Страница:
Стоило ей однажды убедиться на основании неоспоримых свидетельств, что лицо, занимающее высокое положение, а тем паче из числа священнослужителей, прегрешило против истины и чести, как она уже не скрывала своего негодования, и даже при упоминании его имени на лице ее отражалось неудовольствие. Это особенно проявилось в отношении одного или двух лиц из числа сих последних, коих она знала и почитала, однако стала презирать более, чем кого бы то ни было, обнаружив, что они принесли эти две драгоценные добродетели в жертву своему честолюбию; куда охотнее она простила бы им обычные безнравственные поступки мирян.
Нередкие приступы болезни на протяжении большей части ее жизни не позволили ей продвинуться в чтении так далеко, как она могла бы при более благоприятных обстоятельствах. Она хорошо знала из греческой и римской истории, да и во французской и английской не была невеждой. Она прекрасно говорила по-французски, хотя многое потом забыла по небрежности и вследствие болезни. Она внимательно прочитала все лучшие книги о путешествиях, которые способствуют широте умственного развития. Она понимала философию Платона и Эпикура и очень метко судила о недостатках учения последнего. Она делала весьма здравые выводы из лучших книг, которые читала. Она понимала природу государственного управления и могла указать, в чем состоят заблуждения Гоббса, как в этом отношении, так и в вопросах религии. Она хорошо умела распознавать болезни и обладала кое-какими сведениями из анатомии: всему этому она выучилась еще в юные годы у одного известного врача, под наблюдением которого долгое время находилась и у которого ее нравственные достоинства и сообразительность вызывали величайшее почтение. Она обладала истинным вкусом во всем, что касается остроумия и здравого смысла, будь то в поэзии или в прозе, и была превосходным критиком по части слога; нелегко было также сыскать более подходящего или нелицеприятного судью, совету которого сочинитель мог бы вернее последовать, если он намеревался напечатать свой труд, при том лишь условии, чтобы его предмет не выходил за пределы ее познаний. Возможно, что она все же была иногда чрезмерно строга, но это не опасная и простительная погрешность. До конца своих дней она сохранила рассудительность и живость ума, хотя нередко жаловалась на память.
Ее состояние, насколько мне известно, не намного превышало 2000 фунтов, из коих большая часть не может быть унаследована, так как помещена на условиях пожизненной ренты в Англии и Ирландии.
Говоря о человеке столь необыкновенном, возможно, простительно упомянуть и некоторые частности, пусть маловажные, затем что они дадут лучшее представление о ее характере. Когда она была девочкой, ее матушка и друзья часто дарили ей золотые монеты с условием, что она будет беречь их, и постепенно накопление превратилось у нее в такую страсть, что примерно за три года она собрала больше 200 фунтов. Она любила показывать их, чтобы похвастаться, но ее матушка, опасаясь, как бы у нее их не выманили, после долгих уговоров убедила ее поместить эти деньги под проценты. Будучи лишена удовольствия любоваться своим золотом и пересчитывать его, чем она непременно занималась по нескольку раз в день, и отчаявшись накопить еще раз такое же сокровище, она ударилась в другую крайность: стала беззаботной и беспечно расточала свсе новое приобретение. Так продолжалось почти до двадцати двух лет, когда, вняв советам некоторых друзей и напуганная длинными счетами от кредиторов, постепенно заманивавших ее в свои сети, она призадумалась над своим безрассудством и не успокоилась до тех пор, пока полностью не расплатилась по всем счетам от лавочников и не возместила весьма значительную сумму, которую за это время издержала. С годами и благодаря своему недюжинному уму она сделалась и оставалась в продолжение всей своей жизни чрезвычайно воздержанной и экономной, однако при всем том обнаруживала сильную склонность ко всякого рода щедрости, которую могла себе позволить лишь потому, что совершенно избегала тратить деньги на наряды (к которым всегда относилась с презрением), сверх того, что требует благопристойность. И хотя частое возобновление болезни требовало немалых расходов помимо платы врачам, среди которых она встретила нескольких столь великодушных, что не могла заставить их взять деньги (хотя в противном случае непременно бы разорилась), у нее всегда была в наличии значительная сумма денег. Достаточно сказать, что после ее смерти, в то время как ближайшие друзья полагали, что она не оставила после себя никаких средств, душеприказчики обнаружили в ее сейфе около 150 фунтов золотом. Если она и огорчалась по поводу скудости ее средств, то лишь потому, что они не позволяли ей принимать друзей так часто и так гостеприимно, как ей бы того хотелось. И, тем не менее, они всегда были желанными гостями, и пока она чувствовала себя достаточно здоровой, чтобы приглашать, их угощали с большим вкусом и изысканностью, так что казалось, будто ее доходы и доходы ее приятельницы куда более значительны, нежели было на самом деле. Они всегда снимали квартиру и держали прислугу, состоявшую из двух служанок и одного слуги. Она вела счет всем расходам по дому, начиная со времени своего приезда в Ирландию и до последних месяцев перед смертью, и, просматривая записи своих расходов по хозяйству, бывало, жаловалась, что все предметы первой необходимости вздорожали вдвое против прежнего, тогда как проценты, получаемые с денег, уменьшились почти наполовину, так что прибавление, сделанное к ее состоянию[1087], стало в самом деле совершенно необходимым.
(С этого места я продолжал писать, когда находил время).
Однако благотворительность в отношении бедняков она считала долгом, которого никак нельзя уменьшить, а посему сделала эту статью податью на свои расходы у торговцев, что поставляют дамам всякие щегольские побрякушки. Одежду она покупала как можно реже и притом настолько скромную и недорогую, насколько ей позволяло ее положение, и в течение многих лет вовсе не носила кружева. По причине ли необыкновенной ее проницательности или удачливости при выборе тех, кого она взыскала своими щедротами, но только ее благодеяния приносили больше пользы, нежели вдвое большее даяние из любых других рук. И я слыхал, как она говорила: «Бедняки всегда платили мне благодарностью», — чем она была, как видно, обязана своему умению распознавать тех, кто заслуживает участия, равно как и той деликатности, с какой она оказывала помощь.
У нее было еще одно свойство, доставлявшее ей большую радость, хотя его можно было бы счесть своего рода препятствием для ее благотворительности, и все же она не могла отказать себе в этом удовольствии: я имею в виду ее обыкновение дарить приятные подарки, в чем я не встречал ей равных, хотя, возможно, это дело самого деликатного свойства из всех, какие встречаются в жизни. Она обычно так определяла, каким должен быть подарок: «Другу надобно дарить что-нибудь такое, в чем он нуждается, или то, что ему нравится и чего нельзя легко достать даже за деньги». Я уверен, что за время моего с ней знакомства она истратила на эти и всякого рода другие щедроты несколько сот фунтов. Что же до подарков, которые делались ей, то она принимала их с большой неохотой и особенно от тех, кому сама что-нибудь дарила, так как при всех обстоятельствах оставалась самой бескорыстной из смертных, каких я когда-либо знавал или слышал о коих. Она очень редко делала визиты — столько же из нерасположения к ним, как и по причине нездоровья; однако у нее в доме, со времени, когда ей не исполнилось еще и двадцати лет, охотно бывали многие и притом самые почтенные люди, чрезвычайно ее ценившие за здравый смысл, хорошие манеры и обращение. В их числе были покойной архиепископ Линдсей[1088], епископ Ллойд[1089], епископ Эш[1090], епископ Браун[1091], епископ Стерн[1092], епископ Пуллин[1093] и некоторые другие, посещавшие ее в более поздние времена; и конечно же, большую часть ее знакомых составляли лица духовного звания. Честь, правдивость, щедрость, добронравие и скромность были главными ее добродетелями, которые она и сама более всего ценила в своих знакомых, и когда находила, то готова была извинить некоторые недостатки и ценила людей не меньше, даже если они не были украшены особыми познаниями или остротой ума, но относилась без малейшего снисхождения к тому, кто хоть сколько-нибудь прегрешил против перечисленных выше добродетелей, как бы он ни блистал в любой из двух последних. Она никогда не воспользовалась ничьей щедростью, но вместе с тем питала отвращение к людям скупым; присутствие такого человека выводило ее из себя, в таких случаях она бывала особенно оживлена и насмешлива.
Она никогда не прерывала своих собеседников и не смеялась над их промахами, но деликатно помогала им выйти из затруднения; когда же какое-нибудь их тонкое суждение было обойдено вниманием, она не давала ему остаться втуне, но представляла присутствующим в самом благоприятном свете. Она внимательно слушала все, что говорилось, никогда не отвлекалась и не сидела с отсутствующим видом.
Прегрешить в ее присутствии хотя малейшим словом против скромности было весьма неосмотрительно и небезопасно, она пускала тогда в ход все свое остроумие, презрение и негодование, перед которыми даже глупость и грубость принуждены были отступить в замешательстве, и повинный в таком проступке человек не мог позволить себе при ней то же самое еще раз, поскольку она избегала его после этого, как медведя или сатира.
Ей довелось как-то очутиться вместе с несколькими другими дамами в обществе одного наглого хлыща, который с присущей ему развязностью принялся говорить двусмысленности; дамы обмахивались веерами и прибегали к другим практикуемым в подобных случаях средствам, делая вид, будто они не слушают или им невдомек, о чем идет речь. Ее же поведение было совершенно иным и, быть может, кто-нибудь счел бы его даже заслуживающим осуждения. Она обратилась к этому человеку со следующими словами: «Сударь, эти дамы и я прекрасно понимаем, к чему вы клоните, ведь как мы ни стараемся, а все же нам частенько приходится встречаться с лицами вашего пола, у коих нет ни благопристойности, ни здравого смысла. Но, поверьте, не только добродетельным, но даже и порочным женщинам такие разговоры не по вкусу. Я, по крайней мере, оставаться далее в вашем обществе не стану и везде расскажу о вашем поведении; куда бы я ни пришла теперь с визитом, я еще в дверях буду сначала справляться, нет ли вас случаем в этот доме, дабы быть уверенной, что ненароком вас не встречу». Не знаю, как отнеслись бы к ее поступку другие женщины, но убежден, что последуй они ее примеру, и скоро пришел бы конец таким непристойным выходкам, худшим проявлениям тупоумия, невежества, бесстыдства и пошлости, крайне оскорбительным для женской скромности и достоинства.
Она редко когда отдавала визиты, а потому и близких друзей среди особ ее пола у нее было немного, исключая тех, кого она особенно любила за простоту в обращении или ценила за здравомыслие, и те, не чинясь, часто навещали ее. Однако она предпочитала общество мужчин, поскольку была не очень сведуща в предметах, которые так занимают обычно женщин, да и не чувствовала к ним особой склонности. Собеседникам не надо было ломать голову, чем бы ее занять, потому что она легко снисходила ко всему, лишь бы это было невинно и занимательно. Политика, семейные происшествия, городские сплетни или заведомая клевета ее не занимали и вызывали желание переменить тему. Такое, впрочем, случалось редко, потому что она была достаточно осмотрительна в выборе друзей, те же, кто, ища с ней знакомства, обманывались насчет истинного ее характера, быстро разочаровывались и после нескольких визитов исчезали, и не было случая, чтобы она доискивалась причины или спрашивала, что с ними сталось.
В спорах она никогда не упорствовала и с упрямцами вела себя так, будто потакала их несчастной склонности, но вместе с тем так, что эта склонность вызывала презрение и наносила ущерб репутации ее обладателя. Проистекало ли это от свойственной ей снисходительности или же от безразличия к таким людям, быть может, она не надеялась их исправить или же следовала примеру мистера Аддисона, поступавшего точно таким же образом, судить не берусь, но если кто-нибудь особенно упорствовал, отстаивая ложное суждение, она была склонна скорее утвердить его в нем, нежели оспорить. Когда друзья допытывались у нее о причине такого ее поведения, она обычно оправдывалась тем, что «это избавило от излишнего шума и сберегло время». А между тем она иногда очень сердилась, когда подобную уступчивость проявляли те, кого она особенно почитала.
Она любила Ирландию намного сильнее, нежели большинство из тех, кто обязан ей своим рождением и богатством, и, привезя сюда с собой все свои наличные деньги, завещала большую их часть, 1000 фунтов, госпиталю доктора Стивена[1094]. Тирания и несправедливость Англии в отношении этого королевства вызывала у нее негодование. У нее и в самом деле были основания любить страну, где она пользовалась уважением и дружбой всех, кто ее знал, и, если справедливо то, что говорили мне люди, поддерживающие обширные знакомства, добрым мнением без исключения всех, кто когда-либо о ней слышал. Подобная репутация тем более примечательна, что она выпала на долю человека столь обширных познаний, ума и живости характера — качеств, внушающих обычно зависть и, следовательно, осуждение, а посему эта репутация должна быть скорее отнесена за счет ее необыкновенной скромности, деликатности и незлобивости, нежели за счет ее высших добродетелей.
Хотя ее познания, почерпнутые из книг и от окружающих, были обширнее, нежели то обычно выпадает на долю ее пола, она никогда не выставляла их напоказ, поэтому некоторые посетительницы, рассчитывавшие при первом же знакомстве убедиться в этом, услышав, как они выражаются, веские слова и глубокие суждения, бывали подчас разочарованы и говорили, что «она ничем не отличается от других женщин». Но как ни была она скромна и о чем бы ни шла речь, люди проницательные легко могли убедиться в том, что она прекрасно их понимает, судя по той рассудительности, которая обнаруживалась в каком-нибудь ее замечании или вопросе.
ДОПОЛНЕНИЕ II[1095]
Каденус и Ванесса[1096]
Нередкие приступы болезни на протяжении большей части ее жизни не позволили ей продвинуться в чтении так далеко, как она могла бы при более благоприятных обстоятельствах. Она хорошо знала из греческой и римской истории, да и во французской и английской не была невеждой. Она прекрасно говорила по-французски, хотя многое потом забыла по небрежности и вследствие болезни. Она внимательно прочитала все лучшие книги о путешествиях, которые способствуют широте умственного развития. Она понимала философию Платона и Эпикура и очень метко судила о недостатках учения последнего. Она делала весьма здравые выводы из лучших книг, которые читала. Она понимала природу государственного управления и могла указать, в чем состоят заблуждения Гоббса, как в этом отношении, так и в вопросах религии. Она хорошо умела распознавать болезни и обладала кое-какими сведениями из анатомии: всему этому она выучилась еще в юные годы у одного известного врача, под наблюдением которого долгое время находилась и у которого ее нравственные достоинства и сообразительность вызывали величайшее почтение. Она обладала истинным вкусом во всем, что касается остроумия и здравого смысла, будь то в поэзии или в прозе, и была превосходным критиком по части слога; нелегко было также сыскать более подходящего или нелицеприятного судью, совету которого сочинитель мог бы вернее последовать, если он намеревался напечатать свой труд, при том лишь условии, чтобы его предмет не выходил за пределы ее познаний. Возможно, что она все же была иногда чрезмерно строга, но это не опасная и простительная погрешность. До конца своих дней она сохранила рассудительность и живость ума, хотя нередко жаловалась на память.
Ее состояние, насколько мне известно, не намного превышало 2000 фунтов, из коих большая часть не может быть унаследована, так как помещена на условиях пожизненной ренты в Англии и Ирландии.
Говоря о человеке столь необыкновенном, возможно, простительно упомянуть и некоторые частности, пусть маловажные, затем что они дадут лучшее представление о ее характере. Когда она была девочкой, ее матушка и друзья часто дарили ей золотые монеты с условием, что она будет беречь их, и постепенно накопление превратилось у нее в такую страсть, что примерно за три года она собрала больше 200 фунтов. Она любила показывать их, чтобы похвастаться, но ее матушка, опасаясь, как бы у нее их не выманили, после долгих уговоров убедила ее поместить эти деньги под проценты. Будучи лишена удовольствия любоваться своим золотом и пересчитывать его, чем она непременно занималась по нескольку раз в день, и отчаявшись накопить еще раз такое же сокровище, она ударилась в другую крайность: стала беззаботной и беспечно расточала свсе новое приобретение. Так продолжалось почти до двадцати двух лет, когда, вняв советам некоторых друзей и напуганная длинными счетами от кредиторов, постепенно заманивавших ее в свои сети, она призадумалась над своим безрассудством и не успокоилась до тех пор, пока полностью не расплатилась по всем счетам от лавочников и не возместила весьма значительную сумму, которую за это время издержала. С годами и благодаря своему недюжинному уму она сделалась и оставалась в продолжение всей своей жизни чрезвычайно воздержанной и экономной, однако при всем том обнаруживала сильную склонность ко всякого рода щедрости, которую могла себе позволить лишь потому, что совершенно избегала тратить деньги на наряды (к которым всегда относилась с презрением), сверх того, что требует благопристойность. И хотя частое возобновление болезни требовало немалых расходов помимо платы врачам, среди которых она встретила нескольких столь великодушных, что не могла заставить их взять деньги (хотя в противном случае непременно бы разорилась), у нее всегда была в наличии значительная сумма денег. Достаточно сказать, что после ее смерти, в то время как ближайшие друзья полагали, что она не оставила после себя никаких средств, душеприказчики обнаружили в ее сейфе около 150 фунтов золотом. Если она и огорчалась по поводу скудости ее средств, то лишь потому, что они не позволяли ей принимать друзей так часто и так гостеприимно, как ей бы того хотелось. И, тем не менее, они всегда были желанными гостями, и пока она чувствовала себя достаточно здоровой, чтобы приглашать, их угощали с большим вкусом и изысканностью, так что казалось, будто ее доходы и доходы ее приятельницы куда более значительны, нежели было на самом деле. Они всегда снимали квартиру и держали прислугу, состоявшую из двух служанок и одного слуги. Она вела счет всем расходам по дому, начиная со времени своего приезда в Ирландию и до последних месяцев перед смертью, и, просматривая записи своих расходов по хозяйству, бывало, жаловалась, что все предметы первой необходимости вздорожали вдвое против прежнего, тогда как проценты, получаемые с денег, уменьшились почти наполовину, так что прибавление, сделанное к ее состоянию[1087], стало в самом деле совершенно необходимым.
(С этого места я продолжал писать, когда находил время).
Однако благотворительность в отношении бедняков она считала долгом, которого никак нельзя уменьшить, а посему сделала эту статью податью на свои расходы у торговцев, что поставляют дамам всякие щегольские побрякушки. Одежду она покупала как можно реже и притом настолько скромную и недорогую, насколько ей позволяло ее положение, и в течение многих лет вовсе не носила кружева. По причине ли необыкновенной ее проницательности или удачливости при выборе тех, кого она взыскала своими щедротами, но только ее благодеяния приносили больше пользы, нежели вдвое большее даяние из любых других рук. И я слыхал, как она говорила: «Бедняки всегда платили мне благодарностью», — чем она была, как видно, обязана своему умению распознавать тех, кто заслуживает участия, равно как и той деликатности, с какой она оказывала помощь.
У нее было еще одно свойство, доставлявшее ей большую радость, хотя его можно было бы счесть своего рода препятствием для ее благотворительности, и все же она не могла отказать себе в этом удовольствии: я имею в виду ее обыкновение дарить приятные подарки, в чем я не встречал ей равных, хотя, возможно, это дело самого деликатного свойства из всех, какие встречаются в жизни. Она обычно так определяла, каким должен быть подарок: «Другу надобно дарить что-нибудь такое, в чем он нуждается, или то, что ему нравится и чего нельзя легко достать даже за деньги». Я уверен, что за время моего с ней знакомства она истратила на эти и всякого рода другие щедроты несколько сот фунтов. Что же до подарков, которые делались ей, то она принимала их с большой неохотой и особенно от тех, кому сама что-нибудь дарила, так как при всех обстоятельствах оставалась самой бескорыстной из смертных, каких я когда-либо знавал или слышал о коих. Она очень редко делала визиты — столько же из нерасположения к ним, как и по причине нездоровья; однако у нее в доме, со времени, когда ей не исполнилось еще и двадцати лет, охотно бывали многие и притом самые почтенные люди, чрезвычайно ее ценившие за здравый смысл, хорошие манеры и обращение. В их числе были покойной архиепископ Линдсей[1088], епископ Ллойд[1089], епископ Эш[1090], епископ Браун[1091], епископ Стерн[1092], епископ Пуллин[1093] и некоторые другие, посещавшие ее в более поздние времена; и конечно же, большую часть ее знакомых составляли лица духовного звания. Честь, правдивость, щедрость, добронравие и скромность были главными ее добродетелями, которые она и сама более всего ценила в своих знакомых, и когда находила, то готова была извинить некоторые недостатки и ценила людей не меньше, даже если они не были украшены особыми познаниями или остротой ума, но относилась без малейшего снисхождения к тому, кто хоть сколько-нибудь прегрешил против перечисленных выше добродетелей, как бы он ни блистал в любой из двух последних. Она никогда не воспользовалась ничьей щедростью, но вместе с тем питала отвращение к людям скупым; присутствие такого человека выводило ее из себя, в таких случаях она бывала особенно оживлена и насмешлива.
Она никогда не прерывала своих собеседников и не смеялась над их промахами, но деликатно помогала им выйти из затруднения; когда же какое-нибудь их тонкое суждение было обойдено вниманием, она не давала ему остаться втуне, но представляла присутствующим в самом благоприятном свете. Она внимательно слушала все, что говорилось, никогда не отвлекалась и не сидела с отсутствующим видом.
Прегрешить в ее присутствии хотя малейшим словом против скромности было весьма неосмотрительно и небезопасно, она пускала тогда в ход все свое остроумие, презрение и негодование, перед которыми даже глупость и грубость принуждены были отступить в замешательстве, и повинный в таком проступке человек не мог позволить себе при ней то же самое еще раз, поскольку она избегала его после этого, как медведя или сатира.
Ей довелось как-то очутиться вместе с несколькими другими дамами в обществе одного наглого хлыща, который с присущей ему развязностью принялся говорить двусмысленности; дамы обмахивались веерами и прибегали к другим практикуемым в подобных случаях средствам, делая вид, будто они не слушают или им невдомек, о чем идет речь. Ее же поведение было совершенно иным и, быть может, кто-нибудь счел бы его даже заслуживающим осуждения. Она обратилась к этому человеку со следующими словами: «Сударь, эти дамы и я прекрасно понимаем, к чему вы клоните, ведь как мы ни стараемся, а все же нам частенько приходится встречаться с лицами вашего пола, у коих нет ни благопристойности, ни здравого смысла. Но, поверьте, не только добродетельным, но даже и порочным женщинам такие разговоры не по вкусу. Я, по крайней мере, оставаться далее в вашем обществе не стану и везде расскажу о вашем поведении; куда бы я ни пришла теперь с визитом, я еще в дверях буду сначала справляться, нет ли вас случаем в этот доме, дабы быть уверенной, что ненароком вас не встречу». Не знаю, как отнеслись бы к ее поступку другие женщины, но убежден, что последуй они ее примеру, и скоро пришел бы конец таким непристойным выходкам, худшим проявлениям тупоумия, невежества, бесстыдства и пошлости, крайне оскорбительным для женской скромности и достоинства.
Она редко когда отдавала визиты, а потому и близких друзей среди особ ее пола у нее было немного, исключая тех, кого она особенно любила за простоту в обращении или ценила за здравомыслие, и те, не чинясь, часто навещали ее. Однако она предпочитала общество мужчин, поскольку была не очень сведуща в предметах, которые так занимают обычно женщин, да и не чувствовала к ним особой склонности. Собеседникам не надо было ломать голову, чем бы ее занять, потому что она легко снисходила ко всему, лишь бы это было невинно и занимательно. Политика, семейные происшествия, городские сплетни или заведомая клевета ее не занимали и вызывали желание переменить тему. Такое, впрочем, случалось редко, потому что она была достаточно осмотрительна в выборе друзей, те же, кто, ища с ней знакомства, обманывались насчет истинного ее характера, быстро разочаровывались и после нескольких визитов исчезали, и не было случая, чтобы она доискивалась причины или спрашивала, что с ними сталось.
В спорах она никогда не упорствовала и с упрямцами вела себя так, будто потакала их несчастной склонности, но вместе с тем так, что эта склонность вызывала презрение и наносила ущерб репутации ее обладателя. Проистекало ли это от свойственной ей снисходительности или же от безразличия к таким людям, быть может, она не надеялась их исправить или же следовала примеру мистера Аддисона, поступавшего точно таким же образом, судить не берусь, но если кто-нибудь особенно упорствовал, отстаивая ложное суждение, она была склонна скорее утвердить его в нем, нежели оспорить. Когда друзья допытывались у нее о причине такого ее поведения, она обычно оправдывалась тем, что «это избавило от излишнего шума и сберегло время». А между тем она иногда очень сердилась, когда подобную уступчивость проявляли те, кого она особенно почитала.
Она любила Ирландию намного сильнее, нежели большинство из тех, кто обязан ей своим рождением и богатством, и, привезя сюда с собой все свои наличные деньги, завещала большую их часть, 1000 фунтов, госпиталю доктора Стивена[1094]. Тирания и несправедливость Англии в отношении этого королевства вызывала у нее негодование. У нее и в самом деле были основания любить страну, где она пользовалась уважением и дружбой всех, кто ее знал, и, если справедливо то, что говорили мне люди, поддерживающие обширные знакомства, добрым мнением без исключения всех, кто когда-либо о ней слышал. Подобная репутация тем более примечательна, что она выпала на долю человека столь обширных познаний, ума и живости характера — качеств, внушающих обычно зависть и, следовательно, осуждение, а посему эта репутация должна быть скорее отнесена за счет ее необыкновенной скромности, деликатности и незлобивости, нежели за счет ее высших добродетелей.
Хотя ее познания, почерпнутые из книг и от окружающих, были обширнее, нежели то обычно выпадает на долю ее пола, она никогда не выставляла их напоказ, поэтому некоторые посетительницы, рассчитывавшие при первом же знакомстве убедиться в этом, услышав, как они выражаются, веские слова и глубокие суждения, бывали подчас разочарованы и говорили, что «она ничем не отличается от других женщин». Но как ни была она скромна и о чем бы ни шла речь, люди проницательные легко могли убедиться в том, что она прекрасно их понимает, судя по той рассудительности, которая обнаруживалась в каком-нибудь ее замечании или вопросе.
ДОПОЛНЕНИЕ II[1095]
Каденус и Ванесса[1096]
Перед владычицей Кипридой,
Уязвлены своей обидой,
Винили нимфы пастухов:
Не перечесть мужских грехов.
Так возбудили нимфы дело.
Законник действовал умело,
Законник обличал порок.
Мол, Купидон — плохой стрелок.
Алтарь забытый остывает,
К Венере младость не взывает;
Считает вольнодумный свет,
Что божества такого нет;
Любовь слывет интрижкой мелкой,
Женитьба — денежною сделкой;
И в довершенье разных смут
Забыт божественный статут;
От рук отбились ветрогоны,
Не чтут Венериной короны.
Где беззаконию предел?
Закончив речь, законник сел.
Истицы-нимфы видят в гневе
Врагов, знакомых каждой деве;
На стороне мужчин юрист,
Который сметлив и речист;
Софист бесстыдный и опасный,
Во всем винит он пол прекрасный:
Теперь любовь не такова,
Какою прослыла сперва;
Благодаря стихам прелестным
Слыла любовь огнем небесным,
Который, встретив сходный дух,
Сливает воедино двух;
Единый, в двух сердцах пылает,
Двух любящих испепеляет.
Чтут женщины другую власть:
Слепую низменную страсть.
Вольготней дамам в низшей сфере,
Где нимф прельщают в равной мере
Щенок, мартышка, попугай
И зверь двуногий — шалопай,
Когда подчас (довольно редко)
Освобождается кокетка
От пьес, от званых вечеров,
От кружев и от вееров,
От сплетен, от политиканства,
От пикников и от жеманства,
От пустяков и от забав,
Готовых тешить женский нрав,
Весь день сопутствуя безделью
Меж туалетом и постелью.
Где заболочена река,
Сопротивленье ветерка
Имеет иногда значенье.
Бессильно в тех местах теченье.
Солома, перья, всякий хлам
Не может не кружиться там.
Пример привел я не напрасно:
Любому ветерку подвластно
Теченье женского ума,
В котором всякой грязи тьма;
И покоряют женщин лестью,
Отнюдь не разумом и честью.
Затем же здесь мужчин бранят,
Зачем в холодности винят?
Виновны женщины, бесспорно;
Они ведут себя позорно.
Весьма искусна речь была.
Мол, нет свидетелям числа.
Опровержимы, без сомненья,
Беспочвенные обвиненья;
Защитник в этом убежден.
Иск отклонить он принужден.
В основе иска небылицы.
Издержки возместят истицы.
Венера, чтоб волненье скрыть,
Велела тише говорить,
А то надежная завеса
Понадобится для процесса.
Грозит Венере вечный стыд.
Прослышав, что любовь претит
Там, на земле людскому роду,
Ей в небе не дадут проходу.
Нельзя же впредь ценить богам
То, что для смертных жалкий хлам.
Не будет места в горней сфере
Ни Купидону, ни Венере.
Богами воздух не обжит;
Придется в царство Нереид,
В родное море возвратиться,
Питаясь рыбою, поститься.
Венера приглашает Муз,
Которым свойствен тонкий вкус;
Хотя любовь для них отрава,
Садятся все же Музы справа.
Киприда Граций позвала,
Которым власть ее мила,
И слева Грации садятся.
Они Венере пригодятся.
Взгляд строгих Муз внушает страх,
У робких Граций стыд в очах;
Экспертам незнакомы лица;
Не угадать, что там за птица;
Под стать ответчику истица.
Признать богиня вновь должна:
Задача для нее сложна,
И здесь нужны авторитеты;
По крайней мере, кодекс Флеты[1097],
Кок, Бректон, сладостный Назон[1098]
(Клерк зачитал его канон).
Прокомментировал законы
Вергилий в случае Дидоны.[1099]
Тибулл[1100] по-своему хорош,
Но для судов не очень гож;
Уоллер с Каули[1101] совместно
Не столь весомы, скажем честно.
Без устали два дня подряд,
Друг друга стороны винят;
На третий день все те же пренья
В разгаре судоговоренья;
Смысл совершенно затемнен,
Вдобавок ложью начинен,
И торжествует крючкотворство,
Явив завидное упорство;
Идет процесс шестнадцать лет,
Однако толку нет как нет.
Рассказ твой, Клио[1102], достоверен.
В чем тайный замысел Венерин?
Процесс Венеру поразил,
Он потрясеньями грозил.
Как только начались дебаты,
В которых блещут адвокаты,
Измыслила богиня план,
Чтобы урок достойный дан
Был блеском зримого примера:
Вот вам Любовь, а не химера.
Такая родилась краса,
Что все затмила чудеса;
Не физика, не медицина,
Венере помогла Луцина[1103].
Итак, Венера в тот момент
Свой начала эксперимент.
Ее сужденья, в общем, здравы:
Пускай мужчины были правы
И нет сегодня красоты,
Способной разжигать мечты;
Дитя спасет мою державу,
Вернув любви былую славу.
Я воедино соберу
Все то, что свойственно добру,
Что мило кельям и палатам,
Певцам, философам, прелатам,
Все, что прекрасно для людей,
Придам питомице моей.
Спешит Венера в сад небесный,
Срывает амарант чудесный
И, трижды настояв нектар
На лаврах, в коих Фебов жар,
Кропит младенца троекратно
Богиня влагой ароматной;
Пусть кожа девочки нежна,
Грязь никакая не страшна
Благоуханной этой коже
И сердцу девичьему тоже.
Настолько дева хороша,
Настолько в ней чиста душа,
Что пренебречь, пожалуй, можно
Той добродетелью подложной,
Которая болтает вздор,
Затеяв пошлый разговор,
Все понимает с полуслова
И покраснеть всегда готова.
Конечно, Грации не прочь
Своей владычице помочь.
Из Граций каждая согласна:
Новорожденная прекрасна.
Дополнив чудо лишь чуть-чуть,
Изволит каждая дохнуть,
Трикраты дух даруя нежный,
Как в старых сказках, безмятежный.
«Ванессой зваться будешь ты, —
Сказали, — имя красоты
Лишь в небесах богам известно,
В земных пределах — неуместно».
Вплела в свой хитроумный план
Венера маленький обман;
Загнав голубок до упаду[1104],
На небесах нашла Палладу:
«Ах, как я рада видеть вас!
Родился мальчик в этот час.
Он был бы мил в глазах Паллады.
Поклясться были бы вы рады:
Его родитель — Аполлон.
Он с виду сущий Купидон,
Хоть, разумеется, без лука.
Ах, как нужна ему наука!
Испортить я боюсь его.
Тут нужно ваше мастерство».