Сюзанна Кэри. Агасфер (Вечный Жид) (том 2)

- Трипо! - продолжал Голыш. - Этот человек способен хороших людей
превратить в извергов, а тех - в нечто еще более худшее. Говорят, каков
поп, таков и приход! Ах, гадина! Как только вспомню об этом негодяе!.. - и
Голыш с яростью ударил по столу кулаком.
- Полно, Жак... перестань, - сказала Королева Вакханок. - Роза,
посмеши-ка его!
- Не до смеха мне теперь, - отвечал отрывисто и сердито Жак,
разгоряченный винными парами. - Я не могу и подумать об этом человеке... я
прихожу при этом в ярость... Надо было слышать, как он кричал: "мерзавцы,
канальи эти рабочие... они говорят, что у них _хлеба нет в животе, ну так
их начинят штыками хорошенько!.._ (*4) Небось, тогда успокоятся!" А на его
фабрике... дети... крошки Должны были надрываться не меньше взрослых... а
сколько их гибло! Умирали как мухи... Но это его не трогало нисколько...
Взамен умерших являлись новые: ведь эту лошадь без денег не заменишь
другой!
- Вы явно недолюбливаете вашего бывшего хозяина! - с удивлением
наблюдая за мрачным и озабоченным лицом Жака, заметил Дюмулен, начинавший
сожалеть, что беседа приняла такой серьезный оборот. Он шепнул несколько
слов на ухо Королеве Вакханок, ответившей ему понимающим знаком.
- Недолюбливаю?! Я его ненавижу, и знаете за что? - продолжал Голыш. -
За то, что по его вине я сделался гулякой. Я не хвастаюсь, а говорю чистую
правду... Когда я поступил к нему учеником, я был так трудолюбив, так
горяч, так неистов в работе, что даже рубашку снимал, чтобы она мне не
мешала. Вот почему меня и Голышом прозвали... Ну и что же? Как я ни
убивался, как ни надрывался на работе, я словечка доброго не услыхал. Я
приходил в мастерскую первым, уходил последним, и хоть бы кто это заметил!
Однажды меня ранило станком... снесли в больницу, вышел я оттуда... и
сейчас же, даже не окрепнув, снова принялся за работу. Я не отказывался.
Другие рабочие, хорошо знавшие нашего хозяина, несколько раз Мне говорили:
"И не дурак ли мальчишка, что надрывается на работе? чего он добьется?
Ничего. Делай, брат, что положено, ничего больше... Так-то умней будет!" Я
ничего не слушал и продолжал упорствовать. Был у нас на фабрике рабочий,
звали его папашей Арсеном; он уж очень давно работал у Трипо и слыл самым
лучшим работником; но годы берут свое: старик ослабел - и что же? недолго
думая, его выставили за дверь. Дома его ждала больная жена, а в его годы
найти новую работу трудненько. Когда ему объявили в конторе об увольнении,
добряк и поверить не хотел, потом пришел в совершенное отчаяние и залился
слезами. В это время проходил Трипо. Папаша Арсен к нему... протягивает
руки и молит хоть за половинное жалование оставить на фабрике. А хозяин
пожал плечами да и говорит: "Ты, кажется, думаешь, что фабрика это
богадельня? Не можешь работать - пошел вон!" - "Да ведь я сорок лет у вас
работал, куда же я теперь денусь?" - сказал бедняга Арсен. "А мне какое
дело? Рассчитайте его за неделю и гоните прочь!" приказал тот конторщику.
Ну, старик и ушел, только на тот свет: в ту же ночь они с женой угорели...
И знаете, хотя я тогда был еще мальчишкой, а эта история с папашей Арсеном
научила меня одному: что хоть удавись на работе, а выгода достанется
только хозяину; тебе же под старость все равно придется околевать с
голоду, так как благодарности от них ждать нечего. И прошла у меня всякая
охота к труду. Зачем, думал я, стараться? Ведь из тех груд золота, которые
моя работа принесет Трипо, мне ни гроша не достанется. И я стал работать
без всякого увлечения, лишь бы только выработать свое жалованье, зная, что
ни карману, ни самолюбию все равно ничего хорошего не дождаться; я стал
отлынивать, лениться, загуливать. Одно осталось твердо в голове: когда вся
эта работа мне уж чересчур надоест, я последую примеру папаши Арсена.
Пока Жак погрузился в грустные воспоминания, Сефиза и Дюмулен после
немой пантомимы подали знак гостям, которые разом закричали:
- "Бурный Тюльпан"! Требуем "Бурный Тюльпан"!
Сефиза в это время уже стояла на столе, куда взобралась ловким прыжком,
и раскидывала кончиком ноги стаканы и бутылки. Дюмулен принялся за
трещотку, и при внезапном взрыве веселых криков, разорвавшихся как бомба,
Жак невольно вздрогнул и с изумлением огляделся вокруг. Затем он провел
рукой по лбу, как бы желая отогнать мрачные мысли, и воскликнул:
- Вы совершенно правы, господа! Отлично! Да здравствует радость!
Дюжие руки подхватили и отнесли стол в конец большой залы, в которой
происходило пиршество, зрители вскочили на стулья, на скамейки, на окна и
хором затянули известную песенку "Студенты", под аккомпанемент которой
Голыш, Сефиза, Нини и Роза начали танцевать кадриль.
Дюмулен, поручив трещотку одному из зрителей, надел римскую каску с
метелкой. Так как теплое пальто он снял, то костюм был виден во всем
великолепии. Чешуйчатая кираса кончалась более чем оригинальным поясом из
перьев, какие обыкновенно надевают на себя костюмированные дикари,
участники свиты, сопровождающей во время карнавала откормленного быка.
Брюхо у Нини-Мельницы было толстое, а ножки тонкие, так что сапоги с
отворотами презабавно на них болтались.
Пышная Роза, ухарски сдвинув набок фуражку, засунула руки в карманы,
наклонила стан вперед и, покачивая бедрами, начала с Нини первую фигуру.
Дюмулен, забавно скорчившись, стал подпрыгивать и подскакивать вперед,
согнув левую ногу и вытянув правую, причем носок был поднят кверху, а
пятка скользила по полу. Левой рукой он хлопал себя по затылку, а правой
делал какой-то странный жест, точно _бросал пыль в глаза_ партнеру.
Такое начало имело всеобщий успех. Зрители восторженно аплодировали,
хотя и знали, что все это - еще только невинная прелюдия к "Бурному
Тюльпану".
Внезапно дверь отворилась, и в комнату вошел один из слуг ресторации;
поискав глазами Голыша, он подбежал к нему и шепнул что-то на ухо.
- Меня? - переспросил смеясь Жак. - Что за вздор!
Слуга прошептал что-то еще, и Голыш, заметно встревожившись, отвечал:
- Ну, ладно... Сейчас иду.
И он направился к дверям.
- Что там такое, Жак? - с удивлением спросила Королева Вакханок.
- Я сейчас вернусь... Пусть кто-нибудь из кавалеров меня заменит, -
отвечал Голыш, поспешно удаляясь.
- Верно, что-нибудь забыли поставить в счет, - заметил Дюмулен. - Он
сейчас вернется.
- Вероятно! - сказала Сефиза. - Теперь кавалер соло! - крикнула она
заместителю Жака.
Кадриль продолжалась.
Нини-Мельница взял Пышную Розу за правую, руку, а Королеву Вакханок за
левую и приготовился начать балансе, которым он всегда очень потешал
публику, как вдруг опять вбежал тот же слуга и что-то сказал с
расстроенным видом Сефизе. Королева Вакханок побледнела, вскрикнула и,
бросившись к дверям, исчезла за ними, ничего не сказав изумленным гостям.

4. ПРОЩАНИЕ

Королева Вакханок сбежала за слугой с лестницы. У дверей стоял фиакр. В
нем сидели Голыш и один из тех господ, которые часа два тому назад
поджидали кого-то на площади Шатле.
При появлении Сефизы спутник Голыша вышел из экипажа, вынул часы и,
показывая на них Жаку, сказал:
- Я даю вам четверть часа... больше я ничего не могу для вас сделать,
милейший... Придется двинуться в путь. Не пытайтесь удрать от нас: мы не
отойдем от дверец кареты.
Одним прыжком Сефиза была уже в экипаже. Страшно взволнованная, она
могла произнести только эти слова:
- Что с тобой? Куда тебя?
- Везут в тюрьму за долги, - мрачно отвечал Жак.
- Тебя?! - раздирающим голосом закричала Сефиза.
- Да... за тот вексель, который ходатай просил подписать только для
формы... У, разбойник!
- Да ведь у него еще оставались твои деньги?.. пусть он их зачтет!
- Ничего у него нет, он послал мне сказать через полицейского, что
удержит их за неустойку!
- Так пойдем скорее к нему... попросим его... ведь он сам предложил эти
деньги, через меня... Быть может, он сжалится...
- Сжалится! Маклер сжалится?.. Полно!
- Так как же... неужели ничего нельзя сделать?.. ничего?.. ничего?.. -
с отчаянием повторяла Сефиза, ломая руки. Затем она начала снова: - Нет,
не может быть... Можно же как-нибудь устроить... Ведь он тебе обещал...
- Ты видишь, как он держит свои обещания, - с горечью сказал Жак. - Я
подписал не глядя, и он имеет право... срок пришел, сопротивляться
бесполезно, мне это объяснили...
- Да не могут же тебя задержать в тюрьме надолго... ведь это
невозможно!
- Пять лет, если не уплачу... а так как платить мне нечем, то дело
ясно!..
- Какое несчастье! Ах, какое несчастье! И помочь нечем! - говорила
Сефиза, закрывая лицо руками.
- Послушай, Сефиза, - начал Жак с грустным волнением. - Одно меня
мучит, я не могу даже подумать об этом: что-то будет с тобой!
- Обо мне не беспокойся!
- Как не беспокоиться! Да ты с ума сошла... Что ты будешь делать?
Мебель наша и двухсот франков не стоит, к тому же мы были столь
легкомысленны, что даже за квартиру не заплатили... ведь три срока
пропущено!.. значит, на мебель рассчитывать нечего... И ты останешься без
гроша! Меня хоть кормить в тюрьме будут, а ты-то как станешь жить?
- Зачем горевать заранее!
- Ну, а что ты завтра есть будешь? - воскликнул Жак.
- Продам костюм, кое-какие вещицы, половину денег пришлю тебе в тюрьму,
а на остальное проживу несколько дней.
- Ну, а потом?
- Потом! Ну, вот еще... Почем я знаю... Разве это можно знать?..
Увидим.
- Слушай, Сефиза, - с глубокой горестью проговорил Жак. - Только теперь
я понял, как я тебя люблю... у меня сердце сжимается, словно в тисках, при
одной мысли о разлуке... Меня кидает в дрожь, когда я подумаю, что с тобой
будет... - Затем, проведя рукой по лбу, Жак прибавил: - Нас погубило, что
мы не хотели думать о завтрашнем дне... Мы думали, что он никогда не
настанет, а вот он и пришел! Проживешь ты последние крохи... меня не
будет... работать ты отвыкла... За что же ты примешься?.. Хочешь, я тебе
скажу, за что? Ты меня забудешь и... - Жак застонал с отчаяния и злобы. -
Нет, проклятие! Если это... случится... я разобью себе башку!
Сефиза угадала, чего не договорил Жак. Она бросилась ему на шею и
прошептала:
- Я... чтобы я сошлась с кем-нибудь другим?! Никогда!.. Я тоже только
теперь убедилась, как люблю тебя!
- Да жить-то на что ты будешь? Жить!
- Ничего... Я соберусь с силами и стану жить с сестрой по-старому...
Будем работать вместе... на хлеб-то достану... Выходить буду только к тебе
в тюрьму... Увидит же, наконец, этот злодей, что взять с тебя нечего, и
выпустит на волю. Я за это время привыкну к труду... Ты также возьмешься
за дело и увидишь, как славно мы заживем, хоть и бедно. Ну, что же,
погуляли в охотку полгода, у других и этого не было за всю жизнь. Ты еще
увидишь, что все это к лучшему... Урок нам дан, сумеем же им
воспользоваться. Если ты меня любишь, не тревожься. Я лучше сто раз с
голоду околею, чем заведу нового любовника!
- Поцелуй меня! - воскликнул растроганный Жак. - Я тебе верю... верю...
Ты придаешь мне мужество, столь необходимое мне сегодня и в будущем... Ты
права... следует приняться за работу, а то... остается только горсть углей
папаши Арсена... Потому что, видишь ли, - прибавил Жак, понизив голос и
дрожа от волнения, - вот уже шесть месяцев я жил в каком-то хмелю...
Теперь я начинаю трезветь и вижу, к чему шло дело: прожили бы мы с тобой
все деньги, и я... быть может, я стал бы вором, а ты... ты...
- О! Жак, не говори этого, не пугай меня! - воскликнула Сефиза,
прерывая речь Голыша. - Клянусь тебе, я вернусь к сестре и буду
трудиться... Мне хватит мужества...
Королева Вакханок была в эту минуту вполне искренна. Она твердо решила
сдержать свое слово. Сердце ее не было порочным: причиной ее заблуждений и
ошибок являлась, как почти всегда, нищета, но и теперь она снова следовала
влечению сердца, не руководясь низкими, корыстными целями. Ужасное
положение, в какое попал Жак, возбуждало ее чувство к нему: в эту минуту
она чувствовала, что у нее достаточно сил пойти к Горбунье и снова начать
вместе с ней заниматься непрерывной и бесплодной работой, она готова была
поклясться, что перенесет те лишения, которые несомненно для нее должны
были показаться еще ужаснее после праздной и рассеянной жизни, которую она
вела последнее время. Ее уверения успокоили Жака, потому что у него
хватило наконец ума и сердца, чтобы понять, на каком скользком пути они
стояли, невольно устремляясь к позорному концу.
Один из помощников судебного пристава постучался в стекло кареты и
напомнил, что времени осталось всего пять минут.
- Ну, милая, будь мужественна! - сказал Жак.
- Будь спокоен, дорогой мой, я за себя постою!
- Ты туда назад не пойдешь?
- О нет! Мне и подумать об этом страшно!
- Я там уже расплатился... - сказал Жак. - Надо сказать слуге, чтобы он
передал, что мы не вернемся... Они удивятся... Но теперь все равно...
- Нельзя ли тебе заехать домой, переодеться? Быть может, они позволят;
ведь не можешь же ты ехать в тюрьму в таком костюме?
- Согласен... Они, наверно, разрешат... Только один из них сядет сюда с
нами, и говорить по душам мы уже не сможем... Выслушай же в первый и
последний раз мой разумный совет, - вымолвил Жак торжественным голосом. -
Эти слова относятся, впрочем, как ко мне, так и к тебе. Принимайся за
работу: как ни тяжел, как ни неблагодарен труд, привыкай к нему. Ты скоро
забудешь этот урок, но помни, что он открыл нам глаза на то, к чему нас
привела бы праздность, иначе тебя ждет участь тех несчастных... Ты
понимаешь?..
- Понимаю! - краснея, отвечала Сефиза. - Но я лучше умру, чем сделаюсь
такой!
- Да, умереть лучше... и... готов тебе помочь умереть в таком случае, -
прибавил Жак глухим голосом.
- Надеюсь, Жак... - отвечала Сефиза, обнимая своего возлюбленного;
затем она грустно прибавила: - Видишь, у меня было какое-то предчувствие
давеча... Мне стало вдруг так грустно среди веселого пира, что я
предложила тост за холеру, которая помогла бы нам умереть вместе, не
разлучаясь.
- А кто знает! может быть, и холера придет, - мрачно заметил Голыш. -
Ну что же, не надо будет тратиться на угли... Еще будет ли у нас, на что
их купить?
- Я могу тебе сказать одно, Жак: на жизнь или на смерть - я на все
готова, только бы быть с тобой!
- Ну, вытри глаза, - сказал Жак с глубоким волнением, - не будем
ребячиться перед этими людьми!


Спустя несколько минут карета направилась к дому, где жил Жак и где ему
предстояло переодеться в обычный костюм, чтобы ехать в долговую тюрьму.


Повторим снова, что судьба сестры Горбуньи (есть вещи, о которых нужно
повторять не раз) - одно из самых мрачных последствий неорганизованности
труда, недостатка заработка.
Эта и заставляет молодых девушек, имеющих недостаточный заработок,
вступать для поддержания своего существования в те связи, которые,
несомненно, их развращают.
Иногда они продолжают работать, а помощь от любовника позволяет им
сводить концы с концами, но иногда, как, например; Сефиза, они
окончательно оставляют работу и живут со своим возлюбленным, пока у того
есть деньги для удовлетворения их запросов; и вот в это время праздности и
безделья неизлечимая язва лени навсегда поражает этих несчастных.
Такова первая ступень падения, на которую преступная беззаботность
общества толкает бесчисленное множество работниц, рожденных тем не менее
честными, порядочными и целомудренными. Кончается обыкновенно тем, что
любовник их бросает, даже когда они становятся матерями. Случается, что
промотавшийся возлюбленный попадает в тюрьму, а девушка остается одна, без
средств к существованию. Более энергичные и честные снова принимаются за
труд, но число их очень ограничено.
Другие, привыкнув к праздности и легкой жизни, доходят до последних
пределов унижения, подталкиваемые нищетой.
Но все-таки их скорее нужно жалеть, чем порицать, так как первопричиной
всего является _недостаточный размер платы за труд или безработица_ (*5).
Другое плачевное следствие _неорганизованности_ труда, как оно
проявляется у мужчин, состоит, помимо недостаточности заработка, в
глубоком отвращении к делу, которым они занимаются. Да оно и понятно.
Старается ли кто-либо сделать их труд привлекательным - хотя бы
разнообразием занятий, поощрением, заботами, пропорциональным участием в
прибылях, доставляемых данным ремеслом, наконец, надеждою на обеспеченную
пенсию за долгие годы работы и труда? Нет, страну не волнуют ни их нужды,
ни их права.
А тем не менее если говорить только об одной промышленности, то
механики и заводские рабочие, которые могут стать жертвой взрыва парового
двигателя или попасть в зубчатые колеса станка, подвергаются каждый день
большим опасностям, чем солдат на войне; они выказывают редкие
практические знания, приносящие промышленности и, следовательно, стране
неоспоримую пользу в течение долгой и почетной деятельности этих рабочих,
если только им не случится погибнуть при взрыве котла или стать калеками,
угодив под зубья машины. Получает ли в этом случае рабочий вознаграждение,
равное по крайней мере той награде, которую имеет солдат за свое, конечно,
похвальное, но бесполезное мужество: место в доме инвалидов? Нет... Какое
дело стране до него? И если хозяин рабочего неблагодарен, изувеченный
рабочий, неспособный больше к труду, умирает где-нибудь в углу от голода.
Наконец, разве приглашают когда-нибудь на наши пышные празднества
промышленности кого-либо из умелых рабочих, которые выткали восхитительные
материи, выковали и отточили оружие, вычеканили серебряные и золотые чаши,
вырезали мебель из черного дерева и слоновой кости, оправили с тонким
искусством ослепительные драгоценности? Нет...
На своих чердаках, окруженные жалкой и голодной семьей, они едва
перебиваются на маленький заработок, а между тем надо признаться, что они,
по крайней мере наполовину, содействовали созданию в стране тех чудес,
которые составляют ее богатство, славу и гордость.
Не следовало ли бы министру торговли, если он хоть отчасти представляет
себе свое высокое назначение и обязанности, обратиться к каждой фабрике,
участвующей на выставках, с предложением _выбрать известное количество
наиболее достойных кандидатов, среди которых фабрикант указал бы того, кто
наиболее достоин представить рабочий класс на больших промышленных
торжествах?_ Не было бы благородным и поощряющим примером, если бы хозяин
представил к награде и отличию депутата, избранного самими же рабочими,
как одного из наиболее честных, трудолюбивых и знающих в своей профессии?
Тогда исчезла бы вопиющая несправедливость, тогда добродетель
тружеников поощрялась бы благородной возвышенной целью, тогда _они были бы
заинтересованы в хорошем качестве своей работы_.
Конечно, фабрикант, тратя материальные и интеллектуальные средства на
организуемые им предприятия и на добрые дела, которые он иногда совершает,
имеет законное право получить награды, но зачем с таким бессердечием
лишать всякого отличия труженика, если столь велико влияние, которое оно
оказывает на массы? Ведь в армии награждают не одних генералов и офицеров.
Воздав должное вождям могущественной и плодородной армии промышленности,
зачем забывать о ее солдатах?
Почему им всегда не хватает достойной награды или слов поощрения из
высочайших уст? Почему во Франции нет ни одного _рабочего, получившего
орден_ за свое ремесло, за профессиональное мужество и за долгую
трудолюбивую деятельность? Этот крест и скромная пенсия, которая с ним
связана, явилась бы для него двойной наградой, справедливо заслуженной.
Нет! Для скромного труженика, для работника-кормильца только один удел:
забвение, несправедливость, равнодушие и презрение.
И это забвение общества создает труженику невыносимые условия, причем
эгоизм и жестокость неблагодарных хозяев усугубляют их. Одни падают под
тяжестью непосильного труда и лишений, умирая раньше времени и проклиная
общество, которое их забыло. Другие ищут преходящего забвения своих бед в
губительном пьянстве; наконец, многие, не имея никакого интереса и выгоды,
никакого материального и морального поощрения к тому, чтобы производить
больше и лучше, ограничиваются лишь тем, что необходимо, дабы получить
свою зарплату.
Ничто не привязывает их к труду, потому что ничто не возвышает и не
облагораживает достоинство труда в их глазах... Ничто не защищает их от
искушения праздности, и если случайно они имеют некоторое время
возможность ей предаться, то постепенно они уступают привычкам безделья и
разврата. И нередко самые низкие страсти бывают способны навсегда погубить
множество прекрасных честных натур, полных добрых намерений, погубить
только потому, что их стремления к труду нигде не нашли себе
благожелательной и достойной поддержки.


Теперь мы последуем за Горбуньей, которая, зайдя к своей клиентке,
дававшей ей работу на дом, пошла на Вавилонскую улицу, в павильон Адриенны
де Кардовилль.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. МОНАСТЫРЬ

1. ФЛОРИНА

Пока Голыш и Королева Вакханок так грустно заканчивали веселый период
своей жизни, Горбунья подходила к двери павильона на Вавилонской улице.
Прежде чем позвонить, бедная девушка тщательно отерла слезы: ее постигло
новое горе. По выходе из трактира Горбунья отправилась к даме, снабжавшей
ее работой, но на этот раз не получила заказа. Узнав, что в женских
тюрьмах можно заказать работу на треть дешевле, клиентка поспешила этим
воспользоваться. Напрасно бедняжка умоляла снабдить ее работой, соглашаясь
брать за нее еще меньшую плату, - белье было уже все отправлено в тюремные
мастерские и не раньше, чем через две недели можно было ожидать нового
заказа. Легко себе представить, что чувствовала несчастная девушка в эти
минуты, хорошо понимая, что без работы ей остается только просить
милостыню, умереть с голода, или воровать!
Мы сейчас узнаем о цели посещения павильона на Вавилонской улице.
Горбунья робко позвонила, и ей тотчас же отперла дверь Флорина. Камеристка
уже не была одета в духе изящного вкуса Адриенны, напротив, костюм ее
отличался преувеличенно-строгой простотой: на ней было темное платье с
высоким воротником, достаточно широкое, чтобы скрыть элегантную стройность
ее талии; пряди волос, черных-черных как смоль, едва намечались под
плоской оборкой белого накрахмаленного маленького чепчика, похожего на
чепчик монахини; но все же, несмотря на скромный костюм, смуглое и бледное
лицо Флорины было восхитительно прекрасно.
Мы уже знаем, что благодаря своему преступному прошлому Флорина
находилась в полном подчинении у Родена и маркиза д'Эгриньи и принуждена
была шпионить за Адриенной, несмотря на доброту и доверие, которые та ей
выказывала. Но Флорина не была окончательно испорчена: она часто
испытывала болезненные, но бесплодные угрызения совести, думая о том
низком ремесле, которое ей приходилось исполнять около своей госпожи.
При виде Горбуньи, которую она сейчас же узнала (накануне Флорина же
сообщила швее об аресте Агриколя и внезапном сумасшествии Адриенны),
камеристка невольно отступила назад: молодая работница внушала ей
сочувствие и жалость. Известие об отсутствии работы, полученное Горбуньей
в минуту тяжелых невзгод, сообщило ее выразительному лицу отпечаток
глубокого отчаяния; следы недавних слез бороздили ее щеки, а слабость и
обессиленность бедной девушки производили такое грустное впечатление, что
Флорина не могла удержаться, чтобы не предложить ей руку для опоры, и,
приветливо поддерживая Горбунью, поспешно проговорила:
- Войдите, пожалуйста, войдите... Отдохните немножко... вы так
побледнели... Вы кажетесь очень больной и очень усталой...
С этими словами Флорина ввела Горбунью в переднюю, где ярко топился
камин, а теплый ковер покрывал весь пол. Флорина оставалась пока Одна во
всем павильоне: Гебу и Жоржетту уже успели прогнать. Она усадила швею на
кресло у огня и предложила ей чем-нибудь подкрепиться.
- Не выпьете ли вы чего-нибудь? Может быть, сладкого горячего настоя из
апельсиновых цветов?
- Благодарю вас, - отвечала растроганно Горбунья; она испытывала
глубокое волнение и благодарность к малейшему знаку внимания, а то, что
Флорина не пренебрегала ею и не отдалялась от нее, несмотря на нищенское
одеяние, вызвало в бедной работнице изумление, полное нежной
признательности. - Благодарю вас, мне нужно только немножко отдохнуть: я
пришла издалека, и если вы позволите...
- Пожалуйста, отдыхайте сколько вам угодно, я теперь здесь одна...
после отъезда моей бедной госпожи. - При этом Флорина покраснела и тяжело
вздохнула. - Прошу вас, не стесняйтесь... Подвиньтесь поближе к огню...
вот сюда... здесь вам будет удобнее... Боже, как вы промочили ноги!..
Поставьте их сюда, на скамеечку!..
Дружеский прием Флорины, ее красота, приветливые манеры, непохожие на
манеры обыкновенной горничной, произвели самое благоприятное впечатление
на Горбунью, которая, несмотря на свое скромное положение, более любого
другого способна была оценить истинное изящество, деликатность и
благородство. Невольно поддаваясь очарованию Флорины, молодая работница,
обычно робкая и пугливая, готова была ей довериться.
- Как вы любезны, - вымолвила она с глубокой признательностью. - Мне,
право, совестно, что вы так беспокоитесь!
- Уверяю вас, что я была бы очень рада, если бы могла услужить вам
чем-нибудь иным, кроме предложения отдохнуть у камина... Вы такая милая и
симпатичная!
- Ах! Если бы вы знали, как приятно погреться у такого славного камина!
- наивно заметила Горбунья.
Однако излишняя деликатность заставила Горбунью спешно объяснить цель