Страница:
Лидиард был гораздо меньше уверен в том, что он видел раньше. Загорелся ли чудной купол над чердаком изнутри в течение нескольких минут, точно огромная погремушка? Или он уже некоторое время назад почернел от дыма, а почерневшие рамы трещали и шатались от жара? Действительно ли там была какая-то женщина и встала ли она перед ними, а лицо ее будто бы перепачкалось смешанными с дымом слезами, а глаза горели злобой? В самом ли деле она кричала истерическим голосом и требовала сказать ей, что они сделали с Джейкобом Харкенлером?
Возможно, последнее, по крайней мере, было правдой, потому что Дэвид хорошо помнил, как говорил кому-то:
— Нет, мы его не видели, здесь его не было.
Он помнил, как Корделия спрашивала его, что могло случиться с колдуном, но это могло произойти и в какое-то другое время, хотя он довольно хорошо помнил, как отвечает ей:
— Подозреваю, что он погиб, но наверняка не знаю. Наверно, тяжело ему было обнаружить, что он оказался вовсе не хозяином собственной мощи, но всего лишь орудием кого-то другого. Не знаю уж, что оказалось для него тяжелее: увидеть себя лишь орудием в руках другого, созданного по образу своего собственного несчастья, или почувствовать себя выброшенным из жизни тем человеком, которого он ненавидел и презирал. В любом случае, я считаю, он слишком горд, чтобы убежать и спасаться от огня, ведь он давно уже потерял страх перед Адом.
Больше никто не погиб, за исключением, разумеется, Габриэля. Но жил ли Габртэль когда-нибудь в действительности, может быть, только в форме призрака, который никогда и не имел отношения к реальной и настоящей Земле? А судьба Паука? Лидиард мог только догадываться о ней, но догадка его заключалась в том, что он вернулся на Землю, довольствуясь ожиданием того, когда развернется новая странная судьба мира. Он больше не прядет лабиринты паутины, он стал одним из Всесильных Творцов, и его теперь удовлетворяет неведение.
Когда миновало достаточно времени, Дэвид не мог даже припомнить, как они с его будущей женой ухитрились вернуться из Уиттентона в Лондон, хотя великолепно знал, что они не шли пешком, не летели ни по воздуху, ни на ковре-самолете. Должно быть, они приехали по шоссе, или по железной дороге, или по реке их доставили паровые машины, а может, их везла карета, или деревянные дрожки, изготовленные и украшенные со всей артистичностью, на какую только способен современный человек. Вообще-то, это было неважно… да, совершенно неважно.
Лидиард не мог даже припомнить, что именно он сказал сэру Эдварду, когда они опять оказались лицом к лицу, но память подсказывала, встреча получилась очень радостной.
Он был убежден, если бы не эта радость, они, наверное, лучше запомнили бы те слова, какие сказали друг другу, и он запомнил бы эту встречу во всех подробностях, если бы не огромный душевный подъемом и ликование, связанные с Корделией, ведь он доставил ее домой из самого Ада.
Лидиард простил себе все эти провалы в памяти и решил, что никто не стал бы обвинять его в слепоте от счастья, когда он совершил такое, что не удалось даже Орфею [37], ради женщины, которую любил.
* * *
Через некоторое время Элинор Фишер тоже обнаружила, что ее воспоминания о том необыкновенно неудачном дне совершенно перепутались.
Вообще-то наступил такой момент, когда она не могла удержаться, чтобы не уставиться во все глаза на своего возлюбленного, когда он снова опустился на софу, которую так недавно покинул, хотя Элинор не могла вообразить, куда это он отлучался и зачем. Однако она была убеждена, что лицо его необыкновенно изменилось от какого-то сильного переживания, а глаза горели странным возбуждением от какого-то приятного впечатления, чего она никогда прежде не замечала в нем.
Элинор, как обычно, подала ему виски в стакане, и он выпил с непривычной для него легкостью.
Впоследствии она не могла даже припомнить, рассказал ли он ей о том, что произошло в тот день. Но был другой разговор, она даже не могла представить, что когда-нибудь он будет говорить с ней о так. Но он не мог просто пробормотать, обращаясь к ней:
— Я ходил с де Лэнси навестить Сфинкса.
Ведь Элинор знала, что он видел Сфинкса в Египте, вместе с Уильямом де Лэнси и Дэвидом Лидардом, несколько месяцев тому назад. И не могла же она выразить словами то, что, как ей почудилось, она сказала ему:
— Ты поклялся рассказать мне все.
Не могла она так сказать ему, ведь не мог же он ей поклясться.
Ей казалось, она хорошо запомнила все, что он посчитал нужным сообщить ей, но и это, все равно, оставалось загадкой. Элинор была почти уверена, что слышала, как сэр Эдвадрд сказал это, но, возможно, она просто приняла желаемое за действительное, и это вселило в нее такую уверенность. Но ведь он тогда почти определенно произнес такие слова:
— Если уж я не смогу с честью выполнить одно обещание, тогда я дам тебе другое. Клянусь, никогда тебе не придется опасаться потерять то, что у тебя есть. Клянусь, я стану о тебе заботиться до самого дня моей смерти, а тогда тоже не оставлю тебя необеспеченной. И это обещание мне будет выполнить намного легче, чем то, которое я сдержать не смог. Я думаю, выполнение этой клятвы тебя утешит гораздо больше, чем если бы я сдержал первое обещание.
И он еще добавил, хотя это казалось просто смешным и совершенно не соответствовало характеру их отношений, даже в то время:
— Простишь ли ты меня теперь?
Все это казалось невероятным, и все же, Элинор была уверена, что запомнила ответ, который ему дала, и потом всегда думала о нем с гордостью:
— Придется. — согласилась она, упрямо намереваясь произнести эти слова более легкомысленно, чем могло ему понравиться. — Любовница всегда должна прощать, разве нет? Чем же еще она отличается от жены?
Иногда она задавалась вопросом, ответил ли он ей на это? Удалось ли ему найти меткую реплику? Вроде бы удалось, но его слова вовсе не подтверждали ее правоту.
— Нора, было время, когда я мог сравнивать тебя с ангелом и смеялся, когда ты была недовольна таким сравнением. — сказал тогда сэр Эдвард, — Но теперь я знаю, что значит быть ангелом. А ты — всего лишь то, что ты есть, и я рад этому. Уверяю тебя, я делаю тебе комплимент.
Кажется, она тогда ему поверила. Села рядышком с сэром Эдвардом и приняла его комплимент с благодарностью, на какую только была способна. Во всяком случае, если такое вообще происходило, то Элинор так и сделала.
* * *
Но были, однако же, и такие, кто гораздо более отчетливо запомнил все, что произошло, и вспоминал об этом даже спустя годы. По крайней мере, одна из свидетельниц этих событий могла оживить их в памяти настолько ярко и отчетливо, как будто бы они случились вчера. Она была абсолютно уверена, что никогда их не забудет.
В своей келье в Хадлстоун Маноре сестра Тереза просидела несколько часов, вся дрожа. Холод пробрал ее до самых костей, до глубины сердца, и она сильно проголодалась, но знала, что не может быть никакой возможности оправиться от тягостных впечатлений, пока не настанет утро.
А когда настало утро…
Даже тогда она знала, что путь от святости к человечности не будет таким легким для того, кто зашел так далеко в поисках Небес, но ведь она н никогда и не искала легких путей. Хотя голод и холод начали причинять ей такие страдания, каких она не знала в течение всей своей исключительной жизни, она была уверена, что сможет перенести эти страдания. Другие муки исчезли, как бы соблюдая равновесие. Ее стигматы исчезли. Раньше сестра Тереза с гордостью носила свой постоянно обновляемый терновый венец, а теперь на лбу не осталось ни малейшего следа или шрама.
Достопочтенная Матушка и сестра Клер не хотели признать это чудом, но Тереза знала лучше них.
Она знала также, что величайшее чудо из всех, давшее ей волю отвергнуть Небеса, никто никогда не понял бы, кроме нее самой. Н о том, как оно произошло, она никогда и никому, пока жива, не скажет ни слова.
Габриэль исчез навсегда, в этом она была уверена. Сестра Тереза поняла также, что он вовсе не был никаким Небесным посланцем, а ведь она раньше всегда верила в это и ожидала его, но не был он и орудием Сатаны, как она некогда решила.
По правде, Габриэль был таким же невинным, как и любой другой ребенок. И тем, что он прошел огонь и славу, он смог вызвать иной огонь, который чуть не спалил душу сестры Терезы. Она теперь почти остыла, а то, что сгорело до угольков и золы, магическим образом восстановилось. В ней осталась жизнь.
Жизнь нелегка, но прожить ее можно. Сестра Тереза доказала это тем, что прожила ее настолько хорошо, насколько могла, и теперь она продолжала доказывать это, и ей было суждено это доказывать еще в течение многих лет.
* * *
Тем временем, волки бежали так, как они делали это всегда, безостановочно и безнадежно, непредсказуемо. Они были вервольфами, беспокойными существами, тревожными, буйными, вечно не знающими покоя.
Они мчались, охваченные гневом и радостью, освобожденные от любого знания, которое должно вернуться с сознанием и мыслью, с памятью и страхом. Где бы их ни видели, те, кто любит мир таким, каков он есть, отворачивались и смеялись над обманом, который несли их тени, но дети, которые еще не начинали задумываться, волшебный это мир или нет, произносили вслух строки старинных стихов и содрогались в сладостном ужасе.
Детьми были те, кто имел на это право. Лондонские вервольфы были свирепыми и реальными, они являлись врагами всего человечества, но страх перед ними требовался только трепетный, недолгий и сладкий, потому что, в конце концов, их не следовало страшиться так, как люди когда-то страшились всего их племени.
Их, может быть, нужно было жалеть, за их бессилие и за всю их судьбу. И они это знали, в глубине души все знали это.
* * *
Однажды, прошло совсем немного времени после того, как он спускался в Ад, Пелорус наблюдал, как чей-то экипаж остановился у моста Воксхолл. Он подождал несколько минут, пока пробка в уличном движении не рассосалась, и тогда ступил на мост и направился к этому экипажу. Кучер немедленно заметил его и наблюдал за его приближением, не проявляя ни радости, ни враждебности.
— Привет, Перрис, — поздоровался Пелорус, поравнявшись с ним. На минуту он остановился, взглянуть на брата, который довольно вежливо ему кивнул, и повернул голову, посмотреть на проезжающего мимо кучера фургона, тот громко выругал его за то, что Перрис загородил дорогу.
Пелорус залез в карету и уселся напротив Мандорлы. Когда Перрис тронул лошадей, Пелорус привстягнулся, чтобы смягчить неизбежный толчок.
— Оружие у тебя с собой, я полагаю? — спросила Мандорла, явно развлекаясь.
— С собой. — невозмутимо ответил Пелорус. — Я ведь не то, что бедняга Лидиард, и у меня не будет искушения разрядить его, если на меня нападут.
Мандорла тихонько рассмеялась.
— Все кончилось, — напомнила она. — Нам больше нет нужды быть врагами, по крайней мере, на некоторое время. Ты снова победил, хотя я едва ли понимаю, как тебе это удалось. А что до бедняги Лидиарда… Я всего лишь помогла ему увидеть, что с ним стало, и я не стала бы слишком ему вредить. Только когда тот, другой, явился его требовать и довел Амалакса до безумия, Лидиард оказался в настоящей опасности. Этот мальчик не мог мне понравиться, но я никогда не желала ему ничего дурного.
— Слышал я, как ты говоришь то же самое о других людях. — усмехнулся Пелорус, — Но частенько это не спасало их от того, чтобы вляпаться в неприятности. Ты обладаешь злосчастным умением причинять больше зла, когда не намереваешься этого делать, чем когда собираешься.
— Не стоит пытаться меня задевать таким образом. — с упреком проворчала она, — Я не хуже тебя знаю, что, когда тебе удается перечить мне, это причиняет тебе такую же боль, как и оскорбляет меня.
— А тебе не следует пытаться играть со мной таким образом, ведь я не хуже тебя знаю, что это вовсе не делает тебя счастливой. — ответил ее брат, — Уж на этот-то раз тебе не в чем винить меня, я совершенно ничего не сделал.
— Ты недооцениваешь свою удачу. — покачала головой Мандорла. — Дошел до меня слух о том, что произошло в Египте, а ведь я знаю, ты не пострадал бы из-за ничего. Если по воле Махалалеля ты подвергся риску, это могло случиться только из-за того, что Сфинкс, в гневе и смятении, чуть не убил Таллентайра. Если бы ты только это допустил…
И потом еще, ты же не мог не посылать предостережения Лидиарду, разве не так? Ты был вынужден немного дольше, чем необходимо, удерживать его подальше от моей нежной заботы и помогать ему кое-что понять. И в самом конце Сфинкс отыскал способ ответить Пауку, не вступая с ним в конфликт, столько же через Лидиарда, сколько и с помощью Таллентайра. Ты даже не имеешь понятия, насколько мир был близок к уничтожению гневом ангелов, и если бы не ты, клянусь, я могла бы нарушить равновесие.
— Сохраняй эту иллюзию, если тебе так нравится. — равнодушно согласился Пелорус. — Но если уж ты в нее веришь, зачем было приходить ко мне сейчас? Ты что, принимаешь меня за человека, которого нужно ублажать твоей чарующей лестью? Не могу не любить тебя, Мандорла, ведь именно так устроен волк, а я внутри, под шкурой, в достаточной степени волк, но никогда я не стану тебе доверять, пока обладаю силой человеческого зрения и человеческой мысли.
— Только воля Махалалеля заставляет тебя так говорить. — с упреком произнесла она. — Я твоя мать, твоя сестра, твоя возлюбленная, потому что ни ты, ни я не можем жить по-настоящему вне стаи. Я люблю тебя так же, как и ты меня, и не по принуждению. Для мужчин из человеческого племени я вся — сплошное очарование и сплошной обман, и если они страдают из-за привязанности ко мне, даже когда это получается у меня вовсе не намеренно, им причиняет боль только измена их дурацкой похоти, и они полностью заслуживают этого. Но ты не видишь подделки под человеческую красоту, которой наделил меня Махалалель, ты видишь только волчицу, которая скрывается внутри, и именно это влечет тебя ко мне. Это себе самому ты не можешь доверять, дорогой мой Пелорус, потому что над тобой довлеет эта проклятая воля, и она отвращает тебя от твоей настоящей сущности и от всего, в чем ты в действительности нуждаешься. Если бы ты только мог подчиниться мне…
Конец ее фразы повис в воздухе, а она улыбалась одной из своих самых соблазнительных человеческих улыбок.
— Ты во мне ошибаешься. — покачал головой Пелорус. — Ведь это как раз ты должна бороться за то, чтобы измениться и стать другой. Ты не сможешь этого сделать, я знаю, потому что ты одновременно слишком волчица и слишком женщина, и недостаточно философски смотришь на жизнь. Но ты бессмертна, Мандорла, и не в состоянии сказать, чего ты можешь достигнуть усилием воли и чистосердечием. Не могу определить, права ли ты, так страстно веря, что твое единственное спасение — снова быть волчицей, и ничем более. Но я верю, теперь, когда ты побывала женщиной, ты никогда уже не сможешь и не пожелаешь быть просто волчицей и не согласишься на такую участь, даже если сможешь заставить себя принять ее с удовольствием. Пока существуют намного худшие вещи, чем быть человеком, и я не стану уверять тебя в том, что для истинного волка лучше быть человеком. Я лишь настаиваю, вервольф должен примириться с человеческой частью себя самого и принять ее в той же степени, что и волчью. Люди вовсе не враги тебе, Мандорла, и с твоей стороны неправильно и глупо делать все, чтобы их мир и все их совершения, подверглось разрушению.
Мандорла посмотрела на него с явной жалостью, но он не поверил, что ее взгляд был искренним.
— Бедняга Пелорус! — сказала она. — Не волк и не человек, но зато философ! Да ведь что же тебе еще любить, как не софистику, если ты не соблюдаешь верность собственному племени, и не можешь заниматься любовью, как человек? Даже та игривая любовь, которой я способна предаваться с мужчинами, доставляет кое-какое удовольствие, но для тебя нет ничего, совсем ничего, кроме вымученной логики безбрачия…
Мандорла наклонилась вперед, снова давая своим словам растаять в воздухе, и обнажила жемчужные зубы в насмешливой гримасе, которая могла быть кокетливым заигрыванием, если бы она в эту минуту была в волчьем обличии, но на ее человеческом лице не могло отразиться ничего, кроме пародийной насмешки.
— Что же ты видела? — резким голосом спросил Пелорус. — Что ты видела, когда Паук согласился проникнуть в сон Таллентайра, вместо кошмара Харкендера?
Глаза Мандорлы сузились, она откинулась назад.
— Ты же там был. — сказала она. — И я знаю, ты видел Лидиарда, а он сказал тебе, что видел сам. Ты что, думаешь, я свои глаза закрыла?
— Не думаю. — мягко признал он. — Но есть не один вид слепоты, и мне интересно, действительно ли ты видела то, что можно было там увидеть. Паук-то это видел, правда? Но Харкендер, хотя он сам грезил и был частью того сна, наблюдал только конец, полное запустение и крушение всей своей ненависти и враждебности. Неужели ты не смогла увидеть больше этого?
— Харкендер умер. — кратко бросила она.
— А ты никогда не врешь, но это еще не ответ на вопрос.
— Я не увидела ничего такого, что помогло бы мне перестать ненавидеть и презирать род человеческий. — угрюмо выговорила Мандорла. — Я видела, как проиграли одну долгую битву в длительной тяжкой войне, но ведь будут еще и другие битвы, и я не уверена, что на надежды Таллентайра на вселенную можно полагаться больше, а на Адские надежды еще меньше, чем на патологические страхи Харкендера. В конце концов, он нам говорит, что все мы и каждый из нас — всего лишь пылинки праха и не будет от нас никакого продолжения? Тебе-то, может, доставит удовольствие смотреть такой сон, но ты же философ, а я волчица. Я знаю радость жизни, а сэр Эдвард Таллентайр никогда ее не познает, да и Сфинкс тоже. Сфинкс, который мог бы сыграть роль волка, но вместо того решил играть роль человека.
— Если он вернулся к своему Творцу, спать в безвременных песках, ему, по крайней мере, достанутся покой и терпение. — вздохнул Пелорус.
— Не достанутся. — не согласилась Мандорла. — Сфиекс находится в облике человека-женщины, почти в таком же соблазнительном и очаровательном, как мой, и в точности таком же фальшивом и обманчивом. Она плывет со своей марионеткой Адамом, направляясь к Америке. Она приобрела какое-то странное честолюбивое стремление узнать мир поближе, и так как она согласилась отпустить своего хрупкого и переменчивого друга, ей нужно найти другое орудие, чтобы с его помощью выполнить свою цель. Я никоим образом не оставила надежды на ее будущее, потому что уже знаю, чему, в конце концов, научит ее теперешний ее облик — она увидит только физическое уродство и отвратительные качества людей. В один прекрасный день, милый Пелорус, ее мысли непременно снова вернутся к тому, чтобы создать Ад, и тогда, возможно, настанет время свести с ней переговоры.
— Я больше верю в ее суждения. — задумчиво произнес Пелорус — И знаю: то, что она видела, она начала понимать лучше, намного лучше, чем ты.
Мандорла покачала головой.
— Когда-нибудь, я снова смогу отыскать Дэвида Лидиарда. — проговорила она легкомысленно, — Будет интересно столкнуться с его славной человечностью и поглядеть, насколько в действительности тверда его любовь к хорошенькой Корделии. Нет, я ни за что не причиню ему страдания, но, если мне как следует попытаться, быть может, я могла бы дать ему хотя бы крошечный проблеск радости.
— А тем временем, ты, без сомнения, найдешь себе более богатого мужчину с комфортабельным домом. — подхватил Пелорус, — И хотя ты презираешь то удовольствие, которое люди находят в роскоши, ты все-таки решишь передохнуть и пожить в безопасности, вдали от стаи, и задумаешь следующий безумный план действий, который тебя захватит.
А время от времени ты будешь мне писать и приглашать меня приехать к тебе и присоединиться к твоим развлечениям, и я с некоторой регулярностью стану навешать моих братьев и сестер и перекинуться с тобой словечком, как мы это делаем сейчас. Но в кармане у меня будет оружие, и, хотя мой взгляд будет смотреть на тебя с восхищением, я никогда, никогда не отдамся в твою власть. Несомненно, хорошо и покойно уснуть навсегда, но в этом сне нет сновидений. И даже ты, которая не могла бы слушать волю Махалалеля и не внимать ей, всегда жаждешь вернуться к полному надежд бодрствованию и к борьбе с миром. Мы, в конце концов, не ангелы.
— Мы не ангелы. — согласилась Мандорла, — Потому что мы волки.
— Увы, мы более не волки. — вздохнул Пелорус, — Мы всего лишь лондонские вервольфы, мы не имеем ни настоящего места в реальном мире, ни веры, и мы не можем создать их для себя, как бы ни старались.
— Но мы доживем до того, чтобы увидеть конец, когда бы и как бы он ни пришел. — зловеще произнесла Мандорла, — Мы доживем до конца, а Таллентайр — нет.
— А вот теперь я знаю, ты и в самом деле не увидела того, что видел Таллентайр. — вскинулся на нее Пелорус. — Потому что, если бы ты это видела, ты бы знала, ты бы поняла, радость и триумф Таллентайра. Они в том, что он вовсе не нуждается в возможности увидеть конец, и ему не нужно помнить начало. Потому что в том мире, который видит он, не может быть никаких следов разумного начала и никаких перспектив значимого конца. И это лучший вид зрения, Мандорла, безусловно, лучший.
Она, разумеется, не могла ему поверить. В глубине души она оставалась волчицей, и все ее сны и мечтания сосредоточились на Золотом Веке, когда мир был ярким, а тьма между звездами вовсе не казалась бесконечной.
Эпилог
1
2
Возможно, последнее, по крайней мере, было правдой, потому что Дэвид хорошо помнил, как говорил кому-то:
— Нет, мы его не видели, здесь его не было.
Он помнил, как Корделия спрашивала его, что могло случиться с колдуном, но это могло произойти и в какое-то другое время, хотя он довольно хорошо помнил, как отвечает ей:
— Подозреваю, что он погиб, но наверняка не знаю. Наверно, тяжело ему было обнаружить, что он оказался вовсе не хозяином собственной мощи, но всего лишь орудием кого-то другого. Не знаю уж, что оказалось для него тяжелее: увидеть себя лишь орудием в руках другого, созданного по образу своего собственного несчастья, или почувствовать себя выброшенным из жизни тем человеком, которого он ненавидел и презирал. В любом случае, я считаю, он слишком горд, чтобы убежать и спасаться от огня, ведь он давно уже потерял страх перед Адом.
Больше никто не погиб, за исключением, разумеется, Габриэля. Но жил ли Габртэль когда-нибудь в действительности, может быть, только в форме призрака, который никогда и не имел отношения к реальной и настоящей Земле? А судьба Паука? Лидиард мог только догадываться о ней, но догадка его заключалась в том, что он вернулся на Землю, довольствуясь ожиданием того, когда развернется новая странная судьба мира. Он больше не прядет лабиринты паутины, он стал одним из Всесильных Творцов, и его теперь удовлетворяет неведение.
Когда миновало достаточно времени, Дэвид не мог даже припомнить, как они с его будущей женой ухитрились вернуться из Уиттентона в Лондон, хотя великолепно знал, что они не шли пешком, не летели ни по воздуху, ни на ковре-самолете. Должно быть, они приехали по шоссе, или по железной дороге, или по реке их доставили паровые машины, а может, их везла карета, или деревянные дрожки, изготовленные и украшенные со всей артистичностью, на какую только способен современный человек. Вообще-то, это было неважно… да, совершенно неважно.
Лидиард не мог даже припомнить, что именно он сказал сэру Эдварду, когда они опять оказались лицом к лицу, но память подсказывала, встреча получилась очень радостной.
Он был убежден, если бы не эта радость, они, наверное, лучше запомнили бы те слова, какие сказали друг другу, и он запомнил бы эту встречу во всех подробностях, если бы не огромный душевный подъемом и ликование, связанные с Корделией, ведь он доставил ее домой из самого Ада.
Лидиард простил себе все эти провалы в памяти и решил, что никто не стал бы обвинять его в слепоте от счастья, когда он совершил такое, что не удалось даже Орфею [37], ради женщины, которую любил.
* * *
Через некоторое время Элинор Фишер тоже обнаружила, что ее воспоминания о том необыкновенно неудачном дне совершенно перепутались.
Вообще-то наступил такой момент, когда она не могла удержаться, чтобы не уставиться во все глаза на своего возлюбленного, когда он снова опустился на софу, которую так недавно покинул, хотя Элинор не могла вообразить, куда это он отлучался и зачем. Однако она была убеждена, что лицо его необыкновенно изменилось от какого-то сильного переживания, а глаза горели странным возбуждением от какого-то приятного впечатления, чего она никогда прежде не замечала в нем.
Элинор, как обычно, подала ему виски в стакане, и он выпил с непривычной для него легкостью.
Впоследствии она не могла даже припомнить, рассказал ли он ей о том, что произошло в тот день. Но был другой разговор, она даже не могла представить, что когда-нибудь он будет говорить с ней о так. Но он не мог просто пробормотать, обращаясь к ней:
— Я ходил с де Лэнси навестить Сфинкса.
Ведь Элинор знала, что он видел Сфинкса в Египте, вместе с Уильямом де Лэнси и Дэвидом Лидардом, несколько месяцев тому назад. И не могла же она выразить словами то, что, как ей почудилось, она сказала ему:
— Ты поклялся рассказать мне все.
Не могла она так сказать ему, ведь не мог же он ей поклясться.
Ей казалось, она хорошо запомнила все, что он посчитал нужным сообщить ей, но и это, все равно, оставалось загадкой. Элинор была почти уверена, что слышала, как сэр Эдвадрд сказал это, но, возможно, она просто приняла желаемое за действительное, и это вселило в нее такую уверенность. Но ведь он тогда почти определенно произнес такие слова:
— Если уж я не смогу с честью выполнить одно обещание, тогда я дам тебе другое. Клянусь, никогда тебе не придется опасаться потерять то, что у тебя есть. Клянусь, я стану о тебе заботиться до самого дня моей смерти, а тогда тоже не оставлю тебя необеспеченной. И это обещание мне будет выполнить намного легче, чем то, которое я сдержать не смог. Я думаю, выполнение этой клятвы тебя утешит гораздо больше, чем если бы я сдержал первое обещание.
И он еще добавил, хотя это казалось просто смешным и совершенно не соответствовало характеру их отношений, даже в то время:
— Простишь ли ты меня теперь?
Все это казалось невероятным, и все же, Элинор была уверена, что запомнила ответ, который ему дала, и потом всегда думала о нем с гордостью:
— Придется. — согласилась она, упрямо намереваясь произнести эти слова более легкомысленно, чем могло ему понравиться. — Любовница всегда должна прощать, разве нет? Чем же еще она отличается от жены?
Иногда она задавалась вопросом, ответил ли он ей на это? Удалось ли ему найти меткую реплику? Вроде бы удалось, но его слова вовсе не подтверждали ее правоту.
— Нора, было время, когда я мог сравнивать тебя с ангелом и смеялся, когда ты была недовольна таким сравнением. — сказал тогда сэр Эдвард, — Но теперь я знаю, что значит быть ангелом. А ты — всего лишь то, что ты есть, и я рад этому. Уверяю тебя, я делаю тебе комплимент.
Кажется, она тогда ему поверила. Села рядышком с сэром Эдвардом и приняла его комплимент с благодарностью, на какую только была способна. Во всяком случае, если такое вообще происходило, то Элинор так и сделала.
* * *
Но были, однако же, и такие, кто гораздо более отчетливо запомнил все, что произошло, и вспоминал об этом даже спустя годы. По крайней мере, одна из свидетельниц этих событий могла оживить их в памяти настолько ярко и отчетливо, как будто бы они случились вчера. Она была абсолютно уверена, что никогда их не забудет.
В своей келье в Хадлстоун Маноре сестра Тереза просидела несколько часов, вся дрожа. Холод пробрал ее до самых костей, до глубины сердца, и она сильно проголодалась, но знала, что не может быть никакой возможности оправиться от тягостных впечатлений, пока не настанет утро.
А когда настало утро…
Даже тогда она знала, что путь от святости к человечности не будет таким легким для того, кто зашел так далеко в поисках Небес, но ведь она н никогда и не искала легких путей. Хотя голод и холод начали причинять ей такие страдания, каких она не знала в течение всей своей исключительной жизни, она была уверена, что сможет перенести эти страдания. Другие муки исчезли, как бы соблюдая равновесие. Ее стигматы исчезли. Раньше сестра Тереза с гордостью носила свой постоянно обновляемый терновый венец, а теперь на лбу не осталось ни малейшего следа или шрама.
Достопочтенная Матушка и сестра Клер не хотели признать это чудом, но Тереза знала лучше них.
Она знала также, что величайшее чудо из всех, давшее ей волю отвергнуть Небеса, никто никогда не понял бы, кроме нее самой. Н о том, как оно произошло, она никогда и никому, пока жива, не скажет ни слова.
Габриэль исчез навсегда, в этом она была уверена. Сестра Тереза поняла также, что он вовсе не был никаким Небесным посланцем, а ведь она раньше всегда верила в это и ожидала его, но не был он и орудием Сатаны, как она некогда решила.
По правде, Габриэль был таким же невинным, как и любой другой ребенок. И тем, что он прошел огонь и славу, он смог вызвать иной огонь, который чуть не спалил душу сестры Терезы. Она теперь почти остыла, а то, что сгорело до угольков и золы, магическим образом восстановилось. В ней осталась жизнь.
Жизнь нелегка, но прожить ее можно. Сестра Тереза доказала это тем, что прожила ее настолько хорошо, насколько могла, и теперь она продолжала доказывать это, и ей было суждено это доказывать еще в течение многих лет.
* * *
Тем временем, волки бежали так, как они делали это всегда, безостановочно и безнадежно, непредсказуемо. Они были вервольфами, беспокойными существами, тревожными, буйными, вечно не знающими покоя.
Они мчались, охваченные гневом и радостью, освобожденные от любого знания, которое должно вернуться с сознанием и мыслью, с памятью и страхом. Где бы их ни видели, те, кто любит мир таким, каков он есть, отворачивались и смеялись над обманом, который несли их тени, но дети, которые еще не начинали задумываться, волшебный это мир или нет, произносили вслух строки старинных стихов и содрогались в сладостном ужасе.
Детьми были те, кто имел на это право. Лондонские вервольфы были свирепыми и реальными, они являлись врагами всего человечества, но страх перед ними требовался только трепетный, недолгий и сладкий, потому что, в конце концов, их не следовало страшиться так, как люди когда-то страшились всего их племени.
Их, может быть, нужно было жалеть, за их бессилие и за всю их судьбу. И они это знали, в глубине души все знали это.
* * *
Однажды, прошло совсем немного времени после того, как он спускался в Ад, Пелорус наблюдал, как чей-то экипаж остановился у моста Воксхолл. Он подождал несколько минут, пока пробка в уличном движении не рассосалась, и тогда ступил на мост и направился к этому экипажу. Кучер немедленно заметил его и наблюдал за его приближением, не проявляя ни радости, ни враждебности.
— Привет, Перрис, — поздоровался Пелорус, поравнявшись с ним. На минуту он остановился, взглянуть на брата, который довольно вежливо ему кивнул, и повернул голову, посмотреть на проезжающего мимо кучера фургона, тот громко выругал его за то, что Перрис загородил дорогу.
Пелорус залез в карету и уселся напротив Мандорлы. Когда Перрис тронул лошадей, Пелорус привстягнулся, чтобы смягчить неизбежный толчок.
— Оружие у тебя с собой, я полагаю? — спросила Мандорла, явно развлекаясь.
— С собой. — невозмутимо ответил Пелорус. — Я ведь не то, что бедняга Лидиард, и у меня не будет искушения разрядить его, если на меня нападут.
Мандорла тихонько рассмеялась.
— Все кончилось, — напомнила она. — Нам больше нет нужды быть врагами, по крайней мере, на некоторое время. Ты снова победил, хотя я едва ли понимаю, как тебе это удалось. А что до бедняги Лидиарда… Я всего лишь помогла ему увидеть, что с ним стало, и я не стала бы слишком ему вредить. Только когда тот, другой, явился его требовать и довел Амалакса до безумия, Лидиард оказался в настоящей опасности. Этот мальчик не мог мне понравиться, но я никогда не желала ему ничего дурного.
— Слышал я, как ты говоришь то же самое о других людях. — усмехнулся Пелорус, — Но частенько это не спасало их от того, чтобы вляпаться в неприятности. Ты обладаешь злосчастным умением причинять больше зла, когда не намереваешься этого делать, чем когда собираешься.
— Не стоит пытаться меня задевать таким образом. — с упреком проворчала она, — Я не хуже тебя знаю, что, когда тебе удается перечить мне, это причиняет тебе такую же боль, как и оскорбляет меня.
— А тебе не следует пытаться играть со мной таким образом, ведь я не хуже тебя знаю, что это вовсе не делает тебя счастливой. — ответил ее брат, — Уж на этот-то раз тебе не в чем винить меня, я совершенно ничего не сделал.
— Ты недооцениваешь свою удачу. — покачала головой Мандорла. — Дошел до меня слух о том, что произошло в Египте, а ведь я знаю, ты не пострадал бы из-за ничего. Если по воле Махалалеля ты подвергся риску, это могло случиться только из-за того, что Сфинкс, в гневе и смятении, чуть не убил Таллентайра. Если бы ты только это допустил…
И потом еще, ты же не мог не посылать предостережения Лидиарду, разве не так? Ты был вынужден немного дольше, чем необходимо, удерживать его подальше от моей нежной заботы и помогать ему кое-что понять. И в самом конце Сфинкс отыскал способ ответить Пауку, не вступая с ним в конфликт, столько же через Лидиарда, сколько и с помощью Таллентайра. Ты даже не имеешь понятия, насколько мир был близок к уничтожению гневом ангелов, и если бы не ты, клянусь, я могла бы нарушить равновесие.
— Сохраняй эту иллюзию, если тебе так нравится. — равнодушно согласился Пелорус. — Но если уж ты в нее веришь, зачем было приходить ко мне сейчас? Ты что, принимаешь меня за человека, которого нужно ублажать твоей чарующей лестью? Не могу не любить тебя, Мандорла, ведь именно так устроен волк, а я внутри, под шкурой, в достаточной степени волк, но никогда я не стану тебе доверять, пока обладаю силой человеческого зрения и человеческой мысли.
— Только воля Махалалеля заставляет тебя так говорить. — с упреком произнесла она. — Я твоя мать, твоя сестра, твоя возлюбленная, потому что ни ты, ни я не можем жить по-настоящему вне стаи. Я люблю тебя так же, как и ты меня, и не по принуждению. Для мужчин из человеческого племени я вся — сплошное очарование и сплошной обман, и если они страдают из-за привязанности ко мне, даже когда это получается у меня вовсе не намеренно, им причиняет боль только измена их дурацкой похоти, и они полностью заслуживают этого. Но ты не видишь подделки под человеческую красоту, которой наделил меня Махалалель, ты видишь только волчицу, которая скрывается внутри, и именно это влечет тебя ко мне. Это себе самому ты не можешь доверять, дорогой мой Пелорус, потому что над тобой довлеет эта проклятая воля, и она отвращает тебя от твоей настоящей сущности и от всего, в чем ты в действительности нуждаешься. Если бы ты только мог подчиниться мне…
Конец ее фразы повис в воздухе, а она улыбалась одной из своих самых соблазнительных человеческих улыбок.
— Ты во мне ошибаешься. — покачал головой Пелорус. — Ведь это как раз ты должна бороться за то, чтобы измениться и стать другой. Ты не сможешь этого сделать, я знаю, потому что ты одновременно слишком волчица и слишком женщина, и недостаточно философски смотришь на жизнь. Но ты бессмертна, Мандорла, и не в состоянии сказать, чего ты можешь достигнуть усилием воли и чистосердечием. Не могу определить, права ли ты, так страстно веря, что твое единственное спасение — снова быть волчицей, и ничем более. Но я верю, теперь, когда ты побывала женщиной, ты никогда уже не сможешь и не пожелаешь быть просто волчицей и не согласишься на такую участь, даже если сможешь заставить себя принять ее с удовольствием. Пока существуют намного худшие вещи, чем быть человеком, и я не стану уверять тебя в том, что для истинного волка лучше быть человеком. Я лишь настаиваю, вервольф должен примириться с человеческой частью себя самого и принять ее в той же степени, что и волчью. Люди вовсе не враги тебе, Мандорла, и с твоей стороны неправильно и глупо делать все, чтобы их мир и все их совершения, подверглось разрушению.
Мандорла посмотрела на него с явной жалостью, но он не поверил, что ее взгляд был искренним.
— Бедняга Пелорус! — сказала она. — Не волк и не человек, но зато философ! Да ведь что же тебе еще любить, как не софистику, если ты не соблюдаешь верность собственному племени, и не можешь заниматься любовью, как человек? Даже та игривая любовь, которой я способна предаваться с мужчинами, доставляет кое-какое удовольствие, но для тебя нет ничего, совсем ничего, кроме вымученной логики безбрачия…
Мандорла наклонилась вперед, снова давая своим словам растаять в воздухе, и обнажила жемчужные зубы в насмешливой гримасе, которая могла быть кокетливым заигрыванием, если бы она в эту минуту была в волчьем обличии, но на ее человеческом лице не могло отразиться ничего, кроме пародийной насмешки.
— Что же ты видела? — резким голосом спросил Пелорус. — Что ты видела, когда Паук согласился проникнуть в сон Таллентайра, вместо кошмара Харкендера?
Глаза Мандорлы сузились, она откинулась назад.
— Ты же там был. — сказала она. — И я знаю, ты видел Лидиарда, а он сказал тебе, что видел сам. Ты что, думаешь, я свои глаза закрыла?
— Не думаю. — мягко признал он. — Но есть не один вид слепоты, и мне интересно, действительно ли ты видела то, что можно было там увидеть. Паук-то это видел, правда? Но Харкендер, хотя он сам грезил и был частью того сна, наблюдал только конец, полное запустение и крушение всей своей ненависти и враждебности. Неужели ты не смогла увидеть больше этого?
— Харкендер умер. — кратко бросила она.
— А ты никогда не врешь, но это еще не ответ на вопрос.
— Я не увидела ничего такого, что помогло бы мне перестать ненавидеть и презирать род человеческий. — угрюмо выговорила Мандорла. — Я видела, как проиграли одну долгую битву в длительной тяжкой войне, но ведь будут еще и другие битвы, и я не уверена, что на надежды Таллентайра на вселенную можно полагаться больше, а на Адские надежды еще меньше, чем на патологические страхи Харкендера. В конце концов, он нам говорит, что все мы и каждый из нас — всего лишь пылинки праха и не будет от нас никакого продолжения? Тебе-то, может, доставит удовольствие смотреть такой сон, но ты же философ, а я волчица. Я знаю радость жизни, а сэр Эдвард Таллентайр никогда ее не познает, да и Сфинкс тоже. Сфинкс, который мог бы сыграть роль волка, но вместо того решил играть роль человека.
— Если он вернулся к своему Творцу, спать в безвременных песках, ему, по крайней мере, достанутся покой и терпение. — вздохнул Пелорус.
— Не достанутся. — не согласилась Мандорла. — Сфиекс находится в облике человека-женщины, почти в таком же соблазнительном и очаровательном, как мой, и в точности таком же фальшивом и обманчивом. Она плывет со своей марионеткой Адамом, направляясь к Америке. Она приобрела какое-то странное честолюбивое стремление узнать мир поближе, и так как она согласилась отпустить своего хрупкого и переменчивого друга, ей нужно найти другое орудие, чтобы с его помощью выполнить свою цель. Я никоим образом не оставила надежды на ее будущее, потому что уже знаю, чему, в конце концов, научит ее теперешний ее облик — она увидит только физическое уродство и отвратительные качества людей. В один прекрасный день, милый Пелорус, ее мысли непременно снова вернутся к тому, чтобы создать Ад, и тогда, возможно, настанет время свести с ней переговоры.
— Я больше верю в ее суждения. — задумчиво произнес Пелорус — И знаю: то, что она видела, она начала понимать лучше, намного лучше, чем ты.
Мандорла покачала головой.
— Когда-нибудь, я снова смогу отыскать Дэвида Лидиарда. — проговорила она легкомысленно, — Будет интересно столкнуться с его славной человечностью и поглядеть, насколько в действительности тверда его любовь к хорошенькой Корделии. Нет, я ни за что не причиню ему страдания, но, если мне как следует попытаться, быть может, я могла бы дать ему хотя бы крошечный проблеск радости.
— А тем временем, ты, без сомнения, найдешь себе более богатого мужчину с комфортабельным домом. — подхватил Пелорус, — И хотя ты презираешь то удовольствие, которое люди находят в роскоши, ты все-таки решишь передохнуть и пожить в безопасности, вдали от стаи, и задумаешь следующий безумный план действий, который тебя захватит.
А время от времени ты будешь мне писать и приглашать меня приехать к тебе и присоединиться к твоим развлечениям, и я с некоторой регулярностью стану навешать моих братьев и сестер и перекинуться с тобой словечком, как мы это делаем сейчас. Но в кармане у меня будет оружие, и, хотя мой взгляд будет смотреть на тебя с восхищением, я никогда, никогда не отдамся в твою власть. Несомненно, хорошо и покойно уснуть навсегда, но в этом сне нет сновидений. И даже ты, которая не могла бы слушать волю Махалалеля и не внимать ей, всегда жаждешь вернуться к полному надежд бодрствованию и к борьбе с миром. Мы, в конце концов, не ангелы.
— Мы не ангелы. — согласилась Мандорла, — Потому что мы волки.
— Увы, мы более не волки. — вздохнул Пелорус, — Мы всего лишь лондонские вервольфы, мы не имеем ни настоящего места в реальном мире, ни веры, и мы не можем создать их для себя, как бы ни старались.
— Но мы доживем до того, чтобы увидеть конец, когда бы и как бы он ни пришел. — зловеще произнесла Мандорла, — Мы доживем до конца, а Таллентайр — нет.
— А вот теперь я знаю, ты и в самом деле не увидела того, что видел Таллентайр. — вскинулся на нее Пелорус. — Потому что, если бы ты это видела, ты бы знала, ты бы поняла, радость и триумф Таллентайра. Они в том, что он вовсе не нуждается в возможности увидеть конец, и ему не нужно помнить начало. Потому что в том мире, который видит он, не может быть никаких следов разумного начала и никаких перспектив значимого конца. И это лучший вид зрения, Мандорла, безусловно, лучший.
Она, разумеется, не могла ему поверить. В глубине души она оставалась волчицей, и все ее сны и мечтания сосредоточились на Золотом Веке, когда мир был ярким, а тьма между звездами вовсе не казалась бесконечной.
Эпилог
Утешение приятных сновидений
Любое явление, в которое можно поверить — образ истины.
Виольям Блейк «Пословицы Ада»
1
Сегодня к нам пришел человек по имени Дэвид Лидиард и принес новость о том, что мир вовсе не окончится в ближайшее время. Он от всего сердца верит, что это известие, если оно истинно, благоприятное. Он пришел, объяснить нам, что мы не правы в наших верованиях. Но он явился, настроенный вежливо и по-доброму, и вовсе не раздувается от самомнения и презрения, как приходили к нам другие люди в иные времена. Он искренне верит, что ему было видение Господне, более верное, чем то, которым руководствовались мы, и у него, якобы, имеется оружие против падших ангелов.
Я сказал ему, как повелевает мне мой долг:
— Берегитесь греха умственной гордости, которая вас искушает и повелевает сойти с дороги веры. Возможно, что конец еще не наступает, но он все же придет, и в этом предназначенном конце и в возвращении Иисуса Христа, который есть человек, созданный Богом, единственная истинная надежда, какую имеет род человеческий.
Он отвечал, что не может в это поверить, и в голосе его прозвучало искреннее сожаление.
Я попытался, как повелевал мне мой долг, укротить его сомнения и увести его от ереси к спасению веры. Я объяснил ему, что макрокосм, который есть вселенная, и микрокосм, который есть человек, суть одно и то же, и биение Божественного Сердца есть биение человеческого сердца. Я объяснял ему, что Иисус Христос — наш один и единственный Спаситель, он Бог в образе человека и надежда создала плоть.
— Когда я в последний раз сюда приходил, вы мне напомнили, что зрение — активный процесс и наше зрение не просто зеркало, в котором пассивно отражается мир. — сказал он мне, — Мозг — это то, при помощи чего мы видим, а глаза — только его инструменты. Ясное зрение требует ясного ума.
— Все так и есть. — согласился я с ним. — Так ступайте же с миром, молитесь и постарайтесь побороть вашу ересь.
Из записей аббата Зефиринуса, Орден Святого Амикуса.
Я сказал ему, как повелевает мне мой долг:
— Берегитесь греха умственной гордости, которая вас искушает и повелевает сойти с дороги веры. Возможно, что конец еще не наступает, но он все же придет, и в этом предназначенном конце и в возвращении Иисуса Христа, который есть человек, созданный Богом, единственная истинная надежда, какую имеет род человеческий.
Он отвечал, что не может в это поверить, и в голосе его прозвучало искреннее сожаление.
Я попытался, как повелевал мне мой долг, укротить его сомнения и увести его от ереси к спасению веры. Я объяснил ему, что макрокосм, который есть вселенная, и микрокосм, который есть человек, суть одно и то же, и биение Божественного Сердца есть биение человеческого сердца. Я объяснял ему, что Иисус Христос — наш один и единственный Спаситель, он Бог в образе человека и надежда создала плоть.
— Когда я в последний раз сюда приходил, вы мне напомнили, что зрение — активный процесс и наше зрение не просто зеркало, в котором пассивно отражается мир. — сказал он мне, — Мозг — это то, при помощи чего мы видим, а глаза — только его инструменты. Ясное зрение требует ясного ума.
— Все так и есть. — согласился я с ним. — Так ступайте же с миром, молитесь и постарайтесь побороть вашу ересь.
Из записей аббата Зефиринуса, Орден Святого Амикуса.
2
Историю, если называть ее так, следует рассматривать как науку, крайне отличную от изучения химических элементов или механики движения. Явления, изучаемые физическими науками, могут быть рассматриваемы только извне, нам нужно узнать из них только определяющие законы и условия, частоту и регулярность их явлений и силы, которые формируют и подчиняют их. Вот что мы имеем в виду под «пониманием» в естественной философии. Явления же, изучаемые историками, напротив, могут быть поняты только изнутри, с применением терминов веры, желаний и опасений людей, которые являются их создателями.
Увы, мы не располагаем таким способом, благодаря которому можем наверняка узнавать верования, желания и опасения даже тех людей, каких знаем, среди которых живем. Мы можем знать, что они говорят, пишут, можем судить по их типичным действиям о том, какие это люди. Но, но единственное, что мы знаем о людях — все они лжецы и обманщики, и по-настоящему никогда не открывают свои сердца и мысли даже тем, кто знаком с ними ближе всего.
Увы, мы не располагаем таким способом, благодаря которому можем наверняка узнавать верования, желания и опасения даже тех людей, каких знаем, среди которых живем. Мы можем знать, что они говорят, пишут, можем судить по их типичным действиям о том, какие это люди. Но, но единственное, что мы знаем о людях — все они лжецы и обманщики, и по-настоящему никогда не открывают свои сердца и мысли даже тем, кто знаком с ними ближе всего.