Страница:
— Что это за свет такой? — спросил Лидиард, отчаянно поставленный в тупик перед загадкой сияющего предмета, который держал в руках. И свет начал меркнуть, ведь его рациональное сознание не допускало существование такого света, и изгоняло его.
Ребенок отобрал у него зеркало и прижал к груди, чтобы спасти умирающее сияние и снова сделать его ярким. Вернулась тьма, но только на мгновение.
— Ты не должен давать ему умирать, — раздраженно упрекнул его мальчик. — Ты же мог заставить его сиять, ты убедился, что можешь. Я-то могу куда больше всего проделывать, и не только с зеркалом. Даже с оконным стеклом и с пылью на ковре. Я могу видеть, и у меня-то уже есть власть превращать предметы. Начал я с мелочей: с древесных вшей и с пауков, но ведь это было только начало. Я принадлежу к Другим, как Мандорла… как ты.
— Нет уж, только не я, — прошептал Лидиард. — Я был всего лишь человеком, до тех пор, пока меня не укусила змея. Это был тот самый змей, который на самом деле Сатана преображенный. Этот демон — вовсе не я, даже не часть меня. Я хочу от него избавиться, хочу снова стать человеком, ослепленным благодатным утешением.
— И я сначала то же самое думал, — сказал Габриэль тем тоном, каким сообщают само собой разумеющееся. — Но это вовсе не демон. Это только я. Это то, чем я являюсь.
И только тогда последние следы смятения Лидиарда окончательно исчезли, и он с некоторым опозданием понял, кто перед ним.
— Так ты же Габриэль Гилл — сказал он.
— Кто тебя связал? — спросил Габриэль. — Это Амалакс?
— Да, — хрипло ответил Лидиард. Исполненный новой надеждой теперь, когда его освободили от пут, он спросил: — Где мы, Габриэль? Ты можешь меня отсюда вытащить?
— Я могу видеть глазами Амалакса, — сказал Габриэль. — И еще глазами Терезы тоже, а однажды, всего на несколько секунд, Мандорла разрешила мне посмотреть ее глазами, когда обернулась волком. И только тогда я понял, что пыталась сказать мне Моруэнна.
У них есть радость, понимаешь, а у нас нет. Ни у кого нет, только у них. Тереза умеет летать и видеть небо, но ей пришлось так сильно пострадать… как мистеру Харкендеру. Боль мне далека, но я не знаю радости, по-настоящему, пока еще нет… Но когда я научусь превращаться в волка, я стану волком навсегда и помогу Моруэнне и Мандорле всегда оставаться волками.
— А кто такая Тереза? — спросил Лидиард, полностью растерявшийся от такого неудержимого потока слов.
— Одна из Сестер. Они считают ее святой, потому что она может летать и разговаривать с Христом. Она назвала меня Сатаной, но я вовсе не Сатана.
— Нет, — согласился Лидиард, не в силах понять, как говорить с этим мальчиком, чтобы прорываться через узел сплошного непонимания и смешения всех понятий. Выждав паузу, он сказал: — Они не друзья тебе, Габриэль. Мандорла тебе не друг, что бы она тебе ни наговорила. Она повредит тебе точно так же, как хочет навредить мне. Помоги мне, Габриэль, а я помогу тебе. Вытащи меня отсюда и…
Внезапно он умолк и поглядел вверх. Яркий свет, который мальчик покачивал у себя в руках, ослепил его, а потому, несмотря на свечу, которую держала стоящая в тени на пороге фигура, Лидиард не заметил, как она подошла. Это был Амалакс, такой же громадный и тучный, как всегда. Как долго он там стоял и слушал, Лидиард не мог определить.
Габриэль повернулся и подвинул зеркало так, что его сияние окутало подслушивающего человека. Лидиард теперь видел его совершенно ясно, он выглядел еще ужаснее, когда его уродство было освещено.
— Тебе нельзя здесь находиться, Габриэль, — сказал Амалккс, его сердечное обращение к мальчику звучало неискренне и фальшиво.
— Я могу ходить повсюду, где хочу, — спокойно произнес Габриэль.
— Мандорле не понравится, что ты здесь, — сказал Амалакс, казалось, оставшийся невозмутимым при такой дерзости ребенка. — Если она узнает, что ты был здесь, она рассердится. Ты должен пойти в свою комнату и предоставить этого человека мне.
— Он пить хочет, — сказал Габриэль, — и у него ноги болят. Он был тут один в темноте с крысами.
— Габриэль, — настойчиво повторил Амалакс, — ты должен стараться быть хорошим мальчиком. Скоро Мандорла сюда спустится, и она рассердится, если найдет тебя здесь. Пожалуйста, иди в свою комнату и дай мне присмотреть за этим человеком. Я оставлю у его кровати эту свечу и принесу ему еще воды. Крысы его не укусят.
— Я больше не должен быть хорошим мальчиком, — заявил Габриэль странным самоуверенным тоном. — Мне никогда и не нужно было таким быть, просто я этого не знал. Вы не можете мне ничего сделать, мистер Амалакс. Вы даже и не попытаетесь.
— Я не хочу ничего плохого с тобой делать, — сказал Амалакс упрямо, хотя для Лидиарда было очевидно, что мальчик говорит правду. — Никто не хочет причинить тебе вред. Но этот человек — твой враг. Он хочет взять тебя отсюда, а это будет скверно для всех. Пожалуйста, предоставь его мне.
— Я не враг никому, — возразил Лидиард. — Габриэль, попробуй видеть моими глазами, как ты видел глазами этого человека. Я знаю, что ты умеешь это делать, узнай все, что знаю я. Не уверен, поймешь ли ты, но я хочу, чтобы ты это увидел. Тебе нельзя оставаться здесь, не беспокойся о том, что тебе придется покинуть меня. Но ты должен попытаться видеть моими глазами, и узнать, на что в действительности похож мир и кто твои настоящие друзья.
— Заткнись, — хрипло приказал Амалакс. — Оставь мальчишку в покое.
Но это была пустая угроза, и Амалакс понимал это не хуже Лидиарда. Габриэль посмотрел в глаза Амалаксу, потом Лидиарду, измеряя и подсчитывая умом, соответствовавшим его детской сущности. Лидиард кивнул, чтобы приободрить мальчика.
Габриэль в свою очередь кивнул ему, затем снизошел до того, чтобы начать подниматься по ступенькам к двери, где ждал его Амалакс. Великан отстранился, чтобы дать ему пройти, но Габриэль, минуя его, бросил на него взгляд, говорящий, что он совершает не акт послушания, а сам себе хозяин.
Когда мальчик ушел, Лидиард откинулся назад на постели и не сопротивлялся, когда Амалакс подошел, чтобы снова связать ему руки.
— Она не сможет его здесь удержать, — сказал Лидиард, когда Амалакс повернулся, чтобы уйти, после того, как заменил сгоревшую свечу на столе другой, как и обещал. — Он слишком силен, и теперь он ясно видит все, и его уже нельзя одурачить его надолго. Чего бы ты ни хотел достигнуть, подхалимничая перед вервольфами, ты будешь здорово разочарован. Ты в большой опасности, и сделал бы себе лучше, если бы меня отпустил.
— Ну уж нет, — возразил Амалакс, с хитрой ухмылкой оглядываясь на пленника. — Слишком вы для этого драгоценная добыча. Вспомните-ка, как крысы стаями бросились в погреб, чтобы найти вас! Вы можете быть приманкой даже для зверя пострашнее — для оборотня, который предал свое племя, скажем. А пока вы его ждете, Мандорле интересно послушать про ваши сны.
Лидиард выдавил из себя улыбку.
— Ты не можешь даже и представить себе тех зверей, каких я могу сюда вызвать, — он старался, чтобы в его голосе звучала мягкая угроза. — Потому что часть души Сфинкса слилась с моей, и теперь я могу вызывать Сфинкса, а может быть, и паука тоже. И хотя, возможно, самая сокровенная мечта Мандорлы — устроить их встречу, сомневаюсь, чтобы она тебе сообщила, к чему это приведет. Она заплатила тебе обещаниями могущества и власти, но ведь она намеревается уничтожить весь твой род, так что весь твой мелкий выигрыш превратится в кучу пыли и золы, если она поступит по-своему.
— А вы спасете мир людей, если я вас отпущу? — оскалился Амалакс. — Вы можете одолеть вервольфов и тех, других, о которых говорите? Какова ваша сила, чтобы раздавать лучшие обещания, чем те, какие я уже получил?
В самом деле, что за сила? — спросил себя Лидиард.
Но Амалаксу он сказал другое:
— Я видел твоими глазами, Калеб Амалакс, и мальчик тоже. Мы с ним знаем твои самые горячие желания и самые тайные страхи, намного лучше чем может их знать Мандорла. Тебе достаточно хорошо известно, что ты только пешка, которой скорее всего пожертвуют, не раздумывая, и я тебя уверяю, если для тебя или для любого из нас еще есть хоть какая-то надежда, она с Пелорусом, а не с Мандорлой.
Амалакс презрительно сплюнул на холодный пол. Лидиарду вовсе не требовалось смотреть глазами Амалакса, это действие было весьма слабым заменителем обоснованного ответа, но он знал еще и то, что Амалакс никогда не осмелится пойти против вервольфов. Слишком уж он был привязан к обильной плоти на своих костях, чтобы искушать их даже намеком на измену.
— Тогда уходи, — сказал ему Лидиард. — Иди навстречу своей судьбе, как все остальные дурни, которых она заманила своей красотой.
Но его последние слова заглушил звук внезапно разразившихся выстрелов.
— Пелорус! — заорал он — и, хотя он не смог бы этого объяснить даже ради спасения собственной жизни, это имя заставило слезы брызнуть у него из глаз. Ты не одинок, — сказал он себе, как прежде говорили ему Таллентайр и Пелорус. Кажется, в конце концов, он вовсе не вынужден зависеть от злой воли Мандорлы.
Со звоном прокатились еще звуки выстрелов, через доски пола Лидиард услыхал крики, и испуганные, и рассерженные. Он увидел, как Амалакс поднял голову и посмотрел наверх, с радостью в сердце смотрел он, как великан побледнел и заколебался.
Он, в конце концов, оказался трусом, подумал Лидиард.Страх хлынул на него, точно кислота в вены. Он уже думает о том, как бы убежать и спастись!
— Освободи же меня! — настойчиво потребовал Лидиард. — Освободи меня теперь, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты остался в живых. Освободи меня, не то ты приговорен! — Он знал, что у него нет времени для убедительного аргумента. Ему приходилось надеяться на то, что этот мир чистой мелодрамы в настоящий момент побеждает.
Этого не произошло. Амалакс не сделал ни одного движения ни в каком направлении, ни к ступенькам, ни к кровати, но стоял на месте и ждал. Из ножен у себя на поясе он вытащил кинжал, который прежде приставлял к горлу Лидиарда. Нож сверкал при свете свечи и казался больше похожим на меч, чем на кинжал. Лидиард мог представить себе единственную мысль, которая владела мозгом великана, это было решение подождать, пока прекратится стрельба и все будет кончено.
И Лидиард, и Амалакс не сводили глаз с двери, которую Габриэль оставил приоткрытой, оба были охвачены ужасом в ожидании, кто сейчас в нее войдет.
Долго ждать не пришлось: это оказалась Мандорлда.
Лидиард слушал, как Амалакс удовлетворенно хмыкнул, но услышал и то, как это хмыканье перешло в вой ярости. Мандорла стояла на верху лесенки всего секунду, и ее толкнули сзади. Она не скатилась вниз по ступенькам, но перевалилась через край, где у перил не было ограждения, и камнем упала на грязный пол.
Лидиарду удалось разглядеть выражение ее прекрасного лица, когда она упала, оно было ни с чем не смешанной яростью, до того момента, когда она приземлилась, а тогда ее лицо изменилось от боли, унижения и горькой ненависти.
Мандорла не была ранена, даже в человеческом облике, стесненная одеждой, она знала, как надо падать. Она живо переменила позу, присела, вся напряглась, как это естественно для хищного зверя, каковым она и была, но не бросилась на того, кто ее толкнул, просто приготовилась к прыжку. Сделать больше она не осмелилась, потому что стоящий на верху ступенек угрожающе размахивал оружием: американским револьвером, вроде того, какой был у Лидиарда.
Это был Пелорус, голубоглазый Пелорус, который смело явился в чужое логово, где ждали его враги.
— Слава Богу! — вслух вырвалось у Лидиарда.
Но Пелорус, закрыв дверь за собой, остался на месте, глядя сначала на Мандорлу, а потом на Амалакса, как будто не мог решить, в кого прицеливаться.
— У него остался только один выстрел, — прошептала Мандорла, затаив дыхание от напряжения. — Он не осмелится выстрелить в тебя, Калеб, или он приговорен. Остальные ждут, и выход есть. — Пелорусу же она сказала: — Брось револьвер, милый. Ты уже выполнил то, что тебе приказывала воля Махалалеля, и ты потерпел поражение. Отныне ты свободен делать то, чего пожелает твоя тайная сущность. Бросай оружие, и я обещаю тебе спокойный сон. Только выстрели, и клянусь, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ты никогда не проснулся снова, пока не прозвучит набат судьбы!
Для разумных выводов нет времени, подумал Лидиард, и она должна надеяться, как надеюсь я, что этой мелодрамы достаточно.
Пелорус заколебался в нерешительности, его блуждающий взгляд сначала задержался на Лидиарде, потом на Амалаксе, наконец, остановился на злокозненной кузине.
— Если я выстрелю, то этот выстрел будет в тебя, Мандорла. — произнес он, — Амалакс должен разрезать веревки этому юноше и освободить его, и мы вместе с ним должны уйти, потому что, если ты не выпустишь нас, тебе придется отправиться поспать лет на сто или даже на тысячу. Дайнам уйти, и ты будешь иметь шанс повлиять на Сфинкса, задержи нас, и проснешься в совершенно ином мире.
Мандорла расхохоталась, но бросила встревоженный взгляд на Амалакса, убедиться, что он не шевельнулся. Толстяк стоял все так же твердо, как стоял в ту минуту, когда раздался первый выстрел.
— За дверью Перрис, — предупредила Мандорла. — Там же Сири и Суарра. Сомневаюсь, чтобы ты мог так сильно ранить Ариана, чтобы заставитьь его уснуть. Ну, а если бы ты был так глуп, чтобы стрелять в Моруэнну, но нет, ты этого не сделал, ведь Габриэль очень любит ее. А если Габриэль даст себе труд наказать тебя, о, тогда-то ты поймешь, что такое страдать от настоящей боли. Оставь же это, Пелорус. Оставь это!
Пелорус только улыбнулся, и улыбка его выглядела мрачной и очень встревоженной.
— Разрежь путы Лидиарду! — скомандовал он.
Амалакс не сделал ни одного движения, чтобы подчиниться.
Пелорус прицелился в голову Амалакса и сказал:
— Что ж, если я ошибся, здесь есть кое-кто, кто может и не подняться, если я его застрелю. Разрежьте путы Лидиарду!
Лидиард понял, что одного выстрела было маловато для реальной угрозы. Без сомнения, у оборотня были еще пули в кармане куртки, но у него не было времени опустить оружие и перезарядить его, через мгновение Мандорла накинется на него. Амалакс, увы, тоже видел это, и не двинулся с места.
Лидиард понимал, что, пока толстяк неподвижно стоит на месте, создавшееся безвыходное положение может быть изменено только благодаря вмешательству какой-то силы извне.
Сфинкс! Произнес он с молчаливым жаром, не допуская абсурдности такой мольбы. Сфинкс, если ты слышишь меня теперь, молю тебя явиться и спасти твоего слугу!
Ответом было только молчание, полный тупик.
И тут Калеб Амалакс поднял свободную руку, чтобы стряхнуть что-то со своей безволосой макушки. Лидиард даже при тусклом свете свечи он разглядел, как еще что-то упало с деревянных стропил, как только движение руки закончилось, а потом еще и еще…
Амалакс посмотрел вверх, потом поднял свечу, стараясь рассмотреть, что это такое падает. Пока он одной рукой держал свечу, другая его рука хлопала по голове, стряхивая что-то, но этот жест был совершенно неэффективным из-за кинжала, который он продолжал сжимать. Толстяк нахмурился в явной растерянности, не видя и не понимая, что скрывается среди погруженных в тень балок. То, чего не должно там быть.
Все, что Лидиард мог разглядеть со своего места, были сотни и тысячи мрачных паутинных нитей…
Затем еще один маленький паучок свалился из тени на жирную голову Амалакса, а потом еще и еще…
Даже Мандорла затаила дыхание в тревоге.
Амалакс присел на корточки, затем быстро отодвинулся в сторону, но это ему не помогло. Пауки продолжали падать сверху ему на голову и на плечи.
Великан швырнул поднос со свечей, но он полетел вверх, и, хотя пламя затрепетало и заколебалось, но не погасло. При этом освещении Лидиард увидел, как Амалакс стал центром настоящего потока пауков, их были тысячи. Ни один из них размером не превышал ноготок мизинца, но насекомых было так много, что они полностью покрыли его огромное тело, вцепляясь в плоть и в одежду, как бы активно он ни пытался их сгонять.
Амалакс заорал от страха и отчаяния.
Лидиард знал, что на самом деле пауки вовсе не могли скрываться в стропилах. Он понимал, они падают не с потолка подвала, но откуда-то снаружи, если только они не были созданы прямо из самой тени, не образовались из разреженного воздуха, чтобы превратиться в живой ливень.
Неужели Сфинкс ответила на его мольбу? Или же это была работа другого падшего ангела, хозяина Харкендера, имевшего такое странное пристрастие к силам, какими паукообразные приводили в ужас представителей человечества?
Когда Амалакс снова вскрикнул, на Лидиарда напал дикий жестокий смех. Он ликовал из-за посрамления своего врага, приходил в упоение от звуков агонии и смертельного ужаса.
Но затем осознал, что пауки, которые не уцепились за Амалакса, кишат на полу подвала, расползаясь во всех направлениях, точно громадное живое темное пятно, и вспомнил, что связан по рукам и по ногам.
Амалакс уже выглядел как громадный черный силуэт, покрытый этим ужасным потоком, а твари все продолжали падать и падать, им стало не за что цепляться. Они дождем хлынули на пол, который теперь словно ожил от стены и до стены, и, хотя Лидиард скорчился на кровати, как только мог, ползающие создания уже так и кишели у него на матрасе и добрались до его тела.
Они не жалили и не кусались, но прикосновение их движущихся ног к его телу наполняло Лидиарда отвращением и смятением.
Понимая, что спасения нет, что Ад снова окружает его, и не менее ужасный, чем прежде, Лидиард закрыл глаза и изо всех сил привалился к железной спинке кровати, к которой были привязаны его руки. Теперь он понимал, что единственная свобода, которая была, единственная свобода, которая могла быть, это свобода от боли и видений, свобода полета в бесконечные протяженности времени и пространства. В возможность, в мир игривых богов.
Если бы только я мог почувствовать боль, молчаливо восклицал он, если бы я мог утонуть в этой боли…
Третья интерлюдия
1
2
Ребенок отобрал у него зеркало и прижал к груди, чтобы спасти умирающее сияние и снова сделать его ярким. Вернулась тьма, но только на мгновение.
— Ты не должен давать ему умирать, — раздраженно упрекнул его мальчик. — Ты же мог заставить его сиять, ты убедился, что можешь. Я-то могу куда больше всего проделывать, и не только с зеркалом. Даже с оконным стеклом и с пылью на ковре. Я могу видеть, и у меня-то уже есть власть превращать предметы. Начал я с мелочей: с древесных вшей и с пауков, но ведь это было только начало. Я принадлежу к Другим, как Мандорла… как ты.
— Нет уж, только не я, — прошептал Лидиард. — Я был всего лишь человеком, до тех пор, пока меня не укусила змея. Это был тот самый змей, который на самом деле Сатана преображенный. Этот демон — вовсе не я, даже не часть меня. Я хочу от него избавиться, хочу снова стать человеком, ослепленным благодатным утешением.
— И я сначала то же самое думал, — сказал Габриэль тем тоном, каким сообщают само собой разумеющееся. — Но это вовсе не демон. Это только я. Это то, чем я являюсь.
И только тогда последние следы смятения Лидиарда окончательно исчезли, и он с некоторым опозданием понял, кто перед ним.
— Так ты же Габриэль Гилл — сказал он.
— Кто тебя связал? — спросил Габриэль. — Это Амалакс?
— Да, — хрипло ответил Лидиард. Исполненный новой надеждой теперь, когда его освободили от пут, он спросил: — Где мы, Габриэль? Ты можешь меня отсюда вытащить?
— Я могу видеть глазами Амалакса, — сказал Габриэль. — И еще глазами Терезы тоже, а однажды, всего на несколько секунд, Мандорла разрешила мне посмотреть ее глазами, когда обернулась волком. И только тогда я понял, что пыталась сказать мне Моруэнна.
У них есть радость, понимаешь, а у нас нет. Ни у кого нет, только у них. Тереза умеет летать и видеть небо, но ей пришлось так сильно пострадать… как мистеру Харкендеру. Боль мне далека, но я не знаю радости, по-настоящему, пока еще нет… Но когда я научусь превращаться в волка, я стану волком навсегда и помогу Моруэнне и Мандорле всегда оставаться волками.
— А кто такая Тереза? — спросил Лидиард, полностью растерявшийся от такого неудержимого потока слов.
— Одна из Сестер. Они считают ее святой, потому что она может летать и разговаривать с Христом. Она назвала меня Сатаной, но я вовсе не Сатана.
— Нет, — согласился Лидиард, не в силах понять, как говорить с этим мальчиком, чтобы прорываться через узел сплошного непонимания и смешения всех понятий. Выждав паузу, он сказал: — Они не друзья тебе, Габриэль. Мандорла тебе не друг, что бы она тебе ни наговорила. Она повредит тебе точно так же, как хочет навредить мне. Помоги мне, Габриэль, а я помогу тебе. Вытащи меня отсюда и…
Внезапно он умолк и поглядел вверх. Яркий свет, который мальчик покачивал у себя в руках, ослепил его, а потому, несмотря на свечу, которую держала стоящая в тени на пороге фигура, Лидиард не заметил, как она подошла. Это был Амалакс, такой же громадный и тучный, как всегда. Как долго он там стоял и слушал, Лидиард не мог определить.
Габриэль повернулся и подвинул зеркало так, что его сияние окутало подслушивающего человека. Лидиард теперь видел его совершенно ясно, он выглядел еще ужаснее, когда его уродство было освещено.
— Тебе нельзя здесь находиться, Габриэль, — сказал Амалккс, его сердечное обращение к мальчику звучало неискренне и фальшиво.
— Я могу ходить повсюду, где хочу, — спокойно произнес Габриэль.
— Мандорле не понравится, что ты здесь, — сказал Амалакс, казалось, оставшийся невозмутимым при такой дерзости ребенка. — Если она узнает, что ты был здесь, она рассердится. Ты должен пойти в свою комнату и предоставить этого человека мне.
— Он пить хочет, — сказал Габриэль, — и у него ноги болят. Он был тут один в темноте с крысами.
— Габриэль, — настойчиво повторил Амалакс, — ты должен стараться быть хорошим мальчиком. Скоро Мандорла сюда спустится, и она рассердится, если найдет тебя здесь. Пожалуйста, иди в свою комнату и дай мне присмотреть за этим человеком. Я оставлю у его кровати эту свечу и принесу ему еще воды. Крысы его не укусят.
— Я больше не должен быть хорошим мальчиком, — заявил Габриэль странным самоуверенным тоном. — Мне никогда и не нужно было таким быть, просто я этого не знал. Вы не можете мне ничего сделать, мистер Амалакс. Вы даже и не попытаетесь.
— Я не хочу ничего плохого с тобой делать, — сказал Амалакс упрямо, хотя для Лидиарда было очевидно, что мальчик говорит правду. — Никто не хочет причинить тебе вред. Но этот человек — твой враг. Он хочет взять тебя отсюда, а это будет скверно для всех. Пожалуйста, предоставь его мне.
— Я не враг никому, — возразил Лидиард. — Габриэль, попробуй видеть моими глазами, как ты видел глазами этого человека. Я знаю, что ты умеешь это делать, узнай все, что знаю я. Не уверен, поймешь ли ты, но я хочу, чтобы ты это увидел. Тебе нельзя оставаться здесь, не беспокойся о том, что тебе придется покинуть меня. Но ты должен попытаться видеть моими глазами, и узнать, на что в действительности похож мир и кто твои настоящие друзья.
— Заткнись, — хрипло приказал Амалакс. — Оставь мальчишку в покое.
Но это была пустая угроза, и Амалакс понимал это не хуже Лидиарда. Габриэль посмотрел в глаза Амалаксу, потом Лидиарду, измеряя и подсчитывая умом, соответствовавшим его детской сущности. Лидиард кивнул, чтобы приободрить мальчика.
Габриэль в свою очередь кивнул ему, затем снизошел до того, чтобы начать подниматься по ступенькам к двери, где ждал его Амалакс. Великан отстранился, чтобы дать ему пройти, но Габриэль, минуя его, бросил на него взгляд, говорящий, что он совершает не акт послушания, а сам себе хозяин.
Когда мальчик ушел, Лидиард откинулся назад на постели и не сопротивлялся, когда Амалакс подошел, чтобы снова связать ему руки.
— Она не сможет его здесь удержать, — сказал Лидиард, когда Амалакс повернулся, чтобы уйти, после того, как заменил сгоревшую свечу на столе другой, как и обещал. — Он слишком силен, и теперь он ясно видит все, и его уже нельзя одурачить его надолго. Чего бы ты ни хотел достигнуть, подхалимничая перед вервольфами, ты будешь здорово разочарован. Ты в большой опасности, и сделал бы себе лучше, если бы меня отпустил.
— Ну уж нет, — возразил Амалакс, с хитрой ухмылкой оглядываясь на пленника. — Слишком вы для этого драгоценная добыча. Вспомните-ка, как крысы стаями бросились в погреб, чтобы найти вас! Вы можете быть приманкой даже для зверя пострашнее — для оборотня, который предал свое племя, скажем. А пока вы его ждете, Мандорле интересно послушать про ваши сны.
Лидиард выдавил из себя улыбку.
— Ты не можешь даже и представить себе тех зверей, каких я могу сюда вызвать, — он старался, чтобы в его голосе звучала мягкая угроза. — Потому что часть души Сфинкса слилась с моей, и теперь я могу вызывать Сфинкса, а может быть, и паука тоже. И хотя, возможно, самая сокровенная мечта Мандорлы — устроить их встречу, сомневаюсь, чтобы она тебе сообщила, к чему это приведет. Она заплатила тебе обещаниями могущества и власти, но ведь она намеревается уничтожить весь твой род, так что весь твой мелкий выигрыш превратится в кучу пыли и золы, если она поступит по-своему.
— А вы спасете мир людей, если я вас отпущу? — оскалился Амалакс. — Вы можете одолеть вервольфов и тех, других, о которых говорите? Какова ваша сила, чтобы раздавать лучшие обещания, чем те, какие я уже получил?
В самом деле, что за сила? — спросил себя Лидиард.
Но Амалаксу он сказал другое:
— Я видел твоими глазами, Калеб Амалакс, и мальчик тоже. Мы с ним знаем твои самые горячие желания и самые тайные страхи, намного лучше чем может их знать Мандорла. Тебе достаточно хорошо известно, что ты только пешка, которой скорее всего пожертвуют, не раздумывая, и я тебя уверяю, если для тебя или для любого из нас еще есть хоть какая-то надежда, она с Пелорусом, а не с Мандорлой.
Амалакс презрительно сплюнул на холодный пол. Лидиарду вовсе не требовалось смотреть глазами Амалакса, это действие было весьма слабым заменителем обоснованного ответа, но он знал еще и то, что Амалакс никогда не осмелится пойти против вервольфов. Слишком уж он был привязан к обильной плоти на своих костях, чтобы искушать их даже намеком на измену.
— Тогда уходи, — сказал ему Лидиард. — Иди навстречу своей судьбе, как все остальные дурни, которых она заманила своей красотой.
Но его последние слова заглушил звук внезапно разразившихся выстрелов.
— Пелорус! — заорал он — и, хотя он не смог бы этого объяснить даже ради спасения собственной жизни, это имя заставило слезы брызнуть у него из глаз. Ты не одинок, — сказал он себе, как прежде говорили ему Таллентайр и Пелорус. Кажется, в конце концов, он вовсе не вынужден зависеть от злой воли Мандорлы.
Со звоном прокатились еще звуки выстрелов, через доски пола Лидиард услыхал крики, и испуганные, и рассерженные. Он увидел, как Амалакс поднял голову и посмотрел наверх, с радостью в сердце смотрел он, как великан побледнел и заколебался.
Он, в конце концов, оказался трусом, подумал Лидиард.Страх хлынул на него, точно кислота в вены. Он уже думает о том, как бы убежать и спастись!
— Освободи же меня! — настойчиво потребовал Лидиард. — Освободи меня теперь, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты остался в живых. Освободи меня, не то ты приговорен! — Он знал, что у него нет времени для убедительного аргумента. Ему приходилось надеяться на то, что этот мир чистой мелодрамы в настоящий момент побеждает.
Этого не произошло. Амалакс не сделал ни одного движения ни в каком направлении, ни к ступенькам, ни к кровати, но стоял на месте и ждал. Из ножен у себя на поясе он вытащил кинжал, который прежде приставлял к горлу Лидиарда. Нож сверкал при свете свечи и казался больше похожим на меч, чем на кинжал. Лидиард мог представить себе единственную мысль, которая владела мозгом великана, это было решение подождать, пока прекратится стрельба и все будет кончено.
И Лидиард, и Амалакс не сводили глаз с двери, которую Габриэль оставил приоткрытой, оба были охвачены ужасом в ожидании, кто сейчас в нее войдет.
Долго ждать не пришлось: это оказалась Мандорлда.
Лидиард слушал, как Амалакс удовлетворенно хмыкнул, но услышал и то, как это хмыканье перешло в вой ярости. Мандорла стояла на верху лесенки всего секунду, и ее толкнули сзади. Она не скатилась вниз по ступенькам, но перевалилась через край, где у перил не было ограждения, и камнем упала на грязный пол.
Лидиарду удалось разглядеть выражение ее прекрасного лица, когда она упала, оно было ни с чем не смешанной яростью, до того момента, когда она приземлилась, а тогда ее лицо изменилось от боли, унижения и горькой ненависти.
Мандорла не была ранена, даже в человеческом облике, стесненная одеждой, она знала, как надо падать. Она живо переменила позу, присела, вся напряглась, как это естественно для хищного зверя, каковым она и была, но не бросилась на того, кто ее толкнул, просто приготовилась к прыжку. Сделать больше она не осмелилась, потому что стоящий на верху ступенек угрожающе размахивал оружием: американским револьвером, вроде того, какой был у Лидиарда.
Это был Пелорус, голубоглазый Пелорус, который смело явился в чужое логово, где ждали его враги.
— Слава Богу! — вслух вырвалось у Лидиарда.
Но Пелорус, закрыв дверь за собой, остался на месте, глядя сначала на Мандорлу, а потом на Амалакса, как будто не мог решить, в кого прицеливаться.
— У него остался только один выстрел, — прошептала Мандорла, затаив дыхание от напряжения. — Он не осмелится выстрелить в тебя, Калеб, или он приговорен. Остальные ждут, и выход есть. — Пелорусу же она сказала: — Брось револьвер, милый. Ты уже выполнил то, что тебе приказывала воля Махалалеля, и ты потерпел поражение. Отныне ты свободен делать то, чего пожелает твоя тайная сущность. Бросай оружие, и я обещаю тебе спокойный сон. Только выстрели, и клянусь, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ты никогда не проснулся снова, пока не прозвучит набат судьбы!
Для разумных выводов нет времени, подумал Лидиард, и она должна надеяться, как надеюсь я, что этой мелодрамы достаточно.
Пелорус заколебался в нерешительности, его блуждающий взгляд сначала задержался на Лидиарде, потом на Амалаксе, наконец, остановился на злокозненной кузине.
— Если я выстрелю, то этот выстрел будет в тебя, Мандорла. — произнес он, — Амалакс должен разрезать веревки этому юноше и освободить его, и мы вместе с ним должны уйти, потому что, если ты не выпустишь нас, тебе придется отправиться поспать лет на сто или даже на тысячу. Дайнам уйти, и ты будешь иметь шанс повлиять на Сфинкса, задержи нас, и проснешься в совершенно ином мире.
Мандорла расхохоталась, но бросила встревоженный взгляд на Амалакса, убедиться, что он не шевельнулся. Толстяк стоял все так же твердо, как стоял в ту минуту, когда раздался первый выстрел.
— За дверью Перрис, — предупредила Мандорла. — Там же Сири и Суарра. Сомневаюсь, чтобы ты мог так сильно ранить Ариана, чтобы заставитьь его уснуть. Ну, а если бы ты был так глуп, чтобы стрелять в Моруэнну, но нет, ты этого не сделал, ведь Габриэль очень любит ее. А если Габриэль даст себе труд наказать тебя, о, тогда-то ты поймешь, что такое страдать от настоящей боли. Оставь же это, Пелорус. Оставь это!
Пелорус только улыбнулся, и улыбка его выглядела мрачной и очень встревоженной.
— Разрежь путы Лидиарду! — скомандовал он.
Амалакс не сделал ни одного движения, чтобы подчиниться.
Пелорус прицелился в голову Амалакса и сказал:
— Что ж, если я ошибся, здесь есть кое-кто, кто может и не подняться, если я его застрелю. Разрежьте путы Лидиарду!
Лидиард понял, что одного выстрела было маловато для реальной угрозы. Без сомнения, у оборотня были еще пули в кармане куртки, но у него не было времени опустить оружие и перезарядить его, через мгновение Мандорла накинется на него. Амалакс, увы, тоже видел это, и не двинулся с места.
Лидиард понимал, что, пока толстяк неподвижно стоит на месте, создавшееся безвыходное положение может быть изменено только благодаря вмешательству какой-то силы извне.
Сфинкс! Произнес он с молчаливым жаром, не допуская абсурдности такой мольбы. Сфинкс, если ты слышишь меня теперь, молю тебя явиться и спасти твоего слугу!
Ответом было только молчание, полный тупик.
И тут Калеб Амалакс поднял свободную руку, чтобы стряхнуть что-то со своей безволосой макушки. Лидиард даже при тусклом свете свечи он разглядел, как еще что-то упало с деревянных стропил, как только движение руки закончилось, а потом еще и еще…
Амалакс посмотрел вверх, потом поднял свечу, стараясь рассмотреть, что это такое падает. Пока он одной рукой держал свечу, другая его рука хлопала по голове, стряхивая что-то, но этот жест был совершенно неэффективным из-за кинжала, который он продолжал сжимать. Толстяк нахмурился в явной растерянности, не видя и не понимая, что скрывается среди погруженных в тень балок. То, чего не должно там быть.
Все, что Лидиард мог разглядеть со своего места, были сотни и тысячи мрачных паутинных нитей…
Затем еще один маленький паучок свалился из тени на жирную голову Амалакса, а потом еще и еще…
Даже Мандорла затаила дыхание в тревоге.
Амалакс присел на корточки, затем быстро отодвинулся в сторону, но это ему не помогло. Пауки продолжали падать сверху ему на голову и на плечи.
Великан швырнул поднос со свечей, но он полетел вверх, и, хотя пламя затрепетало и заколебалось, но не погасло. При этом освещении Лидиард увидел, как Амалакс стал центром настоящего потока пауков, их были тысячи. Ни один из них размером не превышал ноготок мизинца, но насекомых было так много, что они полностью покрыли его огромное тело, вцепляясь в плоть и в одежду, как бы активно он ни пытался их сгонять.
Амалакс заорал от страха и отчаяния.
Лидиард знал, что на самом деле пауки вовсе не могли скрываться в стропилах. Он понимал, они падают не с потолка подвала, но откуда-то снаружи, если только они не были созданы прямо из самой тени, не образовались из разреженного воздуха, чтобы превратиться в живой ливень.
Неужели Сфинкс ответила на его мольбу? Или же это была работа другого падшего ангела, хозяина Харкендера, имевшего такое странное пристрастие к силам, какими паукообразные приводили в ужас представителей человечества?
Когда Амалакс снова вскрикнул, на Лидиарда напал дикий жестокий смех. Он ликовал из-за посрамления своего врага, приходил в упоение от звуков агонии и смертельного ужаса.
Но затем осознал, что пауки, которые не уцепились за Амалакса, кишат на полу подвала, расползаясь во всех направлениях, точно громадное живое темное пятно, и вспомнил, что связан по рукам и по ногам.
Амалакс уже выглядел как громадный черный силуэт, покрытый этим ужасным потоком, а твари все продолжали падать и падать, им стало не за что цепляться. Они дождем хлынули на пол, который теперь словно ожил от стены и до стены, и, хотя Лидиард скорчился на кровати, как только мог, ползающие создания уже так и кишели у него на матрасе и добрались до его тела.
Они не жалили и не кусались, но прикосновение их движущихся ног к его телу наполняло Лидиарда отвращением и смятением.
Понимая, что спасения нет, что Ад снова окружает его, и не менее ужасный, чем прежде, Лидиард закрыл глаза и изо всех сил привалился к железной спинке кровати, к которой были привязаны его руки. Теперь он понимал, что единственная свобода, которая была, единственная свобода, которая могла быть, это свобода от боли и видений, свобода полета в бесконечные протяженности времени и пространства. В возможность, в мир игривых богов.
Если бы только я мог почувствовать боль, молчаливо восклицал он, если бы я мог утонуть в этой боли…
Третья интерлюдия
Акт творения
И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа.
Потому что во многой Мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Екклезиаст I: 17—18
1
Когда я отбросил все то, что известно мне с чужих слов, по слухам и по рассказам других, вскоре оказалось, что я стою перед предположением: все, что я, как следует и по-настоящему знаю, я познал при посредстве моих органов чувств. Правда, что мне известны такие мгновения, когда мои ощущения были ложными и таким образом приводили меня к ошибке; но кажется верными то, что имеется множество вещей, какие я вижу, не нуждаясь сомнениях относительно их существования и природы. Но когда я спрашиваю себя, что это за явления, в которых я не могу сомневаться и не нуждаюсь в этих сомнениях, я не могу не вспомнить о снах, когда я видел нечто очень похожее и считал это реальным, в то время как мой опыт был только иллюзией. Откуда же я могу знать теперь , что это не сон, от коего я в состоянии со временем очнуться? Могу ли я быть уверен в том, что бодрствование, не есть условность, весьма похожая на сон, в которой все является лишь плодом работы мозга, имеющим только внешние признаки реальности?
* * *
Если есть Бог, который смог создать мир и определить его содержимое и его законы, значит, этот же самый Бог, безусловно, должен иметь власть формировать мой сон и тот обман, заставляющий меня ошибочно принять мой сон за реальность. И если я утверждаю, что Бог добр и не стал бы обманывать меня таким образом, как могу я противоречить ответному доводу, утверждающему — а возможно, это благо быть обманутым и поверить, будто мир таков, каким кажется, хотя в действительности он совершенно иной? Разве добро непременно обеспечивается истиной? И даже если истина непременно добра, обязательно ли из этого следует, что мое знание истины тоже приведет к добру? Если я служу своей цели честно, мне следует предположить, что на месте того Бога, который есть источник истины, имеется дух и могущественный, и лживый, на самом деле определяющий небо и землю, и воспринимаемые мною, краски, очертания и звуки — ничто иное, как иллюзии и сны, предназначенные обмануть мою доверчивость и заманить ее в ловушку. Если бы это было так, то чем я тогда был бы — ведь тогда я не смог бы больше быть существом из плоти и крови, из ощущений и мысли? Я был бы видящим сны мечтателем, и каким бы мог такой мечтатель выглядеть в реальном мире в глазах другого существа, я совершенно не в силах был бы определить. Я не нуждаюсь в том, чтобы сомневаться в собственном бытии, ибо даже в этом ночном кошмаре должен присутствовать сомневающийся, и сами по себе его сомнения непременно гарантируют его существование, но кто такой я, который сомневается? На что похож мир, содержащий этого сомневающегося? Одно только определенно, а именно: нет никакой защиты против утверждения, что этот гений обмана в самом деле может занимать место честного Бога, верить в которого нам предпочтительнее. Если он есть автор Акта Творения, сформировавший мир, если в его власти каприз, и он в любой момент способен расформировать, разрушить этот мир, у нас нет никакого способа об этом узнать. Если этот мир — ложь, эта ложь нам недоступна; и если сомнение приводит нас к крайности, и мы начнем сомневаться в существовании Бога, тогда нам придется признать: мы лишены сколько-нибудь надежного прибежища в пределах ландшафтов Творения, ибо не можем знать, где находимся и что собой представляем, и все наши прозрения бесполезны. И если я должен себя спросить: могу ли я довольствоваться тем, чтобы жить в подобном мире? — какой ответ могу я дать, если не утверждать: там, где есть сомнение, должна быть и вера; и если вера эта ошибочна, то разве мы все не заблуждаемся?
* * *
Я могу не иметь никакой веры в честного Бога, даже если мне приходится полагать его изначальную доброту, за исключением того, что основывается на надежде. Если же эта надежда не оправдана, то есть, не доказывает, что мир, который у меня перед глазами, должен быть тем самым, каков он есть, тогда истина есть нечто непознаваемое. Если бы какой-то чудодейственный дар откровения был призван показать мне мир таким, каков он есть на самом деле, если он иной, чем кажется, я никогда не узнал бы, истинно ли то, что я вижу или нет. Если мои ощущения обманывают меня — а у меня нет никакой иной гарантии, кроме надежды, что это не так, — значит, я блуждаю в пустыне, где истина неотделима от иллюзий. И по этой причине, если не по какой-нибудь другой, мне приходится цепляться за надежду, ибо я не в силах вынести жизни в подобном мире обмана и не могу мириться с существованием такого Бога, который потребовал бы от меня этого. Надежда, и только надежда приписывает Акты Творения доброму Богу, так как, если имеются другие, способные на эти Акты, мир должен был стать полем их сражений между собой, и пока они воюют за овладение его устройством и природой, нет ничего, познаваемого окончательно, и ничего окончательно созданного.
Ренэ Декарт «Потаенные размышления»
(Написано в 1640, опубликовано в 1872)
* * *
Если есть Бог, который смог создать мир и определить его содержимое и его законы, значит, этот же самый Бог, безусловно, должен иметь власть формировать мой сон и тот обман, заставляющий меня ошибочно принять мой сон за реальность. И если я утверждаю, что Бог добр и не стал бы обманывать меня таким образом, как могу я противоречить ответному доводу, утверждающему — а возможно, это благо быть обманутым и поверить, будто мир таков, каким кажется, хотя в действительности он совершенно иной? Разве добро непременно обеспечивается истиной? И даже если истина непременно добра, обязательно ли из этого следует, что мое знание истины тоже приведет к добру? Если я служу своей цели честно, мне следует предположить, что на месте того Бога, который есть источник истины, имеется дух и могущественный, и лживый, на самом деле определяющий небо и землю, и воспринимаемые мною, краски, очертания и звуки — ничто иное, как иллюзии и сны, предназначенные обмануть мою доверчивость и заманить ее в ловушку. Если бы это было так, то чем я тогда был бы — ведь тогда я не смог бы больше быть существом из плоти и крови, из ощущений и мысли? Я был бы видящим сны мечтателем, и каким бы мог такой мечтатель выглядеть в реальном мире в глазах другого существа, я совершенно не в силах был бы определить. Я не нуждаюсь в том, чтобы сомневаться в собственном бытии, ибо даже в этом ночном кошмаре должен присутствовать сомневающийся, и сами по себе его сомнения непременно гарантируют его существование, но кто такой я, который сомневается? На что похож мир, содержащий этого сомневающегося? Одно только определенно, а именно: нет никакой защиты против утверждения, что этот гений обмана в самом деле может занимать место честного Бога, верить в которого нам предпочтительнее. Если он есть автор Акта Творения, сформировавший мир, если в его власти каприз, и он в любой момент способен расформировать, разрушить этот мир, у нас нет никакого способа об этом узнать. Если этот мир — ложь, эта ложь нам недоступна; и если сомнение приводит нас к крайности, и мы начнем сомневаться в существовании Бога, тогда нам придется признать: мы лишены сколько-нибудь надежного прибежища в пределах ландшафтов Творения, ибо не можем знать, где находимся и что собой представляем, и все наши прозрения бесполезны. И если я должен себя спросить: могу ли я довольствоваться тем, чтобы жить в подобном мире? — какой ответ могу я дать, если не утверждать: там, где есть сомнение, должна быть и вера; и если вера эта ошибочна, то разве мы все не заблуждаемся?
* * *
Я могу не иметь никакой веры в честного Бога, даже если мне приходится полагать его изначальную доброту, за исключением того, что основывается на надежде. Если же эта надежда не оправдана, то есть, не доказывает, что мир, который у меня перед глазами, должен быть тем самым, каков он есть, тогда истина есть нечто непознаваемое. Если бы какой-то чудодейственный дар откровения был призван показать мне мир таким, каков он есть на самом деле, если он иной, чем кажется, я никогда не узнал бы, истинно ли то, что я вижу или нет. Если мои ощущения обманывают меня — а у меня нет никакой иной гарантии, кроме надежды, что это не так, — значит, я блуждаю в пустыне, где истина неотделима от иллюзий. И по этой причине, если не по какой-нибудь другой, мне приходится цепляться за надежду, ибо я не в силах вынести жизни в подобном мире обмана и не могу мириться с существованием такого Бога, который потребовал бы от меня этого. Надежда, и только надежда приписывает Акты Творения доброму Богу, так как, если имеются другие, способные на эти Акты, мир должен был стать полем их сражений между собой, и пока они воюют за овладение его устройством и природой, нет ничего, познаваемого окончательно, и ничего окончательно созданного.
Ренэ Декарт «Потаенные размышления»
(Написано в 1640, опубликовано в 1872)
2
Даже Махалалель не знал ничего о Сотворении Мира. Ни одно создание не в состоянии помнить момент своей собственной исходной точки, сознание развивается постепенно, и те, кто обладает властью Творения, и те, кто им не обладает, должны начинать жизнь в невинности. Махалалель наставлял тех, кого он сотворил, с величайшим усердием, но он мог описать только тот мир, какой сам обнаружил, ведь тот, кто создал его самого, не разыгрывал перед ним роль отца, каким Махалалель хотел быть перед своими созданиями.
Махалалелю представлялось, что мир, в котором он оказался, был юным и счастливым. Этот Золотой Век был детством вселенной, временем, когда избыток наивности и поразительных открытий заменял мудрость и убежденную веру, когда существовали бесконечная жажда игры и нетерпеливое желание упорно трудиться. И все же, несмотря на постоянный рост этого мира и надежду на то, что со временем он станет еще прекраснее, в нем уже имелись признаки упадка.
Здесь следует провести аналогию с жизнью человечка. Люди начинают умирать еще до того, как рождаются, и еще прежде, чем способны понять, что существуют, и продолжают умирать, в то время как растут и расцветают. И процесс становления, во время которого они проявляют себя как целостные и логически последовательные единые существа, в конце концов, всегда приводит к смерти, так и не придя к гармоничному завершению. Как вверху, так и внизу — макрокосм вселенной зеркально отражает микрокосм человека.
Когда же Махалалель обнаружил, каким является мир, где он находится, было много Творцов, безрассудно распыляющих свою мощь, совершенно не заботящихся о том, что в процессе Творения они полностью изнуряют себя и их сила все уменьшается. Среди них были истинные создатели, потому что именно их плодотворность наполнила бытие и определила его многообразие. Но были и другие, оставившие безрассудное формотворчество, и задумывающиеся о том, какое действие могут оказать на них процессы становления, если выйдут из-под контроля и станут развиваться независимо от их создателей.
Махалалелю представлялось, что мир, в котором он оказался, был юным и счастливым. Этот Золотой Век был детством вселенной, временем, когда избыток наивности и поразительных открытий заменял мудрость и убежденную веру, когда существовали бесконечная жажда игры и нетерпеливое желание упорно трудиться. И все же, несмотря на постоянный рост этого мира и надежду на то, что со временем он станет еще прекраснее, в нем уже имелись признаки упадка.
Здесь следует провести аналогию с жизнью человечка. Люди начинают умирать еще до того, как рождаются, и еще прежде, чем способны понять, что существуют, и продолжают умирать, в то время как растут и расцветают. И процесс становления, во время которого они проявляют себя как целостные и логически последовательные единые существа, в конце концов, всегда приводит к смерти, так и не придя к гармоничному завершению. Как вверху, так и внизу — макрокосм вселенной зеркально отражает микрокосм человека.
Когда же Махалалель обнаружил, каким является мир, где он находится, было много Творцов, безрассудно распыляющих свою мощь, совершенно не заботящихся о том, что в процессе Творения они полностью изнуряют себя и их сила все уменьшается. Среди них были истинные создатели, потому что именно их плодотворность наполнила бытие и определила его многообразие. Но были и другие, оставившие безрассудное формотворчество, и задумывающиеся о том, какое действие могут оказать на них процессы становления, если выйдут из-под контроля и станут развиваться независимо от их создателей.