Страница:
Но тут была только надежда, совершенно тщетная.
Город под ним окутывал серый туман, но ему были видны сотни тысяч мерцающих газовых фонарей. При их слабом освещении он разглядел, как ближайшие к нему нити паутины поймали десятки жертв и даже больше, и каждая из этих жертв плотно обвязана паучьим шелком. И он знал, все эти жертвы укусил бог-Паук и вместе с укусом пустил им в кровь кислоту, превратившую их души в жидкость, так что их можно было пить, и все же они каким-то образом остались живыми и полностью сознавали безнадежность борьбы против своей участи.
Он знал в глубине души, что и сам не сможет уйти от своей судьбы, и не имеет значения, насколько более совершенен по сравнению с другими. Для бога-Паука он не более, чем крошечный кусочек, который нужно съесть.
И знал, Паук непременно явится.
Ни надежда, ни все призраки с начала времен не могут его спасти. Ни мать-Сфинкс, ни мать-волчица не могут прийти ему на помощь, потому что из всех ангелов один только Паук знает истину о мире и имеет реальную власть.
И тогда он закричал и позвал на помощь. Он звал свою мать-волчицу, но ее блестящая шерсть слиплась от слизи. А лапы были связаны крепкими веревками, которые невозможно было разорвать. Он позвал свою мать-Сфинкса, но она была опутана шелковыми паучьими нитями, и превратилась в мумию, стала прахом. И тогда в отчаянии он позвал своего отца, который не был его отцом, своего создателя, который не был его создателем. Но и этот человек смог только эхом повторить его призыв, сам моля о помощи.
С невообразимо далекого расстояния Джейкоб Харкендер посмотрел ему в лицо горящими и полными слез глазами и закричал:
— Сын мой! Сын мой! Освободи меня! Освободи мою душу!
Он даже поверил на мгновение, будто может ответить на этот призыв, если только захочет, что он в силах разорвать шелковые нити паутины, связывающие его, и улететь на крыльях вместе с остальными душами пленников, спасенных им. Он будет парить высоко над городом и над небом, дотронуться до самого краешка Рая, потому что, в конце концов, разве он не ангел?
Потом он сказал себе: «Я не сын человеческий, и это мне не нравится, и придется мне поссориться с Пауком. Я сам себе хозяин, я не одержимый, и никто меня не ограничивал ни в силе, ни в верности, ни в страхе».
Но это была не надежда, а всего лишь заблуждение, и голос, раздававшийся в пустом пространстве, где должна была находиться его собственная душа, принадлежал кому-то другому, и этот голос дразнил его искушением.
«Я ангел», — сказал он беспомощно. Его слова отдавались эхом далеко-далеко. «Я ангел смерти и ангел страдания, ангел с пламенеющим мечом и ангел, пишущий книгу греха. Я ангел-паук, ткущий паутину в Божьем Доме, и это моя фантазия напишет будущее на странице пространства и времени. Это моя фантазия…
* * *
Габриэль Гилл проснулся в поту. Он открыл глаза в полной темноте, потому что свеча возле его постели оплыла и погасла. Он был волен минуту-другую в этой темноте думать о том, что находится в спальне Хадлстоун Мэнора. Хороший мальчик с чистой совестью, его не посещают демоны, вервольфы, или Калеб Амалакс. Но все это была иллюзия, хотя она могла продолжаться долго.
Что это? в полном смятении подумал Лидиард. Это что, тоже выдумки, или я и в самом деле увидел глаза этого ребенка, ангельские глаза?
Габриэль сел на постели, отбросив тяжелое одеяло, покрывавшее его. Но так жарко ему стало вовсе не из-за одеяла, жара, наполнявшая комнату, стояла в воздухе повсюду вокруг.
Что-то было не так, совсем не так.
Ему пришло в голову, что, возможно, в доме пожар и все его деревянные части пылают. Он представил себе, небольшой чердак, должно быть, единственное помещение, еще не охваченное огнем, но в любой момент огонь снизу может прорваться и туда. Габриэль протянул руку вниз, стараясь достать до пола и проверить, насколько там горячо.
Но когда пальцы мальчика оказались всего в каком-нибудь дюйме от досок, пол исчез. Вместо огненного пламени, которое он почти ожидал увидеть, его подхватили вихри тьмы и закружили, точно осенний листок; и, хотя Габриэль цеплялся за смятое одеяло, оно рвалось прочь, и кровать убегала вместе с ним, а мальчика в ночной рубашонке швыряло в штормовом пространстве.
Габриэля кружило ветром, но ощущения падения не возникло. И хотя голова у него отчаянно кружилась, он не боялся стукнуться о землю и переломать кости. В таком бурлящем воздушном потоке ничто не может летать, и Габриэль даже не пытался сопротивляться, не сомневаясь, что его переносят к какой-то непонятной точке измерения.
Он услышал, как кто-то зовет его по имени, но имя доносилось с очень далекого расстояния, а последний слог растянулся в долгий пронзительный крик, прежде чем раствориться в крутящемся воздухе. И тогда он услышал другой звук, который не имел для него никакого смысла, звук, напоминающий легкое покашливанье где-то в отдалении.
Лидиард узнал в этом звуке выстрелы, и понял, что время образовало складку, вернувшись назад, к себе же, что теперь повторяется тот момент перед появлением множества пауков, или то мгновение, когда пришел Паук.
И тогда Лидиард осознал, насколько он потерялся.
— Это сон, — сказал себе Габриэль, он произносил слова вслух, проверяя, может ли их слышать. — Мне только приснилось, будто я проснулся, а на самом деле я вовсе не просыпался.
Но он знал, как только сможет открыть глаза, поймет, что это не так, если только мир сам по себе не сделался сном и если сам не прекратил труд, который совершал, чтобы восстановить форму и порядок каждого момента с механической точностью.
Что-то схватило несчастного Габриэля и вырвало из рук Мандорлы с такой же легкостью, как человек может сорвать цветок с куста, это что-то схватило и Дэвида Лидиарда и обернуло его временем, точно мумифицированного египтянина, швырнуло его в жизнь после жизни, лишив всякой поддержки, не дав ему проводника, чтобы падать… падать…
* * *
Лидиард вытянул обе руки, когда в буквальном смысле этого слова провалился сквозь землю, и почувствовал, как тело поднимается на поверхность, подчиняясь усилиям его воли. Снова оказавшись в одиночестве, он почувствовал, что падение сменилось плавным полетом, это оказалось несравненно приятнее и напоминало движение в воде.
Дэвиду прежде никогда не доводилось учиться плавать, но он быстро принял решение: если чье-то вероломство превратило в жидкость твердый до того мир, ему следует научиться передвигаться сквозь его темную и мрачную протяженность. Он начал сгибать руки ленивыми дугами и двигать ими, как будто перемещаясь по набухшей влажной земле, и обнаружил, что способен преодолевать пространство лучше, чем рассчитывал.
В этом лишенном света мире Лидиард совсем ослеп, но осязание у него, кажется, обострилось, и теперь он ощущал сильную вибрацию скалы и даже мог ощутить, отчего она происходит. Некоторые толчки в беспорядке шли с поверхности, другие уходили в стороны от туннелей, вдоль путей подземной железной дороги Лондона, по руслам пересохших подземных рек. Вероятно, Дэвид находился не так уж глубоко под миром света и воздуха, он испытывал искушение попытаться подняться вверх, и достичь знакомого привычного мира, но на время отложил исполнение этого желания, потому что ощущение от плавания наполняло его таким приятным возбуждением.
Вместо того, чтобы устремиться вверх, Лидиард направился еще глубже вниз, где вся вибрация замирала и превращалась в отдаленный космический шорох. Здесь царил глубокий покой, казавшийся не только успокаивающим. Дэвид был как будто на своем привычном месте. Он почувствовал, что здесь почему-то была его истинная стихия, и он действительно дома, в большей степени, чем когда-либо мог находиться в тонком слое органической жизни, составляющей поверхностный слой планеты и мира людей. Так вот я кто, подумал он. Я вовсе не человек, несмотря на тот облик, в котором возродился, — и я не волк и не какое-то иное существо. Нет, я принадлежу этим твердым и безжалостным местам, миру скал и камней.
Но осязание говорило Лидиарду что-то иное, в то время как он спускался все глубже. Он чувствовал, что этот бесконечный холод и покой земли — только поверхностный, и ниже есть области, где стоит сильная жара и идет постоянная деятельность. Так же, как мир органической жизни — всего лишь одно напластование, так же и этот мир, напоминающий истинную родину Лидиарда: в нем тоже есть подземная часть, его кипящий и бурлящий Ад.
Дэвид знал, что мог бы проплыть еще дальше вниз, если бы захотел, он мог бы достичь самого центра земли и купаться в обширном океане расплавленного металла, не боясь ни каких помех, но он отказался от такой возможности. Это вовсе не было тем местом, куда ему хотелось бы отправиться, или где хотелось быть. Это не было местом, для него подходящим, как несомненно было то, где он сейчас находился.
Меня вырвали из моей каменной колыбели, чтобы я превратился в чудовище из плоти и крови, и я стал считать себя одержимым демонами не из-за того, что меня отравила та змея своим укусом. Я понял, наконец, насколько моя душа и мой разум не подходят к моему облику. Только теперь я знаю, кто я есть и из чего выше. Теперь я могу только благодарить того, кто вернул меня сюда, к моей настоящей и единственной сущности, кто бы он ни был, добрый ли бог или сам дьявол.
Он бы произнес все это вслух, если бы считал, что в этом есть какая-то необходимость. Лидиард решил, что такой нужды нет, он знал, нечто потянулось к нему, дотронулось и изменило его, постепенно подвело к осознанию этого изменения. Он предполагать, что это только начало и его все еще куда-то тащат и направляют, искушают и просвещают. Если бы его искусителю доставило удовольствие вытащить Дэвида из этого умиротворяющего чрева для дальнейшего обучения и наставления, это, возможно, и было бы сделано, уж в этом он ни капли не сомневался.
Он уже не боялся такой перспективы, потому что знал, теперь, когда ему показали путь в рай, он всегда сможет сюда вернуться.
Цепляясь за эту мысль, Лидиард плыл сквозь жидкую землю, терпеливо, исполненный восхищения, расслабившийся от удовольствия, пока его руки не устали.
Он остановился, благополучно прибившись к твердой скале, и сделал передышку, чтобы поразмыслить, не в таких ли условиях спят древние Творцы. Прежде Лидиард представлял себе, как они падают в мир теней, теперь же вообразил, как они попадают в холодное удобство и утешение компактного камня. Не сотворили ли они пристанище из этой мантии мира, которая была плотью под его хрупкой поверхностной оболочкой? Не оказался ли Дэвид теперь в их Царствии Небесном, приготовленном для нищих духом, для тех, кто мечтал о справедливости, так, чтобы они могли сделаться истинной солью земли?
Однако слишком скоро Лидиард обнаружил, что и здесь нет для него покоя, как не могло его быть и в мире теней. Снова должен искать он возможности соединиться с миром людей или с миром снов. И снова он услышал мысли другого существа, которое могло вернуть его назад, и открыть, кем он мог бы быть.
И на этот раз Лидиардл испустил молчаливый крик, мольбу, прося не об избавлении от зла, но умоляя ощутить очищающий огонь любви и необходимости.
Он воскликнул: Корделия!
И крик был услышан немедленно.
3
Город под ним окутывал серый туман, но ему были видны сотни тысяч мерцающих газовых фонарей. При их слабом освещении он разглядел, как ближайшие к нему нити паутины поймали десятки жертв и даже больше, и каждая из этих жертв плотно обвязана паучьим шелком. И он знал, все эти жертвы укусил бог-Паук и вместе с укусом пустил им в кровь кислоту, превратившую их души в жидкость, так что их можно было пить, и все же они каким-то образом остались живыми и полностью сознавали безнадежность борьбы против своей участи.
Он знал в глубине души, что и сам не сможет уйти от своей судьбы, и не имеет значения, насколько более совершенен по сравнению с другими. Для бога-Паука он не более, чем крошечный кусочек, который нужно съесть.
И знал, Паук непременно явится.
Ни надежда, ни все призраки с начала времен не могут его спасти. Ни мать-Сфинкс, ни мать-волчица не могут прийти ему на помощь, потому что из всех ангелов один только Паук знает истину о мире и имеет реальную власть.
И тогда он закричал и позвал на помощь. Он звал свою мать-волчицу, но ее блестящая шерсть слиплась от слизи. А лапы были связаны крепкими веревками, которые невозможно было разорвать. Он позвал свою мать-Сфинкса, но она была опутана шелковыми паучьими нитями, и превратилась в мумию, стала прахом. И тогда в отчаянии он позвал своего отца, который не был его отцом, своего создателя, который не был его создателем. Но и этот человек смог только эхом повторить его призыв, сам моля о помощи.
С невообразимо далекого расстояния Джейкоб Харкендер посмотрел ему в лицо горящими и полными слез глазами и закричал:
— Сын мой! Сын мой! Освободи меня! Освободи мою душу!
Он даже поверил на мгновение, будто может ответить на этот призыв, если только захочет, что он в силах разорвать шелковые нити паутины, связывающие его, и улететь на крыльях вместе с остальными душами пленников, спасенных им. Он будет парить высоко над городом и над небом, дотронуться до самого краешка Рая, потому что, в конце концов, разве он не ангел?
Потом он сказал себе: «Я не сын человеческий, и это мне не нравится, и придется мне поссориться с Пауком. Я сам себе хозяин, я не одержимый, и никто меня не ограничивал ни в силе, ни в верности, ни в страхе».
Но это была не надежда, а всего лишь заблуждение, и голос, раздававшийся в пустом пространстве, где должна была находиться его собственная душа, принадлежал кому-то другому, и этот голос дразнил его искушением.
«Я ангел», — сказал он беспомощно. Его слова отдавались эхом далеко-далеко. «Я ангел смерти и ангел страдания, ангел с пламенеющим мечом и ангел, пишущий книгу греха. Я ангел-паук, ткущий паутину в Божьем Доме, и это моя фантазия напишет будущее на странице пространства и времени. Это моя фантазия…
* * *
Габриэль Гилл проснулся в поту. Он открыл глаза в полной темноте, потому что свеча возле его постели оплыла и погасла. Он был волен минуту-другую в этой темноте думать о том, что находится в спальне Хадлстоун Мэнора. Хороший мальчик с чистой совестью, его не посещают демоны, вервольфы, или Калеб Амалакс. Но все это была иллюзия, хотя она могла продолжаться долго.
Что это? в полном смятении подумал Лидиард. Это что, тоже выдумки, или я и в самом деле увидел глаза этого ребенка, ангельские глаза?
Габриэль сел на постели, отбросив тяжелое одеяло, покрывавшее его. Но так жарко ему стало вовсе не из-за одеяла, жара, наполнявшая комнату, стояла в воздухе повсюду вокруг.
Что-то было не так, совсем не так.
Ему пришло в голову, что, возможно, в доме пожар и все его деревянные части пылают. Он представил себе, небольшой чердак, должно быть, единственное помещение, еще не охваченное огнем, но в любой момент огонь снизу может прорваться и туда. Габриэль протянул руку вниз, стараясь достать до пола и проверить, насколько там горячо.
Но когда пальцы мальчика оказались всего в каком-нибудь дюйме от досок, пол исчез. Вместо огненного пламени, которое он почти ожидал увидеть, его подхватили вихри тьмы и закружили, точно осенний листок; и, хотя Габриэль цеплялся за смятое одеяло, оно рвалось прочь, и кровать убегала вместе с ним, а мальчика в ночной рубашонке швыряло в штормовом пространстве.
Габриэля кружило ветром, но ощущения падения не возникло. И хотя голова у него отчаянно кружилась, он не боялся стукнуться о землю и переломать кости. В таком бурлящем воздушном потоке ничто не может летать, и Габриэль даже не пытался сопротивляться, не сомневаясь, что его переносят к какой-то непонятной точке измерения.
Он услышал, как кто-то зовет его по имени, но имя доносилось с очень далекого расстояния, а последний слог растянулся в долгий пронзительный крик, прежде чем раствориться в крутящемся воздухе. И тогда он услышал другой звук, который не имел для него никакого смысла, звук, напоминающий легкое покашливанье где-то в отдалении.
Лидиард узнал в этом звуке выстрелы, и понял, что время образовало складку, вернувшись назад, к себе же, что теперь повторяется тот момент перед появлением множества пауков, или то мгновение, когда пришел Паук.
И тогда Лидиард осознал, насколько он потерялся.
— Это сон, — сказал себе Габриэль, он произносил слова вслух, проверяя, может ли их слышать. — Мне только приснилось, будто я проснулся, а на самом деле я вовсе не просыпался.
Но он знал, как только сможет открыть глаза, поймет, что это не так, если только мир сам по себе не сделался сном и если сам не прекратил труд, который совершал, чтобы восстановить форму и порядок каждого момента с механической точностью.
Что-то схватило несчастного Габриэля и вырвало из рук Мандорлы с такой же легкостью, как человек может сорвать цветок с куста, это что-то схватило и Дэвида Лидиарда и обернуло его временем, точно мумифицированного египтянина, швырнуло его в жизнь после жизни, лишив всякой поддержки, не дав ему проводника, чтобы падать… падать…
* * *
Лидиард вытянул обе руки, когда в буквальном смысле этого слова провалился сквозь землю, и почувствовал, как тело поднимается на поверхность, подчиняясь усилиям его воли. Снова оказавшись в одиночестве, он почувствовал, что падение сменилось плавным полетом, это оказалось несравненно приятнее и напоминало движение в воде.
Дэвиду прежде никогда не доводилось учиться плавать, но он быстро принял решение: если чье-то вероломство превратило в жидкость твердый до того мир, ему следует научиться передвигаться сквозь его темную и мрачную протяженность. Он начал сгибать руки ленивыми дугами и двигать ими, как будто перемещаясь по набухшей влажной земле, и обнаружил, что способен преодолевать пространство лучше, чем рассчитывал.
В этом лишенном света мире Лидиард совсем ослеп, но осязание у него, кажется, обострилось, и теперь он ощущал сильную вибрацию скалы и даже мог ощутить, отчего она происходит. Некоторые толчки в беспорядке шли с поверхности, другие уходили в стороны от туннелей, вдоль путей подземной железной дороги Лондона, по руслам пересохших подземных рек. Вероятно, Дэвид находился не так уж глубоко под миром света и воздуха, он испытывал искушение попытаться подняться вверх, и достичь знакомого привычного мира, но на время отложил исполнение этого желания, потому что ощущение от плавания наполняло его таким приятным возбуждением.
Вместо того, чтобы устремиться вверх, Лидиард направился еще глубже вниз, где вся вибрация замирала и превращалась в отдаленный космический шорох. Здесь царил глубокий покой, казавшийся не только успокаивающим. Дэвид был как будто на своем привычном месте. Он почувствовал, что здесь почему-то была его истинная стихия, и он действительно дома, в большей степени, чем когда-либо мог находиться в тонком слое органической жизни, составляющей поверхностный слой планеты и мира людей. Так вот я кто, подумал он. Я вовсе не человек, несмотря на тот облик, в котором возродился, — и я не волк и не какое-то иное существо. Нет, я принадлежу этим твердым и безжалостным местам, миру скал и камней.
Но осязание говорило Лидиарду что-то иное, в то время как он спускался все глубже. Он чувствовал, что этот бесконечный холод и покой земли — только поверхностный, и ниже есть области, где стоит сильная жара и идет постоянная деятельность. Так же, как мир органической жизни — всего лишь одно напластование, так же и этот мир, напоминающий истинную родину Лидиарда: в нем тоже есть подземная часть, его кипящий и бурлящий Ад.
Дэвид знал, что мог бы проплыть еще дальше вниз, если бы захотел, он мог бы достичь самого центра земли и купаться в обширном океане расплавленного металла, не боясь ни каких помех, но он отказался от такой возможности. Это вовсе не было тем местом, куда ему хотелось бы отправиться, или где хотелось быть. Это не было местом, для него подходящим, как несомненно было то, где он сейчас находился.
Меня вырвали из моей каменной колыбели, чтобы я превратился в чудовище из плоти и крови, и я стал считать себя одержимым демонами не из-за того, что меня отравила та змея своим укусом. Я понял, наконец, насколько моя душа и мой разум не подходят к моему облику. Только теперь я знаю, кто я есть и из чего выше. Теперь я могу только благодарить того, кто вернул меня сюда, к моей настоящей и единственной сущности, кто бы он ни был, добрый ли бог или сам дьявол.
Он бы произнес все это вслух, если бы считал, что в этом есть какая-то необходимость. Лидиард решил, что такой нужды нет, он знал, нечто потянулось к нему, дотронулось и изменило его, постепенно подвело к осознанию этого изменения. Он предполагать, что это только начало и его все еще куда-то тащат и направляют, искушают и просвещают. Если бы его искусителю доставило удовольствие вытащить Дэвида из этого умиротворяющего чрева для дальнейшего обучения и наставления, это, возможно, и было бы сделано, уж в этом он ни капли не сомневался.
Он уже не боялся такой перспективы, потому что знал, теперь, когда ему показали путь в рай, он всегда сможет сюда вернуться.
Цепляясь за эту мысль, Лидиард плыл сквозь жидкую землю, терпеливо, исполненный восхищения, расслабившийся от удовольствия, пока его руки не устали.
Он остановился, благополучно прибившись к твердой скале, и сделал передышку, чтобы поразмыслить, не в таких ли условиях спят древние Творцы. Прежде Лидиард представлял себе, как они падают в мир теней, теперь же вообразил, как они попадают в холодное удобство и утешение компактного камня. Не сотворили ли они пристанище из этой мантии мира, которая была плотью под его хрупкой поверхностной оболочкой? Не оказался ли Дэвид теперь в их Царствии Небесном, приготовленном для нищих духом, для тех, кто мечтал о справедливости, так, чтобы они могли сделаться истинной солью земли?
Однако слишком скоро Лидиард обнаружил, что и здесь нет для него покоя, как не могло его быть и в мире теней. Снова должен искать он возможности соединиться с миром людей или с миром снов. И снова он услышал мысли другого существа, которое могло вернуть его назад, и открыть, кем он мог бы быть.
И на этот раз Лидиардл испустил молчаливый крик, мольбу, прося не об избавлении от зла, но умоляя ощутить очищающий огонь любви и необходимости.
Он воскликнул: Корделия!
И крик был услышан немедленно.
3
Корделия Таллентайр находилась в бунтарском настроении. Когда она дошла до низкой стены, служившей границей садов Чарнли Холла с южной стороны, она почувствовала, что-то ее буквально гонит от дома, наполненного добрыми заботами миссис Остен, и принуждает искать убежища от тирании обстоятельств.
Довольно скверно, думала она, что ее отец вынужден отвечать на вторжение в дом на Стертон Стрит удалением ее оттуда, и к разрушениям ему приходится прибавить оскорбление, отсылая дочь в такое место, по сравнению с которым сумасшедший дом был бы верхом терпимости.
Эта новая обида добавилась к уже накопившемуся негодованию, которое и без того было велико. Возвратившись из Египта, ни отец, ни жених не соглашались объяснить ей, что это же было за происшествие, в которое они оказались втянуты, хотя именно оно, по всей вероятности, привело и бедного Дэвида на грань помутнения рассудка. Несмотря на все их попытки скрыть от ее свои тайны, она вынужденно оказывалась свидетельницей того, как Дэвида схватил безобразный толстяк. Ей даже пришлось застрелить какого-то человека, как раз в тот момент, когда он превращался в какое-то чудовищное животное, и все-таки сэр Эдвард отказался объяснить ей, что происходит. Вместо объяснения, которого она, безусловно, заслуживала, ее отослали в сопровождении доктора Гилберта Фрэнклина в Чарнли Холл, дав самые общие инструкции, здесь она не должна никому мешать и тихо прозябать в стороне от событий. Тем временем, баронет отправился по какому-то тайному делу, но куда и какая надежда могла быть на то, что ему удастся разыскать и спасти Дэвида, Корделия не имела ни малейшего представления.
Лидиард, внезапно окунувшийся в этот бурлящий котел негодования, был одновременно удивлен и встревожен. Он и не предполагал, что Корлделия способна на столь сильное и всепоглощающее чувство. Для него, как и для всего общества, она была спокойной и благопристойной девушкой, и хотя частенько поддразнивала его, но он никогда не видел ее в ярости. Теперь же Дэвид впервые осознал, сколько усилий уходило у нее на то, чтобы сохранять свою маску вежливости и благовоспитанности, и какое в ней таилось глубокое желание вырваться за границы привычной жизни.
Корделия тихонько остановилась возле стены, откуда могла смотреть через лужайку, отделявшую земли поместья Остена от Бренты. Она смотрела на тот берег реки, на ограду, гораздо более высокую, скрывавшую большую часть Хадлстоун Мэнора, притворяясь, будто наслаждается легкими прикосновениями бриза к своим щекам. Про себя же она вспоминала грохочущие выстрелы, это она сама стреляла каких-нибудь сорок часов тому назад, ощущая отдачу оружия, видя, как пуля поражает тело превращающегося монстра. Предупрежденная слухами, Корделия знала в тот самый момент, когда нажимала на курок, это один из баснословных лондонских вервольфов, она ощущала возбуждение от того, что попала в него, сознание одержанной победы, вызвало чувство настоящего триумфа, и это было для нее просто чудом.
Было ли это ощущение, размышляла Корделия, тем, что знакомо всем мужчинам? Тем, что они так привыкли ценить? Было ли оно тем, из-за чего они так радостно шли на войну? Корделия почувствовала, что впервые начинает понимать это животное торжество безрассудства, которое было чисто мужским ощущением.
Лидиард не мог разделить с ней это понимание. В действительности, наблюдая за этой мыслью сквозь темное окно ее восприятия, он впервые в жизни задался вопросом, насколько велико это торжество, и стоит ли оно того, чтобы так называться. Он искал в ее теперешних мыслях доказательство того глубокого и непреодолимого чувства, которое было любовью Корделии, но оказалось, что он ошибся или в глубине, или в непреодолимости, а может быть, даже в природе этих эмоций. Лидиард не сомневался, не мог сомневаться, в том, что Корделия действительно его любит, но, тем не менее, именно воспоминание о собственных действиях было главным в ее внутреннем восприятии, а вовсе не сочувствие к своему похищенному возлюбленному и его сложной ситуации.
Корделия неторопливо пошла дальше, ступая по тропинкам размеренным шагом, пока не вышла к фасаду дома, а от него повернула на заасфальтированную дорожку, тянущуюся от входа в дом к садовой калитке. Она бросила беглый взгляд на увитые плющом стены и зарешеченные окна, почти ожидая увидеть обеспокоенное лицо, наблюдающее за ее передвижениями, но нет, там никого не оказалось. Очевидно, Остен и Фрэнклин погрузились в напряженную беседу, пользуясь отсутствием Ккорделии, чтобы обсудить то, о чем не должны упоминать при ней.
По тропинке к ней приближался какой-то молодой человек, наверное, торговец, подумала Корделия, судя по его пальто и шляпе. На лице у него застыло странное выражение детской невинности, и вместо того, чтобы опустить глаза, приблизившись к девушке, как можно было ожидать, он смотрел прямо на Корделию.
Она почувствовала, как будто тонкие иголочки какого-то неясного опасения начали покалывать ей кожу, но это не был реальный страх, Лидиард же, по контрасту, вздрогнул от настоящей тревоги, откуда-то зная, что эта встреча окажется совсем не к добру.
Молодой человек остановился по другую сторону от калитки, как будто бы собирался войти в сад. Корделия не сделала никакого движения, чтобы ему открыть, но ждала, пока он объяснит ей, что ему надо.
— Мисс Таллентайр? — спросил он.
Он спросил это крайне вежливо, но Корделию удивило, что ему известно ее имя, а еще больше ее удивило, как он ее узнал. Должно быть, он явился с вестью от сэра Эдварда, решила она. Но это заключение никоим образом не совпадало с ощущением Лидиарда.
— Кто вы? — спросила Корделия нейтральным тоном.
— Меня зовут Кэптхорн, мисс, Люк Кэптхорн. Я работаю в Мэноре, помогаю присматривать за сиротами.
Это удивило Лидиарда так же, как и Корделию.
— Откуда вы меня знаете? — с некоторой резкостью спросила она.
— Мистер Харкендер сказал мне, что вы здесь. Осмелюсь сказать, мисс, вы, наверно, знаете, мистер Харкендер умеет своими способами обнаруживать разное, ни один обычный человек не способен на такое, а то, что он обнаруживает, иной раз заставляет его тревожиться. Он говорит, лондонским вервольфам известно, где вы находитесь, и от этого вам ничего хорошего ждать не приходится. Он послал меня передать вам, что здесь небезопасно, и напрасно ваш отец отправил вас сюда.
Корделия смотрела на Люка Кэптхорна таким же взглядом, каким могла бы разглядывать красивую змею, она не чувствовала к нему отвращения, но он ее напугал. Что-то было тревожащее в слишком открытом взгляде, но более всего ее страшили его слова.
— Да о чем это вы толкуете? — Она пыталась, правда, безуспешно, держаться холодно и презрительно, но сердце ее трепетало от смятения.
— Они ведь захватили мистера Лидиарда, верно? — спросил Кэптхорн, от которого не скрылось ее беспокойство. — Его захватили вервольфы, хотя мистер Харкендер предупреждал, чтобы он был осторожнее. Мистер Харкендер приглашал приехать в Уиттентон, но сэр Эдвард его не отпустил. Поверьте мне, мисс Таллентайр, в Англии есть один-единственный человек, способный бороться с лондонскими оборотнями, и это мистер Харкендер. Вы в большой опасности, мисс, вот меня и послали, сказать вам об этом. Только мистер Харкендер может объяснить вам, почему.
Корделия почувствовала, что краска, должно быть, совсем ушла с ее щек, но твердо решила не показывать и даже не ощущать никаких других симптомов смятения. Лидиард горячо желал — увы, тщетно! — услышать ее затаенные мысли или почувствовать ее сердце. Он видел, что паутина жутких снов вот-вот поглотит ту единственную, кого он любит, и кошмар начнется всерьез.
— А какое до этого дело мистеру Харкендеру? — спросила Корделия у Люка Кэптхорна — И какое вы имеете к этому отношение?
— Мистер Харкендер сможет найти вашего жениха, если захочет. Вервольфы ему не друзья, они похитили еще и его юного воспитанника, который был вверен моим заботам в Приюте. Мистер Харкендер хочет вернуть Габриэля, и говорит, что сможет выручить и мистера Лидиарда. Он и так это сделает, если сможет, но должен быть уверен, что вы в полной безопасности еще до того. Вам необходимо отправиться в Уиттентон, мисс Таллентайр. Это единственный путь.
Корделия колебалась, и ее колебания обернулись для Лидиарда настоящей агонией. У нее с языка чуть было не сорвались слова, обращенные к вторгшемуся посетителю, чтобы он уходил, но она не осмеливалась их произнести, поскольку не могла проверить, говорит ли он правду. Должно быть, ее растерянность стала совершенно очевидной.
Но Лидиард ясно разглядел паучьи тени в глазах Люка Кэптхорна, чего Корделия заметить не могла.
— Скажите своему хозяину, что я ему благодарна, — вымолвила, наконец, Корделия, собираясь с мыслями, пока произносила эти слова. — Пожалуйста, поблагодарите его за предупреждение, но передайте, что я нахожусь в полной безопасности на попечении доктора Остена.
Корделия на шаг отступила от калитки, одновременно глядя на дом. Теперь она уже хотела, чтобы кто-нибудь случайно оказался возле окна, наблюдая за ней, но там по-прежнему никого не было видно.
— Мистер Харкендер постарается привезти мистера Лидиарда в Уиттентон, — рассеянно произнес Кэптхорн. — Вам следует туда отправиться, чтобы встретиться с ним, мисс Таллентайр, ведь возможно, он ранен и ему настоятельно требуется присутствие друга.
И опять Корделия заколебалась. Она не сделала второго шага по направлению к дому. Она взглянула на Люка Кэптхорна. Его глаза казались честными и невинными, но Кордлелия опасалась, что внешность может оказаться обманчивой.
Бога ради! Лидиард отчаянно желал, чтобы его услышали. Не ходи!
— Если я туда отправлюсь, то не одна. — встревожено сказала Корделия, — Не войдете ли вы, мистер Кэптхорн, и не объяснитесь ли с доктором Остеном и доктором Фрэнклином?
Кэптхорн не дал немедленного ответа на эту просьбу, но было очевидно, что у него имеется на этот счет какое-то возражение. Он застыл совершенно неподвижно, в его взгляде появилась растерянность.
— Сожалею, мисс, но для этого может не оказаться времени. — произнес Кэптхорн голосом, который показался Лидиарду невероятно неестественным.
— Значит, необходимо найти это время, потому что не могу же я просто-напросто выйти за калитку, без единого слова объяснения. — настаивала Корделия.
В течение секунды или двух Лидиард уже готов был поверить, что соблюдение правил приличия сможет ее спасти, но какое-то зловещее предчувствие, пронизывающее все его призрачное присутствие, было более верным руководителем, чем надежда.
— Извините меня, мисс Таллентайр, известно ли вам, что на руке у вас — паук? — голос Кэптхорна зазвучал уже зловеще и угрожающе.
Корлделия придержала дыхание, болеьш от удивления, чем от тревоги, и опустила глаза на свою левую ладонь. Каким образом она поняла, что надо смотреть на левую руку, а не на правую, она не могла бы объяснить, так как не чувствовала совсем ничего, но на тыльной стороне ее левой ладони сидел паук потрясающего размера. Корделия никогда не видела в Англии ничего подобного, хотя отец много рассказывал о том, как ему встречались подобные монстры во время его путешествий. Ужас от неожиданного открытия пронзил ее до самых костей, она вдруг застыла в неподвижности.
Лидиард-то знал, что на самом деле никакого паука у нее на руке нет, но от этого его знания испуг Корделии не становился ни на йоту меньше.
— Осторожней, мисс. — предостерег Люк Кэптхорн непристойно ровным голосом, хорошенько держа себя в руках. — Если вы испугаетесь, он вас непременно укусит.
Но Корделия уже на самом деле испугалась, и ничто в мире не заставило бы ее преодолеть этот страх. Она открыла рот, как бы для того, чтобы закричать, и тут же почувствовала, как паук укусил ее.
Лидиард тоже это почувствовал, ему показалось, как будто какая-то хищная птица или зверь выхватили из него душу, точно лакомый кусочек, желая разбить и раскрошить ее.
Крик в горле у Корделии замер, еще не родившись, и она почувствовала, как черный поток поднимается прямо на нее с земли, а ее дух падает в утробу какого-то громадного темного монстра, готового ее уничтожить.
Единственный звук, который услышали Корделия и «гость», проникший в мир ее мыслей, прежде чем чернота поглотила их обоих, был скрежет засова на калитке, отворившейся с громким щелчком.
* * *
Сэру Эдварду Таллентайру снилось, будто бы его провели в мрачную комнату, теплую и уютную, таким, вероятно, было чрево космоса перед тем, как Творец создал свет. Затем он попал на залитый солнцем берег, где в нос бил запах океана, а лицо ласкал очищающий бриз, потом он очутился у залитого светом холма, возвышающегося над деревьями. Но, как это часто случается во сне, все окружающее стало таять и отходить на задний план, незамеченное и не замечающее ничего рядом с собой.
Это выглядело так, как будто мир состоит из материализовавшейся тени, твердой или призрачной, созданной чьим-то капризом. Таллентайр почувствовал себя так, словно его оторвали от обычного видимого мира, и он оказался на странице реальности, отрезанной ножницами от книги привычной жизни. Теперь все окружающее выглядело всего лишь карандашным наброском, представляя собой сцену, подготовленную для следующего действия, этой иррациональной драмы, которая захватила его в себя и включила в бессмысленно развивающийся сюжет.
Что же я делаю? спросил себя Лидиард, но теперь он уже не был убежден в том, что сам сплетал этот сон. Он был его наблюдателем, уж в этом-то он убедился, но этот сэр Эдвард вовсе не был выдумкой его исполненного надежд воображения. Это, в конце концов, был самый настоящий сэр Эдвард, если не считать того, что сон и реальность теперь неразрывно переплелись, и невозможно было обрести уверенность, что же это все в точности означает. Сфинкс ждала его. У нее не было львиного тела и орлиных крыльев, на ее руках и ногах нет страшных железных когтей, но, тем не менее, она Сфинкс.
Довольно скверно, думала она, что ее отец вынужден отвечать на вторжение в дом на Стертон Стрит удалением ее оттуда, и к разрушениям ему приходится прибавить оскорбление, отсылая дочь в такое место, по сравнению с которым сумасшедший дом был бы верхом терпимости.
Эта новая обида добавилась к уже накопившемуся негодованию, которое и без того было велико. Возвратившись из Египта, ни отец, ни жених не соглашались объяснить ей, что это же было за происшествие, в которое они оказались втянуты, хотя именно оно, по всей вероятности, привело и бедного Дэвида на грань помутнения рассудка. Несмотря на все их попытки скрыть от ее свои тайны, она вынужденно оказывалась свидетельницей того, как Дэвида схватил безобразный толстяк. Ей даже пришлось застрелить какого-то человека, как раз в тот момент, когда он превращался в какое-то чудовищное животное, и все-таки сэр Эдвард отказался объяснить ей, что происходит. Вместо объяснения, которого она, безусловно, заслуживала, ее отослали в сопровождении доктора Гилберта Фрэнклина в Чарнли Холл, дав самые общие инструкции, здесь она не должна никому мешать и тихо прозябать в стороне от событий. Тем временем, баронет отправился по какому-то тайному делу, но куда и какая надежда могла быть на то, что ему удастся разыскать и спасти Дэвида, Корделия не имела ни малейшего представления.
Лидиард, внезапно окунувшийся в этот бурлящий котел негодования, был одновременно удивлен и встревожен. Он и не предполагал, что Корлделия способна на столь сильное и всепоглощающее чувство. Для него, как и для всего общества, она была спокойной и благопристойной девушкой, и хотя частенько поддразнивала его, но он никогда не видел ее в ярости. Теперь же Дэвид впервые осознал, сколько усилий уходило у нее на то, чтобы сохранять свою маску вежливости и благовоспитанности, и какое в ней таилось глубокое желание вырваться за границы привычной жизни.
Корделия тихонько остановилась возле стены, откуда могла смотреть через лужайку, отделявшую земли поместья Остена от Бренты. Она смотрела на тот берег реки, на ограду, гораздо более высокую, скрывавшую большую часть Хадлстоун Мэнора, притворяясь, будто наслаждается легкими прикосновениями бриза к своим щекам. Про себя же она вспоминала грохочущие выстрелы, это она сама стреляла каких-нибудь сорок часов тому назад, ощущая отдачу оружия, видя, как пуля поражает тело превращающегося монстра. Предупрежденная слухами, Корделия знала в тот самый момент, когда нажимала на курок, это один из баснословных лондонских вервольфов, она ощущала возбуждение от того, что попала в него, сознание одержанной победы, вызвало чувство настоящего триумфа, и это было для нее просто чудом.
Было ли это ощущение, размышляла Корделия, тем, что знакомо всем мужчинам? Тем, что они так привыкли ценить? Было ли оно тем, из-за чего они так радостно шли на войну? Корделия почувствовала, что впервые начинает понимать это животное торжество безрассудства, которое было чисто мужским ощущением.
Лидиард не мог разделить с ней это понимание. В действительности, наблюдая за этой мыслью сквозь темное окно ее восприятия, он впервые в жизни задался вопросом, насколько велико это торжество, и стоит ли оно того, чтобы так называться. Он искал в ее теперешних мыслях доказательство того глубокого и непреодолимого чувства, которое было любовью Корделии, но оказалось, что он ошибся или в глубине, или в непреодолимости, а может быть, даже в природе этих эмоций. Лидиард не сомневался, не мог сомневаться, в том, что Корделия действительно его любит, но, тем не менее, именно воспоминание о собственных действиях было главным в ее внутреннем восприятии, а вовсе не сочувствие к своему похищенному возлюбленному и его сложной ситуации.
Корделия неторопливо пошла дальше, ступая по тропинкам размеренным шагом, пока не вышла к фасаду дома, а от него повернула на заасфальтированную дорожку, тянущуюся от входа в дом к садовой калитке. Она бросила беглый взгляд на увитые плющом стены и зарешеченные окна, почти ожидая увидеть обеспокоенное лицо, наблюдающее за ее передвижениями, но нет, там никого не оказалось. Очевидно, Остен и Фрэнклин погрузились в напряженную беседу, пользуясь отсутствием Ккорделии, чтобы обсудить то, о чем не должны упоминать при ней.
По тропинке к ней приближался какой-то молодой человек, наверное, торговец, подумала Корделия, судя по его пальто и шляпе. На лице у него застыло странное выражение детской невинности, и вместо того, чтобы опустить глаза, приблизившись к девушке, как можно было ожидать, он смотрел прямо на Корделию.
Она почувствовала, как будто тонкие иголочки какого-то неясного опасения начали покалывать ей кожу, но это не был реальный страх, Лидиард же, по контрасту, вздрогнул от настоящей тревоги, откуда-то зная, что эта встреча окажется совсем не к добру.
Молодой человек остановился по другую сторону от калитки, как будто бы собирался войти в сад. Корделия не сделала никакого движения, чтобы ему открыть, но ждала, пока он объяснит ей, что ему надо.
— Мисс Таллентайр? — спросил он.
Он спросил это крайне вежливо, но Корделию удивило, что ему известно ее имя, а еще больше ее удивило, как он ее узнал. Должно быть, он явился с вестью от сэра Эдварда, решила она. Но это заключение никоим образом не совпадало с ощущением Лидиарда.
— Кто вы? — спросила Корделия нейтральным тоном.
— Меня зовут Кэптхорн, мисс, Люк Кэптхорн. Я работаю в Мэноре, помогаю присматривать за сиротами.
Это удивило Лидиарда так же, как и Корделию.
— Откуда вы меня знаете? — с некоторой резкостью спросила она.
— Мистер Харкендер сказал мне, что вы здесь. Осмелюсь сказать, мисс, вы, наверно, знаете, мистер Харкендер умеет своими способами обнаруживать разное, ни один обычный человек не способен на такое, а то, что он обнаруживает, иной раз заставляет его тревожиться. Он говорит, лондонским вервольфам известно, где вы находитесь, и от этого вам ничего хорошего ждать не приходится. Он послал меня передать вам, что здесь небезопасно, и напрасно ваш отец отправил вас сюда.
Корделия смотрела на Люка Кэптхорна таким же взглядом, каким могла бы разглядывать красивую змею, она не чувствовала к нему отвращения, но он ее напугал. Что-то было тревожащее в слишком открытом взгляде, но более всего ее страшили его слова.
— Да о чем это вы толкуете? — Она пыталась, правда, безуспешно, держаться холодно и презрительно, но сердце ее трепетало от смятения.
— Они ведь захватили мистера Лидиарда, верно? — спросил Кэптхорн, от которого не скрылось ее беспокойство. — Его захватили вервольфы, хотя мистер Харкендер предупреждал, чтобы он был осторожнее. Мистер Харкендер приглашал приехать в Уиттентон, но сэр Эдвард его не отпустил. Поверьте мне, мисс Таллентайр, в Англии есть один-единственный человек, способный бороться с лондонскими оборотнями, и это мистер Харкендер. Вы в большой опасности, мисс, вот меня и послали, сказать вам об этом. Только мистер Харкендер может объяснить вам, почему.
Корделия почувствовала, что краска, должно быть, совсем ушла с ее щек, но твердо решила не показывать и даже не ощущать никаких других симптомов смятения. Лидиард горячо желал — увы, тщетно! — услышать ее затаенные мысли или почувствовать ее сердце. Он видел, что паутина жутких снов вот-вот поглотит ту единственную, кого он любит, и кошмар начнется всерьез.
— А какое до этого дело мистеру Харкендеру? — спросила Корделия у Люка Кэптхорна — И какое вы имеете к этому отношение?
— Мистер Харкендер сможет найти вашего жениха, если захочет. Вервольфы ему не друзья, они похитили еще и его юного воспитанника, который был вверен моим заботам в Приюте. Мистер Харкендер хочет вернуть Габриэля, и говорит, что сможет выручить и мистера Лидиарда. Он и так это сделает, если сможет, но должен быть уверен, что вы в полной безопасности еще до того. Вам необходимо отправиться в Уиттентон, мисс Таллентайр. Это единственный путь.
Корделия колебалась, и ее колебания обернулись для Лидиарда настоящей агонией. У нее с языка чуть было не сорвались слова, обращенные к вторгшемуся посетителю, чтобы он уходил, но она не осмеливалась их произнести, поскольку не могла проверить, говорит ли он правду. Должно быть, ее растерянность стала совершенно очевидной.
Но Лидиард ясно разглядел паучьи тени в глазах Люка Кэптхорна, чего Корделия заметить не могла.
— Скажите своему хозяину, что я ему благодарна, — вымолвила, наконец, Корделия, собираясь с мыслями, пока произносила эти слова. — Пожалуйста, поблагодарите его за предупреждение, но передайте, что я нахожусь в полной безопасности на попечении доктора Остена.
Корделия на шаг отступила от калитки, одновременно глядя на дом. Теперь она уже хотела, чтобы кто-нибудь случайно оказался возле окна, наблюдая за ней, но там по-прежнему никого не было видно.
— Мистер Харкендер постарается привезти мистера Лидиарда в Уиттентон, — рассеянно произнес Кэптхорн. — Вам следует туда отправиться, чтобы встретиться с ним, мисс Таллентайр, ведь возможно, он ранен и ему настоятельно требуется присутствие друга.
И опять Корделия заколебалась. Она не сделала второго шага по направлению к дому. Она взглянула на Люка Кэптхорна. Его глаза казались честными и невинными, но Кордлелия опасалась, что внешность может оказаться обманчивой.
Бога ради! Лидиард отчаянно желал, чтобы его услышали. Не ходи!
— Если я туда отправлюсь, то не одна. — встревожено сказала Корделия, — Не войдете ли вы, мистер Кэптхорн, и не объяснитесь ли с доктором Остеном и доктором Фрэнклином?
Кэптхорн не дал немедленного ответа на эту просьбу, но было очевидно, что у него имеется на этот счет какое-то возражение. Он застыл совершенно неподвижно, в его взгляде появилась растерянность.
— Сожалею, мисс, но для этого может не оказаться времени. — произнес Кэптхорн голосом, который показался Лидиарду невероятно неестественным.
— Значит, необходимо найти это время, потому что не могу же я просто-напросто выйти за калитку, без единого слова объяснения. — настаивала Корделия.
В течение секунды или двух Лидиард уже готов был поверить, что соблюдение правил приличия сможет ее спасти, но какое-то зловещее предчувствие, пронизывающее все его призрачное присутствие, было более верным руководителем, чем надежда.
— Извините меня, мисс Таллентайр, известно ли вам, что на руке у вас — паук? — голос Кэптхорна зазвучал уже зловеще и угрожающе.
Корлделия придержала дыхание, болеьш от удивления, чем от тревоги, и опустила глаза на свою левую ладонь. Каким образом она поняла, что надо смотреть на левую руку, а не на правую, она не могла бы объяснить, так как не чувствовала совсем ничего, но на тыльной стороне ее левой ладони сидел паук потрясающего размера. Корделия никогда не видела в Англии ничего подобного, хотя отец много рассказывал о том, как ему встречались подобные монстры во время его путешествий. Ужас от неожиданного открытия пронзил ее до самых костей, она вдруг застыла в неподвижности.
Лидиард-то знал, что на самом деле никакого паука у нее на руке нет, но от этого его знания испуг Корделии не становился ни на йоту меньше.
— Осторожней, мисс. — предостерег Люк Кэптхорн непристойно ровным голосом, хорошенько держа себя в руках. — Если вы испугаетесь, он вас непременно укусит.
Но Корделия уже на самом деле испугалась, и ничто в мире не заставило бы ее преодолеть этот страх. Она открыла рот, как бы для того, чтобы закричать, и тут же почувствовала, как паук укусил ее.
Лидиард тоже это почувствовал, ему показалось, как будто какая-то хищная птица или зверь выхватили из него душу, точно лакомый кусочек, желая разбить и раскрошить ее.
Крик в горле у Корделии замер, еще не родившись, и она почувствовала, как черный поток поднимается прямо на нее с земли, а ее дух падает в утробу какого-то громадного темного монстра, готового ее уничтожить.
Единственный звук, который услышали Корделия и «гость», проникший в мир ее мыслей, прежде чем чернота поглотила их обоих, был скрежет засова на калитке, отворившейся с громким щелчком.
* * *
Сэру Эдварду Таллентайру снилось, будто бы его провели в мрачную комнату, теплую и уютную, таким, вероятно, было чрево космоса перед тем, как Творец создал свет. Затем он попал на залитый солнцем берег, где в нос бил запах океана, а лицо ласкал очищающий бриз, потом он очутился у залитого светом холма, возвышающегося над деревьями. Но, как это часто случается во сне, все окружающее стало таять и отходить на задний план, незамеченное и не замечающее ничего рядом с собой.
Это выглядело так, как будто мир состоит из материализовавшейся тени, твердой или призрачной, созданной чьим-то капризом. Таллентайр почувствовал себя так, словно его оторвали от обычного видимого мира, и он оказался на странице реальности, отрезанной ножницами от книги привычной жизни. Теперь все окружающее выглядело всего лишь карандашным наброском, представляя собой сцену, подготовленную для следующего действия, этой иррациональной драмы, которая захватила его в себя и включила в бессмысленно развивающийся сюжет.
Что же я делаю? спросил себя Лидиард, но теперь он уже не был убежден в том, что сам сплетал этот сон. Он был его наблюдателем, уж в этом-то он убедился, но этот сэр Эдвард вовсе не был выдумкой его исполненного надежд воображения. Это, в конце концов, был самый настоящий сэр Эдвард, если не считать того, что сон и реальность теперь неразрывно переплелись, и невозможно было обрести уверенность, что же это все в точности означает. Сфинкс ждала его. У нее не было львиного тела и орлиных крыльев, на ее руках и ногах нет страшных железных когтей, но, тем не менее, она Сфинкс.