Фауст повиновался.
Фауст очутился в карете.
Каким-то образом он стал лейтенантом Ульрихом фон Карлсбеком, отличившимся в недавнем подавлении крестьянских восстаний. Хотя он не перестал быть Фаустом, мысли, переживания и физические ощущения Карлсбека он воспринимал так, будто они были его собственными. Отождествление было абсолютным.
Карета громыхала и подпрыгивала по брусчатке мостовых. Рука Карлсбека, затянутая в перчатку, подергивалась на колене. Он ощутил, что его член туго напрягся, и в смущении скрестил ноги, чтобы скрыть это обстоятельство.
Его крайне беспокоила физическая близость Гретхен.
– Вы молчун, лейтенант, – сказала она. – Неужели вам нечего сказать? Или ваши мысли слишком воинственны для женских ушей?
– Я размышляю, – тихо отозвался Ульрих. – Мне кажется, вы – самая восхитительная и красивая женщина на свете.
Она напряглась и немного отодвинулась. Затем, заметив, что он не сделал ни одного движения, чтобы воспользоваться преимуществом своего положения, успокоилась.
– Я гостья в вашей карете. Посему неуместно говорить о подобных вещах.
Они ехали с благотворительного бала, где собирали деньги для Общества нравственного преобразования нищих, б?льшую часть огромных расходов которого, как всем было известно, несли «Предприятия Рейнхардта». Карета фон Карлсбека прибыла за ним как раз тогда, когда Гретхен стало известно, что ее кучер нализался и куда-то запропастился вместе с транспортным средством. Лейтенант не раздумывая предложил ей свои услуги. Несколько секунд хладнокровных размышлений – и она согласилась.
– Прошу прощения, – произнес Ульрих, растирая рукою колено. Этим вечером он танцевал с Гретхен только один танец, однако его ладонь все еще ощущала изгиб ее изящной талии. – Просто сболтнул то, что у меня на уме. Очень глупо. Я понимаю, вы считаете меня повесой, охотником за удачей, но уверяю вас…
– Нет, – сказала она. – Я вижу, что это не так.
Какое-то время они ехали в полном молчании. Ульрих подумал, что, вне всякого сомнения, он в первый и единственный раз в жизни оказался наедине с такой женщиной – женщиной не просто красивой и богатой, но и знаменитой своими способностями и величием проделанной работы. Она поддерживала реформу не только нравственности, но и всего общества – борьбу с пороком, отмену пыток, ограничение рабства, работные дома для сирот и усовершенствование очистительных сооружений. И еще управляла дюжиной предприятий. Его страшно тянуло к ней. Друзья могли бы посоветовать, что следует делать при подобных обстоятельствах.
А он, глупец, все понимает, но бездействует. Он знал свои достоинства и добродетели, испытал себя в бою и в дамских опочивальнях. Но Гретхен он восхищался, и это приводило его в полное отчаяние.
– Скажите, – прервал он цепь своих размышлений. – Я, конечно, слышал о локаутах на ваших фабриках и… не хочу бросить вызов, но заверяю вас: я – не радикал! Однако кажется странным, что, тратя так много и так свободно на благотворительность, будучи достаточно богатой для этого, вы тем не менее отказываетесь удовлетворять требования ваших рабочих о повышении их оплаты. Вы не считаете, что это пойдет им во благо? – Он покраснел. – Я понимаю, что выражаю свои мысли очень скверно.
– Вы определенно не читали эссе Фостера об экономике.
– Не читал.
– В таком случае не буду подробно рассказывать о сложностях соотношения спроса и предложения, а также – как цены регулируются капиталистами, которые зовут это скрытой рукой рынка. В общем, Фостер доказывает, что в целом повышение заработной платы никогда не бывает настоящим: оно поднимает стоимость продукции, что обязательно приводит к росту цен, значительно большему, чем подъем зарплаты. Далее, кратковременное улучшение материальной стороны неизбежно приводит к росту семей, что в целом увеличивает потребность в продовольствии, а в результате эти всплески благосостояния ведут в западню, увеличивая количество нищих.
– Да это какая-то дьявольская арифметика! – негодующе воскликнул фон Карлсбек. – Эти формулы – издевательство над всеми желаниями и стремлениями!
– Да, – согласилась Гретхен, – такова грубая правда. Тем не менее, если у всех предпринимателей будут развязаны руки, то рост прибыли возможен только в результате снижения цен, а соответственно, повышения стандартов жизни, и тем самым выгоду от повышения наших доходов получают все.
Карета остановилась. Фон Карлсбек спрыгнул на землю, обежал ее и открыл дверцу для Гретхен. Она в платье из струящегося шелка вышла из кареты, и он проводил Гретхен до двери. Возле крыльца горел английский фонарь, и его электрический свет озарял улицу ярко, как свет дня.
Гретхен поднялась на ступеньку, повернулась.
– Я дала слово другому человеку, – промолвила она, – и поклялась, что буду навеки ему верна. Вы, конечно, понимаете?
Он с трудом выдохнул, изумившись собственному разочарованию.
– Увы, даже слишком, – произнес он. И галантно добавил: – Умоляю вас, не называйте мне имя этого человека. Ибо я возненавижу его, а это было бы бесчестно. Тот, кому вы улыбаетесь, – счастливейший из смертных; так позвольте моей зависти не портить эту благодать.
Гретхен зарделась.
– Закройте глаза, – попросила она, – и я поцелую вас в щеку.
Лейтенант повиновался, и она наклонила к нему голову. Ее губы скользнули по его губам в поцелуе – так поспешно, мимолетно, будто его целовала сестра. Вдруг Гретхен поцеловала его по-настоящему, вложив в поцелуй какую-то свирепую страсть. Он почувствовал, как ее язык скользнул ему в рот. Затем она стремительно развернулась и исчезла в доме. Громко хлопнула дверь.
С легким головокружением от изумления, смешанного с каким-то извращенным восхищением, Ульрих фон Карлсбек медленно возвратился к карете.
Вот, – глумливо проговорил Мефистофель, – это и есть разрешение твоей дилеммы.
– Она верна мне. – Фауст все еще ощущал вкус ее губ и влажность ее языка. – Ты слышал, что она сказала.
Произнесенные ею слова значат меньше, чем ничего. Женщина не позволяет себе подобных высказываний до тех пор, пока не обдумает альтернативный вариант.
Фауст ударил по креслу обеими руками.
– Она верна мне!
Это так. И, кстати, была тебе верна все эти три года.
– Значит, вот твое решение… я должен наблюдать, как моя Гретхен слабеет, все больше портится и наконец низвергается в блуд?!
Трупный облик Мефистофеля уже демонстрировал все признаки разложения. Локтевые суставы и кончики костей прорывали сгнившую плоть. Одна щека уже отслоилась от черепа, обнажив два ряда зубов.
Обычное дело, когда у мужчины пропадает интерес к жене: супруга посылает его в трактир, чтобы притащить домой другого, – это часто можно наблюдать у людей низкого происхождения, – гораздо чаще, чем ты можешь вообразить, ибо большинство женщин, которые считаются непорочными, не пренебрегают этим. Этот блуд проистекает из ее побуждения сладко уступать приказам своего супруга. Именно так сохраняются большинство браков.
– Я не собираюсь выслушивать такую грязь!
О, а ты, оказывается, переменчив и не держишь слово! Неужто ты забыл о нашей сделке? Можешь делать все, что угодно, но ты должен всегда – всегда! – слушать меня, без разницы, говорю я что-то важное или нет! Иначе…
Он не договорил.
– Зря тратишь время.
Иначе Гретхен познает все плотские радости, кроме внешнего проявления любви. Она молода и должна слушаться своего тела. Если она ответит на настойчивость какого-нибудь приятного незнакомца, ее любовь сосредоточится на нем; если же поступит по твоей указке, то будет гордо полагать, что подчиняется твоей воле. Это – твой выбор. Иного у тебя нет.
– Все, что слетает с твоего языка, – порочно и безнравственно.
Мое дело – проинформировать, – отозвался Мефистофель. – Погляди, как там молодой лорд.
Лорд Говард с мечтательной улыбкой на лице в одиночестве восседал на подушках, и слюна стекала по его подбородку. Когда Фауст вошел, Рекс Пекс Фекс поднял голову.
– Сижу тут из-за него, – сказал моряк. – Ежели не хотите, чтоб ваш приятель закоченел до смерти, пора бы двигать его к корме.
– Примерно через час я пришлю за лордом Говардом карету, – сказал Фауст и дал моряку еще серебряную монету, чтобы окончательно утвердить взаимопонимание. – А пока приглядывайте за ним. Убедитесь, чтобы он взял все недокуренное с собой. Примерно через неделю ему захочется еще.
– Не так уж просто отыскать эту штуку, – сказал Рекс Пекс Фекс с явным лукавством. – Я и это-то раздобыл по случаю. М-да, сударь, и цена весьма даже кусалась.
– Он заплатит столько, сколько вы запросите.
Моряк будет лишь временной затычкой активности лорда, ибо через год умрет, когда его ударят ножом в драке из-за женщины, с которой он познакомится всего за десять минут до потасовки. Но к тому времени «Предприятия Рейнхардта» уже будут поставлять морским путем свой эликсир лауданума. Фауст позаботится о том, чтобы отослать лорду Говарду коробочку, за что тот будет весьма благодарен.
Задолго до того, как та коробочка опустеет, Фауст проследит, чтобы определенное место в парламенте занял кузен или молодой брат лорда. Тот, которому не хватало дара красноречия своего благородного родственника.
Воздух был холодный и очищенный от ароматов ярмарки. Громыхали копыта, полозья саней скрипели, скользя по льду. На сиденье рядом с возницей Мефистофель сбросил последние ошметки плоти, и теперь представлял собой только кости и обрывки одежды. Огни фабрик Восточного Лондона проблескивали, словно звезды, меж его ребер. Разверстые глубины сталеплавильных шахт мерцали красноватым янтарем под вздымающимися в небо дымовыми трубами.
Фауст глубоко вдохнул зимний воздух и почувствовал, что в голове совершенно прояснилось. Кризис миновал. Он не станет внимать совету Мефистофеля. Это совет подлеца или зазывалы в публичном доме, хладнокровное бесчувственное осквернение чистой, истинной любви. Лучше увезти Гретхен с собой, чем грязнить и порочить ее душу. Теперь он понимал, что к чему, а еще – что он просто не способен поступить так.
Дьявол повернул к нему ухмыляющийся череп.
А-а, Фауст, как плохо ты знаешь самого себя!
13. ПИЛЮЛИ
Гретхен была в гневе. Ох уж этот гадкий фотограф и его отвратительный фоторепортаж! Какого же сорта должен быть человек, переворошивший все кошмары мира, чтобы собрать это в похабнейший букет и бросить к ее ногам? Она закрыла номер «Die Zeitung», лежащий на столе в конференц-зале, неспособная больше смотреть на искаженные лица детей, и проговорила:
– Отмените все наши заказы на рекламу у них!
Штабенау, Хоэсс и Торф неуверенно переглянулись. Уллман остался сидеть, уставившись каменным взором вперед. Беллохс прокашлялся и сказал:
– Хм-м, это будет выглядеть не очень красиво.
– А это красиво? – она потрясла газетой перед его лицом. – Я не желаю, чтобы эти паразиты когда-нибудь увидели еще хоть один грош из нашего кармана!
– Нам необходима реклама, – спокойно произнес Беллохс. Ее директор по маркетингу был кругленьким, маленьким, похожим на доброго дедушку человеком в очках, закрывающих половину лица. – Это как навоз для фермера или рабство в испанских колониях – неприглядное обстоятельство, но необходимое зло. Большинство фабрик на этих клеветнических снимках в настоящее время работают на полную мощность, выполняя солидный заказ по производству пленки. Пленки, в которой, между прочим, этот фотограф нуждается не меньше, чем мы – во внимании публики. – Он слегка, на пару сантиметров, приподнял со стола кипу бумаг. – Вот здесь – планы массированной рекламной кампании, посредством которой мы надеемся поставить новый фотоаппарат в каждый дом империи. Радио и газеты – только они подходят для этого. – Он соединил руки и сцепил пальцы. – Что, конечно же, означает, что мы даем рекламу во все газеты, которые на это согласны. Или вы желаете сократить производство пленки на три четверти? Если так, то… – Он пожал плечами.
– Закон, – предположил Хоэсс, – просто не может быть здесь полностью бессилен.
Уллман, постукивая по столешнице рукояткой своего убранного в ножны кинжала – он был склонен к тому, чтобы воображать себя целью наемных убийц, – воскликнул:
– Да! Давайте вызовем их в суд!
Вульф Уллман – темноволосый, небольшого роста, почти красивый, щеголь, немного скользкий тип – помимо всего прочего приходился Гретхен кузеном. Временами он злоупотреблял их родственными отношениями больше, чем она считала допустимым.
– Мы подадим на основании всего этого жалобу и запустим нашу рекламу бесплатно!
Он говорил столь горячо, что Гретхен невольно вышла за границы сдержанности.
«То, к чему стремится твой кузен, не является хорошим для тебя, – писал Фауст. – Внимательно присматривай за ним».
Однако он не приказал уволить Вульфа, и пока он не напишет этого прямым текстом, тот будет значиться в платежной ведомости. Предатель или нет, но он по-прежнему остается членом семьи. Кроме того, из всех своих обязанностей меньше всего она любила увольнять сотрудников. После каждого такого случая Гретхен всегда плакала.
Вдобавок он представлял определенную опасность. А ей нравилось это в мужчинах.
– Могу вообразить, какие заголовки они будут давать, пока мы будем судиться, – сказала Гретхен. – К примеру, такие: «Корпорация Антихриста вчинила иск защитникам веры и свободы» или «Зверь 666 представляет удобную новую семейную фотокамеру». – Затем, когда смех утих, она продолжила: – Но давайте все же попробуем. Запустим радиорекламу на две недели раньше – сумеем мы подготовить ее так быстро? Разумеется, сумеем. Через две недели начнется реклама на наших радиостанциях – мы увеличим для ускорения бюджет, – и нам никогда уже не придется покупать ни квадратного сантиметра рекламной площади в печатной продукции. Это должно привести «Die Zeitung» в смятение! Нам не придется никому угрожать; наше молчание будет достаточно красноречивым. Мы дождемся, когда они придут к нам, держа в руке шляпу, и сами предложат публичные извинения за клевету.
Беллохс улыбнулся.
– Итак, это не только возможно, но еще и продуктивно, – заметил он.
Напряжение исчезло. Все, даже Вульф, заметно расслабились.
Штабенау листал открытый блокнот.
– Я подготовлю предварительную схему их сокращения. Какова должна быть его суть?
– Надо объяснить им, что это – вопрос величайшего блага для огромного числа людей. Наши медикаменты спасают бесчисленное количество детских жизней. Фабрика работает – и кормит тысячи. Если невежды настаивают на питье из зараженных колодцев, они едва ли смогут обвинить нас в том, что мы находимся выше по реке. На их стороне только тупость, они могут лишь поносить нас и обвинять во всех смертных грехах. Они ожидают, что мы будем по-прежнему подтирать им носы и менять подгузники? Подобная неблагодарность приводит в ярость.
– Мои люди немного улучшат их манеры, – пообещал Штабенау.
После собрания комната опустела, и Гретхен обратилась к секретарю:
– Что еще на сегодня?
Анна сверилась со своим пюпитром с зажимом для документов.
– Сегодня пятница, поэтому у вас намечена встреча с управляющими подразделений, которые явятся с еженедельными докладами о состоянии дел. Затем вам необходимо официальное заключение департамента о новых лекарственных пилюлях. Затем – церемония в лаборатории: нас посетит епископ, чтобы освятить центрифуги. И, наконец, прибыл наглый силезец от польского двора – Владислав Чженский. Он отказывается объяснять, что ему нужно.
– А что еще им всем нужно? Хлорин, фосген, иприт – я очень сожалею, что занялась когда-то изготовлением химического оружия. По-моему, вполне симпатичный молодой человек. У него такие красивые темные кудри, вы согласны?
– Не знаю.
– Я сегодня работаю допоздна. Какая досада! Передайте ему, что наша встреча назначена на завтрашний день и состоится в моем загородном поместье. Я распоряжусь, чтобы Абеляр приготовил обед.
– Как вам будет угодно.
– Моя карета готова? Распорядитесь подать. Вы же знаете, – доверительно проговорила она, – я с нетерпением жду встречи с юристами. Мы так давно работаем над этими пилюлями, а это будет последним этапом перед запуском их в производство.
Она рассерженно постучала пальцами по тарелке с таблетками.
– Итак?
– Что мы пытаемся сказать, – проговорил Дрешлер, – так это – нет. Мы проконсультировались с несколькими священниками о… м-м-м… моральной стороне использования этой продукции. Они единодушно ее осудили.
– Священники! Мораль! Позвольте напомнить вам, господа, что эти священники не просто мужчины, а соблюдают целибат. Это означает, что либо они верны своим обетам, и потому ничего не понимают в нашем вопросе, либо не верны, и тогда им не стоит произносить слово «мораль».
– Юридический персонал тоже присоединился к этой рекомендации, – бесстрастно произнес он. – Все это имеет весьма спорные основания. Эти таблетки возможно – только возможно, – приемлемы в качестве противозачаточных средств, и мы запустим их в производство и сделаем доступными только замужним женщинам и шлюхам. Чтобы гарантировать, что они не нанесут урон общественной нравственности. Тем не менее ваши документы утверждают, что несколько таблеток, принятых утром после… м-м-м-м… совокупления, также проявят свою эффективность, а это значит, что они тоже… – Он закашлялся. – Это значит, что они – средства, вызывающие аборт. Детоубийство – по-прежнему… ладно. Это вообще преступление, караемое смертью. Хотя вешают этих подлецов редко. В большинстве случаев судьи с состраданием слушают мольбу женщины о пощаде и назначают экзекуцию вместо палача.
– Они избавят от потребности в абортах! – вскричала Гретхен. – Даже принятые следующим утром, таблетки являются очень сильным противозачаточным средством. К тому времени яйцеклетка еще не оплодотворилась полностью должным образом. И зигота не сформирована. Вне всякого сомнения, выведение неоплодотворенного яйца предпочтительнее травмирующего выталкивания эмбриона, произведенного вливанием болотной мяты. Мне нет необходимости напоминать вам, сколько невежественных женщин ежегодно умирает из-за неверно отмеренных доз масла.
Дрешлер медленно покачивал головой при каждом ее слове и этим жестом как будто стирал все аргументы речи Гретхен.
– Вы – женщина… – начал он.
– … и поэтому, конечно, особенно стремлюсь сохранить репутацию и уберечь скромность своего пола. Благодарю вас, что указали мне на это. – Она поняла, что нельзя позволить подчиненным мужчинам воспринять ее аргументы, как исходящие от лица противоположного пола. Если позволить им классифицировать эти пилюли как предназначенные исключительно для женщин, эти таблетки окажутся навек похороненными под весом их пренебрежительного отношения. Но Гретхен слишком коварна. Она пересилит их мужские наклонности, лишит законной силы их аргументацию и логики – их возражения. – Однако мой отец отнесся бы к этому рассудительно, и мы должны поступить так же. Как бы он проанализировал эту ситуацию? Я думаю, он рассуждал бы так.
Она подняла палец.
– Во-первых, эти таблетки следует сделать доступными только через врачей и повитух; это убережет от попадания их в руки безответственных людей. Во-вторых, в каждую упаковку следует запечатывать вкладыш с уведомлением, что опасно использовать их неправильно и что покупатель должен применять их только так, как мы описываем, а также с точными объяснениями юридических, этических и медицинских проблем, связанных с приемом таблеток.
Несколько юристов подняли руки и повысили голоса от негодования. Дрешлер, как их глава, проговорил:
– Но это же приведет только к тому, что всем потребителям станет известно об этом средстве!
– Вот это и в самом деле прискорбно, – солгала Гретхен. – Но что делать? Поскольку для решения этого вопроса вы избрали священников, можно ожидать громогласных возражений Церкви. И вообще, нам придется защищаться.
Она собралась уйти, но остановилась и вернулась к столу.
– А в-третьих, – промолвила она, – мы запускаем их в производство завтра. Мне бы хотелось, чтобы вкладыш для упаковок написали к утру.
И она прихватила таблетки с собой.
Мужчину необходимо соблазнять. В пору невинности Гретхен этого не знала. Если послушать мать, тетушку Пеннигер или любую женщину их поколения (так сказать, достаточно старых, чтобы это уже забыть), мужчины – безудержные похотливые животные, готовые совершить любую мерзость, удовлетворить любую мимолетную фантазию всякий раз, когда женщина это позволит. Они представлялись ей непрестанно бьющими неисчерпаемыми фонтанами разврата. В отношении мужчин следует постоянно быть на страже: единственная неосторожная улыбка – и девушка может пуститься в загул.
Увы, это было, попросту говоря, неправдой.
Чженский подвернулся очень кстати. Гретхен видела его всего лишь раз. Но, поскольку ее внимание не было обращено на кого-то другого – а это был как раз день получения писем, – она положила на него глаз. Физически он оказался приятным: высокий, крепкий и широкоплечий, здоровяк от природы, с темными кучерявыми волосами, с такими мелкими завитками, словно их накручивали на ее мизинец, и с таким замечательным ярким румянцем, что было нелегко не зардеться, поддавшись чувствам. Такая сила эмоций нравилась Гретхен больше всего. На свой особый манер, примерно как стрекоза, лениво парящая в вечернем небе, может напомнить о луне, это напоминало ей о любимом Фаусте.
С этим человеком было нелегко.
Четыре дня назад он впервые обратился к ней прилюдно. Она стояла перед 47-м корпусом, в полный рост, с застывшей на губах улыбкой, напротив нового логотипа «Предприятий Рейнхардта» (с монограммой из R и I, оплетенной дубовыми листьями, чтобы символизировать крепкое происхождение, и окруженной змеей, заглатывающей свой хвост, которая представляла замкнутую углеродную цепочку), когда по мостовой загремели копыта. Испачканный грязью дворянин с криком спрыгнул с коня, бросил слуге поводья и подбежал к Гретхен, произнеся с отчаянием в голосе:
– Польская армия – это все, что отделяет христианский мир от турков. Если вы…
– Простите, – промолвила Анна Эммельц, бросаясь к Гретхен и хватая приехавшего за руки. – Вы здесь мешаете. Фотограф специально приехал…
Не обращая ни капли внимания на крошечную женщину, он сказал поверх ее головы:
– Доблестные мужчины в этот самый момент погибают, чтобы защищать вас, ваши фабрики, владения и всю цивилизацию.
– Доблестные мужчины погибают везде и каждую минуту, – холодно ответила Гретхен. – Но поскольку сами они не просят меня бросить все дела, я не считаю, что имею в этом отношении какие-то обязательства.
Он побагровел.
– Не шутите так над моими славными товарищами! Они – настоящие герои, а вы – всего лишь…
– Сударь! – Анна вызывающе уставилась на него, как драчливый щенок терьера.
Чженский взглянул на секретаршу Гретхен и оцепенел от внезапного потрясения. Она смотрела на него со всей яростью маленького лесного существа, набравшегося храбрости перед нападением хищника на его норку. Черты ее лица, если рассматривать их по отдельности, были неправильными: нос слишком длинный, подбородок слишком слабенький, да и форма лица Анны была не из красивых; и все-таки, взятые вместе, они создавали необычную гармонию. Она не выглядела красивой, но была сама простота, и от этого замирало дыхание. Он посмотрел в бездонную глубь озер ее глаз и растерялся.
Гретхен видела выражение ее лица, все понимала и втайне удивлялась, ибо знала то, чего не знал он: насколько безнадежен его случай. Анна Эммельц созналась ей, что ее не тянет к мужчинам, более того, она случайно обнаружила, что есть и другие подобные женщины, и с ними осуществляла свои желания.
Раньше Гретхен никогда не слышала о таком и была поражена. Ей хотелось узнать каждую подробность: как это делается, какая из женщин находится сверху и обе ли наслаждаются этим. Но Анна внезапно робко уставилась в землю и отрицательно покачала головой, так, что длинные серые волосы упали ей на глаза, и стало ясно – никакой лестью у нее не выманить больше ни слова.
Силезец стряхнул оцепенение и, пройдя мимо маленькой секретарши, сунул прямо в руки Гретхен кипу бумаг.
– Вы должны прочитать это. Наши нужды велики, и нам срочно требуется ваша помощь.
– Я слишком занята, чтобы заниматься этим, сударь, – холодно промолвила Гретхен. Затем протянула документы Анне. – Мой секретарь может устроить встречу, вероятно, в следующий четверг или днем позже. Эй, газетчик! Вы готовы?
Потом она улыбнулась, махнула рукой, прогоняя силезца, и блистательный дамский угодник улизнул, на мгновение задержав на ней взгляд. Она заморгала, ослепленная крошечными яркими солнцами его глаз, и было это два дня назад, а потом прибыла карета и доставила ее домой.
Ночь Маргарита провела в своем городском доме. Слуга принес ей письмо на серебряной тарелке, и какой-то миг она рассеянно смотрела на него, думая: «Это сделано как-то не так». Однако после заметила, что письмо от родителей.
Она читала об их привычных треволнениях в Гейлигенштадте, где отец стоически переносил серные ванны и лечение клизмой, отвергая советы докторов, которые она ему присылала, поскольку те обучались по новой системе в спонсируемом их предприятиями фармацевтическом колледже, а он этой медицинской системе не доверял. Он стоял на своем и лечился только такими методами, что использовались задолго до его рождения. Мать беспокоилась, что Гретхен слишком много работает и не получает радостей от жизни. Отец думал, не продать ли фабрики и не купить ли ей маленькое поместье близ Некара, где труд крестьян сделал бы ее жизнь беззаботной, если не роскошной. Они оба считали, что она пока не отыскала подходящего молодого человека и, вероятно, ей судьбою суждено остаться в девицах.