Страница:
Когда впервые появились настоящие люди, они казались всего лишь легионами иных, которые обитают на земле, чтобы быть глупой забавой какого-то жестокого Создателя. Существа, ограниченные своим постоянством и неизменностью, были новыми и странными, но еще страннее казалась их постоянная смертность. Эти новые существа появлялись, жили и исчезали, и все их способности к созиданию находились у них в чреслах. Это вовсе и не были способности к сотворению, но всего лишь способности репродуцироваться, копировать, умножаться числом.
Во время истинного Золотого Века Творцы исчезали и разделялись, они не сознавали и не заботились, множество их или всего один, — но в период после появления человека у них появилась необходимость говорить о делении и происхождении, о том, как Единичные экземпляры превратились во Многих. Некоторые к тому времени начали думать о том, чтобы усилить свои новообретенные личности, поглощая остальных, а боги, которые не считали себя достаточно великими, стали испытывать желание расти. Таким образом, разделение переросло в конфликт, а радость Золотого Века частично уступила место страху.
Когда существа, жившие в Золотой Век, начали думать, употребляя термины детей, они сначала не снизошли до того, чтобы копировать человека; их порождения подчинялись своим собственным причудам и собственной способности к трансформации. Даже если бы их формы были постоянными и неизменными, они не избрали бы участью для своих детищ повторять их самих, потому что они были Творцами, чьи души горели огнем формирования могущества, и им всегда хотелось чего-то лучшего, более нового, более яркого, чего-нибудь такого, что могло бы продемонстрировать силу своего воображения.
Те, кто жили в Золотом Веке, тоже могли обрести смерть, но сама идея смертности ничего для них не значила. Сила, при помощи которой они изменяли себя, постепенно исчерпывалась, так что они теряли свою субстанцию, энергию и вообще все полностью, в сущности, они становились совершенно ничем. Сначала они вовсе не считали, что это конец или потеря себя самих, но думали, что погружаются в мир, нет, не земля к земле и не прах к праху, но жизнь к жизни и изменение к изменение. Их горячие души сами себя истребляли в пламени своего сотворения, но они совсем не думали о своей судьбе как о забвении, потому что не считали себя самих каким-то одним существом с ограниченной продолжительностью. В начале мира они не могли иметь представления об идентичности, но, должно быть, рассматривали себя самих как всего лишь аспекты бурной деятельности мира, проходящей в инкарнации и реинкарнации, точно так же они не могли иметь понятия об истории. Они должны были жить каждым мгновением, когда оно наступало, и память у них была недолговечной, неустойчивой, хорошо приспособленной к искусству забвения.
Но все это изменилось.
* * *
Как ни парадоксально это может показаться, но ни одно существо Золотого Века не знало и не замечало, что мир меняется. Когда все есть постоянное движение и все есть свобода, когда все может быть превращено во что угодно другое, понятие об эволюции, то есть о фундаментальном движении того, чем являются и чем могут стать предметы, не может иметь никакого смысла. И все-таки, мир менялся. Все движение и вся свобода были сформированы тем существом, которое на это соглашалось. Творцы и сами были сотворены, а их дар созидать и творить был им дан кем-то. Было какое-то начало для всего, всеобщий Акт Сотворения, боги были созданы каким-то более дальним Богом, кто был вне Творения, за пределами беспокойного душевного огня, бурная радость этого огня сделалась фактом бытия.
Когда время перешло в бытие, то же произошло и с изменением, мир не мог всегда оставаться одним и тем же, он имел образец развития, созданный в самое мгновение его первого проявления воображения.
Когда это явление коренных изменений впервые обнаружили, то подумали, что это поток Творения. Некоторые считали, что это необходимый поток и любое Творение должно быть каким-то образом ограничено, уязвимо для разрушения и для истощения, другие же доказывали, это какая-то причуда или неудача Создателя; ошибка или провал замысла. Но о чем бы ни догадывались, что бы ни предполагали, факт оставался фактом. Золотой Век не мог продолжаться вечно, созидательные силы не могут бесконечно возобновляться; происходят постоянные перемены, и одним из свойств этих изменений является постепенное разрушение созидательной мощи.
Исходя из этого, некоторые пришли к тому, что поняли: появление людей вовсе не шутка, но пророчество. Некоторые видели в людях воплощение новых грядущих форм бытия — существ с холодной душой, которые, будучи не лишены созидательных сил, смогут продолжать существование, в то время как другие способы существования станут невозможными. Некоторые строили предположения, даже в самую раннюю пору появления людей, что может наступить время, когда все живое приобретет стабильность формы и энергию бесконечно воспроизводить себя. Некоторые догадывались, что, кто бы из Творцов ни создал человека, как предполагалось, из субстанции своего собственного существа, но он нашел ту трансформацию, которая позволит этим творениям продолжать жить после того, когда все остальные Творцы исчерпают себя и превратятся в ничто. В поисках открытия постоянства, возражали некоторые, этот Создатель победил логику постоянного потока, тем же, что он открыл смерть и рождение, этот Творец победил логику распада и разрушения. Но никто не знал, кто из Творцов создал человека, или как это было сделано, или для чего.
Во всех этих рассуждениях таилась опасность. И она заключалась в том, что можно поверить в какой угодно вариант, и он может стать истинным, поскольку в него верят. Иные говорили, образец перемен, который предшествовал Созданию, вовсе не был постоянным, немногие клялись, что он всего лишь иллюзия, вызванная страхом и верой. Сторонники этой теории вопили, обращаясь к каждому и ко всем, что замутнение Золотого Века происходит по вине Создателей. А будущее, которое казалось написанным в образе человека, стало бы настоящим будущим только в том случае, если бы Творцы были достаточно слабы и глупы, чтобы в него поверить.
Но мир менялся.
Племя хладнокровных людей с холодными душами процветало и размножалось, и мир вокруг них изменялся, чтобы быть переделанным по тому образцу, который подходил к их способу существования.
К тому времени большая часть Иных, которые были носителями человеческого облика по чьей-то причуде, или химерически соединили в себе черты человека и фантастического существа, подчинились давлению неизбежности, или того, что они считали неизбежностью. Некоторые заботились о том, чтобы спастись от смерти, другие в некоторой степени сохранили свою власть над очертанием и формой. Но почти все меньшие существа Золотого Века полностью согласились стать людьми, или чем-то очень их напоминающими, когда наступил конец Золотого Века.
* * *
В истинном Золотом Веке не было загадок и тайн, не было задаваемых вопросов, а значит, и не надо было искать ответов, но, когда Золотой Век стал подходить к концу, мир сделался полон загадок, тайн и дилемм. Почему происходят перемены? Какие возможности они предлагают, и что за опасности создают? Является ли неудача великих Творцов взять на себя заботу о судьбе необходимостью или слабостью? Должен ли Создатель использовать ту мощь, которой располагает, ради простой радости ею распоряжаться или вместо того он должен накапливать энергию?
Те из Иных, которые считали человеческое состояние бытия болезненным и ужасным, стали испытывать горечь страха, что мир будет медленно и неуклонно меняться, пока он не окажется наполнен человеческими существами, механически воспроизводящими свой низкий вид, в то время как те превосходящие людей и совершенные формы жизни начнут медленно исчезать.
Эти индивидуалисты-Создатели, некоторые из них великие, а другие малые — сделались любознательными. Они добывали знания своими собственными способами: с помощью интуиции, откровений зрения своего внутреннего ока. Но увиденное все еще требовало истолкования, чтобы стать понятным, и нужно было еще связать все явления между собой, а работа внутреннего глаза не менее подчинялась искажениям ложной веры, чем работа внешних органов зрения.
Для того, чтобы видеть ясно и заглядывать дальше, внутреннему зрению требовалась собственная выучка и дисциплина, и эта дисциплина причиняла немало страданий. Только через мучения и самоотрицание колдуны и мудрецы того мира достигали просвещенного состояния. Было обнаружено, что именно страдание является средством, благодаря которому способность внутреннего ока видеть прочищается и увеличивает свою мощь.
Для Иных, таких как люди, страдание и боль обычно были неприятны и в больших количествах приводили к агонии, и все же эти неприятные ощущения уравновешивались странным опьянением, которое являлось чистым приступом просветления. Нечеловеческие существа более раннего мира совершенно не походили на людей с их незащищенностью против телесных страданий и болезней. Способность легко заживлять раны и увечья была первым результатом способности менять форму — или vice versa [18], Любое существо, разрубленное надвое или даже на десяток частей, могло снова вырасти из каждого из этих кусков, восстанавливая себя без особых трудностей. Или же, наоборот, могло развиться в такое же количество новых и отличающихся друг от друга особей, сколько было отдельных частей. Такие существа не нуждались в ощущении боли, как сигнале предостережения, чтобы она служила индикатором опасности или какого-то телесного повреждения, а потому для них боль могла быть совершенно иным явлением и иметь абсолютно другую цель.
Но когда в мире появились человеческие существа, их природа усилила феномен боли и превратила его в совершенно иное приспособление, это лишило ее положительного значения и превратило в такое явление, которого следует сознательно избегать, в шпору, чтобы управлять новым ощущением трусостью.
Трусость была неизвестна тем, кто отличался от человека, но только с тех пор, как люди тоже стали жителями мира, они смогли считать отсутствие трусости признаком достоинства, и вот почему в книге, носящей заглавие «Истинная история мира», после Золотого описывается Век Героев. Пока не появилась трусость, не могло быть героев, пока боль и страдания, бывшие зрением, не превратились в боль, которая стала только страданием, не было ни благородных страдальцев, ни жестоких мучителей.
С точки зрения человеческих существ испорченный Золотой Век мог показаться полным зла, то есть, страдания, но Иным он таким казаться не мог, ведь у них был совершенно другой опыт боли, а отсюда совершенно иное толкование зла. Но Век Героев стал временем зла для всех, для людей точно так же, как и для нелюдей.
В мире были немногие существа, еще до прихода человека, которые искали знания не путем навязывания себе самим страдания и лишений, но при помощи того, что они изучали эти явления на других, они захватывали прорицателей, чьи свидетельства жадно собирали, составляя себе новые представления; но это не рассматривалось как трусость или жестокость теми, кто в этом участвовал, пока трусость и жестокость не начали существовать. Эти качества и не рассматривались под такими названиями, пока люди, видя, что другие способы просвещения для них практически недоступны, не начали подражать опыту этих Иных.
В более поздние времена человеческие существа додумались до того, чтобы открыть внутреннее зрение и отыскали трудный и предательский путь к просвещению, по которому можно было идти с помощью дисциплины и самоотрицания, но для громадного большинства предпринятая попытка совершенно не вознаграждалась достигнутым результатом. Весьма немногие достигали истинно правдивого зрения, и даже те, кому это удавалось, склонялись к тому, чтобы тщательно разрабатывать громадное количество фантастических выдумок, появившихся вокруг скудных семян урожая истинного видения, иллюзии и ложные верования занимали первостепенное место. Увы, человеческие существа были устроены так, что они для достижения интуитивного знания предпочитали мучить Иных, заставляя их раскрывать тайны, чем предпринимать собственные усилия.
По этой причине последние из Иных сделались врагами человека и других живых существ, с которыми они делили этот мир. Они начали сторониться своих врагов, возможно, не столько из-за того, что боялись страданий, сколько из ненависти перед тем, кем стали человеческие существа, когда приложили руки к такой работе. Что же касается их более обширного рода, которому вовсе не было нужды опасаться могущества человеческих рук и инструментов, они тоже начали прятаться.. Они начали скупиться употреблять свою силу или сделались хищниками, и меньшие по размерам Иные, если они хотели быть личностями и индивидуальностями, вынуждены были прятаться от них так же тщательно, как прятались от человека.
И со временем мир стал спокойным и холодным местом. Беглецы Иные постепенно пропали из виду, а сами Создатели, которые считали себя богами, но все же создали жадность, страх, неуверенность и неразбериху, спрятались в отдалении, чтобы ждать и ждать… И дождаться того, чего никто не знал, а меньше всего — они сами…
А мир менялся, менялся и менялся.
И никто не знал, был ли этим переменам предназначен один конец или множество возможных концов. И никому не было известно, каков мог стать этот конец. И никто не ведал, во что превратились те Создатели, которые спрятались в субстанции земли, или на какие дела они способны, или какие еще превращения им могут предстоять.
Но нашлись и такие, кто жаждал конца или преобразований. Такие, кто жаждали еще одного Акта Творения, который снова приведет мир в порядок. Такие были и есть, но они не знали, какие действия еще возможны, и сейчас они не знают в глубине души, каких результатов следует желать.
И в своем смятении, в своем невежестве, в своем страхе они опасны — людям и, вероятно, самому миру.
11
Во время истинного Золотого Века Творцы исчезали и разделялись, они не сознавали и не заботились, множество их или всего один, — но в период после появления человека у них появилась необходимость говорить о делении и происхождении, о том, как Единичные экземпляры превратились во Многих. Некоторые к тому времени начали думать о том, чтобы усилить свои новообретенные личности, поглощая остальных, а боги, которые не считали себя достаточно великими, стали испытывать желание расти. Таким образом, разделение переросло в конфликт, а радость Золотого Века частично уступила место страху.
Когда существа, жившие в Золотой Век, начали думать, употребляя термины детей, они сначала не снизошли до того, чтобы копировать человека; их порождения подчинялись своим собственным причудам и собственной способности к трансформации. Даже если бы их формы были постоянными и неизменными, они не избрали бы участью для своих детищ повторять их самих, потому что они были Творцами, чьи души горели огнем формирования могущества, и им всегда хотелось чего-то лучшего, более нового, более яркого, чего-нибудь такого, что могло бы продемонстрировать силу своего воображения.
Те, кто жили в Золотом Веке, тоже могли обрести смерть, но сама идея смертности ничего для них не значила. Сила, при помощи которой они изменяли себя, постепенно исчерпывалась, так что они теряли свою субстанцию, энергию и вообще все полностью, в сущности, они становились совершенно ничем. Сначала они вовсе не считали, что это конец или потеря себя самих, но думали, что погружаются в мир, нет, не земля к земле и не прах к праху, но жизнь к жизни и изменение к изменение. Их горячие души сами себя истребляли в пламени своего сотворения, но они совсем не думали о своей судьбе как о забвении, потому что не считали себя самих каким-то одним существом с ограниченной продолжительностью. В начале мира они не могли иметь представления об идентичности, но, должно быть, рассматривали себя самих как всего лишь аспекты бурной деятельности мира, проходящей в инкарнации и реинкарнации, точно так же они не могли иметь понятия об истории. Они должны были жить каждым мгновением, когда оно наступало, и память у них была недолговечной, неустойчивой, хорошо приспособленной к искусству забвения.
Но все это изменилось.
* * *
Как ни парадоксально это может показаться, но ни одно существо Золотого Века не знало и не замечало, что мир меняется. Когда все есть постоянное движение и все есть свобода, когда все может быть превращено во что угодно другое, понятие об эволюции, то есть о фундаментальном движении того, чем являются и чем могут стать предметы, не может иметь никакого смысла. И все-таки, мир менялся. Все движение и вся свобода были сформированы тем существом, которое на это соглашалось. Творцы и сами были сотворены, а их дар созидать и творить был им дан кем-то. Было какое-то начало для всего, всеобщий Акт Сотворения, боги были созданы каким-то более дальним Богом, кто был вне Творения, за пределами беспокойного душевного огня, бурная радость этого огня сделалась фактом бытия.
Когда время перешло в бытие, то же произошло и с изменением, мир не мог всегда оставаться одним и тем же, он имел образец развития, созданный в самое мгновение его первого проявления воображения.
Когда это явление коренных изменений впервые обнаружили, то подумали, что это поток Творения. Некоторые считали, что это необходимый поток и любое Творение должно быть каким-то образом ограничено, уязвимо для разрушения и для истощения, другие же доказывали, это какая-то причуда или неудача Создателя; ошибка или провал замысла. Но о чем бы ни догадывались, что бы ни предполагали, факт оставался фактом. Золотой Век не мог продолжаться вечно, созидательные силы не могут бесконечно возобновляться; происходят постоянные перемены, и одним из свойств этих изменений является постепенное разрушение созидательной мощи.
Исходя из этого, некоторые пришли к тому, что поняли: появление людей вовсе не шутка, но пророчество. Некоторые видели в людях воплощение новых грядущих форм бытия — существ с холодной душой, которые, будучи не лишены созидательных сил, смогут продолжать существование, в то время как другие способы существования станут невозможными. Некоторые строили предположения, даже в самую раннюю пору появления людей, что может наступить время, когда все живое приобретет стабильность формы и энергию бесконечно воспроизводить себя. Некоторые догадывались, что, кто бы из Творцов ни создал человека, как предполагалось, из субстанции своего собственного существа, но он нашел ту трансформацию, которая позволит этим творениям продолжать жить после того, когда все остальные Творцы исчерпают себя и превратятся в ничто. В поисках открытия постоянства, возражали некоторые, этот Создатель победил логику постоянного потока, тем же, что он открыл смерть и рождение, этот Творец победил логику распада и разрушения. Но никто не знал, кто из Творцов создал человека, или как это было сделано, или для чего.
Во всех этих рассуждениях таилась опасность. И она заключалась в том, что можно поверить в какой угодно вариант, и он может стать истинным, поскольку в него верят. Иные говорили, образец перемен, который предшествовал Созданию, вовсе не был постоянным, немногие клялись, что он всего лишь иллюзия, вызванная страхом и верой. Сторонники этой теории вопили, обращаясь к каждому и ко всем, что замутнение Золотого Века происходит по вине Создателей. А будущее, которое казалось написанным в образе человека, стало бы настоящим будущим только в том случае, если бы Творцы были достаточно слабы и глупы, чтобы в него поверить.
Но мир менялся.
Племя хладнокровных людей с холодными душами процветало и размножалось, и мир вокруг них изменялся, чтобы быть переделанным по тому образцу, который подходил к их способу существования.
К тому времени большая часть Иных, которые были носителями человеческого облика по чьей-то причуде, или химерически соединили в себе черты человека и фантастического существа, подчинились давлению неизбежности, или того, что они считали неизбежностью. Некоторые заботились о том, чтобы спастись от смерти, другие в некоторой степени сохранили свою власть над очертанием и формой. Но почти все меньшие существа Золотого Века полностью согласились стать людьми, или чем-то очень их напоминающими, когда наступил конец Золотого Века.
* * *
В истинном Золотом Веке не было загадок и тайн, не было задаваемых вопросов, а значит, и не надо было искать ответов, но, когда Золотой Век стал подходить к концу, мир сделался полон загадок, тайн и дилемм. Почему происходят перемены? Какие возможности они предлагают, и что за опасности создают? Является ли неудача великих Творцов взять на себя заботу о судьбе необходимостью или слабостью? Должен ли Создатель использовать ту мощь, которой располагает, ради простой радости ею распоряжаться или вместо того он должен накапливать энергию?
Те из Иных, которые считали человеческое состояние бытия болезненным и ужасным, стали испытывать горечь страха, что мир будет медленно и неуклонно меняться, пока он не окажется наполнен человеческими существами, механически воспроизводящими свой низкий вид, в то время как те превосходящие людей и совершенные формы жизни начнут медленно исчезать.
Эти индивидуалисты-Создатели, некоторые из них великие, а другие малые — сделались любознательными. Они добывали знания своими собственными способами: с помощью интуиции, откровений зрения своего внутреннего ока. Но увиденное все еще требовало истолкования, чтобы стать понятным, и нужно было еще связать все явления между собой, а работа внутреннего глаза не менее подчинялась искажениям ложной веры, чем работа внешних органов зрения.
Для того, чтобы видеть ясно и заглядывать дальше, внутреннему зрению требовалась собственная выучка и дисциплина, и эта дисциплина причиняла немало страданий. Только через мучения и самоотрицание колдуны и мудрецы того мира достигали просвещенного состояния. Было обнаружено, что именно страдание является средством, благодаря которому способность внутреннего ока видеть прочищается и увеличивает свою мощь.
Для Иных, таких как люди, страдание и боль обычно были неприятны и в больших количествах приводили к агонии, и все же эти неприятные ощущения уравновешивались странным опьянением, которое являлось чистым приступом просветления. Нечеловеческие существа более раннего мира совершенно не походили на людей с их незащищенностью против телесных страданий и болезней. Способность легко заживлять раны и увечья была первым результатом способности менять форму — или vice versa [18], Любое существо, разрубленное надвое или даже на десяток частей, могло снова вырасти из каждого из этих кусков, восстанавливая себя без особых трудностей. Или же, наоборот, могло развиться в такое же количество новых и отличающихся друг от друга особей, сколько было отдельных частей. Такие существа не нуждались в ощущении боли, как сигнале предостережения, чтобы она служила индикатором опасности или какого-то телесного повреждения, а потому для них боль могла быть совершенно иным явлением и иметь абсолютно другую цель.
Но когда в мире появились человеческие существа, их природа усилила феномен боли и превратила его в совершенно иное приспособление, это лишило ее положительного значения и превратило в такое явление, которого следует сознательно избегать, в шпору, чтобы управлять новым ощущением трусостью.
Трусость была неизвестна тем, кто отличался от человека, но только с тех пор, как люди тоже стали жителями мира, они смогли считать отсутствие трусости признаком достоинства, и вот почему в книге, носящей заглавие «Истинная история мира», после Золотого описывается Век Героев. Пока не появилась трусость, не могло быть героев, пока боль и страдания, бывшие зрением, не превратились в боль, которая стала только страданием, не было ни благородных страдальцев, ни жестоких мучителей.
С точки зрения человеческих существ испорченный Золотой Век мог показаться полным зла, то есть, страдания, но Иным он таким казаться не мог, ведь у них был совершенно другой опыт боли, а отсюда совершенно иное толкование зла. Но Век Героев стал временем зла для всех, для людей точно так же, как и для нелюдей.
В мире были немногие существа, еще до прихода человека, которые искали знания не путем навязывания себе самим страдания и лишений, но при помощи того, что они изучали эти явления на других, они захватывали прорицателей, чьи свидетельства жадно собирали, составляя себе новые представления; но это не рассматривалось как трусость или жестокость теми, кто в этом участвовал, пока трусость и жестокость не начали существовать. Эти качества и не рассматривались под такими названиями, пока люди, видя, что другие способы просвещения для них практически недоступны, не начали подражать опыту этих Иных.
В более поздние времена человеческие существа додумались до того, чтобы открыть внутреннее зрение и отыскали трудный и предательский путь к просвещению, по которому можно было идти с помощью дисциплины и самоотрицания, но для громадного большинства предпринятая попытка совершенно не вознаграждалась достигнутым результатом. Весьма немногие достигали истинно правдивого зрения, и даже те, кому это удавалось, склонялись к тому, чтобы тщательно разрабатывать громадное количество фантастических выдумок, появившихся вокруг скудных семян урожая истинного видения, иллюзии и ложные верования занимали первостепенное место. Увы, человеческие существа были устроены так, что они для достижения интуитивного знания предпочитали мучить Иных, заставляя их раскрывать тайны, чем предпринимать собственные усилия.
По этой причине последние из Иных сделались врагами человека и других живых существ, с которыми они делили этот мир. Они начали сторониться своих врагов, возможно, не столько из-за того, что боялись страданий, сколько из ненависти перед тем, кем стали человеческие существа, когда приложили руки к такой работе. Что же касается их более обширного рода, которому вовсе не было нужды опасаться могущества человеческих рук и инструментов, они тоже начали прятаться.. Они начали скупиться употреблять свою силу или сделались хищниками, и меньшие по размерам Иные, если они хотели быть личностями и индивидуальностями, вынуждены были прятаться от них так же тщательно, как прятались от человека.
И со временем мир стал спокойным и холодным местом. Беглецы Иные постепенно пропали из виду, а сами Создатели, которые считали себя богами, но все же создали жадность, страх, неуверенность и неразбериху, спрятались в отдалении, чтобы ждать и ждать… И дождаться того, чего никто не знал, а меньше всего — они сами…
А мир менялся, менялся и менялся.
И никто не знал, был ли этим переменам предназначен один конец или множество возможных концов. И никому не было известно, каков мог стать этот конец. И никто не ведал, во что превратились те Создатели, которые спрятались в субстанции земли, или на какие дела они способны, или какие еще превращения им могут предстоять.
Но нашлись и такие, кто жаждал конца или преобразований. Такие, кто жаждали еще одного Акта Творения, который снова приведет мир в порядок. Такие были и есть, но они не знали, какие действия еще возможны, и сейчас они не знают в глубине души, каких результатов следует желать.
И в своем смятении, в своем невежестве, в своем страхе они опасны — людям и, вероятно, самому миру.
11
Когда Пелорус умолк, целый ливень мыслей и образов, который наводнял мозг Лидиарда, стал убывать, и наконец, там не осталось ничего, кроме нескольких мимолетных отзвуков. Только тогда Лидиард снова обрел зрение — и только тогда он начал замечать эти сверкающие глаза, синие, точно египетское небо.
Он понял, что все это время не просто слушал, он объединил свое сознание с восприятием вервольфа, не совсем так, как его дремлющий мозг проникал в мысли Элинор Фишер, но тут было нечто подобное.
— Не хотите ли вы мне сказать, что все это в правда буквальном смысле? — слабым голосом спросил Лидиард. — Это и есть то, что вы помните о своем собственном происхождении и о ранней истории мира?
— Это то, что я знаю , — отвечал Пелорус. — И хотя большая часть того, о чем я рассказал, совершилась еще до того, как я явился в мир, показал вам, как это отпечаталось в моем мозгу, куда эти сведения попали тем же путем, каким и передал их вам. Если вы намерены разъяснить мне, что это сказка или же переплетение иллюзий, а именно это сказал Адаму Глинну Джеймс Остен, я не буду с уверенностью отрицать ваше предположение, поскольку многое похоже на странный сон, а я знаю не хуже любого другого, насколько несовершенна память. Возможно, все это абсолютная неправда или, может быть, содержит правду в каком-то зашифрованном виде, но это то, что мне известно, и это же известно Адаму Глинну. Это самая истинная история, какую можно рассказать, до сих пор более истинная, чем та, какой владеете вы. Поверьте, мы достаточно повидали мир, чтобы быть уверенными, история, записанная на его скалах и оставшаяся в каких-то реликтовых предметах, просто видимость.
— И чему же вы стремитесь меня обучить? — спросил Лидиард. — Зачем вы взяли на себя труд рассказать об этом мне?
— Дни великих Творцов давно прошли, — спокойно произнес Пелорус. — Большинство из них исчерпало себя чрезмерным использованием своей мощи, все, что им осталось, приспособиться к человеческому способу механического воспроизводства и копировать себя подобно тому, как это делают растения и животные, снова и снова. Лишь немногие нашли спасение от такого рассредоточения среди других видов, накапливая энергию и скрываясь, стремясь сохранить свое могущество в бездеятельности.
Некоторые сделались хищниками, поглощая созидательную мощь других существ, все они стали недоверчивы и подозрительны в отношении других созданий. Но более всего опасаются они таких же, как они сами. Это ангелы, падшие на землю, падшие в землю и ставшие частью ее сущности, их упоминают в мифах многих народов. Когда они смогут вернуться, в каком виде и с какой целью, никто в точности не знает, некоторые связывают с ними определенные надежды, другие питают опасения. И Мандорла, и последователи святого Амикуса надеются, только совершенно по-разному, что их возвращение неизбежно, и должно сопровождаться полным внешним преображением мира. Адам Глинн и я, с другой стороны, надеемся, что они никогда больше не станут деятельными, или, если это произойдет, не смогут принести в мир настоящие перемены.
Я еще не оставил этой надежды, но боюсь, могу ошибиться. У меня была надежда, будто это новое пробуждение произошло только ради изучения и исследования, согласно духу времени, но теперь, повидав Харкендера, я поверил, что его хозяин имеет какую-то более темную цель. Этот хозяин может помочь Харкендеру создать Габриэля Гилла только ради того, чтобы получить силу, воплощенную в этом мальчике, но боюсь, тут плетется более сложная паутина. Ребенок может оказаться просто приманкой в ловушке, куда собираются заманить второе существо, а возможно, Творца, создавшего его. Если это так, вы находитесь в большой опасности.
— Так вы меня предостерегаете ради меня самого или общаетесь через меня с тем существом, кто бы это ни был, которое открыло во мне внутреннее око?
— И то, и другие, — откровенно признался Пелорус — Но моя главная забота — о вас и о ваших сородичах, потому что может статься, надо опасаться вашего хозяина больше, чем того, который руководит Харкендером. Не могу с уверенностью сказать.
— Мне кажется, вы не можете даже сказать с уверенностью, правда ли то, во что вы верите, — заметил Лидиард. — Вы разделяете свои воспоминания с Адамом Глинном и, вероятно, с другими представителями вашего вида. Но, согласитесь, все это может быть просто один и тот же безумный сон, который снится вам всем.
— Память исчезает, — согласился Пелорус, — Даже холодный отпечаток всего лишь еще одно чисто внешнее проявление, и так же подчиняется приливу перемен, как и все остальное. Адам Глинн, когда он очнется от сна, так похожего на смерть, вполне может забыть, что он выступал как Люсьен де Терр или Адам Глинн, а его книга может исчезнуть с лица земли. И мы с ним станем тогда вспоминать совершенно разную историю и питать твердое убеждение, что это и есть единственно верная история, которую мы когда-либо знали и переживали. Не могу отрицать это, зная теперь, как переменчив внешне этот мир.
— Должно быть, неуютно жить с такой неуверенностью, — безразличным тоном изрек Лидиард.
— Знание и зрение так же неудобны, как и полны непостоянства, — согласился Пелорус. — Вы теперь, вероятно, хорошо усвоили это.
— Мне неуютно в моих снах и кошмарах, — признал Лидиард, — Но я еще не оставил надежды, что смогу разделить истину и бред. Мне крайне трудно поверить, что все внешние проявления, от размеров и физических законов вселенной до слов на печатной странице, подвержены изменениям из-за произвольных актов творения. Разве в ваших словах не содержится парадокс? Ваше утверждение, будто та история, в которую мы верим, ложна, основывается на том, что у вас о ней иная память. Вы, ведь, допускаете, что и ваша память может быть ложной.
— Убежден, что сэр Эдвард Таллентайр поспорил бы с этим точно так же, — заметил вервольф, ничуть не смущаясь. — И у меня нет никаких доводов в свою защиту, которые удовлетворили бы его. Но он не единственный, кто был проклят внутренним зрением и силой снов. Вы иной, и можете сами решить, кто вы такой и что может из вас получиться. Я попытался дать вам то предостережение, какое могу, думаю, вы понимаете, что я хочу сказать.
Лидиард нетвердой рукой поднял свою чашку и попытался выпить последний глоток, оставшийся на дне, но жидкость стала слишком холодной.
— Я оракул, — небрежно произнес он. — Есть те, кто попытается повредить мне ради того, чтобы стимулировать силу моего зрения. Мандорла и Харкендер, и в первую очередь то существо, кем бы оно ни было, которое дало мне эту силу. Но что же они хотят от меня, что я должен для них обнаружить?
Пелорус пожал плечами:
— Мандорле не терпится узнать об этом втором существе, которому вы служите глазами. Помимо этого, у нее есть Габриэль, чтобы помогать в ее грандиозных планах, если только она сумеет сохранить его, но нельзя сказать, что она не смогла бы придумать, как ей использовать и вас. И хозяин Харкендера тоже, должно быть, желает больше узнать о своем сопернике. А тот, кто сделал вас таким, какой вы есть, прежде всего, нуждается в ваших мыслях, в вашем зрении, в вашем понимании этого мира, но, когда он вытянет из вас все это, кто может сказать, что вас заставят видеть, если только…
— Если бы только мне причинили достаточный вред?
— Если бы только ваше зрение можно было вовсю эксплуатировать. Вы сами в некотором роде новшество, Эксперимент, представляющий интерес, хотя я убежден, что ваш создатель не думал об этом с такой точки зрения. Джейкоб Харкендер был настроен на то, чтобы следовать по пути страдания и боли задолго до того, как внутреннее око начало видеть, и, хотя возможности его зрения возросли за последнее время, он главным образом является инструментом своего собственного тела. Вам же самым грубым образом навязали ваше особое зрение, и вами овладел такой скептицизм, каким никогда не обладал никто, получавший подобный дар от природы или благодаря каким-то усилиям. Не могу утверждать, делает ли это ваш взгляд более зорким, чем у кого-то другого, но было бы интересно проверить, что вы способны видеть, если бы…
— Если бы, — кисло повторил Лидиард. — Неужели мне грозит опасность еще и с вашей стороны? Или вы только предлагаете, поберечь себя и не поджечь горячую душу?
Пелорус покачал головой:
— Я не могу причинить вам вред, — разуверил он собеседника. — Вы в такой же безопасности со мной, как и с добрым священником Святого Амикуса, который всего лишь ожидает свои будущие фантастические видения. И не могу посоветовать вам ступить на путь страдания, я знавал слишком многих, которые пошли по этой дороге, некоторые добровольно. Я совершенно убежден, что экстаз, который, если верить их утверждениям, они обнаружили по ту сторону боли, не стоит той цены, заплаченной, для его достижения. Они чисты сердцами и видят своих богов. Но Адам Глинн считал, что в такие кульминационные моменты надежда может восторжествовать над разумом, и увиденные боги, всего лишь образы их самих, многократно увеличенные и населяющие несуществующие небеса.
— Вы можете не трудиться давать мне такой совет, — тихо заметил Лидиард. — Я не так глуп, чтобы позволить этим ночным кошмарам, в конце концов, свести меня с ума, И не такой дурак, чтобы поверить всем видениям, преследующим меня, когда болен и в лихорадке. Если не все эти сны — безумие и иллюзия, в них все-таки достаточно безумия и бреда. Неважно, какую силу имеет это внутреннее око, я все же предпочитаю выводы науки и разума, и полагаю, мир был бы намного лучше, если бы все люди предпочитали то же самое, что и я.
— Хотел бы я, чтобы Адам Глинн мог вас слышать. — сказал Пелорус. — Это его собственное убеждение, и в этом он видит надежду на спасение мира. Его собственный Золотой Век, единственное Царствие Небесное, которого он мог бы желать, должно быть построено трудами и разумом хладнокровных людей, когда настанет день для падших ангелов отправиться на вечный отдых. Он верит в эволюцию, а не в Акты Творения.
— Тогда, тысяча сожалений о том, что он не был знаком с сэром Эдвардом. И еще тысяча сожалений о том, что змея, укусившая меня, не нашла лучшей цели, ведь эксперимент получился бы удачнее, если его скептицизм утяжелить проклятием зрения.
На это Пелорус ничего не ответил, но сделал странный жест, как будто намеревался потуже стянуть на себе одежду, чтобы защититься от ночной прохлады. Возможно, подумал Лидиард, лишенная волос человеческая плоть не подходит ему на этом влажном и мрачном острове.
— Чего же вы хотите от меня? — неожиданно спросил Дэвид. — Разумеется, я благодарю вас за ваши предостережения, но подозреваю, вы чего-то хотите от меня взамен.
— Я прошу только об одном, если ваше внутреннее зрение даст вам любой из ответов, которых мне не хватает, вы известите меня. Теперь у вас есть для этого способы.
Не требовалось спрашивать, что он имеет в виду, Лидиард подсоединился к его сознанию, к его отягощенной снами памяти. Между ними возникла связь.
— А что вы станете делать, — спросил Лидиард, — если любой из Зверей Апокалипсиса повернет к разрушению? Что вы тогда сможете предпринять? Я ведь не забыл того, что сделал с вами сфинкс в Египте.
Он понял, что все это время не просто слушал, он объединил свое сознание с восприятием вервольфа, не совсем так, как его дремлющий мозг проникал в мысли Элинор Фишер, но тут было нечто подобное.
— Не хотите ли вы мне сказать, что все это в правда буквальном смысле? — слабым голосом спросил Лидиард. — Это и есть то, что вы помните о своем собственном происхождении и о ранней истории мира?
— Это то, что я знаю , — отвечал Пелорус. — И хотя большая часть того, о чем я рассказал, совершилась еще до того, как я явился в мир, показал вам, как это отпечаталось в моем мозгу, куда эти сведения попали тем же путем, каким и передал их вам. Если вы намерены разъяснить мне, что это сказка или же переплетение иллюзий, а именно это сказал Адаму Глинну Джеймс Остен, я не буду с уверенностью отрицать ваше предположение, поскольку многое похоже на странный сон, а я знаю не хуже любого другого, насколько несовершенна память. Возможно, все это абсолютная неправда или, может быть, содержит правду в каком-то зашифрованном виде, но это то, что мне известно, и это же известно Адаму Глинну. Это самая истинная история, какую можно рассказать, до сих пор более истинная, чем та, какой владеете вы. Поверьте, мы достаточно повидали мир, чтобы быть уверенными, история, записанная на его скалах и оставшаяся в каких-то реликтовых предметах, просто видимость.
— И чему же вы стремитесь меня обучить? — спросил Лидиард. — Зачем вы взяли на себя труд рассказать об этом мне?
— Дни великих Творцов давно прошли, — спокойно произнес Пелорус. — Большинство из них исчерпало себя чрезмерным использованием своей мощи, все, что им осталось, приспособиться к человеческому способу механического воспроизводства и копировать себя подобно тому, как это делают растения и животные, снова и снова. Лишь немногие нашли спасение от такого рассредоточения среди других видов, накапливая энергию и скрываясь, стремясь сохранить свое могущество в бездеятельности.
Некоторые сделались хищниками, поглощая созидательную мощь других существ, все они стали недоверчивы и подозрительны в отношении других созданий. Но более всего опасаются они таких же, как они сами. Это ангелы, падшие на землю, падшие в землю и ставшие частью ее сущности, их упоминают в мифах многих народов. Когда они смогут вернуться, в каком виде и с какой целью, никто в точности не знает, некоторые связывают с ними определенные надежды, другие питают опасения. И Мандорла, и последователи святого Амикуса надеются, только совершенно по-разному, что их возвращение неизбежно, и должно сопровождаться полным внешним преображением мира. Адам Глинн и я, с другой стороны, надеемся, что они никогда больше не станут деятельными, или, если это произойдет, не смогут принести в мир настоящие перемены.
Я еще не оставил этой надежды, но боюсь, могу ошибиться. У меня была надежда, будто это новое пробуждение произошло только ради изучения и исследования, согласно духу времени, но теперь, повидав Харкендера, я поверил, что его хозяин имеет какую-то более темную цель. Этот хозяин может помочь Харкендеру создать Габриэля Гилла только ради того, чтобы получить силу, воплощенную в этом мальчике, но боюсь, тут плетется более сложная паутина. Ребенок может оказаться просто приманкой в ловушке, куда собираются заманить второе существо, а возможно, Творца, создавшего его. Если это так, вы находитесь в большой опасности.
— Так вы меня предостерегаете ради меня самого или общаетесь через меня с тем существом, кто бы это ни был, которое открыло во мне внутреннее око?
— И то, и другие, — откровенно признался Пелорус — Но моя главная забота — о вас и о ваших сородичах, потому что может статься, надо опасаться вашего хозяина больше, чем того, который руководит Харкендером. Не могу с уверенностью сказать.
— Мне кажется, вы не можете даже сказать с уверенностью, правда ли то, во что вы верите, — заметил Лидиард. — Вы разделяете свои воспоминания с Адамом Глинном и, вероятно, с другими представителями вашего вида. Но, согласитесь, все это может быть просто один и тот же безумный сон, который снится вам всем.
— Память исчезает, — согласился Пелорус, — Даже холодный отпечаток всего лишь еще одно чисто внешнее проявление, и так же подчиняется приливу перемен, как и все остальное. Адам Глинн, когда он очнется от сна, так похожего на смерть, вполне может забыть, что он выступал как Люсьен де Терр или Адам Глинн, а его книга может исчезнуть с лица земли. И мы с ним станем тогда вспоминать совершенно разную историю и питать твердое убеждение, что это и есть единственно верная история, которую мы когда-либо знали и переживали. Не могу отрицать это, зная теперь, как переменчив внешне этот мир.
— Должно быть, неуютно жить с такой неуверенностью, — безразличным тоном изрек Лидиард.
— Знание и зрение так же неудобны, как и полны непостоянства, — согласился Пелорус. — Вы теперь, вероятно, хорошо усвоили это.
— Мне неуютно в моих снах и кошмарах, — признал Лидиард, — Но я еще не оставил надежды, что смогу разделить истину и бред. Мне крайне трудно поверить, что все внешние проявления, от размеров и физических законов вселенной до слов на печатной странице, подвержены изменениям из-за произвольных актов творения. Разве в ваших словах не содержится парадокс? Ваше утверждение, будто та история, в которую мы верим, ложна, основывается на том, что у вас о ней иная память. Вы, ведь, допускаете, что и ваша память может быть ложной.
— Убежден, что сэр Эдвард Таллентайр поспорил бы с этим точно так же, — заметил вервольф, ничуть не смущаясь. — И у меня нет никаких доводов в свою защиту, которые удовлетворили бы его. Но он не единственный, кто был проклят внутренним зрением и силой снов. Вы иной, и можете сами решить, кто вы такой и что может из вас получиться. Я попытался дать вам то предостережение, какое могу, думаю, вы понимаете, что я хочу сказать.
Лидиард нетвердой рукой поднял свою чашку и попытался выпить последний глоток, оставшийся на дне, но жидкость стала слишком холодной.
— Я оракул, — небрежно произнес он. — Есть те, кто попытается повредить мне ради того, чтобы стимулировать силу моего зрения. Мандорла и Харкендер, и в первую очередь то существо, кем бы оно ни было, которое дало мне эту силу. Но что же они хотят от меня, что я должен для них обнаружить?
Пелорус пожал плечами:
— Мандорле не терпится узнать об этом втором существе, которому вы служите глазами. Помимо этого, у нее есть Габриэль, чтобы помогать в ее грандиозных планах, если только она сумеет сохранить его, но нельзя сказать, что она не смогла бы придумать, как ей использовать и вас. И хозяин Харкендера тоже, должно быть, желает больше узнать о своем сопернике. А тот, кто сделал вас таким, какой вы есть, прежде всего, нуждается в ваших мыслях, в вашем зрении, в вашем понимании этого мира, но, когда он вытянет из вас все это, кто может сказать, что вас заставят видеть, если только…
— Если бы только мне причинили достаточный вред?
— Если бы только ваше зрение можно было вовсю эксплуатировать. Вы сами в некотором роде новшество, Эксперимент, представляющий интерес, хотя я убежден, что ваш создатель не думал об этом с такой точки зрения. Джейкоб Харкендер был настроен на то, чтобы следовать по пути страдания и боли задолго до того, как внутреннее око начало видеть, и, хотя возможности его зрения возросли за последнее время, он главным образом является инструментом своего собственного тела. Вам же самым грубым образом навязали ваше особое зрение, и вами овладел такой скептицизм, каким никогда не обладал никто, получавший подобный дар от природы или благодаря каким-то усилиям. Не могу утверждать, делает ли это ваш взгляд более зорким, чем у кого-то другого, но было бы интересно проверить, что вы способны видеть, если бы…
— Если бы, — кисло повторил Лидиард. — Неужели мне грозит опасность еще и с вашей стороны? Или вы только предлагаете, поберечь себя и не поджечь горячую душу?
Пелорус покачал головой:
— Я не могу причинить вам вред, — разуверил он собеседника. — Вы в такой же безопасности со мной, как и с добрым священником Святого Амикуса, который всего лишь ожидает свои будущие фантастические видения. И не могу посоветовать вам ступить на путь страдания, я знавал слишком многих, которые пошли по этой дороге, некоторые добровольно. Я совершенно убежден, что экстаз, который, если верить их утверждениям, они обнаружили по ту сторону боли, не стоит той цены, заплаченной, для его достижения. Они чисты сердцами и видят своих богов. Но Адам Глинн считал, что в такие кульминационные моменты надежда может восторжествовать над разумом, и увиденные боги, всего лишь образы их самих, многократно увеличенные и населяющие несуществующие небеса.
— Вы можете не трудиться давать мне такой совет, — тихо заметил Лидиард. — Я не так глуп, чтобы позволить этим ночным кошмарам, в конце концов, свести меня с ума, И не такой дурак, чтобы поверить всем видениям, преследующим меня, когда болен и в лихорадке. Если не все эти сны — безумие и иллюзия, в них все-таки достаточно безумия и бреда. Неважно, какую силу имеет это внутреннее око, я все же предпочитаю выводы науки и разума, и полагаю, мир был бы намного лучше, если бы все люди предпочитали то же самое, что и я.
— Хотел бы я, чтобы Адам Глинн мог вас слышать. — сказал Пелорус. — Это его собственное убеждение, и в этом он видит надежду на спасение мира. Его собственный Золотой Век, единственное Царствие Небесное, которого он мог бы желать, должно быть построено трудами и разумом хладнокровных людей, когда настанет день для падших ангелов отправиться на вечный отдых. Он верит в эволюцию, а не в Акты Творения.
— Тогда, тысяча сожалений о том, что он не был знаком с сэром Эдвардом. И еще тысяча сожалений о том, что змея, укусившая меня, не нашла лучшей цели, ведь эксперимент получился бы удачнее, если его скептицизм утяжелить проклятием зрения.
На это Пелорус ничего не ответил, но сделал странный жест, как будто намеревался потуже стянуть на себе одежду, чтобы защититься от ночной прохлады. Возможно, подумал Лидиард, лишенная волос человеческая плоть не подходит ему на этом влажном и мрачном острове.
— Чего же вы хотите от меня? — неожиданно спросил Дэвид. — Разумеется, я благодарю вас за ваши предостережения, но подозреваю, вы чего-то хотите от меня взамен.
— Я прошу только об одном, если ваше внутреннее зрение даст вам любой из ответов, которых мне не хватает, вы известите меня. Теперь у вас есть для этого способы.
Не требовалось спрашивать, что он имеет в виду, Лидиард подсоединился к его сознанию, к его отягощенной снами памяти. Между ними возникла связь.
— А что вы станете делать, — спросил Лидиард, — если любой из Зверей Апокалипсиса повернет к разрушению? Что вы тогда сможете предпринять? Я ведь не забыл того, что сделал с вами сфинкс в Египте.