Она долго размышляла об отравленных газами шахтерах, о детях, родившихся уродами, о самоубийстве Анны Эммельц и еще о сотнях вещей. Если уж вы принимаете возможность своей вины, то дна у этой пропасти нет.
Она не порицала Джека, хотя решение принадлежало ему; ведь она сама позволила ему все решать за нее. Он нежно зарывался ртом между ее ног и проникал языком так глубоко, что когда она говорила, то из ее рта исходили его слова.
«Я не знаю, что более правильно, – признавалась она себе, – вот только мои руки нечисты».
Последствия всегда были. Даже сейчас. Она подумала о дорогой, любимой, несчастной тетушке Пеннигер, которая приходила к ней каждый день до тех пор, пока ее не хватил удар, и, конечно же – о родителях. Какой страшный удар она нанесла всем им! В самом деле, жуткие вещи откроются после ее смерти. Настолько жуткие, что скандалы последуют один за другим!
Она взяла один из давних снимков Джека. Она любила его так сильно, так глубоко, так неистово! Единственным ее желанием было доказать, что она стоит его внимания и любви. Долгое время она пристально изучала на фотографии черты его лица. Каким напряженным, суровым он выглядел, как был непохож на самого себя!
Она сожалела, что лишилась возможности пожить в Англии. О, как приятно снова лежать рядом с Фаустом, поглаживая щекою его лицо, грудь. Да просто держать его руки! С трудом можно было представить, что никогда больше она не вдохнет аромат весенних цветов и не опустит ноги в прохладный ручей. Больше всего она сожалела о Вильгельме. Дорогое дитя, размышляла она, как страшно отказаться от твоего существования! В этой мысли была такая глубина иронии, что у нее сперло дыхание от обуревающих ее чувств.
Если бы только Джек оказался здесь!
Но она могла пойти обеими дорогами. Если он окажется здесь, она уедет вместе с ним. Она никогда не скажет ему «нет». Но пока предлагаемое утешение стоило слишком дорого; она не могла его принять.
Маргарита положила фотографию лицом вниз. Она не могла ничего делать, когда он наблюдал за ней.
Если цель оправдывает средства, где же эта цель? Когда она будет достигнута? Вчера? В следующем году? Через век? Или она похожа на горизонт, удаляющийся с каждым шагом, находящийся всегда впереди, и никогда – здесь, безграничный и иррациональный?
Нет, цель была вполне определенной. Она всегда становилась все ближе. Всегда была здесь. И каждое мгновение выставляла необходимые условия, чтобы оправдывать.
Что ж, замечательно, подумала Маргарита. Оправдывать саму себя.
Она открыла бумажную упаковку и выложила таблетки тремя аккуратными рядами по восемь штук. Затем наполнила стеклянный стакан водой. Сначала вода была мутно-белой с крошечными пузырьками, но вскоре успокоилась и стала прозрачной. Она поставила стакан рядом с таблетками.
Прием барбитуратов должен быть сделан правильно. Нужно глотать таблетки по одной и каждую запивать небольшим глотком воды. Если глотать их слишком быстро, ее может вырвать. Если слишком медленно, она заснет прежде, чем примет достаточно, чтобы добиться результата. К счастью, Маргарита всегда отличалась методичностью. Она понимала, что с этой задачей отлично справится.
Она поднесла к губам первую таблетку.
Проглотила.
Все закончилось быстрее, нежели она ожидала. Таблетка, глоток воды, затем – следующая порция. Таблетка, глоток воды, следующая порция. Ее пальцы не схватили ничего; она испуганно зашарила обеими руками по пустой столешнице в поисках последней таблетки. Затем, осознав, что уже проглотила ее, откинулась на спинку стула, довольная проделанной работой.
Теперь все кончено.
Вскоре, перед тем как таблетки окончательно подействовали, у Маргариты начались галлюцинации.
Ей казалось, что ей доставили послание, и она знала, какое именно. Ей представилось, что посланник Фауста, с давней-давней проповеди, наконец прибыл, в кожаных перчатках и шлеме. Он сдвинул мотоциклетные очки на лоб и протянул ей пергамент от Владыки, хрустящий квадрат, сложенный вчетверо, с лентами и нетронутой печатью. Выражение его лица было суровым, и все же она осмелилась надеяться, что письмо окажется сострадательным. «Неужели меня простили? – мелькнуло у нее в голове. – Я раскаялась – но достаточно ли моего раскаяния?»
Она развернула и посмотрела на пергамент. На мгновение слова показались ей необычными, написанными на незнакомом языке. Затем они приняли более понятный вид, и Маргарита решила, что сумеет их прочесть, если сосредоточится чуть сильнее.
Буквы непрестанно дергались, но она начала читать.
18. ПОСЛАНИЕ
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
19. ПРАХ
Маргарита умерла.
Оставаться здесь было незачем, как и незачем было двигаться куда-то. Места, куда ему хотелось бы попасть, не существовало; равно как не существовало места, где ему хотелось бы остаться.
Фауст по инерции доехал до Нюрнберга. На центральной площади города он увидел памятник Матису Бехайму – «ИЗОБРЕТАТЕЛЮ РАДИО, ОТЦУ КОНДЕНСАТОРА И СОЗДАТЕЛЮ ВАККУМНОЙ ТРУБКИ», – который трагически погиб при взрыве комплекта кислотных батарей во время попытки создать бесконечную проводимость. Такова мирская слава – печальный и потемневший от времени памятник, поставленный славными горожанами, чтобы не обращать на него внимания, а пьяницам мочиться на него по пути домой из борделя. Вот она – омега человеческого тщеславия.
Фауст оставил автомобиль у постамента, где он будет мешать движению, и утром полиция обнаружит машину и конфискует. Его это не волновало.
Первая тяжелая капля дождя упала на булыжник у его ног. Наконец начиналась гроза, которую обещали вот уже несколько дней. Он поднял воротник и уверенно зашагал вперед.
Здесь, в старой части города, еще не полностью электрифицированной, люди придерживались деревенского распорядка и ложились спать с коровами. Уличные фонари действовали только на самых главных перекрестках. Однако тихо работали радиоприемники, что после заката строго воспрещалось. Фауст с отвращением осмотрелся.
– Забыл я, как здесь тихо и спокойно.
– Фу! Не беда! Скоро мы расшевелим этот городишко! – сказал голос где-то у него за плечом.
– Я сыт по горло тобой и твоими…
– О, Фауст, поверь: я больше никогда не буду тебе врать. Все эти штучки-дрючки остались в прошлом. Считай их маленькими обманами учителя, способами простимулировать капризного ребенка, не желающего учить свои уроки. Клянусь существованием, что никогда не прибегну к ним снова! – Мефистофель усмехнулся и вкрадчиво понизил голос: – В конце концов – если ты мне разрешил торжествовать и злорадствовать – к чему мне ложь? Истина достаточно безобразна, чтобы служить этим целям.
Фауст отрешенно посмотрел вокруг, не слушая собеседника.
– Мне нужно выпить.
– Погребок «Бесенок» как раз за углом вниз по дороге. За ничтожные деньги хозяин продержит его открытым столько, сколько тебе надо, чтобы прийти в себя. Если же угодно гневаться и крушить мебель, то я знаю другие места, куда мы можем направить свои стопы.
Примерно через час Фауст оглядывался с мрачным ощущением, что упустил что-то важное. Он некоторое время размышлял, затем спросил:
– А где Вагнер?
Он был не слишком пьян, однако ему казалось, что он как будто перебрал. Печаль, утрата, ярость – все это таилось на дне бутылки прескверного джина.
– Разве ты не помнишь? Ты оставил его в Хейлбрунне. Я сообщил тебе, что оккупационные войска выслали за тобой кавалерийский отряд. Помнишь инцидент с полугусеничной машиной экстремистов и венецианскими наемниками? Поэтому ты приказал ему запереться в колокольне и, дабы задержать погоню, стрелять по прохожим. Вагнер сделал все отлично; солдаты рискнули сломать дверь только через четыре часа после того, как у него кончились патроны. О, не смотри так тоскливо! Считай это жертвой во славу твоего величия.
– Жертвой, – повторил Фауст, представляя убитого Вагнера, лежащего у его ног, как верный пес. И ощутил особенную привязанность к этому подобострастному низкопоклоннику.
– Я ответил тебе за эти годы на огромное количество вопросов, – сказал Мефистофель. – Хочешь спросить меня еще о чем-нибудь? – Он продолжил, не дожидаясь ответа: – Ты, как и все люди, когда-нибудь умрешь. К кому во всей этой благоухающей массе глупцов и мерзавцев, составляющих человеческую расу, ты не испытываешь ненависти? Кто среди них не заслуживает немедленной смерти? Кому бы ты пожелал пережить тебя?
Фаусту даже не пришлось задуматься.
– Никому.
– Что ж, отлично! Невыразимо рад услышать от тебя такое! Наконец мы пришли к взаимопониманию!
Коренастый хозяин погребка с треском закрыл шкаф с вином, повернул ключ и обратил свою грубую физиономию к Фаусту. Ему вовсе не нравилось, что Фауст постоянно что-то бормочет, но он терпел – терпел до тех пор, пока Фауст не поджег пальто пьяного механика и не выкинул горящего мужчину из трактира. На этом, видимо, гостеприимство хозяина истощилось.
Громко вздохнув, Фауст поднялся.
Он вышел из двери прямо в ливень. Пока он сидел внутри, дождь набрал силу. Холодный, ледяной, и лил с такой силой, что пронизывал плоть. Фауст вышел наружу и моментально промок насквозь.
Проникнуть в церковь оказалось совсем легко. С задней стороны находилась дверца для священников, и Мефистофель показал ему под брезентом, накрывавшим поленницу пастора, топор. Три сильнейших удара, треск – и замок был сломан.
Оставляя на лестнице лужицы, Фауст спустился вниз, в подвал, и направился прямо к шкафу, где хранилось вино для причастия. Тут он снова воспользовался топором. Если бы шум прервал грезы пастора о пухленьких мальчиках из хора, это не заставило бы его выйти в ночь под ливень.
Убрав одну бутылку в карман пальто, другую сунув под мышку и разбив оставшуюся, Фауст снова поднялся по лестнице, но, выронив одну из бутылок, сбитый с толку, повернул не туда и почему-то очутился перед главным алтарем, под распятием.
Он тупо уставился на назареянина с молочно-белой кожей. Истерзанные руки и ноги и страдальческое выражение лица красноречиво демонстрировали, с каким наслаждением художник изображал муки плоти. Выкатившиеся глаза и сведенный судорогой рот – как отлично они передавали ненависть Спасителя к материальному миру! Глаза Фауста наполнились слезами сострадания.
– И ты тоже, старый еврей?
Много лет он считал Христа соперником по величию. Теперь же он осознал, что они оба – братья в своем ничтожестве. У них одни и те же враги: воющая толпа, страшная, подлая, а они – люди, загнанные сторожевыми псами общепринятой морали. Ему захотелось быть способным убить их всех и бросить трупы к ногам их распятой жертвы.
– Прошу прощения, – сказал Мефистофель. – Не угодно ли повеселиться?
Дьявол провел Фауста к неразличимой двери здания. По-прежнему лупил дождь. Он попробовал открыть засов. Заперто.
Внутри в комнате есть газовая печь, умывальник, постель и ночная ваза. Есть также стол, два стула, дорожный сундук и люлька. Эти немногочисленные предметы занимают там почти все место.
Он постучал в дверь.
Грозный голос спросил:
– Кто там?
– Натан, помоги мне!
– Здесь нет никого с таким именем. Кто вы?
– Друг.
– Убирайтесь, пока я не позвал полицию.
Там двое взрослых и грудной ребенок. Мужчина дородный и плотный, носит короткую бородку. У женщины длинные черные волосы. Оба невысокого роста.
– Натан, разве ты не помнишь, как в юности пошел в лес за грибами и заблудился? Наступила ночь, луны на небе не было, и ты услышал вой волков. В отчаянии ты постучал в дверь сторожки лесоруба. Он не был твоим соплеменником, и все же пустил тебя внутрь. Сделай же сейчас то же самое для меня.
Короткое колебание, затем лязг засовов. Дверь отворилась.
С улыбкой Фауст вошел. Он направился прямо к люльке, взял на руки малыша, повернулся и промолвил:
– Вы оба – евреи.
С пронзительным криком мать устремилась к нему. Отстранив ее одной рукою, он другою рукой поднял ребенка над головой.
– Осторожно! Он может упасть! Дитя упадет!
Потом, когда муж схватил жену, чтобы оттащить ее, Фауст добавил:
– Если не будешь вести себя спокойно, то гребаные мозги этого ребенка заляпают стену!
В помещении наверху кто-то гневно топал по полу.
Они все оцепенели.
– Что тебе от нас надо? – прошептал Натан. Жена обратила к нему умоляющий взгляд, но сделала шаг назад.
Ребенок зевнул и тихо чихнул. Фауст торжественно и осторожно щелкнул кончиком пальца по крошечному носику. Затем протянул дитя матери. Она прижала его к груди, успокаивая легкими покачиваниями.
– Твой род изгнали из Нюрнберга. Разумеется, ты понимаешь, что случится, если вас обнаружат?
– Клянусь вам, сударь, мы всего лишь работаем здесь, честно, – произнес мужчина. – Осталось день-два, чтобы закончить работу, а потом мы уедем.
Фауст снял промокшее пальто и накинул его на дверцу очага. Поворотом ручки включил газ, пощелкал кнопкой искрового запала и сделал огонь потише.
– Твой прадед, Израэль Бен-Симеон, – сказал он, – был в этом городе серебряных дел мастером. Когда отцов города возмутило процветание евреев, они сговорились завладеть их имуществом, а он оказался слишком гордым, чтобы продать дом за ничтожную цену, за малую долю от его настоящей цены, людям, которых считал ворами и преступниками. Другие оказались мудрее, сделали то, что им приказали, и спокойно уехали в Испанию, Италию и Рутению. Он же из-за своего упрямства остался здесь и не продал ничего из имущества.
– Вы… вам что-то известно об этом?
На округлом испуганном лице Натана появился грубый намек на алчность.
– Более чем. У твоего прадеда был друг, христианин по имени Боэм, убогий хормейстер, несколько раз тайно пользовавшийся его благотворительностью. Однажды ночью этот хормейстер пришел к твоему прадеду, чтобы предупредить, что утром его арестуют. Тот бежал с женой и дочерью, прихватив с собой достаточно золота, чтобы добраться до Праги, и столько драгоценностей, сколько смог унести. Ты меня слушаешь?
Натан кивнул.
– Самое драгоценное, что было у Израэля Бен-Симеона, – это великолепный серебряный кувшин, украшенный бесподобным изображением Юдифи, держащей голову Олоферна. Воистину шедевр; он потратил целый год, отделывая его. Каждый работник по металлу, приезжающий в город, будь то еврей или христианин, заходил, чтобы полюбоваться им и изучить. Этот кувшин не имел цены. Увы, он был слишком велик, чтобы с ним путешествовать, и потому Бен-Симеон наполнил его драгоценностями и другими очень дорогими предметами и закопал на заднем дворе своего дома, у основания дымовой трубы.
– Совершенно верно, мне много раз рассказывали об этом, – удивленно проговорил Натан.
– Расположение нюрнбергского тайника старый еврей на смертном одре описал мужу своей дочери, твоему деду, а тот в свою очередь передал эти сведения твоему отцу. Который часто рассказывал об этом тебе и твоему брату Абраму.
– Это не человек, а сам дьявол! – вскричала женщина.
– Нет, нет, не льстите мне, Рахиль. Я вовсе не дьявол.
И Фауст захихикал, увидев, как она испугалась, когда он назвал ее по имени.
– А что вам здесь нужно? – спросила она.
– Уверяю вас, ничего плохого. Успокойтесь, все в порядке. Мне нужна какая-нибудь чашка, можно и стакан. – Фауст подошел к тихо шипящей печи и вытащил из кармана пальто вино для причастия. С грохотом поставил бутылку на стол и подвинул к нему стул. Потом резко осведомился. – Ну так что?
Рахиль молча принесла ему стакан.
– Налей, – сказал он Натану.
Мужчина повиновался.
Фауст выпил.
– Так на чем я остановился? А-а, на твоем брате Абраме. Который по праву первородства, естественно, получил большую часть имущества твоего отца. Который, когда обнаружилось, что вы оба хотите жениться на одной и той же женщине, отказался от своих притязаний в обмен на половину твоего наследства. И который (вопреки твоему совету… гм… случайно) вложил много денег в производство пластмассы в то время, когда ни одна живая душа не отличала изомера от полимера. Как его процветание удручало тебя! Он носил шелковые рубашки и заказывал на ужин черную икру. Держал личного водителя. Все время самодовольно ухмылялся, и ты от этого вздрагивал, словно под бичом.
У бедняка в этом мире не может быть никакой чести. Когда ты пришел попросить у него какие-то ненужные ему вещи, Абрам отнесся к этому чисто по-деловому и выставил определенные условия. Он даже не одолжил тебе автомобиль; и ты возвращался домой по улицам, неся узел на спине, подобно старьевщику. Все это видели! Только богатство способно смыть такой стыд. Вот так, оказавшись по собственной глупости в отчаянном положении, ты вспомнил о семейной легенде.
– Это больше, чем легенда! Вы сами очень многое подтвердили!
– Ох, Натан, Натан, Натан… Отправляться сюда было крайне опасно. Но разве можно брать с собой в такие странствия жену?
– Я настаивала, – сказала Рахиль. – Я не отпущу его одного никуда.
Фауст нахмурился.
– С каких это пор женщины решают? Твой муж боялся доверить тебя заботам брата. Или я ошибаюсь? А? Нет, не ошибаюсь. Натану известно, что этот распутный козел все еще жаждет тебя. Малыш снова спит. Положи его обратно в колыбель.
Она послушалась, но не отошла от колыбели, а согнулась над ребенком, стараясь защитить любимое и крайне уязвимое существо.
– Какая страшная, ужасающая потеря! Четыре поколения ваша семья преследовала мираж. Я говорю это как друг. – Он повысил голос и насмешливо хмыкнул. – «Когда-нибудь мы с сыном возвратимся в дом прадеда и предъявим права на свое наследство!» Что ж, вот вы здесь, и чего добились?
– Может быть… вам известно что-нибудь, что может помочь нам?
– Я тут по иной причине, – произнес Фауст, осушил стакан и кивнул, чтобы ему налили второй. – Вы приехали в Нюрнберг, надеясь обрести помощь от старого еврея, но не сумели найти, чего хотели. Вы искали в старом еврейском квартале дом, труба которого украшена выложенной из кирпича саламандрой, – и не смогли найти. Здесь не должно было оказаться затруднений, а все вышло иначе. Хотите знать, почему?
Натан молча кивнул.
Фауст долго молчал, намеренно нагнетая напряжение. Затем произнес:
– Дома Израэля Бен-Симеона больше не существует. Пять лет назад еврейский квартал снесли, чтобы построить железнодорожный вокзал. Булыжник выворотили бульдозером и свезли на свалку. Но тут есть своя ирония: даже приехав сюда до того, вы не обнаружили бы сокровище. Через две ночи после отбытия вашего прадеда его кувшин выкопал Густав Боэм – тот самый хормейстер, что предупредил его, чтобы он уезжал из города!
Рахиль закрыла глаза ладонью. Ее муж не мог скрыть потрясения.
– Из бесценного, но известного слишком многим кувшина Боэм с помощью молота сделал брусок и расплавил в изложнице, и стоил этот брусок… о, смешно сказать, какие ничтожные деньги принесла эта болванка. Содержимое кувшина он отдал в залог, а деньги потратил, и что же осталось от наследства твоего прапрадеда? Только твои воспоминания. А после твоей смерти получится, будто вовсе ничего не было.
– Прошу вас, выслушайте меня, – Натан оказался вдруг между Фаустом и своим ребенком. – Уж не знаю, что вам надо и зачем вы явились сюда, но… сберегите мою жену! Сберегите моего невинного малыша!
– В это место ты угодил по своей воле! Вы ведь могли бы спокойно вернуться в Польшу. Там была бы еда, одежда, деньги на уголь, когда наступит зима. Разве не злоба и зависть заставили тебя рисковать жизнью своей семьи в этих химерических поисках?
– Прошу вас! Вы представить себе не можете, сколько нам довелось выстрадать…
– Что знает еврей о страдании? – Фауст сплюнул на пол. – Вот всё, что я могу сделать для вас – и это больше, чем сделал ты сам!
Натан с несчастным видом смотрел в пол.
– Это христианский предрассудок, – проговорил он, – что, будучи распинаемыми, евреи могут только пускать слюни. Я могу ужалить так же, как любой другой.
– Так ты ученый, не так ли? Что ж, тогда, рабби, давай-ка, проверим. Плюнь мне в лицо! Посмотрим, посмеешь ли ты! А? А? Нет, по-моему, не посмеешь. – Фауст поднялся. Открыл ящик возле умывальника и достал нож.
– Что вы собираетесь делать?
– А как ты думаешь? – Фауст крепко приложил нож к столешнице и с силой провел им, оставляя в дереве неглубокую канавку. – Хочу рассказать тебе историю Авраама и Исаака. – Он сделал ножом прорез поперек первого, чтобы получился крест. – Вот. Я сделал тебе алтарь.
Он протянул нож рукояткой вперед.
Натан в ужасе отпрянул.
– Не знаю, что вы обо мне думаете. Но клянусь, я не сумею причинить вред собственному сыну.
– Но ты же привез его сюда, не так ли? – промолвил Фауст, сделав большой глоток из стакана.
– Я не знал, что выйдет так!
Фауст с отвращением швырнул нож через стол. Тот упал в умывальник.
– Подсознание, – произнес он, – коварная штука. Иногда оно требует того, что сознательный разум принять не способен. Человек, который сомневается в верности своей жены, например, может совершить нечто, чего он вовсе не хотел, ради того чтобы это проверить. – Он пососал коренной зуб. – Ну что ты смотришь с таким ужасом? Я знаю, что у тебя в подсознании. Знаю, чего ты тайно хочешь.
Натан повесил голову.
– Все люди грешны по природе, – произнес он. – Но…
– Тебе бы хотелось, чтобы я трахнул твою жену, верно? – Фауст вытянул ногу и качал колыбель, пока ребенок не захныкал. Рахиль со страхом вытащила его и прижала к груди. Наверху снова затопал сосед, но Фауст не обращал на это внимания. – Скажи, что хочешь этого!
Крепко зажмурившись от унижения, Натан произнес:
– Я хочу, чтобы ты трахнул мою жену.
– Попроси меня это сделать.
– Прошу тебя.
– Тебе бы хотелось, чтобы я трахал ее до тех пор, пока у нее не пойдет кровь. Скажи это!
Теперь Натан откровенно рыдал, слезы потоком струились по его щекам.
– Зачем? Какое же зло я когда-то совершил, чтобы заслужить такое? Зачем ты делаешь это с нами?
– Глупец. Вовсе не зачем. Это слово – семантическое заблуждение. Спроси меня как, и я сумею указать причину и следствие, ведь одно ведет к другому; алкоголь действует на мозг огорченного человека, дверь недостаточно хорошо защищает, люди в доме изолированы от всего человечества страшной тайной их предков.
Он хлопнул стаканом по столу.
Натан заново наполнил его.
Фауст выпил.
– Но вопрос зачем, – продолжал он, – подразумевает, что все случается для какой-то цели, однако это вовсе не так. Не существует ни какой-то конечной цели, ни специальной последовательности, ни особого назначения событий. Мир – это унылая пустыня полной бессмысленности, и в ней разум бесполезен. Существует только слепой ход событий.
Он вглядывался в унылые ландшафты будущего, пока Натан наполнял следующий стакан, а потом – следующий и следующий.
Теперь он видел все очень отчетливо, без обмана и без надежды. Это был хрустально прозрачный мрак души.
Когда он пробудился, евреи уже ушли. Они взяли то, что смогли унести в руках, и спешно скрылись в ночи.
Он чувствовал себя ужасно, но лучше, чем ожидал. «Выпей воды, и тебе станет лучше, – подумал он, – ведь ты проспал двадцать восемь часов». Впрочем, это говорил в нем Мефистофель. Теперь он без труда отличал мысли демона от своих. От этого он ощутил боль. До чего же он был наивен.
По указке Мефистофеля он выпил воды, вымыл лицо, привел в порядок одежду и отправился к аптекарю. Там он угрозами заставил владельца составить из различных лекарств и витаминов эликсир, чтобы моментально возвратить телу храбрость и силу. Только дух все еще запаздывал.
После прогулки в голове несколько прояснилось.
– Что ж, хорошо.
Фауст послушно добрался на трамвае до окраины города. Оттуда он отправился по дороге далее, в сельскую местность. Мостовую сменил проселок. Через несколько миль от дороги ответвлялась тропа, по которой он через фермерские угодья и рощу черных дубов вышел на луга.
Сверчки приветствовали его стрекотом. Маленькая бело-желтая чешуекрылая бабочка выискивала среди колючек и острых стручков мертвой растительности все еще благоухающие, но уже принявшие осенние оттенки цветы. Жужжали пчелы. Небо было голубым, с умеренным, как сказал бы джентльмен-фермер, количеством плывущих по нему облаков. И при этом не по сезону тепло.
«Надо отдохнуть, – решил он. – Сяду-ка я и расслаблюсь».
Фауст опустился на ароматную зеленую травку, от которой шел запах арабских пряностей и сладкий душок гниения. Вокруг него торчали какие-то коричневые палочки. Он подождал, хотя чего – сказать не мог. Он был совершенно лишен амбиций. Он мог сидеть здесь вечность.
Проклятая Гретхен! Чертова грязная сука! В ад ее навеки! Он отказался от всего – всего! – ради нее. И все же, движимая какой-то порочной и нездоровой философией, она добровольно покончила с жизнью, когда ее уже были готовы освободить. Омерзительно! Такова уж гадкая извращенность женщин – им дается возможность, а они неизбежно выбирают смерть вместо жизни.
И что толку? Сделанного не воротишь, и следует выбросить это из воспоминаний. Вся усталось мира свалилась на Фауста. Он лег на спину, заложив руки за голову. Здесь, на этом простирающемся куда-то вдаль луге, где тростники превратились в тонкие копья, а листья засыхали и сворачивались в коконы, он слышал целый хор щебетания, потрескивания и стрекотание насекомых. Это криками и всевозможными феромональными трелями изощренные в своей жестокости соперничающие стороны обманывали друг друга, заманивая в ловушку, ради убийства или ради секса.