Страница:
производил бы более унылого впечатления, чем то, какое получалось теперь
от каменного здания, закованного в железо, свинец и похожего на склеп.
Сад, который Самюэль посещал только раз в неделю, обходя дом, был
окончательно запущен и представлял собою, особенно летом, невероятное
смешение растений и кустарников. Деревья, предоставленные самим себе,
разрослись во все стороны и переплелись ветвями, а побеги дикого
винограда, которые вначале стлались по земле у подножия деревьев,
поднялись затем на стволы, обвили их и опутали самые высокие ветви
непроходимой сетью лоз. Пробраться сквозь этот почти _девственный лес_
можно было только по тропинке, проложенной сторожем для прохода от решетки
к дому, подступы к которому были слегка наклонены для стока воды и
тщательно покрыты каменными плитами на расстоянии примерно десяти футов.
Другая узенькая дорожка шла вокруг наружных стен, и каждую ночь по ней
бегали две или три огромные пиренейские собаки; порода этих верных собак
жила в доме в течение полутораста лет.
Таково было жилище, предназначенное служить местом свидания потомков
семьи Реннепона.
Ночь с 12 на 13 февраля приближалась к концу. За бурей наступило
затишье, дождь перестал. На чистом небе мерцали звезды. Заходящая луна
нежным и меланхолическим светом заливала покинутое, молчаливое жилище,
порога которого столько лет не переступала нога человеческая.
Яркий свет в одном из окон сторожки свидетельствовал, что еврей Самюэль
еще не спал. Представим себе довольно большую комнату, сверху донизу
отделанную ореховым деревом, почерневшим от времени. В очаге, среди
остывшего пепла, тлели две полупотухшие головешки. На каменной серой доске
камина, в старом железном подсвечнике, стояла тонкая сальная свеча,
накрытая гасильником, а рядом с ней лежала пара двуствольных пистолетов и
остро отточенный охотничий нож, рукоятка которого была из чеканной бронзы
семнадцатого столетия. К одной из колонок камина был прислонен тяжелый
карабин. Четыре стула без спинок, старый дубовый шкаф и стол с витыми
ножками составляли всю меблировку комнаты. На стене в симметричном порядке
висели разной величины ключи, форма которых говорила об их древности. К
колечкам ключей были прикреплены различные ярлычки. Задняя стенка
отворенного шкафа уходила вбок при нажиме секретной пружины и открывала
стенку с вделанным глубоким и широким железным ящиком для денег, который
также был отперт, что позволяло видеть замечательный механизм замка
флорентийской работы шестнадцатого века; такой замок лучше всякого
новейшего приспособления защищал от взлома. Внутри сейфа на золотых нитках
укреплены прокладки из асбеста, который, как полагали в старину, был
способен предохранить от огня содержимое.
Большая шкатулка из кедрового дерева, наполненная тщательно сложенными
и подписанными бумагами, была вынута из ящика и стояла на одной из
скамеек.
При свете медной лампы старый хранитель Самюэль что-то записывал в
небольшом реестре, а его жена Вифзафея диктовала ему, держа в руках
журнал. Самюэлю было восемьдесят два года, настоящий лес седых кудрей еще
покрывал его голову. Он был маленького роста, худой, нервный, а
неугомонная живость движений доказывала, что его энергия и активность не
ослабли с годами. Однако встречаясь, - правда, редко, - с людьми в своем
квартале, Самюэль старался казаться совсем впавшим в детство стариком, о
чем и сообщил Роден аббату д'Эгриньи. Старый халат из коричневого баркана,
с широкими рукавами, совсем скрывал фигуру Самюэля и падал до самых ног.
Черты Самюэля ясно свидетельствовали о его чисто восточном
происхождении - желтоватый, матовый цвет кожи, горбатый нос, подбородок,
опушенный небольшою седой бородой, выдающиеся скулы, резко оттенявшие
провалы морщинистых щек, умное и тонкое выражение лица. Лоб Самюэля был
высок, широк и выражал прямоту, правдивость и твердость, а его глаза,
блестящие и черные, как у арабов, отличались ласковым и в то же время
проницательным взглядом.
Его жена, на пятнадцать лет моложе мужа, была высока ростом и одета во
все черное. Гладкий чепец из накрахмаленного батиста, напоминавший покроем
строгий головной убор голландских матрон, обрамлял бледное и суровое лицо,
в молодости отличавшееся редкой и гордой библейской красотой. Несколько
глубоких морщин на лбу, - следствие почти всегда нахмуренных седых бровей,
- говорили, что эта женщина часто испытывала глубокую печаль. И в
настоящую минуту лицо Вифзафеи также указывало на невыразимое страдание:
глаза ее остановились, голова опустилась на грудь, а рука, в которой она
держала маленькую записную книжку, упала на колени. Другой рукой она
судорожно сжимала висевший на шее сплетенный из черных, как смоль, волос,
толстый шнурок с большой четырехугольной золотой ладанкой, с лицевой
стороны которой была вставлена хрустальная пластинка, за ней виднелся, как
в особого рода раке, кусочек полотна, сложенного вчетверо и запачканного
чем-то красным, как будто давно запекшейся кровью.
После минутного молчания, написав несколько строк в своем реестре,
Самюэль громко прочитал написанное:
"Пять тысяч австрийских банкнотов, по тысяче флоринов. Число: 19
октября 1826 года".
Затем он поднял голову и, обратясь к жене, спросил:
- Так, Вифзафея? Вы проверили по книжке?
Вифзафея не отвечала.
Самюэль взглянул на нее и, видя ее подавленное состояние, спросил с
нежной тревогой:
- Что с вами, Боже мой, что с вами?
- 19 октября 1826 года... - медленно произнесла она все с тем же
остановившимся взором и продолжая сжимать волосяной шнур. - Роковое число,
Самюэль... роковое для нас... Этим числом помечено последнее письмо,
полученное нами от...
Но продолжить Вифзафея не смогла; она застонала и закрыла лицо руками.
- Да... я вас понимаю! - продолжал старик взволнованным голосом: - Отец
может забыться среди важных забот, но, увы, сердце матери вечно помнит!
И, бросив перо, Самюэль склонил голову на руки, опираясь локтями о
стол.
Вифзафея, как бы упиваясь горестными воспоминаниями, продолжала:
- Да... в этот день... сын наш, наш Авель, написал нам последнее письмо
из Германии, уведомляя о помещении капитала согласно вашему указанию... Он
прибавил, что едет в Польшу для другой денежной операции...
- И в Польше... его ждала смерть мученика! - продолжал дальше Самюэль.
- Без всякого повода, без доказательств, так как в обвинении не было и
тени правды, ему приписали организацию контрабанды... Русское
правительство поступило с ним так же, как оно поступает с нашими братьями
в этой стране жестокой тирании: присудило его к ужасной пытке кнутом, не
принимая ничего во внимание... К чему выслушивать еврея?.. Что такое
еврей?.. Существо, стоящее еще ниже крепостного крестьянина!.. Не упрекают
ли евреев в этой стране во всех пороках, неизбежно вытекающих из
унизительного рабства, в котором их там держат! Еврей, умирающий под
палкой! Стоит ли об этом беспокоиться?
- И наш бедный Авель, такой кроткий, честный, умер под кнутом... от
боли и стыда... - сказала Вифзафея, вся дрожа. - Один из наших польских
братьев с трудом получил позволение его похоронить... Он отрезал его
чудные черные волосы... И эти волосы да кусочек полотна, пропитанный
кровью нашего сына... вот все, что осталось нам от него...
И бедная женщина принялась судорожно целовать волосяную цепочку с
реликвией.
- Увы! - сказал Самюэль, отирая слезы, заструившиеся при этом
мучительном воспоминании. - Отец наш, Господь Бог, отнял у нас сына только
тогда, когда приблизился час окончания долга, который верно выполнялся
нашим родом в течение полутораста лет... К чему теперь продолжать
существование нашей семьи на земле? - с горечью прибавил он. - Разве наш
долг не исполнен?.. Разве в этой кассе не заключается королевское
богатство? Разве завтра потомки благодетеля моего предка не вступят в дом,
замурованный сто пятьдесят лет тому назад?
При этом он с грустью повернул голову к окну, из которого виден был
дом.
В этот момент начала заниматься заря.
Луна закатилась. Бельведер крыши и трубы вырисовались черными пятнами
на звездном небе.
Вдруг Самюэль побледнел, вскочил и, указывая жене на дом, воскликнул
дрожащим голосом:
- Вифзафея!.. опять семь блестящих точек... как было тридцать лет тому
назад... Смотри... смотри...
Действительно, все семь круглых отверстий, расположенных в виде креста
в свинцовой покрышке бельведера, загорелись ярким светом, как будто кто-то
осветил их изнутри замурованного дома.
В течение нескольких минут Самюэль и Вифзафея оставались неподвижными,
взволнованно и со страхом созерцая семь блестящих точек, сиявших на
бельведере в последние моменты ночной мглы, между тем как бледно-розовый
тон горизонта за домом уже возвещал о приближении рассвета. Самюэль первый
прервал молчание и, проведя рукой по лбу, заметил жене:
- Под влиянием печали, причиненной воспоминаниями о нашем бедном
ребенке, мы забыли, что в этом явлении нет ничего страшного для нас.
- Что вы хотите этим сказать, Самюэль?
- Разве мой отец не предупреждал нас об этом? И он и дед через
определенные промежутки времени видели этот свет несколько раз.
- Да... но они тоже не могли объяснить причину этого света...
- Мы должны думать о ней, что думали и дед и отец, - что существует
потайной ход, неизвестный в те времена, как и теперь, и которым пользуются
те, кто должен, быть может, исполнить какой-нибудь таинственный долг в
этом доме... Во всяком случае, отец предупреждал, чтобы меня не тревожили
эти странные явления, которые за тридцать лет повторяются во второй раз...
- Но все-таки, Самюэль, это пугает, как нечто сверхъестественное.
- Время чудес миновало, - сказал еврей, меланхолически покачав головой.
- Очень многие жители старинных домов в этом квартале имеют подземные
ходы, соединяющие их с отдаленными местами, доходящие до самой Сены и до
катакомб... Несомненно, что в этом доме имеется подземный ход, в который
изредка проникают какие-то люди.
- Но почему бельведер освещается таким образом?
- По плану дома видно, что бельведер служит фонарем для большого
траурного зала, как его называют, помещающегося на первом этаже. Чтобы
проникнуть в эту комнату, где царит полнейший мрак вследствие того, что
все окна заделаны, необходимо зажечь огонь... а в этом траурном зале,
говорят, собраны очень странные, очень страшные вещи... - прибавил еврей
вздрогнув.
Вифзафея внимательно наблюдала за семью светящимися точками, блеск
которых смягчался по мере того, как становилось светлее.
- В таком случае тайна объясняется очень просто, - сказала жена
старика. - Впрочем, подобное явление в такой знаменательный для семьи
Реннепонов день не должно нас удивлять...
- Принимая во внимание, что в течение полутораста лет этот свет
появлялся несколько раз, по всей вероятности, еще какая-нибудь семья,
кроме нашей, из поколения в поколение должна выполнять какую-то
таинственную обязанность в доме, - прибавил Самюэль.
- Но что бы это могло быть? Быть может, сегодня все объяснится...
- Довольно, однако, Вифзафея, - заметил старик, спохватываясь и как бы
раскаиваясь в бесплодной потере времени. - Наступает день, а между тем
необходимо, чтобы к восьми часам утра состояние этой кассы было в полном
порядке: все эти огромные суммы, - указал Самюэль на шкатулку из кедрового
дерева, - должны быть подсчитаны и приведены в порядок для перехода в руки
законных владельцев...
- Это правда, Самюэль!.. Сегодняшний день не принадлежит нам. Это -
торжественный день, который мог бы быть и для нас прекрасен... если бы для
нас могли существовать теперь хорошие дни!.. - с горечью прибавила
Вифзафея, думая о сыне.
- Жена! - торжественно и грустно вымолвил Самюэль, взяв ее за руку. -
Постараемся по крайней мере найти утешение в том, что мы выполнили
священный долг... Разве Бог, несмотря на то, что Он отнял у нас сына, не
был милосерден к нам? Разве не благодаря провидению наша семья, в трех
поколениях, могла начать, продолжать и закончить великое дело?
- Да, Самюэль, - ласково отвечала еврейка. - И когда пробьет полдень,
для вас, кроме чувства удовлетворения, наступит наконец час покоя и вы
избавитесь от страшной ответственности.
И она показала на кассу.
- Это правда, - продолжал старик, - мне будет приятнее, когда это
богатство перейдет из моих рук в руки владельцев... Но сегодня я все-таки
обязан проверить все эти капиталы, а затем мы их сличим с моей запиской и
с маленькой книжкой, которая у вас в руках.
Вифзафея кивнула утвердительно головой. Самюэль взял перо и начал
внимательно производить банковские. расчеты, в то время как жена его,
против своей воли, снова отдалась жестоким воспоминаниям, разбуженным в
ней роковой датой, напомнившей о смерти сына.
Изложим кратко очень простую, хоть и романтическую и чудесную историю
пятидесяти тысяч экю, которые благодаря разумному и верному управлению
превратились через сто пятьдесят лет не в сорок миллионов, как рассчитывал
отец д'Эгриньи, а в капитал значительно больший. Правда, аббат имел об
этом деле весьма неполные сведения и, предполагая, кроме того, возможность
за столь продолжительное время множества потерь и банкротств, считал и
сорок миллионов громадной цифрой.
История этого состояния неразрывно связана с семьей Самюэлей, которая
уже в трех поколениях пускала в оборот эти капиталы. Скажем два слова об
этой семье. В 1670 году, задолго до своей смерти, во время одного из
путешествий в Португалию, Мариус Реннепон, прибегнув к могущественным
покровителям, спас жизнь одному несчастному еврею, приговоренному
святейшей инквизицией к сожжению на костре. Этот еврей был _Исаак
Самюэль_, дед теперешнего хранителя дома на улице св.Франциска.
Великодушные люди часто очень сильно привязываются к тем, кому они
оказали услугу, не менее чем последние к своим благодетелям. Поэтому-то,
убедившись, что Исаак Самюэль, бывший до той поры небогатым менялой в
Лиссабоне, является человеком неглупым, честным и деятельным, господин де
Реннепон, владевший громадными поместьями во Франции, предложил ему
поехать с ним во Францию и взять на себя управление его состоянием.
Недоверие и подозрительность, с которыми всегда относились к евреям,
достигли в то время наивысшего предела, поэтому Исаак был вдвойне тронут
доверием господина де Реннепона. Он согласился на его предложение и с той
минуты дал обещание посвятить всю жизнь на служение человеку, который мало
того, что спас ему жизнь, но еще поверил в его честность и искренность, в
то время когда на евреев смотрели, как на подозрительную, ненавистную и
презренную расу. Но господин де Реннепон обладал ясным, зрелым умом и
знал, что не будет обманут. Действительно, с той поры его дела стали
процветать, так как Исаак посвятил все свои замечательные деловые
способности исключительно заботе об интересах благодетеля.
Затем наступило время преследований и разорения господина де Реннепона.
Все состояние было конфисковано и передано за несколько дней до его смерти
в руки доносивших на него почтенных отцов-иезуитов. Укрывшись в потаенном
месте, где он и покончил с жизнью, господин де Реннепон тайно призвал туда
Самюэля и поручил ему крохи, оставшиеся от всех богатств: пятьдесят тысяч
экю. Верный слуга должен был сохранить эту сумму и увеличивать ее,
наращивая проценты; если у него родится сын - передать эту обязанность
ему, а за неимением сына разыскать какого-нибудь честного родственника,
который мог бы продолжать управление капиталом за приличное
вознаграждение; таким образом, это дело должно было передаваться от
родственника к родственнику до истечения полутораста лет. Кроме того,
Исааку и его потомкам предоставлялось бесплатное жилье в доме на улице
св.Франциска с обязательством охранять неприкосновенность особняка.
Если бы даже у Самюэля не было детей, то могущественный дух
солидарности, часто объединяющий некоторые еврейские семьи, все равно
позволил бы ему выполнить последнюю волю де Реннепона: родные Исаака
разделили бы его чувство признательности к благодетелю, и они сами, так же
как и их последующие поколения, самоотверженно исполняли бы долг, лежащий
на одном из них. Но через несколько лет после смерти господина де
Реннепона у Исаака родился сын. У этого сына, Леви Самюэля, увидевшего
свет в 1689 году, от первой жены детей не было, но, будучи уже
шестидесятилетним стариком, он женился во второй раз, и в 1750 году у него
родился сын Давид Самюэль, теперешний хранитель дома на улице
св.Франциска. В момент нашего повествования, в 1832 году, ему было уже
восемьдесят два года, и, казалось, он доживет, по примеру своего отца, до
девяноста трех лет. Закончим тем, что Авель Самюэль, которого так горько
оплакивала Вифзафея, родившийся в 1790 году, умер под ударами русского
кнута в возрасте 26 лет.
Установив скромную генеалогию, легко понять, что преемственное
долголетие трех членов семьи Самюэля, оказавшихся вековыми хранителями
замурованного дома и связавших век XIX с XVII, значительно упростило и
облегчило выполнение последней воли господина де Реннепона, который
предписал предку Самюэля увеличивать оставленные им суммы только
наращением из расчета пяти процентов и процентов на проценты - чтобы это
состояние дошло до его потомков чистым от всяких нечестных спекуляций.
Единоверцы семьи Самюэля, первые изобретатели векселей, помогавших им в
средние века тайком переводить огромные богатства с одного края света на
другой, скрывать свои состояния, уберегая их от алчности врагов, - евреи,
говорим мы, которые почти не имели конкурентов до конца XVIII века в деле
обмена денег и учета векселей, значительно помогли тайным сделкам и
финансовым операциям семьи Самюэля, который примерно до 1820 года помещал
богатства, сделавшиеся постепенно огромными, в банкирские дома или в самые
богатые еврейские конторы Европы. Этот верный и скрытый метод действий
позволил теперешнему хранителю дома на улице св.Франциска разместить без
чьего-либо ведома в виде простых вкладов или векселей бесчисленные суммы,
за время управления Самюэлем состоянием де Реннепона оно неизмеримо
выросло благодаря процентам на капитал, отцу Самюэля и в особенности деду
по сравнению с ним приходилось управлять незначительными средствами. Хотя
речь шла только о подыскании возможностей для последовательного, верного и
быстрого помещения денег, чтобы они не переставали приносить проценты, для
достижения этой цели нужно было иметь большие финансовые способности, в
особенности когда приходилось иметь дело с десятками миллионов;
воспитанный в школе своего отца, Самюэль довел эту способность до
наивысшей степени, что докажут нижеприводимые результаты.
Ничего не могло быть трогательнее, благороднее и достойнее уважения,
чем поведение членов этой семьи, которая из чувства благодарности за
оказанную услугу, в течение долгих лет посвятила все свое бескорыстие, ум
и честность медленному накоплению поистине королевского состояния, - не
ожидая от него ни малейшей частицы, - только для того, чтобы оно,
неприкосновенное и огромное, дошло до потомков благодетеля их деда. Ничто
не могло быть удивительнее того взаимного доверия и уважения, с каким
изгнанник поручил, а еврей принял эти деньги без всяких гарантий, причем
результат должен был быть достигнут только через сто пятьдесят лет.
Перечитав внимательно опись, Самюэль сказал жене:
- Я уверен в точности расчетов; отмечайте теперь в книжке то, что я
стану читать по реестру. Одновременно я стану проверять и содержимое
кассы, так как сегодня, когда вскроют завещание, я должен буду передать
все по счету нотариусу.
- Я слежу, друг мой, начинайте, - сказала Вифзафея.
И Самюэль, одновременно проверяя кассу, начал читать следующий отчет:
Перечень капиталов господина де Реннепона, сдаваемых Давидом Самюэлем
Дебет. фр.
2000000 франков французской ренты по 5% в обязательствах именных и на
предъявителя, приобретенных с 1825 до 1832 года, согласно списку с
предъявлением документов, по курсу 99 фр. 50 сантимов - 39.800.000
900.000 фр. французской ренты по 3% в разных билетах, купленной в те же
годы по 74 фр. 50 сантимов - 22.275.000
5 000 акций французского банка по 1900 фр. - 9.500.000
3000 акций четырех каналов, купленных согласно квитанции по 1115 фр. -
3.345.000
125.000 дукатов неаполитанской ренты по среднему курсу 82 фр.;
2.050.000 дукатов по 4 фр. 40 сантимов - 9.020.000
500 австрийских банкнотов, обеспеченных серебряной валютой по 1000
флоринов, по курсу в 93 флорина; 4.650.000 флорин, по размену 2 фр. 50
сант. - 11.625.000
75.000 фунтов стерлингов ренты по 3%, обеспеченной английской валютой
из 88 3/4; 2.218.750 фунтов по 25 фр. за фунт - 55.468.750
1.200.000 флоринов по 2 1/2 % голландских по 60 фр.; 28.860.000 флорин,
по 2 фр. 10 сантимов за флорин нидерландский - 60.606.000
Остаток в банковых билетах, золоте и серебре - 535.250
Кредит. фр.
150000 фр., полученных от г-на де Реннепона в 1682 г. моим дедом
Исааком Самюэлем и помещаемых им, моим отцом и мною по 5%. С подсчетом за
каждый семестр и с процентами на проценты, они принесли, согласно
нижеприведенным счетам, 225 950 000. Из этого следует вычесть потери от
банкротств и прочих бедствий, оплаченные комиссионные проценты и куражи, а
также жалование управителям трех поколений - 13.775.000
Итого - 212.175.000
Париж, 12 февраля 1832 г.
- Точно так, - сказал Самюэль, окончив проверку документов,
содержавшихся в шкатулке из кедрового дерева. - В кассе, для передачи
наследникам господина де Реннепона, остается капитал в двести двенадцать
миллионов сто семьдесят пять тысяч франков.
И старик с вполне законной гордостью взглянул на жену.
- Это просто невероятно! - воскликнула пораженная Вифзафея. - Я знала,
что в ваших руках громадные ценности, но никак не предполагала, что сто
пятьдесят тысяч франков за сто пятьдесят лет превратятся в такую
невероятную сумму!
- А между тем единственным источником этого богатства являются именно
сто пятьдесят тысяч, - с гордостью отвечал старик. - Конечно, и мой дед, и
отец, и я - все мы очень умело и преданно управляли капиталом. Выбор
помещения для капитала требует большой проницательности, особенно во время
революций и кризисов, но нам это было легче, чем кому-нибудь другому,
благодаря деловой связи между нашими единоверцами, рассеянными по всему
свету. Но никогда ни мои предшественники, ни я не занимались
ростовщичеством, никогда не помещали денег иначе, как под законные
проценты... Таково было категорическое распоряжение господина де
Реннепона, и можно смело сказать, что этот капитал нажит самым чистым
путем... Иначе, если бы мы пользовались благоприятными моментами и не
выказывали такого бескорыстия, сумма была бы куда больше двухсот
двенадцати миллионов!
- Возможно ли это?
- Ничего не может быть проще, Вифзафея! Всякому известно, что капитал
при пяти процентах на сто удваивается через каждые четырнадцать лет
простым приростом процентов и процентов на проценты. Теперь примите во
внимание, что за сто пятьдесят лет четырнадцать повторяется десять раз...
и что первоначальные сто пятьдесят тысяч франков таким образом удвоились и
продолжали удваиваться все время. То, что удивляет вас, покажется совсем
простым. В 1682 году господин де Реннепон доверил моему деду 150.000
франков; эта сумма с процентами на нее, нараставшими, как я это рассказал,
должна была превратиться в 1696 году, четырнадцать лет спустя, в 300.000
франков. Последние, удвоившись в 1710 году, обратились в 600.000 франков.
Со смерти моего деда в 1719 году сумма капитала доходила уже почти до
миллиона; в 1724 году она должна была возрасти до 1.200.000 франков, а
спустя два года после моего рождения, до 4.800.000 франков; в 1766 году -
до 9.600.000 франков; в 1780 году - до 19.200.000 франков; в 1794 году,
двенадцать лет спустя после смерти моего отца, - до 38.400.000 франков; в
1808 году - до 76.800.000 франков; в 1822 году - до 153.600.000 франков.
На сегодняшний день, складывая проценты за десять лет, она должна была бы
достичь по крайней мере 225 миллионов. Но потери, обесценение некоторых
бумаг, а также неизбежные расходы, счет которых, кстати, тщательно
составлен, сократили эту сумму до 212.175.000 франков в ценных бумагах,
находящихся в этом сейфе.
- Я понимаю вас теперь, друг мой, - сказала Вифзафея задумчиво. -
Однако меня все-таки поражает мысль, каких результатов можно достигнуть
таким путем в будущем, располагая в настоящее время небольшой суммой!
- Эта мысль и пришла в голову господину де Реннепону, когда он решил
так поступить со своим капиталом. Предания нашей семьи говорят, что это
был выдающийся ум своего времени, - отвечал Самюэль, запирая шкатулку из
кедрового дерева.
- Дай Бог, чтобы потомки его были достойны этого поистине королевского
богатства и потратили бы его на доброе дело! - промолвила, вставая,
Вифзафея.
День наступил. Пробило семь часов.
- Скоро придут каменщики, - сказал Самюэль, ставя на место в кассу
шкатулку и закрывая шкаф. - Мне тоже интересно узнать, Вифзафея, -
прибавил он, - кто из потомков Реннепона явится за наследством? Это
тревожит и меня...
Два или три сильных удара молотка в ворота раздались по всему дому.
Сторожевые собаки залились лаем. Самюэль заметил жене:
- Несомненно, это каменщики, которых должен был прислать нотариус
от каменного здания, закованного в железо, свинец и похожего на склеп.
Сад, который Самюэль посещал только раз в неделю, обходя дом, был
окончательно запущен и представлял собою, особенно летом, невероятное
смешение растений и кустарников. Деревья, предоставленные самим себе,
разрослись во все стороны и переплелись ветвями, а побеги дикого
винограда, которые вначале стлались по земле у подножия деревьев,
поднялись затем на стволы, обвили их и опутали самые высокие ветви
непроходимой сетью лоз. Пробраться сквозь этот почти _девственный лес_
можно было только по тропинке, проложенной сторожем для прохода от решетки
к дому, подступы к которому были слегка наклонены для стока воды и
тщательно покрыты каменными плитами на расстоянии примерно десяти футов.
Другая узенькая дорожка шла вокруг наружных стен, и каждую ночь по ней
бегали две или три огромные пиренейские собаки; порода этих верных собак
жила в доме в течение полутораста лет.
Таково было жилище, предназначенное служить местом свидания потомков
семьи Реннепона.
Ночь с 12 на 13 февраля приближалась к концу. За бурей наступило
затишье, дождь перестал. На чистом небе мерцали звезды. Заходящая луна
нежным и меланхолическим светом заливала покинутое, молчаливое жилище,
порога которого столько лет не переступала нога человеческая.
Яркий свет в одном из окон сторожки свидетельствовал, что еврей Самюэль
еще не спал. Представим себе довольно большую комнату, сверху донизу
отделанную ореховым деревом, почерневшим от времени. В очаге, среди
остывшего пепла, тлели две полупотухшие головешки. На каменной серой доске
камина, в старом железном подсвечнике, стояла тонкая сальная свеча,
накрытая гасильником, а рядом с ней лежала пара двуствольных пистолетов и
остро отточенный охотничий нож, рукоятка которого была из чеканной бронзы
семнадцатого столетия. К одной из колонок камина был прислонен тяжелый
карабин. Четыре стула без спинок, старый дубовый шкаф и стол с витыми
ножками составляли всю меблировку комнаты. На стене в симметричном порядке
висели разной величины ключи, форма которых говорила об их древности. К
колечкам ключей были прикреплены различные ярлычки. Задняя стенка
отворенного шкафа уходила вбок при нажиме секретной пружины и открывала
стенку с вделанным глубоким и широким железным ящиком для денег, который
также был отперт, что позволяло видеть замечательный механизм замка
флорентийской работы шестнадцатого века; такой замок лучше всякого
новейшего приспособления защищал от взлома. Внутри сейфа на золотых нитках
укреплены прокладки из асбеста, который, как полагали в старину, был
способен предохранить от огня содержимое.
Большая шкатулка из кедрового дерева, наполненная тщательно сложенными
и подписанными бумагами, была вынута из ящика и стояла на одной из
скамеек.
При свете медной лампы старый хранитель Самюэль что-то записывал в
небольшом реестре, а его жена Вифзафея диктовала ему, держа в руках
журнал. Самюэлю было восемьдесят два года, настоящий лес седых кудрей еще
покрывал его голову. Он был маленького роста, худой, нервный, а
неугомонная живость движений доказывала, что его энергия и активность не
ослабли с годами. Однако встречаясь, - правда, редко, - с людьми в своем
квартале, Самюэль старался казаться совсем впавшим в детство стариком, о
чем и сообщил Роден аббату д'Эгриньи. Старый халат из коричневого баркана,
с широкими рукавами, совсем скрывал фигуру Самюэля и падал до самых ног.
Черты Самюэля ясно свидетельствовали о его чисто восточном
происхождении - желтоватый, матовый цвет кожи, горбатый нос, подбородок,
опушенный небольшою седой бородой, выдающиеся скулы, резко оттенявшие
провалы морщинистых щек, умное и тонкое выражение лица. Лоб Самюэля был
высок, широк и выражал прямоту, правдивость и твердость, а его глаза,
блестящие и черные, как у арабов, отличались ласковым и в то же время
проницательным взглядом.
Его жена, на пятнадцать лет моложе мужа, была высока ростом и одета во
все черное. Гладкий чепец из накрахмаленного батиста, напоминавший покроем
строгий головной убор голландских матрон, обрамлял бледное и суровое лицо,
в молодости отличавшееся редкой и гордой библейской красотой. Несколько
глубоких морщин на лбу, - следствие почти всегда нахмуренных седых бровей,
- говорили, что эта женщина часто испытывала глубокую печаль. И в
настоящую минуту лицо Вифзафеи также указывало на невыразимое страдание:
глаза ее остановились, голова опустилась на грудь, а рука, в которой она
держала маленькую записную книжку, упала на колени. Другой рукой она
судорожно сжимала висевший на шее сплетенный из черных, как смоль, волос,
толстый шнурок с большой четырехугольной золотой ладанкой, с лицевой
стороны которой была вставлена хрустальная пластинка, за ней виднелся, как
в особого рода раке, кусочек полотна, сложенного вчетверо и запачканного
чем-то красным, как будто давно запекшейся кровью.
После минутного молчания, написав несколько строк в своем реестре,
Самюэль громко прочитал написанное:
"Пять тысяч австрийских банкнотов, по тысяче флоринов. Число: 19
октября 1826 года".
Затем он поднял голову и, обратясь к жене, спросил:
- Так, Вифзафея? Вы проверили по книжке?
Вифзафея не отвечала.
Самюэль взглянул на нее и, видя ее подавленное состояние, спросил с
нежной тревогой:
- Что с вами, Боже мой, что с вами?
- 19 октября 1826 года... - медленно произнесла она все с тем же
остановившимся взором и продолжая сжимать волосяной шнур. - Роковое число,
Самюэль... роковое для нас... Этим числом помечено последнее письмо,
полученное нами от...
Но продолжить Вифзафея не смогла; она застонала и закрыла лицо руками.
- Да... я вас понимаю! - продолжал старик взволнованным голосом: - Отец
может забыться среди важных забот, но, увы, сердце матери вечно помнит!
И, бросив перо, Самюэль склонил голову на руки, опираясь локтями о
стол.
Вифзафея, как бы упиваясь горестными воспоминаниями, продолжала:
- Да... в этот день... сын наш, наш Авель, написал нам последнее письмо
из Германии, уведомляя о помещении капитала согласно вашему указанию... Он
прибавил, что едет в Польшу для другой денежной операции...
- И в Польше... его ждала смерть мученика! - продолжал дальше Самюэль.
- Без всякого повода, без доказательств, так как в обвинении не было и
тени правды, ему приписали организацию контрабанды... Русское
правительство поступило с ним так же, как оно поступает с нашими братьями
в этой стране жестокой тирании: присудило его к ужасной пытке кнутом, не
принимая ничего во внимание... К чему выслушивать еврея?.. Что такое
еврей?.. Существо, стоящее еще ниже крепостного крестьянина!.. Не упрекают
ли евреев в этой стране во всех пороках, неизбежно вытекающих из
унизительного рабства, в котором их там держат! Еврей, умирающий под
палкой! Стоит ли об этом беспокоиться?
- И наш бедный Авель, такой кроткий, честный, умер под кнутом... от
боли и стыда... - сказала Вифзафея, вся дрожа. - Один из наших польских
братьев с трудом получил позволение его похоронить... Он отрезал его
чудные черные волосы... И эти волосы да кусочек полотна, пропитанный
кровью нашего сына... вот все, что осталось нам от него...
И бедная женщина принялась судорожно целовать волосяную цепочку с
реликвией.
- Увы! - сказал Самюэль, отирая слезы, заструившиеся при этом
мучительном воспоминании. - Отец наш, Господь Бог, отнял у нас сына только
тогда, когда приблизился час окончания долга, который верно выполнялся
нашим родом в течение полутораста лет... К чему теперь продолжать
существование нашей семьи на земле? - с горечью прибавил он. - Разве наш
долг не исполнен?.. Разве в этой кассе не заключается королевское
богатство? Разве завтра потомки благодетеля моего предка не вступят в дом,
замурованный сто пятьдесят лет тому назад?
При этом он с грустью повернул голову к окну, из которого виден был
дом.
В этот момент начала заниматься заря.
Луна закатилась. Бельведер крыши и трубы вырисовались черными пятнами
на звездном небе.
Вдруг Самюэль побледнел, вскочил и, указывая жене на дом, воскликнул
дрожащим голосом:
- Вифзафея!.. опять семь блестящих точек... как было тридцать лет тому
назад... Смотри... смотри...
Действительно, все семь круглых отверстий, расположенных в виде креста
в свинцовой покрышке бельведера, загорелись ярким светом, как будто кто-то
осветил их изнутри замурованного дома.
В течение нескольких минут Самюэль и Вифзафея оставались неподвижными,
взволнованно и со страхом созерцая семь блестящих точек, сиявших на
бельведере в последние моменты ночной мглы, между тем как бледно-розовый
тон горизонта за домом уже возвещал о приближении рассвета. Самюэль первый
прервал молчание и, проведя рукой по лбу, заметил жене:
- Под влиянием печали, причиненной воспоминаниями о нашем бедном
ребенке, мы забыли, что в этом явлении нет ничего страшного для нас.
- Что вы хотите этим сказать, Самюэль?
- Разве мой отец не предупреждал нас об этом? И он и дед через
определенные промежутки времени видели этот свет несколько раз.
- Да... но они тоже не могли объяснить причину этого света...
- Мы должны думать о ней, что думали и дед и отец, - что существует
потайной ход, неизвестный в те времена, как и теперь, и которым пользуются
те, кто должен, быть может, исполнить какой-нибудь таинственный долг в
этом доме... Во всяком случае, отец предупреждал, чтобы меня не тревожили
эти странные явления, которые за тридцать лет повторяются во второй раз...
- Но все-таки, Самюэль, это пугает, как нечто сверхъестественное.
- Время чудес миновало, - сказал еврей, меланхолически покачав головой.
- Очень многие жители старинных домов в этом квартале имеют подземные
ходы, соединяющие их с отдаленными местами, доходящие до самой Сены и до
катакомб... Несомненно, что в этом доме имеется подземный ход, в который
изредка проникают какие-то люди.
- Но почему бельведер освещается таким образом?
- По плану дома видно, что бельведер служит фонарем для большого
траурного зала, как его называют, помещающегося на первом этаже. Чтобы
проникнуть в эту комнату, где царит полнейший мрак вследствие того, что
все окна заделаны, необходимо зажечь огонь... а в этом траурном зале,
говорят, собраны очень странные, очень страшные вещи... - прибавил еврей
вздрогнув.
Вифзафея внимательно наблюдала за семью светящимися точками, блеск
которых смягчался по мере того, как становилось светлее.
- В таком случае тайна объясняется очень просто, - сказала жена
старика. - Впрочем, подобное явление в такой знаменательный для семьи
Реннепонов день не должно нас удивлять...
- Принимая во внимание, что в течение полутораста лет этот свет
появлялся несколько раз, по всей вероятности, еще какая-нибудь семья,
кроме нашей, из поколения в поколение должна выполнять какую-то
таинственную обязанность в доме, - прибавил Самюэль.
- Но что бы это могло быть? Быть может, сегодня все объяснится...
- Довольно, однако, Вифзафея, - заметил старик, спохватываясь и как бы
раскаиваясь в бесплодной потере времени. - Наступает день, а между тем
необходимо, чтобы к восьми часам утра состояние этой кассы было в полном
порядке: все эти огромные суммы, - указал Самюэль на шкатулку из кедрового
дерева, - должны быть подсчитаны и приведены в порядок для перехода в руки
законных владельцев...
- Это правда, Самюэль!.. Сегодняшний день не принадлежит нам. Это -
торжественный день, который мог бы быть и для нас прекрасен... если бы для
нас могли существовать теперь хорошие дни!.. - с горечью прибавила
Вифзафея, думая о сыне.
- Жена! - торжественно и грустно вымолвил Самюэль, взяв ее за руку. -
Постараемся по крайней мере найти утешение в том, что мы выполнили
священный долг... Разве Бог, несмотря на то, что Он отнял у нас сына, не
был милосерден к нам? Разве не благодаря провидению наша семья, в трех
поколениях, могла начать, продолжать и закончить великое дело?
- Да, Самюэль, - ласково отвечала еврейка. - И когда пробьет полдень,
для вас, кроме чувства удовлетворения, наступит наконец час покоя и вы
избавитесь от страшной ответственности.
И она показала на кассу.
- Это правда, - продолжал старик, - мне будет приятнее, когда это
богатство перейдет из моих рук в руки владельцев... Но сегодня я все-таки
обязан проверить все эти капиталы, а затем мы их сличим с моей запиской и
с маленькой книжкой, которая у вас в руках.
Вифзафея кивнула утвердительно головой. Самюэль взял перо и начал
внимательно производить банковские. расчеты, в то время как жена его,
против своей воли, снова отдалась жестоким воспоминаниям, разбуженным в
ней роковой датой, напомнившей о смерти сына.
Изложим кратко очень простую, хоть и романтическую и чудесную историю
пятидесяти тысяч экю, которые благодаря разумному и верному управлению
превратились через сто пятьдесят лет не в сорок миллионов, как рассчитывал
отец д'Эгриньи, а в капитал значительно больший. Правда, аббат имел об
этом деле весьма неполные сведения и, предполагая, кроме того, возможность
за столь продолжительное время множества потерь и банкротств, считал и
сорок миллионов громадной цифрой.
История этого состояния неразрывно связана с семьей Самюэлей, которая
уже в трех поколениях пускала в оборот эти капиталы. Скажем два слова об
этой семье. В 1670 году, задолго до своей смерти, во время одного из
путешествий в Португалию, Мариус Реннепон, прибегнув к могущественным
покровителям, спас жизнь одному несчастному еврею, приговоренному
святейшей инквизицией к сожжению на костре. Этот еврей был _Исаак
Самюэль_, дед теперешнего хранителя дома на улице св.Франциска.
Великодушные люди часто очень сильно привязываются к тем, кому они
оказали услугу, не менее чем последние к своим благодетелям. Поэтому-то,
убедившись, что Исаак Самюэль, бывший до той поры небогатым менялой в
Лиссабоне, является человеком неглупым, честным и деятельным, господин де
Реннепон, владевший громадными поместьями во Франции, предложил ему
поехать с ним во Францию и взять на себя управление его состоянием.
Недоверие и подозрительность, с которыми всегда относились к евреям,
достигли в то время наивысшего предела, поэтому Исаак был вдвойне тронут
доверием господина де Реннепона. Он согласился на его предложение и с той
минуты дал обещание посвятить всю жизнь на служение человеку, который мало
того, что спас ему жизнь, но еще поверил в его честность и искренность, в
то время когда на евреев смотрели, как на подозрительную, ненавистную и
презренную расу. Но господин де Реннепон обладал ясным, зрелым умом и
знал, что не будет обманут. Действительно, с той поры его дела стали
процветать, так как Исаак посвятил все свои замечательные деловые
способности исключительно заботе об интересах благодетеля.
Затем наступило время преследований и разорения господина де Реннепона.
Все состояние было конфисковано и передано за несколько дней до его смерти
в руки доносивших на него почтенных отцов-иезуитов. Укрывшись в потаенном
месте, где он и покончил с жизнью, господин де Реннепон тайно призвал туда
Самюэля и поручил ему крохи, оставшиеся от всех богатств: пятьдесят тысяч
экю. Верный слуга должен был сохранить эту сумму и увеличивать ее,
наращивая проценты; если у него родится сын - передать эту обязанность
ему, а за неимением сына разыскать какого-нибудь честного родственника,
который мог бы продолжать управление капиталом за приличное
вознаграждение; таким образом, это дело должно было передаваться от
родственника к родственнику до истечения полутораста лет. Кроме того,
Исааку и его потомкам предоставлялось бесплатное жилье в доме на улице
св.Франциска с обязательством охранять неприкосновенность особняка.
Если бы даже у Самюэля не было детей, то могущественный дух
солидарности, часто объединяющий некоторые еврейские семьи, все равно
позволил бы ему выполнить последнюю волю де Реннепона: родные Исаака
разделили бы его чувство признательности к благодетелю, и они сами, так же
как и их последующие поколения, самоотверженно исполняли бы долг, лежащий
на одном из них. Но через несколько лет после смерти господина де
Реннепона у Исаака родился сын. У этого сына, Леви Самюэля, увидевшего
свет в 1689 году, от первой жены детей не было, но, будучи уже
шестидесятилетним стариком, он женился во второй раз, и в 1750 году у него
родился сын Давид Самюэль, теперешний хранитель дома на улице
св.Франциска. В момент нашего повествования, в 1832 году, ему было уже
восемьдесят два года, и, казалось, он доживет, по примеру своего отца, до
девяноста трех лет. Закончим тем, что Авель Самюэль, которого так горько
оплакивала Вифзафея, родившийся в 1790 году, умер под ударами русского
кнута в возрасте 26 лет.
Установив скромную генеалогию, легко понять, что преемственное
долголетие трех членов семьи Самюэля, оказавшихся вековыми хранителями
замурованного дома и связавших век XIX с XVII, значительно упростило и
облегчило выполнение последней воли господина де Реннепона, который
предписал предку Самюэля увеличивать оставленные им суммы только
наращением из расчета пяти процентов и процентов на проценты - чтобы это
состояние дошло до его потомков чистым от всяких нечестных спекуляций.
Единоверцы семьи Самюэля, первые изобретатели векселей, помогавших им в
средние века тайком переводить огромные богатства с одного края света на
другой, скрывать свои состояния, уберегая их от алчности врагов, - евреи,
говорим мы, которые почти не имели конкурентов до конца XVIII века в деле
обмена денег и учета векселей, значительно помогли тайным сделкам и
финансовым операциям семьи Самюэля, который примерно до 1820 года помещал
богатства, сделавшиеся постепенно огромными, в банкирские дома или в самые
богатые еврейские конторы Европы. Этот верный и скрытый метод действий
позволил теперешнему хранителю дома на улице св.Франциска разместить без
чьего-либо ведома в виде простых вкладов или векселей бесчисленные суммы,
за время управления Самюэлем состоянием де Реннепона оно неизмеримо
выросло благодаря процентам на капитал, отцу Самюэля и в особенности деду
по сравнению с ним приходилось управлять незначительными средствами. Хотя
речь шла только о подыскании возможностей для последовательного, верного и
быстрого помещения денег, чтобы они не переставали приносить проценты, для
достижения этой цели нужно было иметь большие финансовые способности, в
особенности когда приходилось иметь дело с десятками миллионов;
воспитанный в школе своего отца, Самюэль довел эту способность до
наивысшей степени, что докажут нижеприводимые результаты.
Ничего не могло быть трогательнее, благороднее и достойнее уважения,
чем поведение членов этой семьи, которая из чувства благодарности за
оказанную услугу, в течение долгих лет посвятила все свое бескорыстие, ум
и честность медленному накоплению поистине королевского состояния, - не
ожидая от него ни малейшей частицы, - только для того, чтобы оно,
неприкосновенное и огромное, дошло до потомков благодетеля их деда. Ничто
не могло быть удивительнее того взаимного доверия и уважения, с каким
изгнанник поручил, а еврей принял эти деньги без всяких гарантий, причем
результат должен был быть достигнут только через сто пятьдесят лет.
Перечитав внимательно опись, Самюэль сказал жене:
- Я уверен в точности расчетов; отмечайте теперь в книжке то, что я
стану читать по реестру. Одновременно я стану проверять и содержимое
кассы, так как сегодня, когда вскроют завещание, я должен буду передать
все по счету нотариусу.
- Я слежу, друг мой, начинайте, - сказала Вифзафея.
И Самюэль, одновременно проверяя кассу, начал читать следующий отчет:
Перечень капиталов господина де Реннепона, сдаваемых Давидом Самюэлем
Дебет. фр.
2000000 франков французской ренты по 5% в обязательствах именных и на
предъявителя, приобретенных с 1825 до 1832 года, согласно списку с
предъявлением документов, по курсу 99 фр. 50 сантимов - 39.800.000
900.000 фр. французской ренты по 3% в разных билетах, купленной в те же
годы по 74 фр. 50 сантимов - 22.275.000
5 000 акций французского банка по 1900 фр. - 9.500.000
3000 акций четырех каналов, купленных согласно квитанции по 1115 фр. -
3.345.000
125.000 дукатов неаполитанской ренты по среднему курсу 82 фр.;
2.050.000 дукатов по 4 фр. 40 сантимов - 9.020.000
500 австрийских банкнотов, обеспеченных серебряной валютой по 1000
флоринов, по курсу в 93 флорина; 4.650.000 флорин, по размену 2 фр. 50
сант. - 11.625.000
75.000 фунтов стерлингов ренты по 3%, обеспеченной английской валютой
из 88 3/4; 2.218.750 фунтов по 25 фр. за фунт - 55.468.750
1.200.000 флоринов по 2 1/2 % голландских по 60 фр.; 28.860.000 флорин,
по 2 фр. 10 сантимов за флорин нидерландский - 60.606.000
Остаток в банковых билетах, золоте и серебре - 535.250
Кредит. фр.
150000 фр., полученных от г-на де Реннепона в 1682 г. моим дедом
Исааком Самюэлем и помещаемых им, моим отцом и мною по 5%. С подсчетом за
каждый семестр и с процентами на проценты, они принесли, согласно
нижеприведенным счетам, 225 950 000. Из этого следует вычесть потери от
банкротств и прочих бедствий, оплаченные комиссионные проценты и куражи, а
также жалование управителям трех поколений - 13.775.000
Итого - 212.175.000
Париж, 12 февраля 1832 г.
- Точно так, - сказал Самюэль, окончив проверку документов,
содержавшихся в шкатулке из кедрового дерева. - В кассе, для передачи
наследникам господина де Реннепона, остается капитал в двести двенадцать
миллионов сто семьдесят пять тысяч франков.
И старик с вполне законной гордостью взглянул на жену.
- Это просто невероятно! - воскликнула пораженная Вифзафея. - Я знала,
что в ваших руках громадные ценности, но никак не предполагала, что сто
пятьдесят тысяч франков за сто пятьдесят лет превратятся в такую
невероятную сумму!
- А между тем единственным источником этого богатства являются именно
сто пятьдесят тысяч, - с гордостью отвечал старик. - Конечно, и мой дед, и
отец, и я - все мы очень умело и преданно управляли капиталом. Выбор
помещения для капитала требует большой проницательности, особенно во время
революций и кризисов, но нам это было легче, чем кому-нибудь другому,
благодаря деловой связи между нашими единоверцами, рассеянными по всему
свету. Но никогда ни мои предшественники, ни я не занимались
ростовщичеством, никогда не помещали денег иначе, как под законные
проценты... Таково было категорическое распоряжение господина де
Реннепона, и можно смело сказать, что этот капитал нажит самым чистым
путем... Иначе, если бы мы пользовались благоприятными моментами и не
выказывали такого бескорыстия, сумма была бы куда больше двухсот
двенадцати миллионов!
- Возможно ли это?
- Ничего не может быть проще, Вифзафея! Всякому известно, что капитал
при пяти процентах на сто удваивается через каждые четырнадцать лет
простым приростом процентов и процентов на проценты. Теперь примите во
внимание, что за сто пятьдесят лет четырнадцать повторяется десять раз...
и что первоначальные сто пятьдесят тысяч франков таким образом удвоились и
продолжали удваиваться все время. То, что удивляет вас, покажется совсем
простым. В 1682 году господин де Реннепон доверил моему деду 150.000
франков; эта сумма с процентами на нее, нараставшими, как я это рассказал,
должна была превратиться в 1696 году, четырнадцать лет спустя, в 300.000
франков. Последние, удвоившись в 1710 году, обратились в 600.000 франков.
Со смерти моего деда в 1719 году сумма капитала доходила уже почти до
миллиона; в 1724 году она должна была возрасти до 1.200.000 франков, а
спустя два года после моего рождения, до 4.800.000 франков; в 1766 году -
до 9.600.000 франков; в 1780 году - до 19.200.000 франков; в 1794 году,
двенадцать лет спустя после смерти моего отца, - до 38.400.000 франков; в
1808 году - до 76.800.000 франков; в 1822 году - до 153.600.000 франков.
На сегодняшний день, складывая проценты за десять лет, она должна была бы
достичь по крайней мере 225 миллионов. Но потери, обесценение некоторых
бумаг, а также неизбежные расходы, счет которых, кстати, тщательно
составлен, сократили эту сумму до 212.175.000 франков в ценных бумагах,
находящихся в этом сейфе.
- Я понимаю вас теперь, друг мой, - сказала Вифзафея задумчиво. -
Однако меня все-таки поражает мысль, каких результатов можно достигнуть
таким путем в будущем, располагая в настоящее время небольшой суммой!
- Эта мысль и пришла в голову господину де Реннепону, когда он решил
так поступить со своим капиталом. Предания нашей семьи говорят, что это
был выдающийся ум своего времени, - отвечал Самюэль, запирая шкатулку из
кедрового дерева.
- Дай Бог, чтобы потомки его были достойны этого поистине королевского
богатства и потратили бы его на доброе дело! - промолвила, вставая,
Вифзафея.
День наступил. Пробило семь часов.
- Скоро придут каменщики, - сказал Самюэль, ставя на место в кассу
шкатулку и закрывая шкаф. - Мне тоже интересно узнать, Вифзафея, -
прибавил он, - кто из потомков Реннепона явится за наследством? Это
тревожит и меня...
Два или три сильных удара молотка в ворота раздались по всему дому.
Сторожевые собаки залились лаем. Самюэль заметил жене:
- Несомненно, это каменщики, которых должен был прислать нотариус