Доктор Шнобель в досаде поднял на него глаза.
– Если вы не способны воздержаться от идиотского блеяния и пронзительных воплей, мой юный друг, мне придется выставить вас из комнаты.
Вагнер снова показал ему на дверь, на этот раз сильно топнув ногой.
– Вон!!!
Это не возымело действия. Шнобель по-прежнему горбился над своими медицинскими принадлежностями, а рядом с ним беспокойно вертелась фрау Виртен.
Со смущенным видом Вагнер возвратился к больному.
– Фридрих Вильгельм фон Вондхейм, – сказал Фауст, – скончался после шестинедельного курса кровопускания.
Врач озадаченно нахмурился.
– Что он говорит?
Фауст открыл глаза.
– От потери крови скончался и Карл Мельбер, а также фрау Тучер, Иеронимус Нютзель, Беттина Хотшюхер и Шарлотта Кестер. Берндта Плитца отправила на тот свет чрезмерная доза ртути, использованной в качестве предполагаемого средства от morbus gallicus[6]. Лефкадио Романо был отравлен подобным образом, однако он отделался лишь несильным расстройством нервной системы; соседи теперь подшучивают над ним, предлагая ему миску супа. Фрау Виерузовски и ее так и не родившиеся близнецы сегодня были бы живы, будь у ее супруга достаточно здравого смысла, чтобы вызвать обычную повитуху. – Тут Фауст с горящим взором сел на кровати. – Все эти люди умерли в прошлом году, и кого им следует благодарить за это, кроме вас?
Доктор Шнобель начал подниматься, роняя медицинские инструменты.
– Откуда я мог знать обо всем этом? Лечение ртутью запатентовано мною. Я сам разрабатывал эту методологию. Да как вы смеете… – Он запнулся, и внезапно на его лице появилось подозрительное выражение. – Неужели вы следили за мной? Какой дьявольской силой вы обладаете?
Крошечная фрау Виртен, стоявшая за его спиной, поспешно перекрестилась.
– Можете говорить, что дьявол нашептывает мне на ухо, если вам угодно. Можете говорить любую глупость, какую пожелаете. Какие мои ошибки можно сравнить с вашим неизмеримым самодовольством? Даже обвиненный в убийстве, вы прежде всего спешите защитить секрет своих мошеннических манипуляций! Вы отказываетесь взглянуть правде в глаза – а правда в том, что вы не ведаете, что творите. Кровь служит трем целям: она разносит питательные вещества по всему телу. Убирает мертвые клетки. И содержит чрезвычайно мелкие тромбоциты, которые убивают ничтожно маленькие организмы, вызывающие недуг. Делая кровопускание пациентам, вы подавляете их природные защитные свойства и тем самым ослабляете их, усиливая инфекцию и способствуя развитию болезни – той самой болезни, с которой вы поклялись сражаться.
Он встал, олицетворение гнева. Двое врачей стояли друг напротив друга в тускло освещенной комнате, и один явно сдерживал неистовую ярость, которую испытывал к другому. Издав громкий вопль, фрау Виртен отступила в тень.
Шнобель слабо и примирительно улыбнулся.
– Сейчас в вас говорит безумие. Вам надо лечь и как следует отдохнуть.
– О-о, да вы, оказывается, и впрямь болван. Невежественный самодовольный сноб! Может, мне следует продолжить перечисление примеров вашей полной некомпетентности? Ну хорошо! Женщина, которую по вашему доносу приговорили к сожжению как ведьму и которая в результате навсегда сбежала из Саксонии, была всего-навсего травницей, чье незамысловатое лечение приносило куда больше пользы, чем все ваши яды и патентованные средства. А ведь из-за ее отсутствия уже пятеро горожан покоятся в могилах, ибо попали в ваши в руки.
– Герр Фауст, вам надо держать себя в руках. Ваше настроение…
– Какое бесстыдство! Я поднесу к вашей гнусной роже зеркало, которое даже вас заставит покраснеть: ваш родной брат умирал, и вы стали резать его, чтобы вылечить каменную болезнь. – Фауст схватил кочергу и гневно взмахнул ею. – Не помните, как он улыбался и сжимал вашу руку перед операцией? С какой любовью ее целовал? Как, пристально глядя вам в глаза, говорил, чтобы вы не обращали внимания на крики, ибо он знал – ваши руки, руки брата, исцелят его? Ваши руки… Он остался бы жив, если бы вы удосужились вымыть их как следует! Ах, треснуть бы вас по жирной морде – во имя милосердия!
Издав сдавленный вопль, доктор Шнобель помахал рукой перед глазами и, спотыкаясь, вышел из комнаты. Фрау Виртен устремилась за ним, взмахивая руками, как ребенок.
Фауст рассмеялся и отбросил кочергу.
– Наполните одну из ванночек водой, – распорядился он. – Мне надо помыться и одеться. Удостоверьтесь, что чернильницы наполнены. И как следует наточите дюжину гусиных перьев.
– Магистр! – радостно вскричал Вагнер. – Вы…
– Шевелитесь, быстрее же. Нам следует взяться за перо. Весь мир дожидается моих откровений. – Фауст на некоторое время замолчал и презрительно окинул взглядом разбросанные инструменты Шнобеля: его пинцеты, ножи, клизму, микстуру и пиявки. – Однако для начала уберите отсюда этот хлам!
Вагнер поклонился и принялся выполнять распоряжение учителя. В один миг все было очищено.
Поздней ночью – потом он потратил на это много ночей – Фауст диктовал письма всем великим людям Европы и бесчисленному множеству людей не столь знаменитых, в общих чертах описывая свои открытия и озарения. Он надиктовал письмо Иоганну Тритейму, аббату бенедектинского монастыря Шпонгейм, публикующему свои труды под светским именем Тритемий, о том, что все цвета суть составные части белого цвета и что белый цвет может быть разложен на составляющие его цвета. Конраду Мудту, ученому, известному, как Муциан Руф, он описал силу, которую можно обнаружить в молнии и без труда продемонстрировать при помощи металлических пластин и свежих лягушачьих лапок; а еще он описал такие устройства, посредством которых эту силу можно обуздать. Иоганну Виру, личному врачу герцога Клевского, известному также под именем Виерус, а иногда подписывающемуся именем Писцинариус, он предоставил внятное описание кровообращения вместе с замечаниями о предназначении второстепенных органов. Он также диктовал памфлеты о безболезненной хирургии, о происхождении болезней, общее описание для расчетов, имеющих дело с производными, и еще очень многое, достаточно, чтобы утолить аппетит целой армии книготорговцев.
Все эти документы он подписывал NEOPROMETHEUS[7], объяснив Вагнеру, что, во-первых, его собственное имя очень мало известно, а во-вторых, при распространении просвещения это было бы нескромно.
– Нет, – промолвил он, – мои открытия не настолько велики, чтобы затмить открытия всех ученых и мудрецов античности, равно и современности. Либо я – Новый Прометей, либо пребываю в полном заблуждении. В данном случае середины быть не может.
Вагнер сильно изумлялся, но записывал все, что ему приказывали.
Пока он записывал, Фауст все время рисовал: графики молекулярного строения кристаллов, орбитальная механика планет, подробная карта Антарктики, математическое доказательство сходимости бесконечных последовательностей, чертеж приспособления, которое он окрестил «листовая рессора» и которое предназначалось для того, чтобы сделать более мягкой езду в карете, счетные машины, разнообразные двигатели, паровые насосы для шахт. Все это прилагалось к письмам в качестве пояснений их содержимого.
– Крайне необычные наблюдения, – заметил Вагнер по поводу письма в Дюссельдорф об экономике запасов и потребностей. Идеи, выходящие из-под его пера, вызывали головокружение; для каждой нужен был месяц, а то и три, чтобы оценить их правильность и разобраться во всех их сложностях. Вместо этого Фауст тратил всего несколько минут, чтобы успеть продиктовать ту или иную мысль, прежде чем рой идей снова налетал на него, требуя каждая такого же напряжения сил, что и предыдущая. Странные и вызывающие мучения знания переполняли его голову; было бы значительно проще и менее хлопотно бездумно отказаться от них. Будь у них другой источник, Фауст так бы и поступил. – Когда же вы нашли время собрать такие подробные сведения о количестве зерна и цене на хлеб в стольких городах – и так быстро?
– Вдохновение, Вагнер! Наитие свыше! Факты выстраиваются логически именно озарением.
– Но…
– Свежий лист бумаги! Что ты зажал ее в руке? Надо еще много сделать! Наш моральный долг перед потомками не велит отдыхать!
Недели летели, как в лихорадочном сне: Вагнер записывал и изумлялся. Фауст выуживал из головы способы создания невероятных механизмов. Он рисовал здания, каких ни разу не видел и даже не придумывал ни один человек в мире. Он рассказывал о замечательных вещах, которые можно отыскать в капле воды, и сочинял чертежи инструментов из трубок и линз, которые открыли бы эти чудеса другим людям. С легкой грустью он говорил о солдатах, скончавшихся от гнилокровия после удачного отнятия членов. Однако его печаль быстро проходила.
– Утром, – проговорил он, – ты отправишься к шлифовщику стекол. Мне потребуется несколько предметов из его запасов и еще кое-что, что должно быть изготовлено в точности по моему описанию. Я дам тебе список. – Он начал писать, затем резко поднял голову и диким взором посмотрел на ученика. – И лен! Мне нужен лен!
– Лен?
– Чтобы летать. Мы изготовим для меня крылья, такие, каких еще никто не видывал. Крылья круглые, сферические, как земной шар.
И Фауст расхохотался.
Днем Вагнер едва успевал выполнить все поручения. Его гоняли от плотника к медеплавильщику, от жестянщика к аптекарю, собирающему травы на полях в окрестностях Виттенберга, несколько раз за отрезком медной проволоки, которая была трижды отвергнута Фаустом, поскольку оказывалась слишком толстой. Особенно Фауст беспокоился по поводу двух оптических устройств из кожаных трубок и поэтому обещал двойную оплату за спешность их изготовления. И все же Вагнер, который обшарил все комоды и сумки в комнате ученого, перед тем как позвать доктора Шнобеля, отчетливо сознавал, как мало денег у его учителя, и финансовые дела магистра его очень беспокоили.
Возбуждение Фауста достигло критической точки, когда подмастерье изготовителя инструментов наконец-то появился на пороге его комнаты с двумя крепко-накрепко перевязанными свертками. Мурлыча от удовольствия, Фауст развернул сверток поменьше и поставил заказанное устройство на стол.
Кожаная трубка располагалась под углом на опоре и имела ручки, регулирующие расстояние между линзами, и зажимы, чтобы удерживать тонкий прямоугольник отшлифованного стекла, а также зеркало, чтобы отражать солнечный свет наверх, через стекло в трубку. Взволнованный, Фауст осторожно установил это устройство и вылил на стекло каплю застоявшейся воды, которую Вагнер днем раньше принес из лужи за городской чертой. Поместив каплю на стеклянный прямоугольник, Фауст приставил глаз к трубке и отрегулировал ее должным образом. Долгое время он оставался спокойным и не говорил ни слова.
Потом издал победный вопль.
– Это правда! – дико заорал он, хватая Вагнера за рубашку и поворачивая его к устройству. – Смотри! – приказал Фауст, мощной рукою с силой пригибая голову ученика. – И скажи мне, что ты видишь?
– Я… свое отражение, магистр. Отражение моего глаза.
– Идиот! Открой оба глаза! А теперь смотри в трубку! Медленно поворачивай эту ручку, пока не увидишь отчетливое изображение.
В полной нерешительности Вагнер повиновался. Сперва в линзе было что-то расплывчатое. Затем появились очертания: еле различимые, более четкие и, наконец, резкое изображение.
– Там полно чудовищ!
Фауст хихикнул.
– Нет, это не чудовища, мой дорогой Вагнер. Не чудовища… это будущее.
– Я… я… не понимаю.
– Конечно, не понимаешь! – Фауст развернул сверток побольше и установил рядом второе устройство. – У тебя есть глаза, однако ты по-прежнему ничего не видишь. – Он любовно огладил ладонями изящно изготовленную трубку. – Перед тобой изобретение, которое пронесет мое имя эхом через века! Ни один ученый олух или ученая черепаха в панцире из ученых степеней и многих лет пребывания в должности, черепаха, крепко держащаяся за свое теплое местечко и заросшая мхом, не сможет отрицать того, что увидит в этом!
– Увидит в чем? – хмуро осведомился Вагнер.
– Да какая разница? Называй, как хочешь. Подбирай слова из классических языков. Назовем одно из этих устройств «микроскоп», а другое – «телескоп». От греческого «видеть малое» и «видеть далекое». Впрочем, спорить из-за названия я не буду. Все будет ясно видно сегодня ночью. Я смогу сделать свои первые наблюдения. А завтра – баня. О, как будут восхвалять меня леукополитанцы! Как они будут изумлены!
Фауст поспешно отставил в сторону телескоп и подошел к окну. Положив ладони на подоконник, он оперся на вытянутые руки и уставился на луну. Бледная и полная, она висела в темно-синем ночном небе. Долгое время Фауст просто стоял и не двигался. Потом быстро произнес:
– Как ты думаешь, мы доживем до того времени, когда люди будут прогуливаться по Луне? Наверное, этого можно будет достичь за одну-единственную жизнь?
– Прогуливаться по Луне? – Утверждение было забавное, что-то сродни летающим лошадям и сапогам-скороходам, о которых Вагнер привык слушать в раннем детстве, весело смеясь и хлопая в ладоши. Однако он давно не был ребенком, а Фаусту пошел четвертый десяток, он был слишком стар и – на посторонний взгляд – слишком степенен для подобных диковинных врак. Вагнера все это сбивало с толку. Может быть, Фауст говорил метафорически? Возможно, это своего рода аллегория?
Его учитель возвратился к прибору. Спустя несколько минут он вперился в него, глядя поверх скатов крыш на луну, затем выпрямился и со вздохом промолвил:
– Я хочу видеть планеты! Что, ночь никогда не наступит?
– Уже скоро, магистр. Солнце садится.
Повернувшись спиной к окну и городу, небу и луне, Фауст раздраженно вскричал:
– Да нет же, это линия горизонта поднимается!
Наступил именно тот миг, когда все мелкие детали и события нескольких прошедших недель сошлись вместе таким образом, что Вагнер уже не смог отогнать от себя эту мысль: весь Виттенберг скоро узнает, что знаменитый ученый Иоганн Вильгельм Фауст сошел с ума.
[8] и проводили его презрительными взглядами.
Улыбка и кивок, – предложил Мефистофель. – Поддразни их.
Это было сказано столь простодушно и беспечно, что Фауст уступил и весело подмигнул им. В ответ он услышал, удаляясь, злобное шипение и сдержанное тяжелое дыхание.
Вагнер поспешал за Фаустом, выглядя как гигантская черепаха – за его спиной была огромная корзина, которую он нес к шорнику, чтобы тот приделал кожаные ремни для веревок, которыми она будет крепиться к летательному аппарату.
– Как только это будет сделано, – бросил Фауст через плечо, – принесешь в баню мой телескоп.
– Да, магистр, – угрюмо пробормотал Вагнер.
Скажи ему, пусть не транжирит время на дочь шорника, – заметил Мефистофель. – У нее титьки размером с вестфальский окорок. Она девка жаркая, и если заметит его интерес, ты не увидишь Вагнера до утра.
– С девушками не болтай! – приказал Фауст. – Знаю я тебя!
– Магистр!
– Мне следует показать это изобретение леукополитанцам. Это очень важно! Более того – это срочно! Так что если не принесешь туда телескоп и не установишь через час, то – обещаю! – я на тебе места живого не оставлю!
Sodalitas Leucopolitan («белый город», как неудачно прозвал его проживающий здесь поэт Рихард Сбрулиус, имея в виду цвет песков Эльбы, а вовсе не цвет городских строений, которые все были решительно совсем не белыми) было из всех научных обществ Германии наименее германским. Оно не собирало взносы, не проводило собраний и не устраивало диспутов. Общество заседало в тавернах или на дому у своих разношерстных членов, когда им взбредало в голову обсудить какие-нибудь философские вопросы. И раз в месяц они более формально встречались в бане, чтобы побеседовать и поспорить, и потому Сбрулиус прозвал их Рыцарями Бани.
О, какое пиршество для любопытного взора! – воскликнул Мефистофель. – Можно увидеть все прекраснейшие умы Саксонии, преисполненные мудрости, а также их задницы и яйца, покачивающиеся на легком ветерке.
– Помалкивай, – приказал ему Фауст. – Сейчас твои циничные замечания неуместны. Те, над кем ты подшучиваешь, – философы, поэты и люди, влюбленные в истину. Здесь ты не отыщешь недостойного человека, равно как и мнения, которое я не оценил бы высоко.
В самом деле? Может быть, показать тебе, как пройдет сегодняшнее собрание?
– Нет! Забудь об этом! Ты обязался рассказывать мне об истинной сути вещей. Будущее же пусть творится своим чередом. Увидев заранее, смогу ли я действовать вопреки тому, что уже знаю? Я собираюсь рассуждать в этом обществе, как ученый среди равных себе. Большего мне не нужно.
Запусти вора туда, где находятся сотни честных людей, и те за час избавятся от содержимого своих сумочек и штанов. Запусти одну шлюху к школьницам и посмотри, надолго ли хватит ее благообразности! Пошли раба-мавра в Коллегию кардиналов, и он будет поклоняться демонам ночи. Ты собираешься сунуться в скопище интеллектуалов и мыслителей. Боюсь, они сведут тебя с ума.
– Фи!
Здесь дороги Фауста и Вагнера разошлись. Молодой человек, уже давным-давно не обращавший внимания на то, что учитель бормочет себе под нос, беспокойно оглянулся на него, но промолчал.
Вагнер разложил переплетенные в кожу расчеты своего учителя на маленьком столике в заросшем травою садике позади бани и водрузил рядом телескоп. Солнечные ванны отделяла от садика широкая и крепкая ограда, а высокий деревянный навес давал убежище от дождя и солнца. Это наиприятнейшее приспособление позволяло легкому ветерку нежно обдувать купающихся. Пива имелось вдоволь, мыла тоже, а банщики не медлили с тем, чтобы поскрести спину или принести толстое свежее полотенце. Достопочтенные купальщики додумались принести ради собственного удовольствия музыкальные инструменты. Для соблюдения приличий женщины сюда не допускались. Любой мог спокойно выйти из прохладной тенистой бани, просеменить к ограде и помочиться на нее, не нарушая ученого диспута.
Это был рай для ученых мужей.
Труба телескопа была охвачена посередине латунной полоской с креплением, так что его можно было установить на деревянной треноге, какой пользовались землемеры и архитекторы. Вагнер с трудом справлялся с этой упрямой конструкцией, стараясь установить телескоп подальше от болотистого края лужайки, где мочились купающиеся, но в то же время достаточно близко для того, чтобы подслушать ученый диспут.
Сбрулиус запел:
Приходи сегодня в баню и бедняк, и богатей,
Будет тут тебе комфортно, не стесняйся, не робей,
Ароматным мылом кожу мы натрем тебе скорей,
А потом пихнем в парилку – хорошенько пропотей;
И когда здоровым потом ты три раза истечешь,
Пострижем тебя, побреем, но в покое не оставим:
Сделаем кровопусканье, хорошенько разотрем,
И чудеснейшей горячей жидкостью тебя польем.
Леукополитанцы зааплодировали, а он, шутливо поклонившись, отложил лютню.
Бекманн, лениво опершись о бак с горячей водой, повернулся к Фаусту. Рядом с ним из омерзительного рта медной макрели текла тоненькая струйка.
– Поговаривают, что доминиканцы собираются дать взятку одному сговорчивому священнику, чтобы он осудил тебя в своей проповеди. Что же, о небеса, ты натворил, что так разозлил их?
Фауст лишь махнул рукой.
– Я сказал брату Иосафату, что первоначально его имя принадлежало вовсе не христианскому святому, а языческому богу, Бодхисаттве, глубоко почитаемому в Индии за то, что он много лет просидел под деревом. В восьмом веке Иоанн Дамаскин сделал рассказ о нем достоянием гласности посредством причудливого перевода искаженного арабского текста.
Если у Бекманна и был какой-нибудь изъян, то это была глубокая неприязнь к ссорам в любом виде. В его взоре появилась глубокая и, похоже, неизгладимая печаль, что лишь подчеркнуло его сходство со старой и мирной длинномордой охотничьей собакой.
– Зачем тебе понадобилось говорить такие вещи?
– Потому что это правда.
Сбрулиус рассмеялся.
– Вот, милейший Фауст, и затеян спор сквернейшего толка, и виновник этого – ты. Многие вещи – правда. Из них некоторые – правильны. Еще меньше – желательны. – Он был не самым умным в университете – его дар был скорее поэтическим, нежели аналитическим, – и оттого в разговоре в значительной мере полагался на парадокс, метонимию, литоты, перестановку слов, меняющую логический порядок, и другие подобные незначительные риторические уловки. У него не имелось врагов, кроме тех, что поневоле обрел своим неразборчивым распутством, ибо он не делал различия между мужчинами и женщинами.
– А я подумал, – угрюмо произнес Метте, – что для вас неортодоксальность и, вероятно, еретические взгляды – новая космология.
Этот худощавый мужчина был теологом и алчно стремился к более высокому положению в здешнем обществе, а равно и в университете. Жирный и ленивый Балтазар Факкус пожал плечами и протянул руку к пивной кружке.
– Это, вероятно, тоже. Тот факт – я знаю, что тебе неприятно слышать об этом, но таковы факты, – что Земля вместе с другими планетами вращается вокруг Солнца, неизбежно должен порождать противоречия. Я признаю это. Столь радикальный пересмотр общего предубеждения обязательно порождает врагов.
И все же – я слышал из своих источников о недовольстве брата Иосафата. Его лицо не побагровело исключительно потому, поскольку боялся, что обидит этим солнце. А неуважение к его имени вызывает у меня гнев.
Хорошо сказано, – заметил Мефистофель. – Расскажи им о том, как он мастурбирует.
– Славные мои друзья! – вскричал обеспокоенный Бекманн. – Давайте побеседуем как ученые, без нападок ad hominem[9]. Фауст, нет никакой нужды порочить имя брата Иосафата, особенно принимая во внимание, что он может принять это за личное оскорбление. И, Метте, – весьма скандально называть теорию Фауста еретической. Николай Кузанский предполагал нечто подобное, когда писал, что человеку, стоящему на Земле под солнцем, может показаться, что Солнце вращается вокруг него. Это – не более чем подтверждение твоей мысли.
– Нет! – воскликнул Фауст. – Упаси меня Господь от защитников вроде тебя, славный Бекманн! Твоя защита моих тезисов приведет к их полному забвению. Уверяю тебя, я намереваюсь лишь пересмотреть ваше понимание устройства вселенной. Взгляните на мои цифры. Вагнер! Принеси книгу! Вы увидите красоту, изящество и совершенную логику моей системы. Взгляните! Взгляните! Посмотрите же сами!
К разочарованию Фауста, только Факкус с ворчанием тяжело поднялся и вышел из бани. Подобно моржу, он прошлепал к ограде, похлопал себя ладонями по ягодицам, избавляясь от оставшейся воды, и протянул руки прислужнику, чтобы тот вытер их насухо. С учтивой помощью Вагнера, служившего ему подставкой, он небрежно пролистал рукопись, просматривая сразу по пять страниц. Затем, задумчиво почесывая нижнюю часть гигантского брюха, вернулся на свое место на краю ванны.
Наконец он изрек:
– Что ж, весьма мило и тщеславно, но в чем же суть? В том, чтобы найти оправдание этому ряду цифр? De minimum[10], мой дорогой. Чтобы перевернуть вселенную вверх дном, нужна веская причина.
– В любом случае, – произнес Метте, – все это не выдерживает никакой критики. Если Земля вращается вокруг Солнца, тогда вокруг чего вращается Луна?
– Вокруг Земли, разумеется!
Леукополитанцы дружно расхохотались.
– Вот видишь? Одно слово – и отходишь от своего гелиоцентризма.
Туше! – воскликнул Мефистофель. – Стоит задуть в трубы, чтобы население могло собраться и засвидетельствовать, среди каких светочей мысли мы живем!
– Все тела взаимопритягиваются, – запальчиво промолвил Фауст, – в прямой пропорции к произведению их масс и в обратной квадрату их расстояния друг от друга. Луна, будучи пропорционально своему размеру ближе к Земле, захвачена ее полем притяжения, и обе вместе вращаются вокруг общей точки в пределах Земли, а также описывают орбиту вокруг Солнца как двойная планетарная система. Если бы вы изучали математику, то сами бы это поняли.
– Одна сложность, наложенная на другую сложность!
– Ничуть! Если бы только представили себе строение космоса как живого существа…
– Фауст, – решительно прервал его Бекманн, – ваши коллеги мягко и доброжелательно указали вам на вашу ошибку. Не капризничайте.
– Это не каприз и может быть доказано в трех словах: у Юпитера есть спутники! Я видел их в свой телескоп!
– Ну это уж слишком.
– Хватит с нас линз!
– Приходите сегодня ночью, все, и я покажу.