Страница:
Одеяло, обещанное Мандорлой, так и не принесли.
Лидиард тихо лежал какое-то время, показавшееся ему очень долгим, твердо решив, что спать он не будет. Поначалу он пытался ослабить веревки, стягивавшие его запястья, но не смог этого сделать, и только разозлился на себя, убедившись, что заставил раздраженную кожу снова кровоточить. Теперь терзающая боль от веревок, стягивающих его руки и ноги, казалась сильнее, чем тупая боль в обожженных ступнях.
Лидиард пытался сопротивлялся дремоте из-за того, что не хотел видеть свои сны, но вскоре обнаружилась для этого более практическая причина, когда пламя свечи, наконец, оплыло и погасло. Прошло еще всего несколько минут, и Лидиард услышал, как по полу темного подвала забегали крысы. Они ни на секунду не прекращали свою активную деятельность, и несколько раз одна из невидимых тварей вскарабкивалась на кровать, вынуждая Лидиарда неловко спихивать ее. Он легко мог себе представить, каково будет ощущение, когда крыса запустит свои желтые зубы в круглую мясистую подушечку израненного большого пальца ноги, возможно, начиная приступ, и целая орда этих тошнотворных тварей начнет очищать его кости от плоти.
Вскоре Лидиард перестал молиться. Два-три раза он пытался закричать, когда слышал, как люди передвигаются в коридоре снаружи, но никто не приходил, поинтересоваться, что ему надо. Когда Дэвид не получил ни еды, ни питья, он не мог не подумать, что вероятно, мрачные друзья Мандорлы решили предоставить ему сделаться пищей для крыс. Но, скорее всего, это было частью плана Мандорлы довести его до полного отчаяния. Она не могла удовольствоваться только тем, что причиняла Лидиарду боль — ей нужно его сотрудничество. Она собиралась довести его до такого безумия, чтобы он был рад видеть ее, когда она снова придет, еще раз услышать ее утешающий голос. Ее намерением было сделать его зависимым от ее милостей.
Или, возможно, сказал он самому себе в минуту черного юмора, меня предназначили стать приманкой в ловушке, цель которой — собрать всех крыс в этом месте, чтобы вервольфы могли здесь напасть на них и наслаждаться, поедая тех, кого им удастся убить.
Еще одна крыса вскарабкалась к нему на кровать, на этот раз совсем близко от его головы. Хотя руки у него были связаны и бесполезны, ему удалось отпихнуть тварь локтем. Она пронзительно запищала, больше от досады, чем от страха, и Лидиард был убежден, что она согласилась лишь на временное отступление, хитро приготовившись дождаться своего часа.
Дом у него над головой не затихал. Казалось, он был полон людей, которые все время расхаживали туда и сюда по скрипучим половицам. Они, должно быть, ходили там целыми десятками, но среди них не нашлось ни одного, кто отозвался бы на зов Лидиарда. Дэвид предполагал, что оказался в такой части Лондона, где ночные крики были в порядке вещей, и никого не интересовало, откуда они доносятся.
Усталость вынудила его прекратить корчиться и извиваться, и он лежал неподвижно. Так прошло секунд десять, и Лидиард почувствовал, как мягкий нос любопытной крысы уткнулся ему в пятку. Охваченный внезапной яростью, он лягнул ее и одновременно изо всех сил натянул веревки, державшие его. Дэвид отлично знал, что не в силах освободиться с помощью одной только грубой силы, но почувствовал, что ему надо как-то продемонстрировать свое сопротивление, даже если эта демонстрация будет выражена только еще одним приступом боли.
И когда, в момент негодования, он принял эту боль и приветствовал ее едкий огонь, он снова соскользнул в какую-то таинственную складку мировой субстанции и фактуре времени.
* * *
Проходило время, он потерял себя в этом переходе, и все же, каким-то образом умудрился сохранить это призрачный интерес, не до конца была вырванный из его мозга.
Снова его сознание совместилось с окаменевшим сознанием человека, который утратил собственное имя и стал еще одним в бесконечной цепочке назначенных Адамами.
Мы были в Париже, думал этот человек, до странного медленно и неотвязно. Что-то там произошло…
Чтобы собрать свои сопротивляющиеся мысли, Адам Грей дотошно-скрупулезно собирал воедино те визуальные воспоминания о городе, какие его мозг позволял ему сохранить: фасад Лувра, выходящий на Сену, Елисейские Поля, Нотр-Дам. Ничто из этого не задевало никакой струны, крючок, свисавший с нити его мысли, осторожно опускался в ту часть его сознания, которая была холодна и погружалась во тьму, ни на что не натыкаясь.
Он вовсе не пришел от этого в смятение, безучастность ко всему, навязанная ему странной возлюбленной, во многом была на благо, как лекарство, там, где требовалось терпение. Он продолжал вызывать у себя в памяти виденные образы, затуманенные и смазанные, как блеклые акварели или дагерротипы, покрытые сепией: Новый Мост, позолоченный купол церкви Сан-Луи, поднимающийся над госпиталем; Центральный Крытый рынок, скульптура церкви Сан-Сюльпис и окружающие ее мастерские, производящие безвкусные религиозные статуэтки…
Совершенно невероятно, но именно скульптура Сан-Сюльпис высекла внезапную искру и заставила вспыхнуть что-то в его сознании. Второй раз за несколько минут Лидиард. Теперь только посетитель в душе другого человека, оказался отделенным от идущего момента настоящего, падая в протяженность времени.
* * *
Он немедленно обнаружил, что находится в церкви, не в Сан-Сюльпис и не в одном из крупных соборов, но в небольшой готической церквушке, невероятно холодной и освещенной мрачными вставленными в канделябры свечами, их крошечные огоньки отражались от свинцовых окон, чуть-чуть подсвеченные витражами. Он стоял на балконе, глядя вниз, на прихожан, которых было не особенно много. Он был один.
Происходила какая-то церемония, но он сначала не принял ее за мессу, потому что одежды священника и его подручных были такими необычными, рясы на них были шелковые и черные. Латинские фразы невозможно было разобрать, и, хотя он совершенно четко слышал священника, он не улавливал смысла его слов. Между ступенями алтаря и оградой для причастия стоял низкий столик, оставляя только узкие проходы, по которым мог передвигаться священник, появляясь перед этим столом и позади него.
Затем его внимание привлекли две статуи, расположенные на концах алтаря, и он понял, как нарушена тончайшая связь в его памяти. Они были такие же грубые, как иконы на фресках в Латинском квартале, сходство стиля и техники было несомненное. Но странные персонажи были тут изображены: один из них изображал распорядителя шабаша ведьм с козлиной головой, а другой — демоническую горгулью.
Тогда, и только тогда, он заметил, что крест над алтарем перевернут, потир черный, точно уголь.
Лидиард вместе с Адамом Греем отступил в свою прежнюю сущность, и разделил притупленные эмоции любопытного наблюдателя. Среди его обрывочных знаний о мире он помнил слухи о перевернутой мессе Езидиев. [25] И в его сознании медленно проснулось понимание того, что он наблюдает обряд почитания Асмодея [26] и Астарты [27], темных идолов поклонения сатанистов последнего времени.
И когда к нему пришло это понимание, он оглядел прихожан повнимательнее и разобрал, что число их колебалось между тридцатью и сорока. Женщины стояли с непокрытыми головами, мужчины же — в головных уборах, во всем остальном их одежда ничем не отличалась от обычной, и была вполне обыкновенной.
Пока он наблюдал, один из помощников пошел к ризнице и вернулся оттуда, ведя с собой девушку в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, не больше, она была полностью обнажена, и только ее лицо скрывала маска. Она не дрожала от холода, и ее поведение было странным, как будто бы она двигалась в летаргическом сне или в трансе, и это открытие заставило его чувствовать неловкость, потому что он и в себе чувствовал признаки подобного состояния. Она подошла к столику и легла на него навзничь, вытянув руки вдоль тела. Затем священник поднес к ней чашу, и обмакивая руку в жидкость, содержащуюся в ней, начал наносить на тело девушки магические знаки. Наблюдатель с балкона мог определить эту жидкость только как кровь. Священник сделал отметки на лбу и на груди и на животе нарисовал крест, причем скрещение пришлось ей на пупок, а основание легло ей на лобковые волосы. Затем, поместив чашу возле головы девушки, он поднес к ней диск с положенным сверху хлебом и тоже поместил ей на живот.
Месса продолжалась с должной торжественностью, теперь обряд казался более знакомым, напоминая обычную церковную церемонию. Наблюдатель видел, как предлагается хлеб, как добавляется в чашу вино. Только имя, которому посвящались хлеб и вино, было не Божьим., и какое-то заклинание, только перевернутое, заменило молитву «Отче наш». Он наблюдал, как преломили хлеб, как частицы его были положены в чашу, но понимал, что символика всего этого действия не соответствовала истинному церковному уставу. Поклонение адресовалось Творцам материи и тела, и его целью было — изгнать того духовного Творца, который является Господом ортодоксальной церкви. Видимо, это была черная месса, почитание Дьявола, и все же, как ему казалось, скорее актом торжественного поклонения, нежели намеренным и рассчитанным богохульством. В нем не было никакого распутства, несмотря на присутствие обнаженной девушки, не было никакого жестокого жертвоприношения, несмотря на кровь, которая содержалась в чаше. Эти люди считали себя добрыми и достойными уважения, и по-своему выполняли свой долг.
Когда они, теперь все сгрудившиеся возле ограды причастия, склонили головы, священник, поднявшийся с хлебом к алтарю, повернулся сначала в одну сторону, затем в другую и произнес:
— Слава Асмодею, слава Астарте!
И еще что-то, чего наблюдатель не разобрал. Затем отправитель культа снова повернулся, чтобы оказаться лицом к прихожанам, намереваясь спуститься со ступеней. Перед этим он случайно оглянулся.
Он застыл на месте, не в силах одолеть первую ступеньку, потому что прямо над телом обнаженной девушки, как будто паря над ней, появилась огромная и внушающая ужас фигура. Идолопоклонники, многие из которых, должно быть, закрыли глаза, сначала не заметили этой фигуры, но шок от ее присутствия передавался в толпе прихожан от одного к другому, и один за другим они поднимали глаза, чтобы захлебнуться в удивлении и ужасе от ее колдовской наружности.
Она никоим образом не напоминала изображения, покрывавшие алтарь, ее очертания скорее напоминали тело, над которым она, как казалось, стояла, потому что, начиная от шеи и ниже, она была обнажена и без сомнения принадлежала женщине.
Но все же, это вовсе не было копией цветущей девушки, силуэт этой фигуры казался много полнее и круглее, скорее она была женской, чем девичьей в своих очертаниях. И лицо этого существа вовсе не повторяло простую черную маску девушки, если это вообще была маска, то ее выражение казалось необыкновенно умным, она поросла мехом, точно кошачья морда, и ее окружали с полдюджины изогнутых рогов, а серые глаза сверкали, точно горящие угольки. Высотой это существо достигало полных двенадцати футов, а жуткая голова от макушки до подбородка имела длину около ярда или даже больше.
Затем существо произнесло:
— Ecce Astaroth! Ite, missa est!
И внезапно по воздуху разлетелся пронзительный крик, люди поднялись на ноги, защищая руками глаза, и попытались убежать, в панике наталкиваясь друг на друга.
Священник уронил хлеб и тоже загородил глаза ладонью в тревоге и ужасе. Единственным человеком в этой церкви, казавшимся неподвижным, как будто охваченным чистым восторгом и истинным восхищением, оказалась девушка, лежащая, распластавшись под ногами самозванного темного ангела, но лицо ее скрывалось под маской.
Затем церковь наполнилась звуками неистового хохота, и казалось, будто он исходит от самих камней, а окна засверкали разноцветными огнями, как будто царившая снаружи ночь неожиданно обернулась в сияющий день. И рисунки на витражах больше не были изображениями Христа и святых, но представляли вместо того демонов и чудовищ, застывших в дикой безумной пляске.
Люди разбежались, в том числе священник и его помощники, все, кроме девушки на столе, а она лежала настолько неподвижно, как мертвая. И душа ее пребывала в чистилище, где ей пришлось выслушать, какой приговор будет вынесен за ее ересь и глупость.
* * *
Человек, которому приказали быть Адамом, внезапно открыл глаза, чтобы взглянуть из окна поезда на хорошо знакомое уныние и скуку английских лужаек и традиционный пейзаж. В ушах послышалось торопливое постукивание, постепенно перешедшее в какофонию.
Значит что же — я в плену у самого Сатаны? — подумал он, и неожиданная тошнота, прорвавшаяся сквозь пелену беззаботности, окутывающую его ощущения, поднялась из его желудка.
Но Лидиард, заключенный в одну телесную оболочку с ним, знал, что это вовсе не подтверждение страхов и надежд священников святого Амикуса.
Все мысленные образы были заемными, они появились из сознания тех людей, одержимых падшими ангелами. Этот появившийся ангел играл роль Астарты для дьяволопоклонников только в шутку… Просто ради забавляющего его изучения ничтожности человека.
И когда эта женщина-ангел ответила на невысказанную тревогу Адама Грея, Лидиарду показалось, будто она обращается вовсе не к беспомощному своему орудию, но к находящемуся в плену Лидиарду, чье тело все еще одиноко лежит в населенной крысами тьме.
— Почему нет? — спросила она, сидя в углу кареты, прекрасная и блистательная в своем человеческом облике. — Людей следует заставлять встречаться лицом к лицу с их богами, чтобы они поняли, каких трусов сделало из них невежество. А что до богов, разве мы не можем довольствоваться тем, что хотят сделать из нас люди?
— Так это и есть твой истинный облик? — спросил Грей голосом, прозвучавшим еле слышно из-за тревоги. — Ты действительно великанша с лицом чудовища и с огромными глазами?
И еще до того, как получил ответ, он понял, как давно уже понял Лидиард, что она с ним играет, поддразнивая, заставляя трепетать от страха, хоть самую малость. Он даже не мог ничего почувствовать без ее разрешения. И когда она не давала этого разрешения, он ощущал, как на него опускается и окутывает его равнодушие, точно он погружается в удушающую клоаку.
— Когда ангелы ступают по земле, им приходится выбирать для себя тот облик, который лучше всего соответствует их цели. — объяснила она. — Они должны быть прекрасными и сильными. Но облик их должен соответствовать тому, что ожидают люди от воплощенной неземной мощи. Люди — это карикатуры, творящие химеры из своих воображаемых искушений, а из своих противников — козлов с козлиными мордами, огромными лохматыми ногами, копытами и раздвоенным хвостом. Эти люди любят видеть уродство в тех, кого им хочется ненавидеть. Они стремятся, чтобы красота открыто говорила о добре и великодушии. И таким образом они придают определенный облик и фактуру ангелам, которые их посещают из глубин времени.
Она умолкла, чтобы выглянуть из окна и взглянуть на покрытые росой поля и угрюмое небо, но вскоре продолжала с явной усталостью:
— О, мой Адам, как глуп этот мир, который я обнаружила. Те люди, покрытые волосами, дурачки, обитавшие в нем, когда я в последний раз гуляла по земле, все же находили кие-то разумные способы, чтобы продемонстрировать свою животную сущность! Не устраивай же внутренней охоты на самого себя и не пытайся узнать, кто ты на самом деле, иначе только и отыщешь, что грустную обезьяну с заметной претензией на утонченность, которая есть иллюзия. Вместо того спроси себя, чем ты мог бы быть, если бы мне захотелось выбрать для тебя лучшего предка.
Адам Грей с усилием пытался понять ее, но та часть сознания, прежде способная уразуметь подобное, погрузилась на слишком большую глубину. Его мысли были крепко заперты в ловушку, и их как будто бы обвивали прочные нити шелковой паутины — и все же, он знал, не надо бороться за освобождение, потому что в его пребывании именно здесь есть какой-то резон.
Лидиард не мог сказать, проникают ли каким-то образом его собственные мысли и ощущения в мозг того, другого.
— Ты, без сомнения, проявляешь доброту и милосердие, давая мне возможность вспомнить мир, откуда произошла моя скорбящая и печальная сущность. — сказало тело того, кто был «хозяином» Лидиарда. — но я боюсь мечтать о славном будущем, не имея понятия, чьи дурацкие сны держат тебя в плену, или довериться твоим обещаниям. Пока видел только Астарту, а с Асмодеем еще только предстоит встретиться.
Слушая эти слова, Лидиард убедился, что его присутствие в качестве «гостя» в мыслях другого человека возымело свое действие. Если бы только знать, как это осуществить, подумал он, и взять на себя инициативу общения и противостоять этому созданию напрямую. Как задать все вопросы, возникшие у него в голове, как обратиться с мольбами и молитвами, на которые мог бы ответить обладающий богоравной властью, как предостеречь против злополучных козней Мандорлы Сулье и паука, который скрывался за обликом Джейкоба Харкендера?
Но он не мог прорваться до сути.
— Я увидела, то, что выдается в этом вашем мире за ежедневное Созидание. — сказала она, и все еще казалось, будто бы отлично понимает, что обращается сразу к двоим, а не к одному Грею. — Боюсь, что остальные из моего племени спят куда крепче, чем сознают. Они заперлись в той субстанции и том пространстве и не могут знать, как набат перемен медленно преображает их бытие.
Я благодарна этой странной человеческой смелости, в чем бы ни была ее причина, за то, что она осмелилась меня разбудить, иначе я, когда впервые уснула, чтобы переждать время, никогда бы не узнала об том, каковы будут результаты моего долгого отсутствия. Твой мир полностью созрел для Актов Творения, мой Адам, и, могу совершенно точно сказать, сегодня нет никого, кто бы удержал мою руку, реши я его изменить. И все же, есть много, чего я не в силах увидеть или понять, и много непостижимого для глаз и умов тех, чье зрение я похитила.
И поистине удивительно в этом вашем мире то, что он возбуждает воображение живущих в нем. Но опять-таки, не столь уж это странно, если принять, что этот мир отдан людям с холодными душами, не имеющим мощи знания. Я и сама могу видеть, каковы люди внутренне, но я едва ли начала улавливать суть науки и общества, которые сделались миром их внешних проявлений.
Если бы тебе только было позволено увидеть, что в действительности представляет собой ваш мир, какие вести ты принес бы тогда своей земле? Прилив перемен достиг уже гораздо более высокого уровня, чем я когда-либо могла считать возможным. И боюсь, да, боюсь, несмотря на свою сущность, в силе перемен есть нечто такое, что в состоянии противодействовать даже силе Творения. Но ты не должен радоваться моим тревогам и волнениям, мой Адам, ведь ты не смеешь надеяться быть свободным от своих богов, пока не познаешь, что это будет за свобода!
— Я мог бы стать тебе полезным более, а не менее, если бы ты дала мне вспомнить, кто я такой, — сказал он. Но это говорил только Адам Грей, ведь Лидиард мог бы на этот ответить вопрос. По крайней мере, он так считал.
— Боюсь, что нет, — в ее словах проскользнула явная ирония. — Это запутало бы тебя, а я ценю ясность твоей мысли и наблюдательности. Не сопротивляйся же моей воле, мой любимый! Люби меня, мой Адам, и ты найдешь, что способен подчиняться без всяких вопросов, испытывая самую чистую радость. Только люби меня!
Лидиард понимал, когда его «хозяин» увидит по-настоящему черты этой женщины, эту удивительную красоту, пусть даже на самом поверхностном уровне, сопротивляться будет крайне трудно. Мандорла Сулье пыталась играть с ним, Лидиардом, точно так же, как Сфиекс играет с Адамом Греем. Грей не мог возненавидеть ее за это, это был вполне честный ответ на оказанную любезность. Да и Лидиард в глубине души точно так же не в силах возненавидеть Мандорлу Сулье, при том, что она вполне могла убить его своей игривостью.
А как же Корделия? — подумал Лидиард в болезненном приступе цинизма. Неужто игра ее красоты — не более, чем тень игривости очаровательных чудовищ?
Он отогнал от себя это мучительное рассуждение и попытался вместо того сосредоточиться на том, что говорит зачарованный Адам Грей своей возлюбленной:
— Мир был намного меньше, когда ты в последний раз ходила по нему, — прошептал он, и голос его почти совсем потонул в нестройном пении грохочущих рельсов. — Теперь он имеет слишком большую протяженность во времени и пространстве, чтобы настолько легко поддаваться изменениям, как ты думаешь. Сила, которая приведет его к концу, может вообще не существовать, а если она и есть, возможно, окажется намного сильнее, чем в силах вообразить себе любое прирученное божество какого-либо племени. Ты, вероятно, правильно делаешь, что боишься, несмотря на обладание мощью.
— Возможно, — согласилась она честно, но осторожничая в своих колебаниях. — Но размеры подобны красоте, и то, и другое содержится во взгляде созерцателя, и меня еще надо убедить в том, что я не в состоянии остановить движение звезд на орбитах и заставить их дождем хлынуть на землю, если мне этого захочется. Среди вас есть ведь и такие, кто целенаправленно ждет конца, а если этот конец и есть то, о чем они просят своих богов, почему бы мне и не обеспечить им его?
Но даже в то время, пока она говорила, Лидиард заметил нечто странное в глазах Адама. Когда утреннее солнце внезапно показалось из-за плывущих облаков, за головой Сфинкса, резким скачком возникла странная тень, напоминающая тень хищного паука, залегшего в ожидании добычи.
И хотя Лидиард пытался прокричать предостережение сопротивляющимися губами Адама Грея, он не смог этого сделать, но вместо того попал в паутину сверкающего света и всепоглощающего огня.
16
Лидиард тихо лежал какое-то время, показавшееся ему очень долгим, твердо решив, что спать он не будет. Поначалу он пытался ослабить веревки, стягивавшие его запястья, но не смог этого сделать, и только разозлился на себя, убедившись, что заставил раздраженную кожу снова кровоточить. Теперь терзающая боль от веревок, стягивающих его руки и ноги, казалась сильнее, чем тупая боль в обожженных ступнях.
Лидиард пытался сопротивлялся дремоте из-за того, что не хотел видеть свои сны, но вскоре обнаружилась для этого более практическая причина, когда пламя свечи, наконец, оплыло и погасло. Прошло еще всего несколько минут, и Лидиард услышал, как по полу темного подвала забегали крысы. Они ни на секунду не прекращали свою активную деятельность, и несколько раз одна из невидимых тварей вскарабкивалась на кровать, вынуждая Лидиарда неловко спихивать ее. Он легко мог себе представить, каково будет ощущение, когда крыса запустит свои желтые зубы в круглую мясистую подушечку израненного большого пальца ноги, возможно, начиная приступ, и целая орда этих тошнотворных тварей начнет очищать его кости от плоти.
Вскоре Лидиард перестал молиться. Два-три раза он пытался закричать, когда слышал, как люди передвигаются в коридоре снаружи, но никто не приходил, поинтересоваться, что ему надо. Когда Дэвид не получил ни еды, ни питья, он не мог не подумать, что вероятно, мрачные друзья Мандорлы решили предоставить ему сделаться пищей для крыс. Но, скорее всего, это было частью плана Мандорлы довести его до полного отчаяния. Она не могла удовольствоваться только тем, что причиняла Лидиарду боль — ей нужно его сотрудничество. Она собиралась довести его до такого безумия, чтобы он был рад видеть ее, когда она снова придет, еще раз услышать ее утешающий голос. Ее намерением было сделать его зависимым от ее милостей.
Или, возможно, сказал он самому себе в минуту черного юмора, меня предназначили стать приманкой в ловушке, цель которой — собрать всех крыс в этом месте, чтобы вервольфы могли здесь напасть на них и наслаждаться, поедая тех, кого им удастся убить.
Еще одна крыса вскарабкалась к нему на кровать, на этот раз совсем близко от его головы. Хотя руки у него были связаны и бесполезны, ему удалось отпихнуть тварь локтем. Она пронзительно запищала, больше от досады, чем от страха, и Лидиард был убежден, что она согласилась лишь на временное отступление, хитро приготовившись дождаться своего часа.
Дом у него над головой не затихал. Казалось, он был полон людей, которые все время расхаживали туда и сюда по скрипучим половицам. Они, должно быть, ходили там целыми десятками, но среди них не нашлось ни одного, кто отозвался бы на зов Лидиарда. Дэвид предполагал, что оказался в такой части Лондона, где ночные крики были в порядке вещей, и никого не интересовало, откуда они доносятся.
Усталость вынудила его прекратить корчиться и извиваться, и он лежал неподвижно. Так прошло секунд десять, и Лидиард почувствовал, как мягкий нос любопытной крысы уткнулся ему в пятку. Охваченный внезапной яростью, он лягнул ее и одновременно изо всех сил натянул веревки, державшие его. Дэвид отлично знал, что не в силах освободиться с помощью одной только грубой силы, но почувствовал, что ему надо как-то продемонстрировать свое сопротивление, даже если эта демонстрация будет выражена только еще одним приступом боли.
И когда, в момент негодования, он принял эту боль и приветствовал ее едкий огонь, он снова соскользнул в какую-то таинственную складку мировой субстанции и фактуре времени.
* * *
Проходило время, он потерял себя в этом переходе, и все же, каким-то образом умудрился сохранить это призрачный интерес, не до конца была вырванный из его мозга.
Снова его сознание совместилось с окаменевшим сознанием человека, который утратил собственное имя и стал еще одним в бесконечной цепочке назначенных Адамами.
Мы были в Париже, думал этот человек, до странного медленно и неотвязно. Что-то там произошло…
Чтобы собрать свои сопротивляющиеся мысли, Адам Грей дотошно-скрупулезно собирал воедино те визуальные воспоминания о городе, какие его мозг позволял ему сохранить: фасад Лувра, выходящий на Сену, Елисейские Поля, Нотр-Дам. Ничто из этого не задевало никакой струны, крючок, свисавший с нити его мысли, осторожно опускался в ту часть его сознания, которая была холодна и погружалась во тьму, ни на что не натыкаясь.
Он вовсе не пришел от этого в смятение, безучастность ко всему, навязанная ему странной возлюбленной, во многом была на благо, как лекарство, там, где требовалось терпение. Он продолжал вызывать у себя в памяти виденные образы, затуманенные и смазанные, как блеклые акварели или дагерротипы, покрытые сепией: Новый Мост, позолоченный купол церкви Сан-Луи, поднимающийся над госпиталем; Центральный Крытый рынок, скульптура церкви Сан-Сюльпис и окружающие ее мастерские, производящие безвкусные религиозные статуэтки…
Совершенно невероятно, но именно скульптура Сан-Сюльпис высекла внезапную искру и заставила вспыхнуть что-то в его сознании. Второй раз за несколько минут Лидиард. Теперь только посетитель в душе другого человека, оказался отделенным от идущего момента настоящего, падая в протяженность времени.
* * *
Он немедленно обнаружил, что находится в церкви, не в Сан-Сюльпис и не в одном из крупных соборов, но в небольшой готической церквушке, невероятно холодной и освещенной мрачными вставленными в канделябры свечами, их крошечные огоньки отражались от свинцовых окон, чуть-чуть подсвеченные витражами. Он стоял на балконе, глядя вниз, на прихожан, которых было не особенно много. Он был один.
Происходила какая-то церемония, но он сначала не принял ее за мессу, потому что одежды священника и его подручных были такими необычными, рясы на них были шелковые и черные. Латинские фразы невозможно было разобрать, и, хотя он совершенно четко слышал священника, он не улавливал смысла его слов. Между ступенями алтаря и оградой для причастия стоял низкий столик, оставляя только узкие проходы, по которым мог передвигаться священник, появляясь перед этим столом и позади него.
Затем его внимание привлекли две статуи, расположенные на концах алтаря, и он понял, как нарушена тончайшая связь в его памяти. Они были такие же грубые, как иконы на фресках в Латинском квартале, сходство стиля и техники было несомненное. Но странные персонажи были тут изображены: один из них изображал распорядителя шабаша ведьм с козлиной головой, а другой — демоническую горгулью.
Тогда, и только тогда, он заметил, что крест над алтарем перевернут, потир черный, точно уголь.
Лидиард вместе с Адамом Греем отступил в свою прежнюю сущность, и разделил притупленные эмоции любопытного наблюдателя. Среди его обрывочных знаний о мире он помнил слухи о перевернутой мессе Езидиев. [25] И в его сознании медленно проснулось понимание того, что он наблюдает обряд почитания Асмодея [26] и Астарты [27], темных идолов поклонения сатанистов последнего времени.
И когда к нему пришло это понимание, он оглядел прихожан повнимательнее и разобрал, что число их колебалось между тридцатью и сорока. Женщины стояли с непокрытыми головами, мужчины же — в головных уборах, во всем остальном их одежда ничем не отличалась от обычной, и была вполне обыкновенной.
Пока он наблюдал, один из помощников пошел к ризнице и вернулся оттуда, ведя с собой девушку в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, не больше, она была полностью обнажена, и только ее лицо скрывала маска. Она не дрожала от холода, и ее поведение было странным, как будто бы она двигалась в летаргическом сне или в трансе, и это открытие заставило его чувствовать неловкость, потому что он и в себе чувствовал признаки подобного состояния. Она подошла к столику и легла на него навзничь, вытянув руки вдоль тела. Затем священник поднес к ней чашу, и обмакивая руку в жидкость, содержащуюся в ней, начал наносить на тело девушки магические знаки. Наблюдатель с балкона мог определить эту жидкость только как кровь. Священник сделал отметки на лбу и на груди и на животе нарисовал крест, причем скрещение пришлось ей на пупок, а основание легло ей на лобковые волосы. Затем, поместив чашу возле головы девушки, он поднес к ней диск с положенным сверху хлебом и тоже поместил ей на живот.
Месса продолжалась с должной торжественностью, теперь обряд казался более знакомым, напоминая обычную церковную церемонию. Наблюдатель видел, как предлагается хлеб, как добавляется в чашу вино. Только имя, которому посвящались хлеб и вино, было не Божьим., и какое-то заклинание, только перевернутое, заменило молитву «Отче наш». Он наблюдал, как преломили хлеб, как частицы его были положены в чашу, но понимал, что символика всего этого действия не соответствовала истинному церковному уставу. Поклонение адресовалось Творцам материи и тела, и его целью было — изгнать того духовного Творца, который является Господом ортодоксальной церкви. Видимо, это была черная месса, почитание Дьявола, и все же, как ему казалось, скорее актом торжественного поклонения, нежели намеренным и рассчитанным богохульством. В нем не было никакого распутства, несмотря на присутствие обнаженной девушки, не было никакого жестокого жертвоприношения, несмотря на кровь, которая содержалась в чаше. Эти люди считали себя добрыми и достойными уважения, и по-своему выполняли свой долг.
Когда они, теперь все сгрудившиеся возле ограды причастия, склонили головы, священник, поднявшийся с хлебом к алтарю, повернулся сначала в одну сторону, затем в другую и произнес:
— Слава Асмодею, слава Астарте!
И еще что-то, чего наблюдатель не разобрал. Затем отправитель культа снова повернулся, чтобы оказаться лицом к прихожанам, намереваясь спуститься со ступеней. Перед этим он случайно оглянулся.
Он застыл на месте, не в силах одолеть первую ступеньку, потому что прямо над телом обнаженной девушки, как будто паря над ней, появилась огромная и внушающая ужас фигура. Идолопоклонники, многие из которых, должно быть, закрыли глаза, сначала не заметили этой фигуры, но шок от ее присутствия передавался в толпе прихожан от одного к другому, и один за другим они поднимали глаза, чтобы захлебнуться в удивлении и ужасе от ее колдовской наружности.
Она никоим образом не напоминала изображения, покрывавшие алтарь, ее очертания скорее напоминали тело, над которым она, как казалось, стояла, потому что, начиная от шеи и ниже, она была обнажена и без сомнения принадлежала женщине.
Но все же, это вовсе не было копией цветущей девушки, силуэт этой фигуры казался много полнее и круглее, скорее она была женской, чем девичьей в своих очертаниях. И лицо этого существа вовсе не повторяло простую черную маску девушки, если это вообще была маска, то ее выражение казалось необыкновенно умным, она поросла мехом, точно кошачья морда, и ее окружали с полдюджины изогнутых рогов, а серые глаза сверкали, точно горящие угольки. Высотой это существо достигало полных двенадцати футов, а жуткая голова от макушки до подбородка имела длину около ярда или даже больше.
Затем существо произнесло:
— Ecce Astaroth! Ite, missa est!
И внезапно по воздуху разлетелся пронзительный крик, люди поднялись на ноги, защищая руками глаза, и попытались убежать, в панике наталкиваясь друг на друга.
Священник уронил хлеб и тоже загородил глаза ладонью в тревоге и ужасе. Единственным человеком в этой церкви, казавшимся неподвижным, как будто охваченным чистым восторгом и истинным восхищением, оказалась девушка, лежащая, распластавшись под ногами самозванного темного ангела, но лицо ее скрывалось под маской.
Затем церковь наполнилась звуками неистового хохота, и казалось, будто он исходит от самих камней, а окна засверкали разноцветными огнями, как будто царившая снаружи ночь неожиданно обернулась в сияющий день. И рисунки на витражах больше не были изображениями Христа и святых, но представляли вместо того демонов и чудовищ, застывших в дикой безумной пляске.
Люди разбежались, в том числе священник и его помощники, все, кроме девушки на столе, а она лежала настолько неподвижно, как мертвая. И душа ее пребывала в чистилище, где ей пришлось выслушать, какой приговор будет вынесен за ее ересь и глупость.
* * *
Человек, которому приказали быть Адамом, внезапно открыл глаза, чтобы взглянуть из окна поезда на хорошо знакомое уныние и скуку английских лужаек и традиционный пейзаж. В ушах послышалось торопливое постукивание, постепенно перешедшее в какофонию.
Значит что же — я в плену у самого Сатаны? — подумал он, и неожиданная тошнота, прорвавшаяся сквозь пелену беззаботности, окутывающую его ощущения, поднялась из его желудка.
Но Лидиард, заключенный в одну телесную оболочку с ним, знал, что это вовсе не подтверждение страхов и надежд священников святого Амикуса.
Все мысленные образы были заемными, они появились из сознания тех людей, одержимых падшими ангелами. Этот появившийся ангел играл роль Астарты для дьяволопоклонников только в шутку… Просто ради забавляющего его изучения ничтожности человека.
И когда эта женщина-ангел ответила на невысказанную тревогу Адама Грея, Лидиарду показалось, будто она обращается вовсе не к беспомощному своему орудию, но к находящемуся в плену Лидиарду, чье тело все еще одиноко лежит в населенной крысами тьме.
— Почему нет? — спросила она, сидя в углу кареты, прекрасная и блистательная в своем человеческом облике. — Людей следует заставлять встречаться лицом к лицу с их богами, чтобы они поняли, каких трусов сделало из них невежество. А что до богов, разве мы не можем довольствоваться тем, что хотят сделать из нас люди?
— Так это и есть твой истинный облик? — спросил Грей голосом, прозвучавшим еле слышно из-за тревоги. — Ты действительно великанша с лицом чудовища и с огромными глазами?
И еще до того, как получил ответ, он понял, как давно уже понял Лидиард, что она с ним играет, поддразнивая, заставляя трепетать от страха, хоть самую малость. Он даже не мог ничего почувствовать без ее разрешения. И когда она не давала этого разрешения, он ощущал, как на него опускается и окутывает его равнодушие, точно он погружается в удушающую клоаку.
— Когда ангелы ступают по земле, им приходится выбирать для себя тот облик, который лучше всего соответствует их цели. — объяснила она. — Они должны быть прекрасными и сильными. Но облик их должен соответствовать тому, что ожидают люди от воплощенной неземной мощи. Люди — это карикатуры, творящие химеры из своих воображаемых искушений, а из своих противников — козлов с козлиными мордами, огромными лохматыми ногами, копытами и раздвоенным хвостом. Эти люди любят видеть уродство в тех, кого им хочется ненавидеть. Они стремятся, чтобы красота открыто говорила о добре и великодушии. И таким образом они придают определенный облик и фактуру ангелам, которые их посещают из глубин времени.
Она умолкла, чтобы выглянуть из окна и взглянуть на покрытые росой поля и угрюмое небо, но вскоре продолжала с явной усталостью:
— О, мой Адам, как глуп этот мир, который я обнаружила. Те люди, покрытые волосами, дурачки, обитавшие в нем, когда я в последний раз гуляла по земле, все же находили кие-то разумные способы, чтобы продемонстрировать свою животную сущность! Не устраивай же внутренней охоты на самого себя и не пытайся узнать, кто ты на самом деле, иначе только и отыщешь, что грустную обезьяну с заметной претензией на утонченность, которая есть иллюзия. Вместо того спроси себя, чем ты мог бы быть, если бы мне захотелось выбрать для тебя лучшего предка.
Адам Грей с усилием пытался понять ее, но та часть сознания, прежде способная уразуметь подобное, погрузилась на слишком большую глубину. Его мысли были крепко заперты в ловушку, и их как будто бы обвивали прочные нити шелковой паутины — и все же, он знал, не надо бороться за освобождение, потому что в его пребывании именно здесь есть какой-то резон.
Лидиард не мог сказать, проникают ли каким-то образом его собственные мысли и ощущения в мозг того, другого.
— Ты, без сомнения, проявляешь доброту и милосердие, давая мне возможность вспомнить мир, откуда произошла моя скорбящая и печальная сущность. — сказало тело того, кто был «хозяином» Лидиарда. — но я боюсь мечтать о славном будущем, не имея понятия, чьи дурацкие сны держат тебя в плену, или довериться твоим обещаниям. Пока видел только Астарту, а с Асмодеем еще только предстоит встретиться.
Слушая эти слова, Лидиард убедился, что его присутствие в качестве «гостя» в мыслях другого человека возымело свое действие. Если бы только знать, как это осуществить, подумал он, и взять на себя инициативу общения и противостоять этому созданию напрямую. Как задать все вопросы, возникшие у него в голове, как обратиться с мольбами и молитвами, на которые мог бы ответить обладающий богоравной властью, как предостеречь против злополучных козней Мандорлы Сулье и паука, который скрывался за обликом Джейкоба Харкендера?
Но он не мог прорваться до сути.
— Я увидела, то, что выдается в этом вашем мире за ежедневное Созидание. — сказала она, и все еще казалось, будто бы отлично понимает, что обращается сразу к двоим, а не к одному Грею. — Боюсь, что остальные из моего племени спят куда крепче, чем сознают. Они заперлись в той субстанции и том пространстве и не могут знать, как набат перемен медленно преображает их бытие.
Я благодарна этой странной человеческой смелости, в чем бы ни была ее причина, за то, что она осмелилась меня разбудить, иначе я, когда впервые уснула, чтобы переждать время, никогда бы не узнала об том, каковы будут результаты моего долгого отсутствия. Твой мир полностью созрел для Актов Творения, мой Адам, и, могу совершенно точно сказать, сегодня нет никого, кто бы удержал мою руку, реши я его изменить. И все же, есть много, чего я не в силах увидеть или понять, и много непостижимого для глаз и умов тех, чье зрение я похитила.
И поистине удивительно в этом вашем мире то, что он возбуждает воображение живущих в нем. Но опять-таки, не столь уж это странно, если принять, что этот мир отдан людям с холодными душами, не имеющим мощи знания. Я и сама могу видеть, каковы люди внутренне, но я едва ли начала улавливать суть науки и общества, которые сделались миром их внешних проявлений.
Если бы тебе только было позволено увидеть, что в действительности представляет собой ваш мир, какие вести ты принес бы тогда своей земле? Прилив перемен достиг уже гораздо более высокого уровня, чем я когда-либо могла считать возможным. И боюсь, да, боюсь, несмотря на свою сущность, в силе перемен есть нечто такое, что в состоянии противодействовать даже силе Творения. Но ты не должен радоваться моим тревогам и волнениям, мой Адам, ведь ты не смеешь надеяться быть свободным от своих богов, пока не познаешь, что это будет за свобода!
— Я мог бы стать тебе полезным более, а не менее, если бы ты дала мне вспомнить, кто я такой, — сказал он. Но это говорил только Адам Грей, ведь Лидиард мог бы на этот ответить вопрос. По крайней мере, он так считал.
— Боюсь, что нет, — в ее словах проскользнула явная ирония. — Это запутало бы тебя, а я ценю ясность твоей мысли и наблюдательности. Не сопротивляйся же моей воле, мой любимый! Люби меня, мой Адам, и ты найдешь, что способен подчиняться без всяких вопросов, испытывая самую чистую радость. Только люби меня!
Лидиард понимал, когда его «хозяин» увидит по-настоящему черты этой женщины, эту удивительную красоту, пусть даже на самом поверхностном уровне, сопротивляться будет крайне трудно. Мандорла Сулье пыталась играть с ним, Лидиардом, точно так же, как Сфиекс играет с Адамом Греем. Грей не мог возненавидеть ее за это, это был вполне честный ответ на оказанную любезность. Да и Лидиард в глубине души точно так же не в силах возненавидеть Мандорлу Сулье, при том, что она вполне могла убить его своей игривостью.
А как же Корделия? — подумал Лидиард в болезненном приступе цинизма. Неужто игра ее красоты — не более, чем тень игривости очаровательных чудовищ?
Он отогнал от себя это мучительное рассуждение и попытался вместо того сосредоточиться на том, что говорит зачарованный Адам Грей своей возлюбленной:
— Мир был намного меньше, когда ты в последний раз ходила по нему, — прошептал он, и голос его почти совсем потонул в нестройном пении грохочущих рельсов. — Теперь он имеет слишком большую протяженность во времени и пространстве, чтобы настолько легко поддаваться изменениям, как ты думаешь. Сила, которая приведет его к концу, может вообще не существовать, а если она и есть, возможно, окажется намного сильнее, чем в силах вообразить себе любое прирученное божество какого-либо племени. Ты, вероятно, правильно делаешь, что боишься, несмотря на обладание мощью.
— Возможно, — согласилась она честно, но осторожничая в своих колебаниях. — Но размеры подобны красоте, и то, и другое содержится во взгляде созерцателя, и меня еще надо убедить в том, что я не в состоянии остановить движение звезд на орбитах и заставить их дождем хлынуть на землю, если мне этого захочется. Среди вас есть ведь и такие, кто целенаправленно ждет конца, а если этот конец и есть то, о чем они просят своих богов, почему бы мне и не обеспечить им его?
Но даже в то время, пока она говорила, Лидиард заметил нечто странное в глазах Адама. Когда утреннее солнце внезапно показалось из-за плывущих облаков, за головой Сфинкса, резким скачком возникла странная тень, напоминающая тень хищного паука, залегшего в ожидании добычи.
И хотя Лидиард пытался прокричать предостережение сопротивляющимися губами Адама Грея, он не смог этого сделать, но вместо того попал в паутину сверкающего света и всепоглощающего огня.
16
Он находился в Аду, и он был Сатаной, гневающимся на бесчестье своего тюремного заключения, гневающимся на жестокого Бога, и на леность людей, гневающимся на раскаленную лаву, пузырящуюся под ним и палящую его разрушению плоть, которая не могла ни сморщиться, ни почернеть, ни исчезнуть, чье бессмертие приговорило его к вечным страданиям.
Мир над ним не был более видимым, а правая рука не была свободна, и орлы не кружили вокруг него в пылающем небе, потому что настала ночь времени, освещенная только извержением огня под ним. А он был распят обстоятельствами и грехом, беспомощный в своем стремлении переписать свиток истории. Хотя нет ничего, что нельзя было бы переделать, и нет такого, что невозможно было бы стереть.
Он ненавидел крюки, вонзившиеся в ладони, напрягая все силы, чтобы вырваться из них, даже если бы они оставили такие зияющие раны у него на руках, что прошло бы целое тысячелетие, пока они заживут. Да, они бы зажили, потому что он был ангелом, а не смертным, и он мог бы измениться, если бы только помнил как… Мог бы освободиться, если бы владел этим искусством… мог бы восстановить себя, если бы только…
Свет померк и сделался тьмой, наступила агония боли, и все же он не избавился от Ада, просто был перенесен в другую его часть, и она была не лучше предыдущей, но намного хуже.
Он слышал крыс, вонь разложения била в ноздри так сильно, что он почти поверил в то, будто уже умер и начал разлагаться на том же самом месте, где лежал. Он пошевелил губами, прогнал свои неповоротливые мысли, как бы для того, чтобы произнести молитву, а затем…
Fiat lux [28], — произнесло нечто, какой-то шепот в стенах его темницы, голос ниоткуда.
И был свет, волшебный, сверхестественный свет.
И был маленький мальчик, похожий на светлоголового ангела, он держал изображение мира в своей согнутой правой руке. Мир излучал серебряное сияние.
Добрый ангел протянул пальцы левой руки и коснулся веревок, сжимавших запястья Лидиарда, и веревки разом упали, не было никакой необходимости их разрезать или распутывать.
И тогда добрый ангел протянул Лидиарду мир, так, что он смог, наконец, до него дотронуться, и получить такую долгожданную возможность изменить его судьбу.
Лидиард обеими руками взял зеркало, содержащее в себе весь мир, не обращая внимания на кровь, капавшую с запястий, и пристально уставился на волшебный свет, струившийся из него, как бы для того, чтобы поискать собственное изображение в его глубинах.
На самое краткое мгновение свет заколебался и замерцал, увядая и замирая, но затем засиял вновь так же ярко, как прежде.
— Я могу это сделать, — прошептал он. — Я похитил свет богов, и теперь он мой, я могу им распоряжаться.
Ребенок спросил:
— Кто ты?
И он ответил:
— Я Люцифер Прометей, искушавший людей с холодными душами просвещением и огнем, и был приговорен ко всем казням, от каких страдали люди. Это предназначение было написано для них в волнах перемен.
Он ничуть не удивился, когда ангел сообщил:
— А меня зовут Габриэль.
Но тут иллюзия исчезла, потому что следующий вопрос ребенка был: — Ты что, вервольф?
Лидиард внезапно сглотнул и обнаружил у себя в горле отвратительный комок. И омерзительный вкус во рту.
Мир над ним не был более видимым, а правая рука не была свободна, и орлы не кружили вокруг него в пылающем небе, потому что настала ночь времени, освещенная только извержением огня под ним. А он был распят обстоятельствами и грехом, беспомощный в своем стремлении переписать свиток истории. Хотя нет ничего, что нельзя было бы переделать, и нет такого, что невозможно было бы стереть.
Он ненавидел крюки, вонзившиеся в ладони, напрягая все силы, чтобы вырваться из них, даже если бы они оставили такие зияющие раны у него на руках, что прошло бы целое тысячелетие, пока они заживут. Да, они бы зажили, потому что он был ангелом, а не смертным, и он мог бы измениться, если бы только помнил как… Мог бы освободиться, если бы владел этим искусством… мог бы восстановить себя, если бы только…
Свет померк и сделался тьмой, наступила агония боли, и все же он не избавился от Ада, просто был перенесен в другую его часть, и она была не лучше предыдущей, но намного хуже.
Он слышал крыс, вонь разложения била в ноздри так сильно, что он почти поверил в то, будто уже умер и начал разлагаться на том же самом месте, где лежал. Он пошевелил губами, прогнал свои неповоротливые мысли, как бы для того, чтобы произнести молитву, а затем…
Fiat lux [28], — произнесло нечто, какой-то шепот в стенах его темницы, голос ниоткуда.
И был свет, волшебный, сверхестественный свет.
И был маленький мальчик, похожий на светлоголового ангела, он держал изображение мира в своей согнутой правой руке. Мир излучал серебряное сияние.
Добрый ангел протянул пальцы левой руки и коснулся веревок, сжимавших запястья Лидиарда, и веревки разом упали, не было никакой необходимости их разрезать или распутывать.
И тогда добрый ангел протянул Лидиарду мир, так, что он смог, наконец, до него дотронуться, и получить такую долгожданную возможность изменить его судьбу.
Лидиард обеими руками взял зеркало, содержащее в себе весь мир, не обращая внимания на кровь, капавшую с запястий, и пристально уставился на волшебный свет, струившийся из него, как бы для того, чтобы поискать собственное изображение в его глубинах.
На самое краткое мгновение свет заколебался и замерцал, увядая и замирая, но затем засиял вновь так же ярко, как прежде.
— Я могу это сделать, — прошептал он. — Я похитил свет богов, и теперь он мой, я могу им распоряжаться.
Ребенок спросил:
— Кто ты?
И он ответил:
— Я Люцифер Прометей, искушавший людей с холодными душами просвещением и огнем, и был приговорен ко всем казням, от каких страдали люди. Это предназначение было написано для них в волнах перемен.
Он ничуть не удивился, когда ангел сообщил:
— А меня зовут Габриэль.
Но тут иллюзия исчезла, потому что следующий вопрос ребенка был: — Ты что, вервольф?
Лидиард внезапно сглотнул и обнаружил у себя в горле отвратительный комок. И омерзительный вкус во рту.