Страница:
– Господи. – Лис страдальчески возвел очи к небу. – Ну что за внеочередной съезд проклятием заклейменных! Сделай, пожалуйста, так, чтобы кто-нибудь из них не доехал. А если не сложно, чтобы не доехал никто.
Им осталась доля
Да казачья воля.
Мне ж осталась черная
Горючая земля.
Эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом
Не приходится тужить.
Дворец "императора Петра III" не входил в число шедевров европейского зодчества. Впрочем, в число шедевров азиатского зодчества он тоже не входил. Даже самый пристальный взгляд не нашел бы отличия между этим дворцом и тривиальным постоялым двором, изрядно замусоренным и загаженным от долгого постоя "государевой свиты". То здесь, то там и во "дворцовом парке" валялись пьяные в виде "героическом" от обилия навешанного на себя оружия, но абсолютно неприглядном. Все это как-то не вязалось с теми сторожевыми разъездами, которые мы встречали в степи на подходе к ставке, и четко выставленными караулами у стен оной. Сам Пугачев, стриженный под горшок бородатый мужчина в немецком платье, подпоясанном золототканым кушаком, сидел за выскобленным столом и мрачным взглядом взирал на расстеленную перед ним штабную карту. Рядом на скамье сидел вислоусый казак с листом бумаги и пером в руках.
– Пиши, Мамай, мой указ. Отселя наступать будем. – Пугачев положил на карту пятерню, под которой вполне мог скрыться не только лагерь мятежников, но и средней руки уезд.
– Ваше величество. – В обеденную залу, где располагалось штабное помещение, заскочил вихрастый юноша с парой турецких пистолей за поясом. – Атаман Лис, то есть, я хотел сказать, вашего штаба генерал-поручик Закревский вернулся из степи с полоном.
Я удивленно посмотрел на Лиса.
– Это что, – обнадежил меня тот. – У нас тут полон двор выходцев с Катькиного двора. Чернышев есть, Орлов свой доморощенный, Панин, от сыночка родненького, у кровиночки, комары его заешь, приперся. Ничего, что в грамоте не силен, а его императорского высочества цесаревича учитель. Я вот – Закревский. А шо, красивое фамилиё. Радуйся, что не Мазепа.
– А-а, енерал-поручик! – Пугачев поднялся из-за стола, раскрывая объятия. На боку его блистала драгоценными каменьями персидская сильно изогнутая сабля, уж века два, наверное, украшавшая чей-то ковер. – Здорово, чертов сын! Где это тебя носило? Я без тебя тут в штабе, как без рук.
– За Волгу ходил, разведывал, что да как, – кланяясь, ответил Лис. – Рекогносцировка называется.
– Набрался ты по семинариям умных слов, да не до них сейчас, – мрачнея, произнес "государь". – Что там за Волгой?
– Суворов идет, батюшка. С ним сила великая.
– Велю составить, – Пугачев подпер кулаком свою лобастую голову, – листкрип к Суворову с повелением не идти войной на законного государя, но повернуть оружие своей армии супротив женки моей, самозванки.
– Мудро придумано, ваш личество, – согласно кивнул Лис, – ой как мудро! Да только тут одна закавыка есть. А ну как изменщик Михельсон не допустит гонцов ваших до Суворова? Он что волк по степу рыщет. Мы сейчас шли, его отрядов без счета. Кабы нас поменьше было, поди б, уж и не свиделись.
– И то верно. – Мрачнея еще более, Пугачев грохнул кулаком об стол. – Все пути-дороги немчина нам перекрывает. Изловлю вражину – велю конями рвать.
– Ваш личество, пущай пока Михельсон гуляет. Все равно ему далеко не уйти. А я вам тут покуда из степу гостинчик привез.
– Спасибо, Лис, уважил. – Император возложил длань на плечо своего генерал-поручика. – Подавай сюда свой гостинец. Давно уже зрю, что офицерика какого-то полоном приволок.
Лис сделал мне жест приблизиться.
– Стал бы я вас от великих дел из-за какого-то офицерика отвлекать, сам бы повесил. А то не просто офицерик, ваш личество, то флигель-адъютант супружницы вашей. Говорит, к вам шел.
– Гм. – Пугачев уставился на меня, оценивая мою внешность, словно обработанную газонокосилкой. – Здорово ты его отделал. Что ж, флигель-адъютанты у нас еще на суку не болтались. Зачем пожаловал? – по-прежнему ощупывая меня взглядом, осведомился "император".
Я смотрел на него с отсутствующим выражением лица, делая вид, что не понимаю ни единого слова, сказанного им.
– Он из голштинцев, ваш личество, по-русски ни бельмеса не разумеет, – ответил за меня Лис. – Велите, я с ним по-французски побеседую.
– Давай, енерал, – согласно кивнул лже-Петр, довольный тем, что Лис не предложил ему пообщаться со мной по-немецки. – Ты у нас языки превозмогши.
– Слушаюсь, ваш личество. – Лис склонил голову в поклоне.
Он повернулся ко мне:
– Вальдар, ну что ты отморозился? Государево величие очи застит? Говори что-нибудь, а я уж буду переводить.
– Как я буду говорить, когда считается, что я его не понимаю? Расскажи этому пижону, что меня зовут Вальдар Камдил и что у меня к нему пакет от императрицы.
– Ваш личество, он говорит, что зовут его Вальдар фон Камдил, что служит он вашей женке и от нее письмо вам привез.
– Опять письмо?! – грозно напыжившись, изрек Пугачев. – Снова небось пардону просить будет. Не бывать тому! Не будет ей моего пардона, пока не покается и, воле моей послушная, не согласится вновь со мною править!
Внимательно выслушав пламенную речь государя, Лис кивнул и начал переводить:
– Ну ты сам слышишь, шо этот государь морозит. Сам понимаешь, ему по крути выступить надо, хотя перед кем он здесь распинается, ума не приложу.
– Ты у него все-таки спроси, чего мне с пакетом делать. Я его что, зря через всю Россию вез?
– Тю! Мог бы мне его при первой нашей встрече отдать, все равно величество в грамоте, шо свинья в апельсинах. – Он повернулся к "государю". – Господин премьер-майор спрашивает, что ему делать с пакетом, который он вам доставил?
– Ладно уж, пусть дает, раз привез.
– Пусть не изволит волноваться, себе не оставлю.
Я начал расстегивать рубашку, где в специальном нагруднике, надетом на тело, хранился пакет, опечатанный красным воском императорских печатей.
– А еще господин офицер просит вам сказать, что мальчишкой имел счастье лицезреть вас в Голштинии на параде, который вы изволили принимать.
Мне пришлось скосить глаза в сторону, чтобы не выдать удивления по поводу вольности перевода. Взгляд мой пал на штабную карту, украшавшую стол. Не нужно было быть великим географом, чтобы опознать земли, на ней обозначенные. "Карта земель Мекленбург-Шверен и Мекленбург-Стрелец" – гласила крупная надпись. Я сделал вид, что мучительно пытаюсь расстегнуть нагрудник, стараясь скрыть предательскую улыбку. Не знаю уж, насколько это удалось, но спустя пару минут пакет перекочевал "в собственные руки".
– Свет тут нынче что-то плохой, – небрежно взяв депешу, брякнул "государь-император", – потом почитаю, когда свечей поболе принесут. Так говоришь, он меня в прежние дни во славе видел? – Пугачев исподлобья покосился на нежданного свидетеля своего величия. Понятное дело, все это было неприкрытой ложью, хотя бы потому, что ни он, ни я ни разу не были в Голштинии. – Что ж, истинно говорит али смерти избежать хочет, все одно. Коли хочет мне верой и правдой служить, пусть на верность присягнет. Тогда запишу его к тебе в отряд казаком, а уж коли выслужится, то, может, при штабе писарчуком оставлю.
– Вальдар, я тебя прошу, убавь свой гонор. Ты же видишь, монарх, так сказать, изрядно принял на грудь, а потому напрочь бескрышный. Он тебя повесит, что два пальца об асфальт. Ну если хочешь, можешь рассказать считалку хоть про Шалтай-Болтая, а я ему переведу как присягу. Ты только кивни согласно.
Я посмотрел на Пугачева, в своем маскарадном костюме пытавшегося изобразить гордое величие. Комок подступил к горлу от мысли о том, что сейчас может произойти, стоит мне отказаться. Комок стоял в горле, мешая дышать и не желая сглатываться. Я понимал, что Лис абсолютно прав и что подобной присяге грош цена, но все мое естество бунтовало против этого. Я бы умер от разрыва сердца раньше, чем смог наклонить голову. Я шагнул вперед, навстречу Пугачеву. Глаза его недобро зыркнули, и он схватился за эфес сабли.
– Нет, – четко произнес я по-русски.
– Ну ты кретин! – раздалось у меня в голове. – Ты что, не соображаешь, тебя же сейчас повесят! Что ты вытворяешь?!
– Лис, я потомок вестфольдских конунгов. Мой род существует уже более девятисот лет. Я не могу присягнуть этому шуту гороховому. Понимаешь, не могу.
– Не понимаю.
– Повесить негодяя! – прорычал сквозь зубы Пугачев. – Здесь же во дворе. Немедля.
Я четко развернулся на месте, щелкнув каблуками.
– Ну каков стервец! Мне бы таких поболе... – послышалось за моей спиной.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Высокое дерево, произраставшее в углу двора, как видно, не раз выполняло малопочтенную роль виселицы. Толстая ветка, торчавшая из ствола почти под прямым углом, была отполирована частым трением об нее веревки и оттого смотрелась особо зловеще, напоминая своей обглоданностью о неминуемой смерти. Меня вывели на крыльцо, и шатавшиеся без дела по двору казаки и крестьяне, увидев очередного офицера в изодранном мундире, начали безмолвно, с ленивой скукой на лице кучковаться вокруг дерева в ожидании скорого зрелища.
– Тю, ты ба, уже хтось веревку спер! – услышал я чью-то неторопливую речь. – А поутру висела.
– То Петро потянул. Он кушак в карты продул, ему штаны перепоясать нечем было.
– А-а. – Первый говоривший закивал головой. – Тоды понятно. Ну ничего, ща Матвей Рванов придет, у него еще есть. А нет, так он ее с Петра вместе со штанами сдерет.
Судя по дружному хохоту окружающих, шутка имела успех.
– Тять, а тять! – К одному из говоривших подбежал мальчонка лет двенадцати. – А правду бают, что у мертвяков, когда их вешают, язык вываливается?
– А ты погоди чуток, ща этого хлыща повесят, сам увидишь.
Я отвернулся от говоривших. Не то чтобы при мысли о предстоящей гибели меня охватывал неумолимый ужас, леденящий тело и душу. Я готов был умереть достойно. Но, черт возьми, подобная беседа могла начисто отбить всякую охоту умирать! Когда все веселятся, отчего бы не повеселиться самому, и уж если доведется лечь на этом дворе, то, как подобает вестфольдингу: в бою, с оружием в руках. Мой заветный деренжер все еще находился в рукаве, подобно запасному тузу у записного картежника, а это, при удачном раскладе, давало шанс на один выстрел. Там, глядишь, дело дойдет до драки, и саблю раздобуду, дайте только дорваться. А пока меня с ней положат, я столько дел здесь наделаю, у валькирий от переноски трупов грыжа сделается.
– Рванов идет, Рванов идет, – послышалось шушуканье среди толпы.
Я покосился туда, откуда слышался говор. Человек, которого с затаенным ужасом оглашала толпа, действительно мог вызвать оторопь у кого угодно. Ростом примерно шести с половиной футов, он не казался слишком высоким. Ширина плеч и мощный торс скрадывали его гигантский рост. Густая черная борода, начинавшаяся у самых глаз, полностью скрывала щеки, а красная кумачовая повязка на манер пиратской закрывала лоб до черных нависших бровей. Однако нос Матвея Рванова был выставлен на всеобщее обозрение, и его вид не оставлял сомнений в происхождении прозвища. Вырванные напрочь ноздри прямо свидетельствовали о том, что прячут под собой борода и повязка – выжженные государевы клейма "вор", "разбойник", "душегуб". Палач шел через толпу, спешащую расступиться перед ним, неся на плече толстый чурбак длиной футов пять. Дойдя до дерева, он поставил свою ношу на землю и, поглядев вверх, туда, где должна была болтаться петля, укоризненно покачал головой. Затем в полном молчании развернулся и вновь пошел куда-то на задний двор через расступающуюся угу в суеверном .ужасе толпу.,
– Ну шо, капитан, веселишься? – Тон Лиса был безрадостен. – Будут какие-нибудь дельные предложения?
– В целом – нет. Думаю устроить на прощание небольшой салют, а там бог, храня корабли, да помилует нас.
– Ты ба! На стихи потянуло! Значит, еще не совсем спекся. Ладно, что ты называешь салютом?
– У меня в рукаве пистолет. Негусто, конечно, но для переполоха хватит.
– А лучше бы у тебя в рукаве пулемет был. Ну да, чем богаты... Я тоже о чем-то подобном думал. На институтском задании можно, конечно, поставить крест, но не отдавать же тебя на съедение за твой неизбывный аристократизм. Я Редферна твоего переодел и вооружил, затешется в толпу, в нужный момент свои пять копеек вставит. Мои казачки, опять же, подтянутся. Они уже погуляли, соображают туго. Крикну, что наших бьют, авось получится. Авось суматоха поднимется. Авось в суматохе выскочим. Авось потом в степи затеряемся. – Лис тоскливо вздохнул. – В общем, ударим могучей кучкой по русскому бунту, бессмысленному и беспощадному.
– Матвей возвращается, – донеслось до меня.
– Ну, значить, счас начнут.
– А как думаешь, – произнес первый голос, – будет этот офицерик в ногах валяться, у государя жизнь вымаливать али нет?
– Не-а, этот не будет. Гляди, как зыркает, что твой бирюк.
– А поспорим, что будет.
– И на че спорим?
– Да хоть на три щелчка.
– И то, давай.
– В общем, Вальдар, ты понял. Готовность номер раз – стреляем, нападаем, исчезаем, бог не фраер – правду видит. Повоюем.
Два дюжих казака, подхватив меня под руки, поволокли с крыльца. Я не сопротивлялся, позволяя подручным палача делать свое дело.
– Государь, – пронеслось по толпе, – государь. Пугачев все в том же германском платье, но теперь с головой, покрытой треуголкой пехотного образца, шитой серебряным галуном, вышел на крыльцо, окруженный группой таких же искателей приключений, символизирующих собой императорскую свиту. Он сделал знак, и ожидавший в стороне конюх поспешил подвести к нему мощного солового коня, скорее всего взятого из-под убитого кирасира. Вслед за ним на коней вскочили и придворные, которым вместе с "государем" надлежало проехать несколько шагов от крыльца до места казни.
Единственным, кажется, кого не заинтересовал торжественный выезд, был Матвей Рванов. Он не спеша проверил, ладно ли закреплена веревка, для верности подергав ее несколько раз; не шатается ли мой пьедестал, и так же молча, как делал все до этого, подпихнул меня к чурбаку, подставляя руку, чтобы помочь мне вскарабкаться наверх. Затем он вскарабкался следом, и мы оказались наверху колоды, тесно прижатые друг к другу. У меня возникло непреодолимое желание врезать бывшему каторжнику кулаком в промежность, поскольку стоять и ждать, ощущая, как скользит по горлу пеньковая веревка, обжигая, словно раскаленный железный обруч, было нестерпимо.
"Не спеши, – уговаривал я себя. – Сейчас Пугачев подъедет поближе. Стрелять надо в него, так больше шума. Еще немного. К чему волноваться, подъедет Лис, распределим цели..." Стараясь успокоиться, я поискал в толпе глазами Редферна. Он стоял неподалеку, держа в руках свой неизменный штуцер, и лицо его, обветренное за годы странствий, казалось фарфорово-белым. Губы Питера беззвучно двигались. "Наверно, молится", – подумал я, отводя глаза. Картина не успокаивала. Толпа расступилась, словно пресловутое библейское море, пропуская ко мне взлелеянного народной мечтой "императора" со свитой.
Лис, долженствующий выполнять при последней нашей беседе с его казачьим величеством роль толмача, держался чуть сзади самозванца, выбирая подходящий момент для начала атаки.
– Ну че, майор, не передумал? По-прежнему не желаешь мне присягать? – Рука Пугачева была гордо уперта в бок, и весь его вид должен был символизировать царственное величие. Но эта кирасирская лошадь, чересчур крупная для коренастой фигуры "государя", немецкое партикулярное платье, перепоясанное золотым кушаком, нелепая пехотная треуголка, персидская сабля на боку... Я не мог удержаться от невольной улыбки, сраженный карнавальным видом самозваного помазанника Божия.
– Гляди-ка, лыбится! – послышалось в толпе. Пугачев посмотрел на меня подозрительно, явно не понимая причину моей несвоевременной радости. ... – Ну-ка, енерал, переклади господину охфицеру мой вопрос. Да узнай, чей-то он щериться вздумал.
– Шеф, ну ты вопрос понял. А насчет улыбок, действительно, веди себя серьезнее, тебя все-таки вешают.
Я убрал улыбку с лица.
– Прости, Лис, но в этаком наряде твой император – настоящее пугало огородное. Пугач, да и только.
– Ваш личество, майор отвечает, что и рад бы присягнуть своему императору, но сие ему не позволяет сделать воинский долг. Он говорит, что ежели б дожил до дня, когда ваша женка покается и признает за вами главенство, он бы первым поспешил принять присягу вашему личеству. А насчет же улыбки, по его словам, воину не подобает умирать в слезах.
– Храбёр, храбёр. И бает складно. Но коли этому майору жизнь пощажу без присяги, то и другим, поди, придется ее оставлять, а сего допустить невозможно.
– Ваше величество, государь-надежа! – Питер Редферн, в казачьем кафтане окончательно превратившийся в Петра Реброва, пробился сквозь толпу и рухнул на колени перед Пугачевым. – Разреши слово молвить.
– Говори, казак. – "Император" удивленно воззрился на своего подданного.
– В защиту сего офицера хочу слово сказать. Я его долго знаю. Вы, государь, по мудрости своей вешаете кровососов, которые кровь бедного люда пьют. Майор же этот отродясь простого человека не обидел. У него-то и имения нет, он лишь храбростью своей перебивается. Явите милость, великий государь, сохраните жизнь ему, этим вы снищите почтение у сотен других, таких же, как и он, честных воинов, кои решат присягнуть вам, когда узрят в милосердии и величии.
– Слушай, капитан, это шо за адвокат Плевако? Где ты такого нашел? И тебе из-под коня на звук с полета шагов пулю в цель послать, и за словом в карман не лезет. Еще бы такой вот суд присяжных, мы бы с тобой горя не знали. Это ж по штуцеру у каждого – двенадцать стволов получается!
– Между прочим, твой земляк.
– А, ну тогда ясно, у нас это...
– Встань, казак, – нахмурив брови, произнес Пугачев. – Слова твои я выслушал. Желает ли еще кто вступиться за охфицера?
– Вешай, государь! На веревку барина! – разнеслось из толпы. – Попили нашей кровушки!
– Сам слышишь, что народ решил, – хмуро отрезал "император". – А ты, майор, желаешь ли сказать что на прощание, али, может, просить о чем?
Лис автоматически перевел мне сказанное Пугачевым, и пальцы его сжались на рукояти сабли. Я представил себе, как стремительным рывком выхватывает клинок "енерал-атаман". Голова "императора" и веревка, тянувшаяся от толстой ветки к моей шее, окажутся на траектории его движения почти одновременно. Я представил себе, как покатится под ноги коня бесшабашная пугачевская башка, как встанет на дыбы соловый кирасирский кракен и начнется по всему двору такое, что не приведи Господь!
– Командир, ты готов?
– Готов. Начинаем по счету «три». Пугачев на тебе, я беру того, что справа. А пока переводи.
Мне было поручено задание, и, насколько сие было возможно, я его выполнил. Мне не о чем просить вас. – Я воздел руки к небу, и пистолет, как ему надлежало, выпал из своего кармашка.
– Раз. – Я прошу у Всевышнего даровать мне достойную смерть.
– Два. – Я начал опускать руки...
– Уланы, уланы в степи! – пронеслось над постоялым двором.
– Откуда здесь уланы? – повернулся к наблюдателю Пугачев, казалось, теряя ко мне всякий интерес.
Привлеченная возможностью нового зрелища, толпа начала стремительно таять, спеша занять места на бревенчатых стенах, окружавших ставку. Я скрестил руки на груди, продолжая стоять на своем неказистом эшафоте в ожидании дальнейших распоряжений. Моя горделивая поза не была признаком надменного спокойствия, как могло показаться со стороны. Я просто осознавал, что закрепленный на шнуре пистолет тут же выскользнет из рукава, стоит мне опустить руку. "Кого, интересно, черт принес? – думал я. – Орловы, Елизавета или же отряд Михельсона, решивший налетом на ставку покончить с разбойным главарем? – Пока что, наблюдая пугачевцев, вглядывающихся в степную даль, я не мог дать себе ответа на этот вопрос. – Если это Михельсон, – я скосил глаза на по-прежнему равнодушно торчавшего возле моего эшафота палача, – обязательно начнется заварушка. Тогда я точно успею всадить пулю в голову этому страхоидолищу, и будь что будет. Ну а если нет, значит, продолжим с того места, на котором закончили".
– А ну-ка, дай мне подзорную трубу! – скомандовал Пугачев, обращаясь к наблюдателю. – Эвона! Правда уланы. Один, два, три... Восемь человек. Только это, кажись, не Катькины. Это ляхи. А с ними вроде как баба.
– Вы позволите, ваш личество. – Лис протянул руку за подзорной трубой.
– На-ка, глянь. Ты у нас глазастый, может, еще чего углядишь.
Мой напарник приложил окуляр подзорной трубы к глазу.
– Ого... Вот оно как. – Он склонился к "августейшему" уху и что-то оживленно зашептал. Пугачев выслушал слова своего советника и, резко развернувшись, уставился на него в упор, так, будто он сообщил, что тот и в самом деле является чудом спасшимся убиенным Петром Федоровичем.
– Ты че, енерал, белены объелся?
– Да шоб мне пьяным не бывать! – выпалил Лис и размашисто перекрестился. – Вот как бог свят!
– Моя сестра?!
– Двоюродная, с вашего позволения.
– А не брешешь?
– Об чем речь, ваш личество, она ж дочь нашего гетмана и тетушки вашей, императрицы Елизаветы. Нешто я гетманскую-то дочку не узнаю. Да и майор мне о том говорил.
– Что говорил?
– Что она сюда едет.
– И ты молчал?!
– Так, ваш личество...
– Вот вечно вы так! Не енералы, а псы дикие! Нет, чтоб сначала офицера как след допросить, только дай повесить! А ну, Закревский, вели отворять ворота. Да объяви войску, что ко мне сестра пожаловала. Будем парад делать.
Я продолжал стоять на колоде, как тот самый нерукотворный памятник себе, воспетый поэтами. Правда, сомневаюсь, чтобы друг степей калмык или же киргиз от этого стояния внезапно воспылал ко мне любовью. Но в общем-то и не они решали мою дальнейшую судьбу.
Ворота распахнулись. Под зычные крики "Ура!" на запыленной долгим перегоном белой кобылице во двор въехала великая княгиня Елизавета Кирилловна, и, пожалуй, в эту минуту она действительно являла собой прекрасный образчик великой княгини. Вслед за ней в колонну попарно скакали восемь улан в конфедератках, лихо заломленных набекрень, с корабелами у пояса. "Ура!" – . вновь разнеслось над двором. Пугачев, опять запрыгнувший в седло своего кракена, не спеша подъехал к ее высочеству, останавливая своего тяжеловоза подле самой морды белой арабской кобылицы. Глаза их встретились. Я бы дорого дал, чтобы иметь возможность поближе наблюдать эту невероятную сцену. Не признанная никем носительница императорской крови братается с признанным всеми самозванцем. Увидев такое раз в жизни, уже есть о чем рассказывать внукам. Увы, взору моему представлялась лишь спина бывшего хорунжего. Помедлив чуть-чуть, Пугачев спрыгнул наземь и протянул обе руки Елизавете Кирилловне, помогая ей спуститься. Она вложила свои изящные ладошки в широкие лапищи атамана и легко спрыгнула наземь.
– Ну, здравствуй, брат, – негромко произнесла княгиня.
– Здравствуй... сестра, – вторил ей Пугачев...
Большие театральные подмостки насквозь пропитались слезами из-за отсутствия на них этой парочки. Я был почти готов поверить, что разлученные злодейкой-судьбой родственники после долгих лет скитаний наконец-то вновь обрели друг друга. Каким тоном это было сказано! Брависсимо! Бьен шарман!
Они раскрыли объятия и, обнявшись, облобызались по-русски троекратно.
Я вызвал Баренса.
– Добрый день, дядюшка. Сообщаю последние новости из пугачевской ставки. Елизавета Разумовская соединилась с Пугачевым.
– Понятно. А как Орловы?
– Орловых пока нет. Но им идти дальше, к тому же у них обоз. А эти голубки, вот они, сами поглядите. – Я включил картинку.
Двор вновь огласило мощное "Ура!". Император, очевидно пытаясь повторить виденную когда-то галантную сцену подал "высокородной гостье" свою давно не мытую клешню и неспешным шагом повел ее к крыльцу своего "Летнего дворца".
– Ну а ты там что сейчас делаешь?
– Ну-у, как сказать? Если все пойдет так, как идет, то меня повесят.
– Ты что?! Прекрати немедленно!
– Пробуем, – обнадежил я своего дядюшку. – Если удастся, я сообщу.
– Я хочу представить вам, дорогой брат, бравых офицеров, которые сопровождали меня в столь опасном и дальнем путешествии. Ротмистр Михал Доманский, хорунжий граф Александр Скарбек, хорунжий Кшиштоф Тышкевич... – Названные шляхтичи один за другим поднимались в седлах и обнажали сабли, приветствуя брата своей вельможной панны. – А... – Она наткнулась взглядом на мое гордое изваяние, красующееся с петлей на шее поверх весьма шаткого постамента. – Дорогой брат, вы собираетесь повесить этого достойного офицера?
– Я вешаю всех офицеров, если они мне не приносят присягу на верность, – обнадежил великую княгиню Пугачев.
Им осталась доля
Да казачья воля.
Мне ж осталась черная
Горючая земля.
Эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом
Не приходится тужить.
Дворец "императора Петра III" не входил в число шедевров европейского зодчества. Впрочем, в число шедевров азиатского зодчества он тоже не входил. Даже самый пристальный взгляд не нашел бы отличия между этим дворцом и тривиальным постоялым двором, изрядно замусоренным и загаженным от долгого постоя "государевой свиты". То здесь, то там и во "дворцовом парке" валялись пьяные в виде "героическом" от обилия навешанного на себя оружия, но абсолютно неприглядном. Все это как-то не вязалось с теми сторожевыми разъездами, которые мы встречали в степи на подходе к ставке, и четко выставленными караулами у стен оной. Сам Пугачев, стриженный под горшок бородатый мужчина в немецком платье, подпоясанном золототканым кушаком, сидел за выскобленным столом и мрачным взглядом взирал на расстеленную перед ним штабную карту. Рядом на скамье сидел вислоусый казак с листом бумаги и пером в руках.
– Пиши, Мамай, мой указ. Отселя наступать будем. – Пугачев положил на карту пятерню, под которой вполне мог скрыться не только лагерь мятежников, но и средней руки уезд.
– Ваше величество. – В обеденную залу, где располагалось штабное помещение, заскочил вихрастый юноша с парой турецких пистолей за поясом. – Атаман Лис, то есть, я хотел сказать, вашего штаба генерал-поручик Закревский вернулся из степи с полоном.
Я удивленно посмотрел на Лиса.
– Это что, – обнадежил меня тот. – У нас тут полон двор выходцев с Катькиного двора. Чернышев есть, Орлов свой доморощенный, Панин, от сыночка родненького, у кровиночки, комары его заешь, приперся. Ничего, что в грамоте не силен, а его императорского высочества цесаревича учитель. Я вот – Закревский. А шо, красивое фамилиё. Радуйся, что не Мазепа.
– А-а, енерал-поручик! – Пугачев поднялся из-за стола, раскрывая объятия. На боку его блистала драгоценными каменьями персидская сильно изогнутая сабля, уж века два, наверное, украшавшая чей-то ковер. – Здорово, чертов сын! Где это тебя носило? Я без тебя тут в штабе, как без рук.
– За Волгу ходил, разведывал, что да как, – кланяясь, ответил Лис. – Рекогносцировка называется.
– Набрался ты по семинариям умных слов, да не до них сейчас, – мрачнея, произнес "государь". – Что там за Волгой?
– Суворов идет, батюшка. С ним сила великая.
– Велю составить, – Пугачев подпер кулаком свою лобастую голову, – листкрип к Суворову с повелением не идти войной на законного государя, но повернуть оружие своей армии супротив женки моей, самозванки.
– Мудро придумано, ваш личество, – согласно кивнул Лис, – ой как мудро! Да только тут одна закавыка есть. А ну как изменщик Михельсон не допустит гонцов ваших до Суворова? Он что волк по степу рыщет. Мы сейчас шли, его отрядов без счета. Кабы нас поменьше было, поди б, уж и не свиделись.
– И то верно. – Мрачнея еще более, Пугачев грохнул кулаком об стол. – Все пути-дороги немчина нам перекрывает. Изловлю вражину – велю конями рвать.
– Ваш личество, пущай пока Михельсон гуляет. Все равно ему далеко не уйти. А я вам тут покуда из степу гостинчик привез.
– Спасибо, Лис, уважил. – Император возложил длань на плечо своего генерал-поручика. – Подавай сюда свой гостинец. Давно уже зрю, что офицерика какого-то полоном приволок.
Лис сделал мне жест приблизиться.
– Стал бы я вас от великих дел из-за какого-то офицерика отвлекать, сам бы повесил. А то не просто офицерик, ваш личество, то флигель-адъютант супружницы вашей. Говорит, к вам шел.
– Гм. – Пугачев уставился на меня, оценивая мою внешность, словно обработанную газонокосилкой. – Здорово ты его отделал. Что ж, флигель-адъютанты у нас еще на суку не болтались. Зачем пожаловал? – по-прежнему ощупывая меня взглядом, осведомился "император".
Я смотрел на него с отсутствующим выражением лица, делая вид, что не понимаю ни единого слова, сказанного им.
– Он из голштинцев, ваш личество, по-русски ни бельмеса не разумеет, – ответил за меня Лис. – Велите, я с ним по-французски побеседую.
– Давай, енерал, – согласно кивнул лже-Петр, довольный тем, что Лис не предложил ему пообщаться со мной по-немецки. – Ты у нас языки превозмогши.
– Слушаюсь, ваш личество. – Лис склонил голову в поклоне.
Он повернулся ко мне:
– Вальдар, ну что ты отморозился? Государево величие очи застит? Говори что-нибудь, а я уж буду переводить.
– Как я буду говорить, когда считается, что я его не понимаю? Расскажи этому пижону, что меня зовут Вальдар Камдил и что у меня к нему пакет от императрицы.
– Ваш личество, он говорит, что зовут его Вальдар фон Камдил, что служит он вашей женке и от нее письмо вам привез.
– Опять письмо?! – грозно напыжившись, изрек Пугачев. – Снова небось пардону просить будет. Не бывать тому! Не будет ей моего пардона, пока не покается и, воле моей послушная, не согласится вновь со мною править!
Внимательно выслушав пламенную речь государя, Лис кивнул и начал переводить:
– Ну ты сам слышишь, шо этот государь морозит. Сам понимаешь, ему по крути выступить надо, хотя перед кем он здесь распинается, ума не приложу.
– Ты у него все-таки спроси, чего мне с пакетом делать. Я его что, зря через всю Россию вез?
– Тю! Мог бы мне его при первой нашей встрече отдать, все равно величество в грамоте, шо свинья в апельсинах. – Он повернулся к "государю". – Господин премьер-майор спрашивает, что ему делать с пакетом, который он вам доставил?
– Ладно уж, пусть дает, раз привез.
– Пусть не изволит волноваться, себе не оставлю.
Я начал расстегивать рубашку, где в специальном нагруднике, надетом на тело, хранился пакет, опечатанный красным воском императорских печатей.
– А еще господин офицер просит вам сказать, что мальчишкой имел счастье лицезреть вас в Голштинии на параде, который вы изволили принимать.
Мне пришлось скосить глаза в сторону, чтобы не выдать удивления по поводу вольности перевода. Взгляд мой пал на штабную карту, украшавшую стол. Не нужно было быть великим географом, чтобы опознать земли, на ней обозначенные. "Карта земель Мекленбург-Шверен и Мекленбург-Стрелец" – гласила крупная надпись. Я сделал вид, что мучительно пытаюсь расстегнуть нагрудник, стараясь скрыть предательскую улыбку. Не знаю уж, насколько это удалось, но спустя пару минут пакет перекочевал "в собственные руки".
– Свет тут нынче что-то плохой, – небрежно взяв депешу, брякнул "государь-император", – потом почитаю, когда свечей поболе принесут. Так говоришь, он меня в прежние дни во славе видел? – Пугачев исподлобья покосился на нежданного свидетеля своего величия. Понятное дело, все это было неприкрытой ложью, хотя бы потому, что ни он, ни я ни разу не были в Голштинии. – Что ж, истинно говорит али смерти избежать хочет, все одно. Коли хочет мне верой и правдой служить, пусть на верность присягнет. Тогда запишу его к тебе в отряд казаком, а уж коли выслужится, то, может, при штабе писарчуком оставлю.
– Вальдар, я тебя прошу, убавь свой гонор. Ты же видишь, монарх, так сказать, изрядно принял на грудь, а потому напрочь бескрышный. Он тебя повесит, что два пальца об асфальт. Ну если хочешь, можешь рассказать считалку хоть про Шалтай-Болтая, а я ему переведу как присягу. Ты только кивни согласно.
Я посмотрел на Пугачева, в своем маскарадном костюме пытавшегося изобразить гордое величие. Комок подступил к горлу от мысли о том, что сейчас может произойти, стоит мне отказаться. Комок стоял в горле, мешая дышать и не желая сглатываться. Я понимал, что Лис абсолютно прав и что подобной присяге грош цена, но все мое естество бунтовало против этого. Я бы умер от разрыва сердца раньше, чем смог наклонить голову. Я шагнул вперед, навстречу Пугачеву. Глаза его недобро зыркнули, и он схватился за эфес сабли.
– Нет, – четко произнес я по-русски.
– Ну ты кретин! – раздалось у меня в голове. – Ты что, не соображаешь, тебя же сейчас повесят! Что ты вытворяешь?!
– Лис, я потомок вестфольдских конунгов. Мой род существует уже более девятисот лет. Я не могу присягнуть этому шуту гороховому. Понимаешь, не могу.
– Не понимаю.
– Повесить негодяя! – прорычал сквозь зубы Пугачев. – Здесь же во дворе. Немедля.
Я четко развернулся на месте, щелкнув каблуками.
– Ну каков стервец! Мне бы таких поболе... – послышалось за моей спиной.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Настоящий честолюбец даже собственный эшафот рассматривает как макет пьедестала.
Талейран
Высокое дерево, произраставшее в углу двора, как видно, не раз выполняло малопочтенную роль виселицы. Толстая ветка, торчавшая из ствола почти под прямым углом, была отполирована частым трением об нее веревки и оттого смотрелась особо зловеще, напоминая своей обглоданностью о неминуемой смерти. Меня вывели на крыльцо, и шатавшиеся без дела по двору казаки и крестьяне, увидев очередного офицера в изодранном мундире, начали безмолвно, с ленивой скукой на лице кучковаться вокруг дерева в ожидании скорого зрелища.
– Тю, ты ба, уже хтось веревку спер! – услышал я чью-то неторопливую речь. – А поутру висела.
– То Петро потянул. Он кушак в карты продул, ему штаны перепоясать нечем было.
– А-а. – Первый говоривший закивал головой. – Тоды понятно. Ну ничего, ща Матвей Рванов придет, у него еще есть. А нет, так он ее с Петра вместе со штанами сдерет.
Судя по дружному хохоту окружающих, шутка имела успех.
– Тять, а тять! – К одному из говоривших подбежал мальчонка лет двенадцати. – А правду бают, что у мертвяков, когда их вешают, язык вываливается?
– А ты погоди чуток, ща этого хлыща повесят, сам увидишь.
Я отвернулся от говоривших. Не то чтобы при мысли о предстоящей гибели меня охватывал неумолимый ужас, леденящий тело и душу. Я готов был умереть достойно. Но, черт возьми, подобная беседа могла начисто отбить всякую охоту умирать! Когда все веселятся, отчего бы не повеселиться самому, и уж если доведется лечь на этом дворе, то, как подобает вестфольдингу: в бою, с оружием в руках. Мой заветный деренжер все еще находился в рукаве, подобно запасному тузу у записного картежника, а это, при удачном раскладе, давало шанс на один выстрел. Там, глядишь, дело дойдет до драки, и саблю раздобуду, дайте только дорваться. А пока меня с ней положат, я столько дел здесь наделаю, у валькирий от переноски трупов грыжа сделается.
– Рванов идет, Рванов идет, – послышалось шушуканье среди толпы.
Я покосился туда, откуда слышался говор. Человек, которого с затаенным ужасом оглашала толпа, действительно мог вызвать оторопь у кого угодно. Ростом примерно шести с половиной футов, он не казался слишком высоким. Ширина плеч и мощный торс скрадывали его гигантский рост. Густая черная борода, начинавшаяся у самых глаз, полностью скрывала щеки, а красная кумачовая повязка на манер пиратской закрывала лоб до черных нависших бровей. Однако нос Матвея Рванова был выставлен на всеобщее обозрение, и его вид не оставлял сомнений в происхождении прозвища. Вырванные напрочь ноздри прямо свидетельствовали о том, что прячут под собой борода и повязка – выжженные государевы клейма "вор", "разбойник", "душегуб". Палач шел через толпу, спешащую расступиться перед ним, неся на плече толстый чурбак длиной футов пять. Дойдя до дерева, он поставил свою ношу на землю и, поглядев вверх, туда, где должна была болтаться петля, укоризненно покачал головой. Затем в полном молчании развернулся и вновь пошел куда-то на задний двор через расступающуюся угу в суеверном .ужасе толпу.,
– Ну шо, капитан, веселишься? – Тон Лиса был безрадостен. – Будут какие-нибудь дельные предложения?
– В целом – нет. Думаю устроить на прощание небольшой салют, а там бог, храня корабли, да помилует нас.
– Ты ба! На стихи потянуло! Значит, еще не совсем спекся. Ладно, что ты называешь салютом?
– У меня в рукаве пистолет. Негусто, конечно, но для переполоха хватит.
– А лучше бы у тебя в рукаве пулемет был. Ну да, чем богаты... Я тоже о чем-то подобном думал. На институтском задании можно, конечно, поставить крест, но не отдавать же тебя на съедение за твой неизбывный аристократизм. Я Редферна твоего переодел и вооружил, затешется в толпу, в нужный момент свои пять копеек вставит. Мои казачки, опять же, подтянутся. Они уже погуляли, соображают туго. Крикну, что наших бьют, авось получится. Авось суматоха поднимется. Авось в суматохе выскочим. Авось потом в степи затеряемся. – Лис тоскливо вздохнул. – В общем, ударим могучей кучкой по русскому бунту, бессмысленному и беспощадному.
– Матвей возвращается, – донеслось до меня.
– Ну, значить, счас начнут.
– А как думаешь, – произнес первый голос, – будет этот офицерик в ногах валяться, у государя жизнь вымаливать али нет?
– Не-а, этот не будет. Гляди, как зыркает, что твой бирюк.
– А поспорим, что будет.
– И на че спорим?
– Да хоть на три щелчка.
– И то, давай.
– В общем, Вальдар, ты понял. Готовность номер раз – стреляем, нападаем, исчезаем, бог не фраер – правду видит. Повоюем.
Два дюжих казака, подхватив меня под руки, поволокли с крыльца. Я не сопротивлялся, позволяя подручным палача делать свое дело.
– Государь, – пронеслось по толпе, – государь. Пугачев все в том же германском платье, но теперь с головой, покрытой треуголкой пехотного образца, шитой серебряным галуном, вышел на крыльцо, окруженный группой таких же искателей приключений, символизирующих собой императорскую свиту. Он сделал знак, и ожидавший в стороне конюх поспешил подвести к нему мощного солового коня, скорее всего взятого из-под убитого кирасира. Вслед за ним на коней вскочили и придворные, которым вместе с "государем" надлежало проехать несколько шагов от крыльца до места казни.
Единственным, кажется, кого не заинтересовал торжественный выезд, был Матвей Рванов. Он не спеша проверил, ладно ли закреплена веревка, для верности подергав ее несколько раз; не шатается ли мой пьедестал, и так же молча, как делал все до этого, подпихнул меня к чурбаку, подставляя руку, чтобы помочь мне вскарабкаться наверх. Затем он вскарабкался следом, и мы оказались наверху колоды, тесно прижатые друг к другу. У меня возникло непреодолимое желание врезать бывшему каторжнику кулаком в промежность, поскольку стоять и ждать, ощущая, как скользит по горлу пеньковая веревка, обжигая, словно раскаленный железный обруч, было нестерпимо.
"Не спеши, – уговаривал я себя. – Сейчас Пугачев подъедет поближе. Стрелять надо в него, так больше шума. Еще немного. К чему волноваться, подъедет Лис, распределим цели..." Стараясь успокоиться, я поискал в толпе глазами Редферна. Он стоял неподалеку, держа в руках свой неизменный штуцер, и лицо его, обветренное за годы странствий, казалось фарфорово-белым. Губы Питера беззвучно двигались. "Наверно, молится", – подумал я, отводя глаза. Картина не успокаивала. Толпа расступилась, словно пресловутое библейское море, пропуская ко мне взлелеянного народной мечтой "императора" со свитой.
Лис, долженствующий выполнять при последней нашей беседе с его казачьим величеством роль толмача, держался чуть сзади самозванца, выбирая подходящий момент для начала атаки.
– Ну че, майор, не передумал? По-прежнему не желаешь мне присягать? – Рука Пугачева была гордо уперта в бок, и весь его вид должен был символизировать царственное величие. Но эта кирасирская лошадь, чересчур крупная для коренастой фигуры "государя", немецкое партикулярное платье, перепоясанное золотым кушаком, нелепая пехотная треуголка, персидская сабля на боку... Я не мог удержаться от невольной улыбки, сраженный карнавальным видом самозваного помазанника Божия.
– Гляди-ка, лыбится! – послышалось в толпе. Пугачев посмотрел на меня подозрительно, явно не понимая причину моей несвоевременной радости. ... – Ну-ка, енерал, переклади господину охфицеру мой вопрос. Да узнай, чей-то он щериться вздумал.
– Шеф, ну ты вопрос понял. А насчет улыбок, действительно, веди себя серьезнее, тебя все-таки вешают.
Я убрал улыбку с лица.
– Прости, Лис, но в этаком наряде твой император – настоящее пугало огородное. Пугач, да и только.
– Ваш личество, майор отвечает, что и рад бы присягнуть своему императору, но сие ему не позволяет сделать воинский долг. Он говорит, что ежели б дожил до дня, когда ваша женка покается и признает за вами главенство, он бы первым поспешил принять присягу вашему личеству. А насчет же улыбки, по его словам, воину не подобает умирать в слезах.
– Храбёр, храбёр. И бает складно. Но коли этому майору жизнь пощажу без присяги, то и другим, поди, придется ее оставлять, а сего допустить невозможно.
– Ваше величество, государь-надежа! – Питер Редферн, в казачьем кафтане окончательно превратившийся в Петра Реброва, пробился сквозь толпу и рухнул на колени перед Пугачевым. – Разреши слово молвить.
– Говори, казак. – "Император" удивленно воззрился на своего подданного.
– В защиту сего офицера хочу слово сказать. Я его долго знаю. Вы, государь, по мудрости своей вешаете кровососов, которые кровь бедного люда пьют. Майор же этот отродясь простого человека не обидел. У него-то и имения нет, он лишь храбростью своей перебивается. Явите милость, великий государь, сохраните жизнь ему, этим вы снищите почтение у сотен других, таких же, как и он, честных воинов, кои решат присягнуть вам, когда узрят в милосердии и величии.
– Слушай, капитан, это шо за адвокат Плевако? Где ты такого нашел? И тебе из-под коня на звук с полета шагов пулю в цель послать, и за словом в карман не лезет. Еще бы такой вот суд присяжных, мы бы с тобой горя не знали. Это ж по штуцеру у каждого – двенадцать стволов получается!
– Между прочим, твой земляк.
– А, ну тогда ясно, у нас это...
– Встань, казак, – нахмурив брови, произнес Пугачев. – Слова твои я выслушал. Желает ли еще кто вступиться за охфицера?
– Вешай, государь! На веревку барина! – разнеслось из толпы. – Попили нашей кровушки!
– Сам слышишь, что народ решил, – хмуро отрезал "император". – А ты, майор, желаешь ли сказать что на прощание, али, может, просить о чем?
Лис автоматически перевел мне сказанное Пугачевым, и пальцы его сжались на рукояти сабли. Я представил себе, как стремительным рывком выхватывает клинок "енерал-атаман". Голова "императора" и веревка, тянувшаяся от толстой ветки к моей шее, окажутся на траектории его движения почти одновременно. Я представил себе, как покатится под ноги коня бесшабашная пугачевская башка, как встанет на дыбы соловый кирасирский кракен и начнется по всему двору такое, что не приведи Господь!
– Командир, ты готов?
– Готов. Начинаем по счету «три». Пугачев на тебе, я беру того, что справа. А пока переводи.
Мне было поручено задание, и, насколько сие было возможно, я его выполнил. Мне не о чем просить вас. – Я воздел руки к небу, и пистолет, как ему надлежало, выпал из своего кармашка.
– Раз. – Я прошу у Всевышнего даровать мне достойную смерть.
– Два. – Я начал опускать руки...
– Уланы, уланы в степи! – пронеслось над постоялым двором.
– Откуда здесь уланы? – повернулся к наблюдателю Пугачев, казалось, теряя ко мне всякий интерес.
Привлеченная возможностью нового зрелища, толпа начала стремительно таять, спеша занять места на бревенчатых стенах, окружавших ставку. Я скрестил руки на груди, продолжая стоять на своем неказистом эшафоте в ожидании дальнейших распоряжений. Моя горделивая поза не была признаком надменного спокойствия, как могло показаться со стороны. Я просто осознавал, что закрепленный на шнуре пистолет тут же выскользнет из рукава, стоит мне опустить руку. "Кого, интересно, черт принес? – думал я. – Орловы, Елизавета или же отряд Михельсона, решивший налетом на ставку покончить с разбойным главарем? – Пока что, наблюдая пугачевцев, вглядывающихся в степную даль, я не мог дать себе ответа на этот вопрос. – Если это Михельсон, – я скосил глаза на по-прежнему равнодушно торчавшего возле моего эшафота палача, – обязательно начнется заварушка. Тогда я точно успею всадить пулю в голову этому страхоидолищу, и будь что будет. Ну а если нет, значит, продолжим с того места, на котором закончили".
– А ну-ка, дай мне подзорную трубу! – скомандовал Пугачев, обращаясь к наблюдателю. – Эвона! Правда уланы. Один, два, три... Восемь человек. Только это, кажись, не Катькины. Это ляхи. А с ними вроде как баба.
– Вы позволите, ваш личество. – Лис протянул руку за подзорной трубой.
– На-ка, глянь. Ты у нас глазастый, может, еще чего углядишь.
Мой напарник приложил окуляр подзорной трубы к глазу.
– Ого... Вот оно как. – Он склонился к "августейшему" уху и что-то оживленно зашептал. Пугачев выслушал слова своего советника и, резко развернувшись, уставился на него в упор, так, будто он сообщил, что тот и в самом деле является чудом спасшимся убиенным Петром Федоровичем.
– Ты че, енерал, белены объелся?
– Да шоб мне пьяным не бывать! – выпалил Лис и размашисто перекрестился. – Вот как бог свят!
– Моя сестра?!
– Двоюродная, с вашего позволения.
– А не брешешь?
– Об чем речь, ваш личество, она ж дочь нашего гетмана и тетушки вашей, императрицы Елизаветы. Нешто я гетманскую-то дочку не узнаю. Да и майор мне о том говорил.
– Что говорил?
– Что она сюда едет.
– И ты молчал?!
– Так, ваш личество...
– Вот вечно вы так! Не енералы, а псы дикие! Нет, чтоб сначала офицера как след допросить, только дай повесить! А ну, Закревский, вели отворять ворота. Да объяви войску, что ко мне сестра пожаловала. Будем парад делать.
Я продолжал стоять на колоде, как тот самый нерукотворный памятник себе, воспетый поэтами. Правда, сомневаюсь, чтобы друг степей калмык или же киргиз от этого стояния внезапно воспылал ко мне любовью. Но в общем-то и не они решали мою дальнейшую судьбу.
Ворота распахнулись. Под зычные крики "Ура!" на запыленной долгим перегоном белой кобылице во двор въехала великая княгиня Елизавета Кирилловна, и, пожалуй, в эту минуту она действительно являла собой прекрасный образчик великой княгини. Вслед за ней в колонну попарно скакали восемь улан в конфедератках, лихо заломленных набекрень, с корабелами у пояса. "Ура!" – . вновь разнеслось над двором. Пугачев, опять запрыгнувший в седло своего кракена, не спеша подъехал к ее высочеству, останавливая своего тяжеловоза подле самой морды белой арабской кобылицы. Глаза их встретились. Я бы дорого дал, чтобы иметь возможность поближе наблюдать эту невероятную сцену. Не признанная никем носительница императорской крови братается с признанным всеми самозванцем. Увидев такое раз в жизни, уже есть о чем рассказывать внукам. Увы, взору моему представлялась лишь спина бывшего хорунжего. Помедлив чуть-чуть, Пугачев спрыгнул наземь и протянул обе руки Елизавете Кирилловне, помогая ей спуститься. Она вложила свои изящные ладошки в широкие лапищи атамана и легко спрыгнула наземь.
– Ну, здравствуй, брат, – негромко произнесла княгиня.
– Здравствуй... сестра, – вторил ей Пугачев...
Большие театральные подмостки насквозь пропитались слезами из-за отсутствия на них этой парочки. Я был почти готов поверить, что разлученные злодейкой-судьбой родственники после долгих лет скитаний наконец-то вновь обрели друг друга. Каким тоном это было сказано! Брависсимо! Бьен шарман!
Они раскрыли объятия и, обнявшись, облобызались по-русски троекратно.
Я вызвал Баренса.
– Добрый день, дядюшка. Сообщаю последние новости из пугачевской ставки. Елизавета Разумовская соединилась с Пугачевым.
– Понятно. А как Орловы?
– Орловых пока нет. Но им идти дальше, к тому же у них обоз. А эти голубки, вот они, сами поглядите. – Я включил картинку.
Двор вновь огласило мощное "Ура!". Император, очевидно пытаясь повторить виденную когда-то галантную сцену подал "высокородной гостье" свою давно не мытую клешню и неспешным шагом повел ее к крыльцу своего "Летнего дворца".
– Ну а ты там что сейчас делаешь?
– Ну-у, как сказать? Если все пойдет так, как идет, то меня повесят.
– Ты что?! Прекрати немедленно!
– Пробуем, – обнадежил я своего дядюшку. – Если удастся, я сообщу.
– Я хочу представить вам, дорогой брат, бравых офицеров, которые сопровождали меня в столь опасном и дальнем путешествии. Ротмистр Михал Доманский, хорунжий граф Александр Скарбек, хорунжий Кшиштоф Тышкевич... – Названные шляхтичи один за другим поднимались в седлах и обнажали сабли, приветствуя брата своей вельможной панны. – А... – Она наткнулась взглядом на мое гордое изваяние, красующееся с петлей на шее поверх весьма шаткого постамента. – Дорогой брат, вы собираетесь повесить этого достойного офицера?
– Я вешаю всех офицеров, если они мне не приносят присягу на верность, – обнадежил великую княгиню Пугачев.