Сюзанна Кэри. Агасфер (Вечный Жид) (том 2)

видеть, что и у богатых бывает тяжкое горе. В этом является уже сближение,
нечто вроде братства по несчастью. Увы! и они теряют и горько оплакивают
обожаемых детей, возлюбленных и матерей... И среди них, особенно среди
женщин, много разбитых сердец, страждущих душ и слез, проливаемых
втихомолку, среди роскоши и богатства... Пусть они не боятся: развиваясь,
сравниваясь с ними по уму, народ лучше поймет тех, кто добр и несчастен...
и пожалеет тех, кто зол и благоденствует!"

"Какое счастье!.. какой прекрасный день! не помню себя от радости!..
Да, человек добр, гуманен и милосерд!.. Да, Творец вложил в него
великодушные инстинкты... и кроме чудовищных исключений, он никогда
добровольно не сделает зла! Вот чему сейчас я была свидетельницей: я не
хочу даже ждать вечера, чтобы записать это в свою тетрадь... я боюсь, что
впечатление _остынет_ в моей душе!
Я пошла отнести на площадь Тампль работу. В нескольких шагах впереди
меня шел мальчик лет двенадцати, а может быть, и меньше... Несмотря на
холод, на голове у него не было ничего, а ноги были босы; плохие холщовые
панталоны и рваная блуза составляли всю его одежду. Он вел под уздцы
большую ломовую лошадь, без воза, но в упряжке... Лошадь время от времени
останавливалась и не хотела идти дальше... У мальчика не было хлыста, и
тщетно он тянул лошадь за уздечку: та стояла неподвижно... Бедный ребенок
заливался горькими слезами и только повторял: "Господи... Боже мой!",
осматриваясь кругом, не поможет ли ему кто из прохожих. Его милое бледное
личико выражало такое отчаяние, что я, не раздумывая, взялась за дело, о
котором и теперь не могу не вспомнить без улыбки, так как, должно быть,
зрелище было уморительное.
Я страшно боюсь лошадей, но еще больше боюсь выставляться напоказ. Это
все-таки не помешало мне, вооружившись мужеством и дождевым зонтиком,
который был у меня в руках, подойти к лошади и изо всех сил ударить по
крупу громадного животного. Конечно, я была похожа в эту минуту на
муравья, который хочет соломинкой сдвинуть с места большой камень.
- Благодарю вас, добрая госпожа! - воскликнул ребенок, отирая глаза. -
Хлопните-ка ее еще раз, быть может, она пойдет.
Я геройски ударила еще раз, но лошадь, вместо того чтобы пойти, из лени
или по упрямству подогнула колени, легла и стала кататься по земле;
запутавшись в своей упряжке, она порвала ее и сломала деревянный хомут. Я
отбежала в сторону, боясь, как бы она меня не лягнула... При этом новом
несчастье мальчик упал на колени и, рыдая, кричал отчаянным голосом:
"Помогите... помогите!"
Крик услыхали... собралось несколько прохожих, и упрямая лошадь
получила куда более внушительное наказание, чем от меня... Она вскочила на
ноги... Но, Боже, в каком виде была ее сбруя!
- Меня хозяин поколотит, - плакал навзрыд бедный мальчик. - Я и так
опоздал на два часа... потому что лошадь не хотела идти, а теперь еще
сбруя попорчена... хозяин меня поколотит и прогонит... Куда я денусь?..
Боже мой... у меня нет ни отца, ни матери!
Услышав эти слова и громкие вопли мальчика, одна добрая торговка из
Тампля, находившаяся среди зевак, воскликнула растроганно:
- Ни отца, ни матери!.. Но не горюй, мальчуган... В Тампле найдется чем
починить твою сбрую... а если соседки одного со мной мнения... ты не
останешься босым и без шапки в такой холод!
Это предложение было встречено одобрительными восклицаниями. Лошадь и
ребенка повели по направлению к рынку. Одни занялись починкой сбруи,
другие - мальчиком. Одна торговка дала ему шапку, другая - чулки, та -
башмаки, а эта - хорошую куртку! Словом, через четверть часа мальчик был
тепло одет, сбруя починена, и видный парень лет восемнадцати, щелкнув
бичом над головой лошади в виде предостережения, сказал ребенку, который,
осматривая свое новое платье и торговок, считал себя героем какой-то
волшебной сказки:
- Где живет твой хозяин, мальчуган?
- На набережной канала св.Мартина, - ответил тот дрожащим от радости
голосом.
- Ладно! я помогу тебе отвести лошадь; у меня она не задурит. Хозяину
твоему я объясню, почему ты запоздал. Он сам виноват: нельзя поручать
лошадь с норовом такому ребенку!
Прежде чем уйти, мальчик снял шапку и робко спросил торговку:
- Госпожа, позвольте мне вас поцеловать!
Глаза его были полны благодарных слез. У этого сироты было сердце.
Меня глубоко тронуло это народное милосердие, и я долго следила глазами
за молодым человеком и за ребенком; на этот раз мальчик едва поспевал за
лошадью, которая, боясь ударов, не думала больше упрямиться.
Да, я с гордостью повторяю; от природы люди добры. Ничего не могло быть
неожиданнее этого порыва ласки и щедрости в толпе, как только бедный
малютка воскликнул: "Куда я денусь... нет у меня ни отца, ни матери!"
Бедняжка... без матери, без отца, думала я, во власти злого хозяина,
который бьет его, не одевает... Верно, и спит-то он где-нибудь в углу
конюшни... Бедный малютка! И, несмотря на это, он остался кротким и
добрым... Я видела, что он сильнее испытывал благодарность, чем радость,
за сделанное ему добро... И вот такая хорошая, честная натура, оставленная
без руководства, без поддержки, приведенная в отчаяние дурным обращением,
может озлобиться, испортиться, затем придет возраст страстей... а тут еще
порочные подстрекатели...
О!.. Добродетель обездоленных вдвойне свята и почтенна".

"Сегодня утром, кротко побранив меня по обыкновению за то, что я не
хожу к обедне, мать Агриколя сказала мне следующие слова, трогательные для
такой наивно верующей души:
- По счастью, я еще сильнее молюсь за тебя, чем за себя, бедная
Горбунья. Господь меня услышит, и _ты, надеюсь, все-таки попадешь в
чистилище!_
Добрая матушка!.. Ангельская душа!.. Она произнесла эти слова с такою
серьезной и проникновенной добротой, с такою торжественной верой в
благополучный исход ее благочестивого вмешательства, что я почувствовала,
как у меня на глаза навертываются слезы. Я бросилась ей на шею, так
глубоко и искренне благодарная, как будто на самом деле верила в
чистилище.
...Сегодня счастливый для меня день. Похоже, получу заработок и обязана
буду этим счастьем одной доброй, сердечной молодой особе, которая обещала
свезти меня в монастырь св.Марии, где надеется достать мне работу..."
Флорина, глубоко взволнованная чтением дневника, вздрогнула, дойдя до
этого места, где говорилось о ней, и продолжала читать.
"Я никогда не забуду того трогательного участия, той деликатной
благосклонности, с какой эта молодая девушка приняла меня... несчастную и
нищую. Впрочем, я этому не удивляюсь: недаром она живет у мадемуазель де
Кардовилль. Конечно, она достойна своей госпожи. Ее имя будет для меня
всегда дорогим воспоминанием: оно так же грациозно и красиво, как она
сама... Ее зовут Флорина!.. Я ничего не значу и ничего не имею, но если
горячие пожелания благодарного сердца будут услышаны... то Флорина будет
счастлива... да, очень счастлива... Единственно, как я могу выразить свою
благодарность, - это любить ее и помнить!"

Эти слова Горбуньи, так просто выражавшие, какую искреннюю
благодарность она питала к камеристке, нанесли решительный удар по
сомнениям Флорины. Она не могла больше противиться благородному искушению,
которое одолевало ее. Чем больше она читала дневник Горбуньи, тем сильнее
уважала бедняжку и привязывалась к ней. Никогда так ясно не представлялось
ей, как гнусно будет подвергнуть злым насмешкам и презрению задушевные
мысли несчастной девушки. К счастью, добро так же заразительно, как и зло.
Возбужденная пылкими, благородными и возвышенными чувствами, какими дышал
этот дневник, закалив свою шаткую добродетель в этом чистом и живительном
источнике, Флорина, уступив, наконец, одному из тех добрых порывов,
которые иногда ее увлекали, вышла из своей комнаты, захватив рукопись, с
твердым намерением положить ее на старое место, если Горбунья еще не
вернулась, а Родену сказать, что она не могла найти рукопись в этот раз,
так как Горбунья, вероятно, заметила первую попытку похитить ее.

13. ОТКРЫТИЕ

Незадолго до того как Флорина решила исправить свой недостойный
поступок, Горбунья вернулась с фабрики, до конца выполнив свой печальный
долг. После долгой беседы с Анжели, поразившись не меньше Агриколя
красотой, умом и добротой молодой девушки, Горбунья с мужественной
откровенностью посоветовала кузнецу сделать ей предложение. Следующая
сцена происходила в то время, когда Флорина читала дневник и еще не пришла
к похвальному решению возвратить его.
Было десять часов вечера. Горбунья, вернувшись домой, разбитая
усталостью и волнением, бросилась в кресло. Глубокая тишина царила в доме.
Слышен был только бешеный шум ветра, сотрясавшего деревья в саду.
Единственная свеча слабо освещала комнату, обтянутую темно-зеленой
материей. Этот мрачный колорит и черное платье делали девушку еще бледнее,
чем она была. Сидя в кресле у горящего камина, опустив голову на грудь,
сложив руки, Горбунья выглядела тоскливой и безропотной. На ее лице можно
было прочесть то суровое удовлетворение, которое присуще сознанию
выполненного долга.
Но, воспитанная в безжалостной школе несчастья, Горбунья достаточно
привыкла к горю, слишком частому и постоянному гостю, чтобы уделять ему
слишком долгое время. Она была неспособна предаваться напрасным сожалениям
и впадать в отчаяние, если событие уже свершилось. Как ни ужасен и
внезапен был удар, как ни глубоко задел он душу Горбуньи, но надо было с
ним мириться, и горе должно было перейти в постоянное, _хроническое_
состояние, являвшееся ее обычной долей. Кроме того, благородное создание
находило еще и утешение в тяжелом горе. Ее тронуло расположение Анжели, а
кроме того, она невольно гордилась той неописуемой радостью и тем слепым
доверием, с каким принимал ее советы и счастливые предсказания молодой
кузнец.
Горбунья утешала себя еще и тем, что с женитьбой Агриколя она
успокоится и нелепые, смешные надежды или, скорее, грезы не станут ее
больше волновать.
Наконец, Горбунья находила главное и глубокое утешение в том, что она
смогла противостоять ужасному испытанию и скрыть от Агриколя любовь,
которую она питала к нему. Читателю известно, как пугала несчастную
девушку страшная мысль показаться смешной и опозоренной, что неминуемо
должно было бы произойти, если бы открылась ее безумная страсть. Посидев
несколько времени в задумчивости, Горбунья встала и медленно направилась к
письменному столу.
- Единственной моей наградой, - сказала она, доставая письменный
прибор, - будет возможность доверить немому и печальному другу, свидетелю
моих горестей, эту новую скорбь. Я сдержала слово, которое дала себе, я
поняла, что эта девушка способна составить счастье Агриколя и откровенно
ему это высказала. Когда-нибудь, перечитывая эти страницы, я, может быть,
найду в них награду за мои теперешние страдания!
Говоря это, Горбунья выдвинула ящик... Не найдя за ним рукописи, она
вскрикнула от удивления. Но удивление сменилось ужасом, когда на месте
дневника она увидала адресованное ей письмо!
Молодая девушка побледнела, как мертвец. Колени ее дрожали; казалось,
она сейчас упадет без чувств. Но страх придал ей силы, и она распечатала
письмо. Из него выпал билет в пятьсот франков, и Горбунья прочла
следующее:

"Мадемуазель!
Трудно придумать что-либо оригинальнее и милее рассказа в вашем
дневнике о любви к Агриколю. Нельзя устоять против желания объявить ему об
этой великой страсти, о которой он и не подозревает. Несомненно, он будет
чрезвычайно растроган! Конечно, мы воспользуемся этим случаем, чтобы
доставить и другим лицам, которые, к несчастью, до сих пор были этого
лишены, веселое удовольствие почитать ваш дневник. Если копий успеем снять
мало, мы напечатаем всю рукопись... Нельзя не постараться о
распространении таких прекрасных вещей. Одни поплачут, другие посмеются.
Что покажется великолепным одним, других заставит хохотать во все горло.
Так все на свете! Одно только достоверно, что ваш дневник наделает шума;
за это уж мы ручаемся.
Так как вы способны скрыться от триумфа, а у вас кроме лохмотьев ничего
не было, когда вас приняли из жалости в этот дом, где вы вздумали
властвовать и разыгрывать даму, что по многим причинам вовсе не пристало
вашей фигуре, то вам дарят пятьсот франков в виде платы за бумагу. Если вы
вздумаете скромничать и избегать поздравлений, которыми вас будут осыпать
с завтрашнего дня, так как ваш дневник уже пущен в ход, то по крайней мере
на первое время вы не останетесь совсем без средств.
Один из ваших собратьев,
_Действительный_ горбун".

Грубо насмешливый и дерзкий тон был рассчитан с дьявольским искусством,
чтобы письмо можно было принять за сочинение какого-нибудь лакея,
завидующего положению Горбуньи в доме. Действие письма было как раз то, на
какое и рассчитывали.
- О Боже мой! - только и могла выговорить бедняжка в ужасе.
Если читатель вспомнит, в каких страстных выражениях изливала свою
любовь к приемному брату несчастная девушка, если вспомнит, как часто она
там упоминала о ранах, наносимых ей бессознательно Агриколем, если примет
во внимание ее страх показаться смешной, то безумное отчаяние, овладевшее
бедняжкой после чтения подлого письма, будет вполне понятно. Горбунья ни
минуты не подумала о тех благородных словах, о тех трогательных рассказах,
которые содержал ее дневник, и единственная ее мысль, как молнией
поразившая ум несчастной, заключалась в том, что завтра и Агриколь, и
мадемуазель де Кардовилль, и дерзкая и насмешливая толпа будут знать о ее
любви, невероятно смехотворной любви, после чего она будет уничтожена
стыдом и горем. Горбунья склонилась под этим неожиданным оглушительным
ударом и несколько времени оставалась совершенно уничтоженной и
неподвижной.
Но постепенно к ней вернулись сознание и вместе с этим чувство
тяготевшей над ней необходимости действовать немедленно, не теряя времени.
Надо было покинуть этот гостеприимный дом, в котором она нашла было
убежище после всех несчастий. Пугливая застенчивость и исключительная
чувствительность не позволили ей ни минуты дольше оставаться там, где
открыли ее душевные тайны и сделали их жертвой насмешек и презрения. Ей и
в голову не пришло искать правосудия или мести у мадемуазель де
Кардовилль. Вносить смуту и беспокойство в ее дом, покидая его навсегда,
она сочла бы неблагодарностью со своей стороны. Она даже не старалась
угадать, кто совершил гнусную кражу и кто был автором оскорбительного
письма... Зачем ей все это, если она решила бежать от унижений, которыми,
ей угрожали!
Ей смутно казалось (чего и желали достичь), что письмо было делом рук
кого-нибудь из прислуги, завидовавшей тому вниманию, с каким Адриенна
относилась к Горбунье. Тем больнее было думать, что интимно-скорбные
страницы, начертанные кровью ее сердца, которых она не решилась бы открыть
самой нежнейшей и снисходительной из матерей, эти страницы, отражавшие с
жестокой точностью тысячи тайных ран ее измученной души, станут или уже
стали в данную минуту предметом насмешек и плоских шуток лакеев.
Приложенные деньги и тот грубый способ, каким они были даны, еще больше
укрепляли Горбунью в ее подозрениях. Видимо, боялись, чтобы страх нищеты
не удержал ее от бегства из дома.
С обычной спокойной безропотностью она решила, как ей нужно
поступить... Она встала; ее блестящие глаза были теперь совершенно сухи;
со вчерашнего вечера она слишком много плакала. Холодной и дрожащей рукой
она написала следующие строки, и положила записку на стол рядом с
деньгами:
"Да благословит Бог дорогую мадемуазель де Кардовилль за все добро,
которое она для меня сделала. Пусть она меня простит за то, что я ушла из
ее дома: я не могла больше в нем оставаться".
Написав эти строки, Горбунья бросила в огонь отвратительное письмо,
которое, казалось, жгло ей руки... Осмотрев нарядную комнату, она невольно
задрожала при мысли о страшной нищете, какая ее ожидала, нищете, куда
более ужасной, чем та, какую она испытывала раньше, потому что теперь у
нее, в ее отчаянии, не было даже поддержки в почти материнской
привязанности к ней Франсуазы: жена Дагобера была далеко, в деревне, с
Габриэлем.
Одинокая жизнь... совершенно одинокая... с мыслью, что ее роковая
любовь к Агриколю служит предметом насмешек всех и его самого, быть может,
- вот каким представлялось ей будущее... Это будущее, эта пропасть ее
напугала... мрачная мысль пришла ей на ум... Сперва Горбунья задрожала, но
потом ее лицо исказилось выражением какой-то горькой радости... Решившись
уйти, она двинулась уже к дверям, но увидала себя в каминном зеркале и
остановилась. Она была бледна, как смерть, и в черном платье. Она
вспомнила при этом, что это платье не ее... недаром в письме упоминали о
лохмотьях, в которых она сошла в этот дом!
- Правда! - прошептала она с раздирающей душу улыбкой, глядя на свое
черное платье. - Еще воровкой назовут!
Поспешно войдя в туалетную комнату, она достала из чемодана старое
платье, которое хотела сохранить как святую память своих прежних бедствий.
Только теперь потекли слезы из ее глаз... Она заплакала не от горя, что ей
приходилось снова надевать нищенское рубище: это были слезы благодарности
за те заботы, какими окружала ее доброта мадемуазель де Кардовилль. Она
невольно упала на колени и, мысленно обращаясь к Адриенне, проговорила с
рыданьями, прерывавшими ее голос:
- Прощайте навсегда, прощайте... вы, называвшая меня другом... и
сестрой!
Вдруг она со страхом вскочила и начала прислушиваться. Послышались шаги
со стороны сада... Это Флорина несла назад - увы, слишком поздно! - ее
дневник.
Горбунья, растерянная и испуганная шумом шагов, видя себя уже
посмешищем всего дома, бросилась из комнаты, промелькнула бегом по салону
и вестибюлю и выбежала на двор, постучав в окно привратнику. Дверь
открылась и затем захлопнулась за нею.
Так Горбунья покинула дом мадемуазель де Кардовилль.


Адриенна лишилась верного, чуткого и преданного сторожа.
Роден избавился от проницательного и деятельного противника, которого
он не без причины опасался.
Иезуит угадал любовь Горбуньи к молодому кузнецу и, зная ее склонность
к поэзии, логически пришел к мысли о существовании каких-нибудь ее стихов,
проникнутых ее роковой тайной страстью. Отсюда его приказ Флорине найти
письменные доказательства этой любви. Отсюда это письмо с его убийственно
рассчитанной грубостью, о содержании которого Флорина не знала, потому что
получила его уже после того, как кратко ознакомила Родена с содержанием
дневника, который на первый раз она только еще проглядела, но не похитила.
Мы уже сказали, что Флорина, слишком поздно уступив великодушному
раскаянию, вошла к Горбунье в тот момент, когда та в испуге покидала
дворец. Камеристка, увидав свет в уборной, бросилась туда. Она увидала на
стуле черное платье, только что снятое Горбуньей, а в нескольких шагах -
открытый и пустой старый чемодан, в котором Горбунья хранила до сих пор
свои обноски. Сердце Флорины сжалось. Она подбежала к письменному столу.
Беспорядок на нем, билет в пятьсот франков, оставленный рядом со строками,
адресованными мадемуазель де Кардовилль, - все это доказывало ей, что
точное исполнение ею указаний Родена принесло роковые плоды и что Горбунья
покинула дом навсегда. Увидев бесполезность запоздалого раскаяния, Флорина
со вздохом подчинилась необходимости передать рукопись Родену; она утешала
себя надеждой, что благодаря бегству бедной работницы измена больше
повредить ей не могла ничем.


На другой день Адриенна получила от Родена следующую записку в ответ на
ее уведомление о непостижимом для нее бегстве Горбуньи.

"Дорогая мадемуазель!
Я должен сейчас же отправиться по очень важному делу на фабрику
господина Гарди, почему и не могу сегодня засвидетельствовать вам свое
почтение. Вы спрашиваете, что я думаю относительно исчезновения этой
бедной девушки. Право, ничего не могу сказать... Надеюсь, в будущем все
объяснится в ее пользу... я в этом не сомневаюсь... Вспомните только о
некоем _сообществе_, о котором я говорил вам в доме доктора Балейнье, и о
том вероломстве, с каким они умеют ввести в дом своих тайных эмиссаров,
чтобы окружить ими лиц, за которыми они шпионят.
Я ни на кого не указываю... но сопоставим факты: эта девушка старалась
обвинить меня, самого верного вашего друга... У нее не было ничего... а в
ее столе нашлось пятьсот франков... Вы осыпали ее своими милостями... она
скрылась от вас, не смея объяснить причины своего загадочного бегства!
Я не делаю никакого вывода из этого... мне противно обвинять
кого-нибудь, не имея прямых доказательств... но подумайте хорошенько и
будьте настороже. Быть может, в эту минуту вы избежали страшной опасности.
Но все-таки удвойте бдительность и недоверие. Вот почтительный совет
преданного вам и готового служить
Родена".

ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ФАБРИКА

1. СВИДАНИЕ ВОЛКОВ

Утро, воскресенье. День получения Адриенной де Кардовилль письма от
Родена по поводу исчезновения Горбуньи.
Два человека беседовали за столиком в одном из кабаков деревеньки
Вилье, находившейся вблизи фабрики господина Гарди. Жители этой деревеньки
были большей частью рабочие - каменоломы и каменотесы, работавшие в
каменоломнях по соседству. Тяжелее и мучительнее этой работы трудно себе
что-нибудь представить, а между тем она очень плохо оплачивается. Поэтому,
как Агриколь и говорил Горбунье, эти рабочие видели резкую разницу между
своим вечно нищенским положением и тем благосостоянием и почти невероятным
достатком, каким пользовались рабочие фабрики господина Гарди благодаря
его великодушному и разумному управлению, а также принципам союза и
объединения, которые он проповедовал среди них.
Горе и невежество творят много зла. Первое легко озлобляет, а второе
позволяет верить всяким коварным наущениям. Довольно долго рабочим
господина Гарди только завидовали, и к этой зависти еще не примешивалась
ненависть. Но таинственным врагам фабриканта, соединившимся с его
конкурентом господином Трипо, понадобилось изменить столь мирное положение
вещей, и это им вполне удалось. С ловкостью и дьявольской настойчивостью
раздули они пламя самых низменных страстей. При помощи лучших своих
эмиссаров они выбрали несколько рабочих, каменоломов и каменотесов,
беспутство которых усугубляло нищету. Известные своим буйным нравом,
смелые и энергичные, они могли иметь опасное влияние на большую часть
своих смирных, честных и трудолюбивых товарищей, запугать которых им
ничего не стоило. В этих беспокойных вожаках, и так уже озлобленных
несчастьем, раздули ненависть к рабочим господина Гарди, описывая с
чрезвычайными преувеличениями их хорошее житье.
Пошли дальше: зажигательные проповеди аббата, члена конгрегации,
специально направленного из Парижа, чтобы проповедовать во время поста
против господина Гарди, производили сильное воздействие на жен этих
рабочих; в то время как мужья сидели в кабаке, жены толпились у
проповедника. И он, пользуясь растущим страхом перед надвигавшейся
холерой, старался запугать слабых и доверчивых, указывая на фабрику
господина Гарди как на очаг разврата и неверия, навлекающий небесный гнев
и мстительную кару на всю округу. Мужей, и так уже сильно возбужденных
завистью, беспрестанно поджигали их жены; напуганные экзальтированными
проповедями аббата, они проклинали скопище атеистов, которое могло навлечь
столько несчастья на всю округу. Несколько негодяев из мастерских барона
Трипо, подкупленных бароном (мы уже сказали, почему этот _почтенный_
промышленник был заинтересован в разорении господина Гарди), еще более
увеличили всеобщее возбуждение и переполнили меру, подняв один из тех
вопросов о _компаньонаже_, которые еще и в наши дни заставляют проливать
иногда столько крови.
Многие из рабочих господина Гарди являлись до поступления к нему
членами компаньонажа _пожирателей_, между тем как многие каменоломы и
каменотесы принадлежали к компаньонажу _волков_. Во все времена между
_волками_ и _пожирателями_ существовало беспощадное соперничество,
приводившее к дракам, которые не раз сопровождались смертельным исходом.
Явление очень грустное, так как во многих отношениях институт
компаньонажей прекрасен, так как основывается на могущественном и
плодотворном принципе ассоциации. К несчастью, вместо общего братского
союза компаньонажи делятся на различные, отдельные друг от друга общества,
соперничество которых часто сопровождается кровавыми столкновениями (*23).
Вот уже с неделю, как _волки_, подстрекаемые со всех сторон, только и
искали предлога схватиться с _пожирателями_. Но так как последние в кабаки
не ходили и в течение рабочей недели почти не покидали фабрики, то
встретиться с ними было невозможно, и _волки_ должны были с диким
нетерпением дожидаться воскресного дня. Учитывая, что большинство
каменоломов и каменотесов были миролюбивыми людьми и хорошими работниками,
они, несмотря на свою принадлежность к _волкам_, отказались присоединиться
к враждебному выступлению против _пожирателей_ с фабрики господина Гарди,
вожакам оставалось только набрать бродяг и бездельников из предместья,