Страница:
– Ты не понимаешь! – расплакалась в голос Сьюзен. – Может быть, в этот самый момент мой муж истекает кровью! Я должна быть с ним! Я не могу просто сидеть и ждать, пока мне скажут, жив он или умер!
– Я понимаю! – заявила Тори, и глаза ее яростно впились в глаза Сьюзен. – Ты же наверняка знаешь, чем зарабатывал Джейк себе на жизнь до того, как вернулся на ранчо. Он профессиональный стрелок, Сьюзен. Годами день за днем он рисковал жизнью. Даже сейчас его враги выискивают его. Сразу после того, как мы поженились, его разыскал в Санта-Фе один стрелок. Никогда не забуду, как ужасно была напугана в тот день, когда этот человек вызвал Джейка на перестрелку. При одном только воспоминании я ощущаю вкус страха у себя на языке! Я сама прошла через это в тот страшный день и молю Бога, чтобы никогда больше не видеть подобного.
– Прости, но мне надо знать, как там! – жалобно ответила Сьюзен. – Я еду к Дуэльным Дубам. Если хочешь сойти, я велю вознице остановиться и поеду дальше одна, но меня ничто не остановит.
Откинув голову на подголовник сиденья, Тори поймала себя на том, что ей хочется завизжать. На месте Сьюзен она, конечно, поступила бы так же. Хочет она того или нет, но ей придется увидеть кровопролитие еще раз.
– Ты не можешь ехать одна, – вздохнула она. Казалось, прошла целая жизнь, пока их экипаж с грохотом остановился бок о бок с тем, в котором ранее приехали Джейк с Марком. И в тот же момент Тори задохнулась от увиденного зрелища. Согласно обычаю, двое дуэлянтов стояли спина к спине с поднятыми вверх пистолетами, но вместо Марка Армстронга она увидела Джекоба. Окаменев от ужаса, широко открыв глаза, смотрела Тори на эту жуткую картину. Она даже не услышала резкий вскрик облегчения, вырвавшийся у Сьюзен, и второй, который та издала, когда увидела, что муж держится за раненое плечо. Точно так же Тори не сознавала, что их вознице пришлось схватить Сьюзен, когда та выпрыгнула из экипажа и кинулась к Марку.
Но вот противники стали расходиться, и она наконец очнулась. Все чувства внезапно обострились до боли. Хотя глаза ее были прикованы к дуэлянтам, она расслышала, как возница говорил Сьюзен, что ей надо обождать здесь, что ни в коем случае их сейчас нельзя отвлекать. Озноб страха пробежал по телу Тори, она отчаянно задрожала, но не могла оторвать глаз от жуткой сцены, когда Джекоб и его противник неожиданно повернулись и прицелились друг в друга.
На какое-то мгновенье внимание Джекоба отвлеклось: он услышал звук подъехавшего второго экипажа и испуганный вскрик Сьюзен. Если Сьюзен здесь, то должна быть и Тори. «Проклятье», – ругнулся он про себя, зная, как это ее потрясет. Меньше всего ему хотелось, чтобы она оказалась свидетельницей еще одной перестрелки! Один лишь шок от этого зрелища мог вызвать у нее потерю ребенка, даже если его не ранят.
Многолетний опыт владения собой пришел ему на помощь, и Джейк решительно заставил свое внимание переключиться снова на поединок. Нечеловеческим усилием он сосредоточился только на голосе врача, отсчитывающего шаги: «Четыре, пять, шесть...»
На счете «пятнадцать» Джейк вихрем обернулся, его кольт уже нацелился на Ревено, а палец спускал курок. В мгновенье ока он увидел, как резко дернулся Ревено, и услышал его вскрик, когда пуля разорвала ему правое плечо. Предплечье его неловко дернулось, и выстрел пошел в сторону. С изумлением, недоверием и восхищением смотрел Джейк, как Ревено, не обращая внимания на боль, сделал усилие, чтобы поднять пистолет для второго выстрела. Но, прежде чем Ревено смог снова прицелиться, Джейк выстрелил второй раз, выбив пистолет у Ревено из руки. Оружие француза вылетело из пальцев, он взвыл от боли и, схватившись другой рукой за запястье, упал на колени в траву.
Джейку не надо было ничего выяснять, он и так прекрасно знал, какое увечье нанес. Ему не нужен был приговор врача, и без того было ясно, что больше никогда не сможет Ревено воспользоваться своей правой рукой... ни для чего. Разве что научится стрелять левой, хотя сомнительно, что когда-нибудь сумеет приобрести сноровку, достаточную, чтобы стреляться с кем-либо, его дуэльные дни кончились. Никогда больше этот нахальный креол не будет угрозой кому бы то ни было под раскидистыми ветвями печально знаменитых дубов, бывших свидетелями стольких кровопролитий.
После того как долг перед другом был исполнен, первой заботой Джекоба стала Тори. Когда он повернулся в сторону экипажа, его жена уже спрыгивала с подножки. Даже на таком расстоянии Джейк видел, как она потрясена, какая она бледная и дрожащая. Он двинулся к ней, увидел, как она споткнулась, но сумела удержаться на ногах. Затем она с развевающимися юбками помчалась к нему. Он встретил ее на полдороге, схватил в объятия, крепко прижал ее трепещущее тело к своему, под защиту своих больших рук. На какое-то мгновенье она положила голову ему на грудь, услышала бешеный стук его сердца и подняла к нему лицо. Их губы встретились в страстном трепетном поцелуе, в котором слились страх, облегчение и безграничная любовь.
Наконец, потрясенная и задыхающаяся, она слегка отстранилась от него, чтобы заглянуть в любимое лицо. Светлые слезы блестели у нее на глазах, лицо пылало от пережитого страха. Волнение перехватило ей горло, и он смогла лишь прошептать:
– Джекоб, клянусь, если такое будет часто повторяться, я буду больше времени проводить за молитвой, чем если бы осталась в монастыре! Я думала, у меня сердце разорвется от ужаса!
Ее слова поразили его. Где были суровые упреки, гнев, ругань, которых он ждал? Он всматривался в ее лицо и видел слезы, но это были слезы радости, слезы облегчения. Могло ли случиться, что она смирилась с опасностями его судьбы? Неужели она начала хоть немного понимать и принимать эту сторону его жизни и характера? Неужели любовь ее оказалась так велика, что смогла устоять даже перед этим ужасом, неужели она сумеет любить его, несмотря на его недостатки и ошибки, несмотря на то, что презирает всяческое насилие? Неужели Бог так добр к нему, что послал ему подругу жизни с такой всепрощающей душой?
Сердце подскочило у него в груди. Нет на свете другого такого счастливого и везучего человека, как он! Вера Тори в ее молитвы и в Бога внесли смирение в его душу. Слезы жгли глаза, и он крепче прижал ее к себе. Небольшая, почти незаметная выпуклость ее живота, прижимавшегося к его телу, напомнила ему о ребенке, которого она носила, их ребенке, чья жизнь, возможно, поставлена под угрозу пережитым ею страхом.
– С тобой все в порядке? – мягко спросил он, вглядываясь в нее.
Она вымученно улыбнулась ему, и губы ее задрожали от этого усилия.
– Если перестану наконец дрожать, то будет совсем хорошо. Но, как бы там ни было, прошу тебя, не попадай больше в такие ужасные ситуации. – Как ребенок? – ласково осведомился он, и рука его, скользнув между ними, легко легла ей на живот.
Глава 23
– Я понимаю! – заявила Тори, и глаза ее яростно впились в глаза Сьюзен. – Ты же наверняка знаешь, чем зарабатывал Джейк себе на жизнь до того, как вернулся на ранчо. Он профессиональный стрелок, Сьюзен. Годами день за днем он рисковал жизнью. Даже сейчас его враги выискивают его. Сразу после того, как мы поженились, его разыскал в Санта-Фе один стрелок. Никогда не забуду, как ужасно была напугана в тот день, когда этот человек вызвал Джейка на перестрелку. При одном только воспоминании я ощущаю вкус страха у себя на языке! Я сама прошла через это в тот страшный день и молю Бога, чтобы никогда больше не видеть подобного.
– Прости, но мне надо знать, как там! – жалобно ответила Сьюзен. – Я еду к Дуэльным Дубам. Если хочешь сойти, я велю вознице остановиться и поеду дальше одна, но меня ничто не остановит.
Откинув голову на подголовник сиденья, Тори поймала себя на том, что ей хочется завизжать. На месте Сьюзен она, конечно, поступила бы так же. Хочет она того или нет, но ей придется увидеть кровопролитие еще раз.
– Ты не можешь ехать одна, – вздохнула она. Казалось, прошла целая жизнь, пока их экипаж с грохотом остановился бок о бок с тем, в котором ранее приехали Джейк с Марком. И в тот же момент Тори задохнулась от увиденного зрелища. Согласно обычаю, двое дуэлянтов стояли спина к спине с поднятыми вверх пистолетами, но вместо Марка Армстронга она увидела Джекоба. Окаменев от ужаса, широко открыв глаза, смотрела Тори на эту жуткую картину. Она даже не услышала резкий вскрик облегчения, вырвавшийся у Сьюзен, и второй, который та издала, когда увидела, что муж держится за раненое плечо. Точно так же Тори не сознавала, что их вознице пришлось схватить Сьюзен, когда та выпрыгнула из экипажа и кинулась к Марку.
Но вот противники стали расходиться, и она наконец очнулась. Все чувства внезапно обострились до боли. Хотя глаза ее были прикованы к дуэлянтам, она расслышала, как возница говорил Сьюзен, что ей надо обождать здесь, что ни в коем случае их сейчас нельзя отвлекать. Озноб страха пробежал по телу Тори, она отчаянно задрожала, но не могла оторвать глаз от жуткой сцены, когда Джекоб и его противник неожиданно повернулись и прицелились друг в друга.
На какое-то мгновенье внимание Джекоба отвлеклось: он услышал звук подъехавшего второго экипажа и испуганный вскрик Сьюзен. Если Сьюзен здесь, то должна быть и Тори. «Проклятье», – ругнулся он про себя, зная, как это ее потрясет. Меньше всего ему хотелось, чтобы она оказалась свидетельницей еще одной перестрелки! Один лишь шок от этого зрелища мог вызвать у нее потерю ребенка, даже если его не ранят.
Многолетний опыт владения собой пришел ему на помощь, и Джейк решительно заставил свое внимание переключиться снова на поединок. Нечеловеческим усилием он сосредоточился только на голосе врача, отсчитывающего шаги: «Четыре, пять, шесть...»
На счете «пятнадцать» Джейк вихрем обернулся, его кольт уже нацелился на Ревено, а палец спускал курок. В мгновенье ока он увидел, как резко дернулся Ревено, и услышал его вскрик, когда пуля разорвала ему правое плечо. Предплечье его неловко дернулось, и выстрел пошел в сторону. С изумлением, недоверием и восхищением смотрел Джейк, как Ревено, не обращая внимания на боль, сделал усилие, чтобы поднять пистолет для второго выстрела. Но, прежде чем Ревено смог снова прицелиться, Джейк выстрелил второй раз, выбив пистолет у Ревено из руки. Оружие француза вылетело из пальцев, он взвыл от боли и, схватившись другой рукой за запястье, упал на колени в траву.
Джейку не надо было ничего выяснять, он и так прекрасно знал, какое увечье нанес. Ему не нужен был приговор врача, и без того было ясно, что больше никогда не сможет Ревено воспользоваться своей правой рукой... ни для чего. Разве что научится стрелять левой, хотя сомнительно, что когда-нибудь сумеет приобрести сноровку, достаточную, чтобы стреляться с кем-либо, его дуэльные дни кончились. Никогда больше этот нахальный креол не будет угрозой кому бы то ни было под раскидистыми ветвями печально знаменитых дубов, бывших свидетелями стольких кровопролитий.
После того как долг перед другом был исполнен, первой заботой Джекоба стала Тори. Когда он повернулся в сторону экипажа, его жена уже спрыгивала с подножки. Даже на таком расстоянии Джейк видел, как она потрясена, какая она бледная и дрожащая. Он двинулся к ней, увидел, как она споткнулась, но сумела удержаться на ногах. Затем она с развевающимися юбками помчалась к нему. Он встретил ее на полдороге, схватил в объятия, крепко прижал ее трепещущее тело к своему, под защиту своих больших рук. На какое-то мгновенье она положила голову ему на грудь, услышала бешеный стук его сердца и подняла к нему лицо. Их губы встретились в страстном трепетном поцелуе, в котором слились страх, облегчение и безграничная любовь.
Наконец, потрясенная и задыхающаяся, она слегка отстранилась от него, чтобы заглянуть в любимое лицо. Светлые слезы блестели у нее на глазах, лицо пылало от пережитого страха. Волнение перехватило ей горло, и он смогла лишь прошептать:
– Джекоб, клянусь, если такое будет часто повторяться, я буду больше времени проводить за молитвой, чем если бы осталась в монастыре! Я думала, у меня сердце разорвется от ужаса!
Ее слова поразили его. Где были суровые упреки, гнев, ругань, которых он ждал? Он всматривался в ее лицо и видел слезы, но это были слезы радости, слезы облегчения. Могло ли случиться, что она смирилась с опасностями его судьбы? Неужели она начала хоть немного понимать и принимать эту сторону его жизни и характера? Неужели любовь ее оказалась так велика, что смогла устоять даже перед этим ужасом, неужели она сумеет любить его, несмотря на его недостатки и ошибки, несмотря на то, что презирает всяческое насилие? Неужели Бог так добр к нему, что послал ему подругу жизни с такой всепрощающей душой?
Сердце подскочило у него в груди. Нет на свете другого такого счастливого и везучего человека, как он! Вера Тори в ее молитвы и в Бога внесли смирение в его душу. Слезы жгли глаза, и он крепче прижал ее к себе. Небольшая, почти незаметная выпуклость ее живота, прижимавшегося к его телу, напомнила ему о ребенке, которого она носила, их ребенке, чья жизнь, возможно, поставлена под угрозу пережитым ею страхом.
– С тобой все в порядке? – мягко спросил он, вглядываясь в нее.
Она вымученно улыбнулась ему, и губы ее задрожали от этого усилия.
– Если перестану наконец дрожать, то будет совсем хорошо. Но, как бы там ни было, прошу тебя, не попадай больше в такие ужасные ситуации. – Как ребенок? – ласково осведомился он, и рука его, скользнув между ними, легко легла ей на живот.
Глава 23
Мари стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу, теребя портьеру, и застывшим взглядом смотрела на залитый полуденным солнцем сад.
Солнце разбрызгивало свой сияющий дождь над буйно разросшимися кустами роз, над лилиями и ирисами, и в этих дрожащих всполохах красного, фиолетового и оранжевого двор, казалось, был охвачен огнем. Сад д'Авенантов совсем не походил на те упорядоченные, подстриженные сады и парки, которые она ожидала увидеть у англичан.
Да и сам дом с его обитателями был под стать этому непринужденному и полному жизни саду. Веселая непринужденность чувствовалась во всем – даже в ослепительной желтизне платья, которое сегодня утром принесли в ее комнату. В плаче младенца, время от времени разносившемуся по дому. Даже в погоде. День выдался на редкость солнечным и теплым.
Хотя настроению ее больше соответствовало бы ненастье: стучащий в окно дождь и сотрясающие небеса раскаты грома.
Но природа, будто насмехаясь над ней, подарила чудный, по-настоящему летний полдень.
Внизу ходил караульный; она видела верхушку его треуголки, мерно, с неусыпной бдительностью движущуюся то вправо, то влево.
Других караульных она пока не заметила. Не было их и у дверей ее комнаты. Двери оставались незапертыми. Ее настойчиво заверяли, что она может свободно перемещаться по дому.
Однако она предпочла остаться в спальне. Провела здесь все утро, потребовав, чтобы ее оставили одну.
Странно, но лорд Саксон уважил это требование, чего она решительно не ожидала от него. Она все время ждала, что вот-вот раскроется дверь, и ее либо подвергнут прямому допросу, либо хитростью и лживыми заверениями попытаются выпытать секретную формулу.
Но вместо этого ей предложили ванну, чистое белье и платье, пищу, прекрасную гостевую комнату, некоторую, хотя и ограниченную свободу, а также пригласили разделить с ними полуденную трапезу. От последнего она отказалась. И тогда одна из поварих, которую звали Падмини, молодая, болтливая и шумливая индианка в разноцветном, несколько попугайском шелковом наряде, который напомнил Мари картинки гарема, вошла к ней в спальню с подносом.
Итак, пока они обращаются с ней как с гостьей. Как и обещал лорд Саксон. Ведут себя так, словно ничего не хотят от нее. Словно действительно оберегают ее.
Но она ни за что не поверит, что лорд Саксон был правдив в своих обещаниях.
Как, впрочем, и во всем остальном.
Он просто пытается усыпить ее бдительность. Но она не позволит одурачить себя.
Она уже поддалась однажды обаянию одного из д'Авенантов. Больше этого не случится.
Закрыв глаза, она уперлась сжатыми кулаками в оконное стекло, будто желая таким образом подавить воспоминания о Максе.
Все утро она отчаянно пыталась взять себя в руки, памятуя о том, как не сумела совпадать с собой, находясь в кабинете лорда Саксона. Ни разу в жизни не испытывала она такой бесконтрольной, неистовой ярости. Видно, за последний месяц, проведенный с Максом, в ней развилась склонность к импульсивным, безотчетным реакциям, и это сильно тревожило ее.
Словно то была не она, а кто-то другой.
Но она желает чувствовать себя самой собой.
День медленно перекатывался в вечер, и Мари все больше ощущала тщетность своих усилий. Быть может, причина крылась в том, что она после бессонной ночи была на грани нервного истощения?
Или в том, что она более не ведала себя?
Она стала другой.
Он заставил ее стать такой.
Отпустив портьеру, она отвернулась от окна и в отчаянии оглядела комнату, жаждая найти хоть что-то, что отвлекло бы ее от этих мыслей.
Но она уже исследовала каждый дюйм обширного помещения, вышагивая от огромного камина к роскошной кровати под парчовым балдахином, оттуда к туалетному столику, затем к стоявшему у окна дивану.
Она остановила взгляд на древних часах, что стояли в углу. Служанка Юджин сказала, что это фамильная реликвия. Когда-то они принадлежали деду д'Авенантов.
Сейчас, глядя на них, Мари чувствовала, как последние остатки воли и самообладания покидают ее. Боль и гнев стиснули ей горло.
У него есть семья.
Есть фамильные реликвии.
Его жизнь, его мир остались неизменными.
Она поспешно отвернулась, задыхаясь от обиды. Сердце болезненно пульсировало. Бежать. Бежать отсюда.
Но куда? Где ей укрыться от мучительных воспоминаний?
Воспоминания о Максе, нежеланные и гонимые, снова захлестывали ее, и каждое острой болью пронзало ее сердце.
Бессовестный лгун! Как правдоподобно исполнил он свою роль! Просчитал все до мельчайших деталей, чтобы очаровать ее. Эта притворная страсть к чтению, к науке. Этот пикник в лунной ночи. Многозначительные подарки. Эта мнимая болезнь. Нежные улыбки. Беззаботный смех.
Даже очки – и те, скорее всего, были удачно разыгранным трюком.
Он будто знал, какие достоинства в мужчине могли бы вызвать у нее восхищение, и принял соответстующее обличье.
А она не ведала, кто он – то ли дьявол, то ли ангел.
Но теперь она знает. Он сущий дьявол. Волк, прикинувшийся овечкой.
Она схватила подушку с кровати и, не отдавая себе отчета в том, что делает, с силой швырнула ее в стену. Подушка, издав лишь глухое «пуфф», хлопнулась на пол.
Лорд Максимилиан д'Авенант. Бездушный, зачерствевший аристократ. Он хорошо знает свое дело. Как часто, интересно, поручали ему подобную работу? Сколько миссий на его счету?
Сколько невинных женских душ погубил он в угоду своему честолюбию?
Вся дрожа от злости, она обернулась к зеркалу и, подбоченясь, застыла перед своим отражением.
Особенная, красивая. Такими словами он определил ее.
Она судорожно вдохнула. И еще раз. Черт возьми, пусть даже она была и беспамятстве, но как могла она поверить в это? Разве можно было поверить, что столь красивый и обаятельный мужчина полюбит ее?
Она закрыла лицо ладонями и глухо зарыдала. Дура! Какал же она дура! Глупая, наивная провинциалка. Ее постигла та самая участь, о которой она всегда думала с содроганием: она повторила ошибку матери.
Поверила нежным улыбкам и обещаниям вечной любви, за которыми мерзавец скрывал свой коварный замысел. И не просто поверила, а отдалась ему. Отдалась добровольно.
Отдала свое сердце, тело, душу.
Человеку, который не любил ее.
Как он, должно быть, смеялся над ее доверчивостью!
Пошатываясь, она отступила в сторону, стараясь подавить рыдания, унять боль.
Но шаткая стена, которую воздвигла она вокруг своих чувств, рухнула, рассыпалась на кусочки, и она уже была не в силах собрать эти осколки воедино. Боль пуще прежней пронзила ее сердце.
Ноги подкашивались, дрожали плечи, руки.
Все эти годы она жила в страхе, что жертвой негодяя станет ее сестра. Романтическая, порывистая Вероника.
Вероника.
Не в силах дольше владеть собой, застигнутая обжигающей болью, она повалилась на пол и заплакала в голос. Тихо, протяжно, как плачет брошенный зверь, изливая свою неизбывную тоску.
Вероника.
Ей едва минуло восемнадцать. Полная радости бытия.
Полная надежд.
И все ушло в одночасье. Жизнь ее была подобна яркой вспышке.
Рыдания сотрясали тело Мари, скорбь затопила ей душу. Ушло. Все ушло. Никогда больше она не услышит смеха сестры, ее язвительных подтруниваний.
Клянусь всеми святыми, но ты, Мари Николь ле Бон, по-моему, вообще перестала выходить из этой комнаты.
Ее девических мечтаний.
У нас будут наряды, драгоценности, мы будем устраивать балы. У нас будет такое приданое, что твоей и моей руки будут просить все знатные мужчины севера Франции...
Ее веселых признаний.
Влю-бле-ш, влю-бле-на, влю-бле-на в ви-кон-та ла-Мар-те-на...
Как умела она мечтать.
Но мечтам ее не суждено было сбыться.
И в этом виновата она, Мари.
Мари зарылась лицом в пышные юбки платья.
Это ее изобретение погубило Веронику. Это она навлекло беду на их дом.
И вновь перед глазами у нее возникла сестра, лежащая под колесами экипажа, – ее искалеченное тело, забрызганные кровью волосы...
Слезы жгли лицо Мари, бурные, горячие слезы, и она уже не могла ни видеть, ни слышать.
Прости меня, Вероника. Прости!
Она сжалась в комок, чувствуя, как силы покидают ее.
Вероника мертва. Уже месяц как мертва. Макс знал и утаил от нее. Лгал.
Сжавшись в комок, она повалилась на роскошный ковер и зарыдала, изливая свою тоску и отчаяние, бесконечно одинокая в этом жестоком, беспощадном мире.
Темно.
Это первое, о чем подумала Мари, медленно приоткрывая веки. Комната была погружена в мрак. Лунный свет не проникал сквозь тяжелые портьеры. Лампы остались незажженными. Дрожь охватила ее при воспоминании о лечебнице. Она снова закрыла глаза. Измученная, опустошенная. Понимала, что нужно подняться, лечь в постель. Попытаться заснуть. Но не было сил двигаться.
Какая разница, где лежать?
Она осталась на полу, моля Бога о благословенном забвенье.
И тут раздался стук в дверь.
Она не понимала, кому понадобилось стучаться к ней в этот час. Она не ответила, даже не открыла глаз. Какая разница?
Стук повторился.
Оставьте меня. Оставьте меня в покое.
– Мадемуазель ле Бон?
Женский голос походил на голос Падмини.
Мари приподняла голову, желая крикнуть поварихе, чтобы та убиралась, но от рыданий саднило горло, и только беззвучный шепот слетел с ее губ.
Она села, убирая спутанные волосы с лица, чувствуя покалывание в левой руке – она лежала на ней, и рука почти онемела.
– Мадемуазель ле Бон, – снова послышался тихий голос. – Вы спите?
Мари с трудом поднялась на колени, потом встала, дрожа и негодуя на то, что ее заставили-таки вернуться к действительности. Заставили сознавать, чувствовать.
Она прошла к двери, приоткрыла ее.
– Падмини, я же...
Но это была не Падмини. Мари сощурилась от яркого света, хлынувшего из коридора.
За дверью стояла красивая черноволосая женщина с портрета, который Мари видела внизу. Принцесса. Одетая в голубой пеньюар, превосходно гармонировавший с ее сапфировыми глазами, – и с ребенком на руках. Белокурая головка младенца покоилась на ее правом плече.
Мари попыталась сказать что-нибудь, но саднящее горло подвело ее. Она не смогла вымолвить ни слова.
Принцесса робко улыбнулась.
– Я Ашиана, жена лорда Саксона, – заговорила она с тем же легким, певучим акцентом, какой Мари слышала у Падмини. – Я знаю, вы просили не беспокоить вас, но я кормила ребенка, и мне почудилось, что вы не спите.
Ее глаза лучились теплом, почти что симпатией.
Мари не знала, искренни ли они, эти глаза.
Но сейчас у нее не было сил задаваться вопросом, насколько можно доверять участливой заботе, которую проявляют к ней члены этого семейства. Вторжение этой женщины не вызвало в ней ни настороженности, ни злости; она даже не забеспокоилась, что та слышала ее рыдания.
Злость и негодование ушли вместе со слезами, не оставив в ней ничего.
Лишь тупую, унылую пустоту, которую она уже однажды познала.
– Я... я не... – хрипло заговорила Мари. – Не думаю, что...
– Я могу уйти, если я некстати. Но, знаете, иногда... бывает нужно выговориться, – мягко предложила принцесса. – И потом, есть некоторые факты, о которых мой муж вряд ли сказал вам. А мне кажется, вы имеете право знать их.
Факты ли, отрешенно подумала Мари. Может, очередная ложь?
Хоть и измучена была она, хоть и овладело ею безразличие, а быть может, именно благодаря ему – кто знает, – но разум ученого взял верх. Он подсказал ей, что нельзя делать выводы, не изучив всю совокупность данных.
Сейчас, проснувшись окончательно, она понимала, что вряд ли сможет заснуть. У нее был выбор – либо послушать, что скажет ей принцесса, либо остаться наедине с мучительными мыслями и вышедшими из-под контроля чувствами.
Она выбрала первое и распахнула дверь.
– Прошу вас, входите, леди Ашиана.
Принцесса, благодарно улыбнувшись, ступила с младенцем на руках в темную комнату.
– Вообще-то, не принято называть меня леди Ашиана...
– Извините, принцесса Ашиана.
Мари зажгла лампу на каминной полке и только после этого затворила дверь.
Ее гостья рассмеялась. Смех ее был милым и певучим:
– О-о нет. Так меня тоже не называют. Если официально, то ко мне обращаются как к леди Саксон. Знаете, у английской аристократии существует масса всевозможных условностей и правил на этот счет. Это, конечно, досаждает мне, но что поделаешь. Удивительно, но к женщине они обращаются по имени ее мужа, будто она является... прида... придачей...
– Придатком?
– Да, придатком мужа. Я еще не совсем правильно изъясняюсь по-английски. Он так отличается от хинди.
Она помогла Мари зажечь лампу на столике у кровати, держа стеклянный колпак, пока Мари зажигала фитиль.
– Но что касается моего титула, мадемуазель, то я вправе отменить любое правило, если оно кажется мне глупым. И должна заметить, таких правил предостаточно. Так что, прошу вас, называйте меня просто Ашианой.
Мари колебалась, стоит ли завязывать приятельские отношения с этой женщиной, ведь она как-никак член семьи д'Авенантов. Но она уже впустила принцессу в свою комнату и поэтому сочла, что упрямиться ни к чему.
– Хорошо, – сказала она, устало опускаясь в кресло. – Меня зовут Мари.
– Очень приятно, Мари. А это моя дочь Шахира. – Ашиана нежнейшим поцелуем коснулась золотистой головки младенца. – Измучив свою мамочку, она наконец-то решила поспать.
Глядя на ангельское личико ребенка, на его пухлый кулачок, сжимавший шелковистые волосы матери, Мари невольно улыбнулась. Возраст этого ангельского создания оставался для Мари загадкой, поскольку она имела весьма смутные представления о детях – как больших, так и маленьких.
Ашиана, несмотря на усталый вид, выглядела довольной, счастливой матерью. Мари находила странным, что знатная дама сама кормит ребенка, тем более ночью. Большая часть аристократок – как по эту, так и по другую сторону пролива – нанимает для этого кормилиц.
Но она уже поняла, что эта семья живет по своим собственным правилам.
Ашиана прошла к дивану у окна и мягко опустилась на него. Ребенок безмятежно посапывал у нее на плече.
– Надеюсь, вам понравилась комната? Лично я очень люблю эту спальню. Здесь я жила, когда в первый раз приехала в Лондон.
– Да... комната прекрасная. Благодарю вас.
Мари вдруг подумала о том, что Ашиана, должно быть, лучше вписывалась в роскошное убранство этих покоев, нежели она, Мари. Даже после долгого беспокойного дня, полного материнских хлопот, принцесса выглядела великолепно, и Мари рядом с ней все больше чувствовала себя заурядной простухой.
Строгие черты лица Ашианы были исполнены экзотической красоты, миндалевидные глаза поражали голубизной, а фигура совершенством. Кожа ее была безупречно белой, и eсли бы не акцент, звучавший в ее речи, то Мари скорее приняла бы ее за англичанку, нежели распознала бы в ней индианку.
Мари опустила глаза, с болью осознав, что именно такая женщина могла бы покорить сердце такого мужчины, как Макс д'Авенант.
Ашиана нежно поглаживала спинку младенца.
– А как вам понравилось платье? Я сомневалась, придется ли оно вам впору, но вижу, что сидит оно неплохо. Разве что немного длинновато. Но зато цвет вам к лицу.
Мари, удивленно взглянув на Ашиану, оправила юбку. Она даже не предполагала, что это желтое платье, предоставленное ей, принадлежит жене лорда Саксона.
– М-м... да... благодарю вас. Вы очень великодушны... Но ребенок помешал ей договорить. Малышка, засопев, вдруг громко срыгнула. Ашиана засмеялась.
– О Боже! Манеры Шахиры не назовешь утонченными. Видно, это у нее от мамы.
Она коснулась губами щеки дочери и пробормотала что-то ласковое на своем языке.
– Надеюсь, вы извините нас, Мари. Но вы, кажется, не договорили...
Мари не смогла сдержать улыбки.
– Да... я хотела сказать, что вы... проявили великодушие, одолжив мне свое платье.
И неожиданное великодушие, подумала она. Лорд Саксон дал ей это платье вряд ли из желания продемонстрировать свое расположение – ведь он не сказал, кому оно принадлежит.
Да и младенца вряд ли уместно было заподозрить в том, что он, состоя в тайном сговоре с д'Авенантами, стремится растрогать ее и выудить из нее ее секрет.
– Кой бат нахин, – ответила Ашиана и улыбнулась. – На моем языке это то же самое, что «не стоит благодарности». Там, откуда я родом, принято, чтобы хозяйка дома ублажала своих гостей. А поскольку Пейдж – это мать Саксона, герцогиня Сильвертонская – сейчас в отъезде, то я обязана сделать все, чтобы вам было у нас хорошо. И мне приятно это делать. Пейдж уехала навестить подругу, та тяжело больна, но должна вернуться в конце недели, чтобы застать, как выражается Джулиан, «момент его прозрения».
– А кто это – Джулиан?
– Брат Саксона. – Ашиана скинула домашние туфли и с ногами забралась на диван. – В семье всего четверо мужчин. Четыре брата. Их отец умер двенадцать лет тому назад, и старший его сын, Дальтон, унаследовал титул герцога Сильвертонского. Но он, видно, совсем отдалился от семьи, живет за границей, и мы не получаем от него никаких вестей. Мне кажется, он мало думает о своих обязанностях по отношению к родным – к братьям и даже к матери. Мне это непонятно. – Она огорченно покачала головой. – Но остальные три брата всегда были близки между собой. Они никогда не говорят об этом, но я знаю, они очень любят друг друга. Саксон на пять лет моложе герцога, Джулиан на год младше Саксона, а самый младший... – Она внимательно посмотрела на Мари. – Младший из братьев – Макс. Он на четыре года моложе Джулиана.
Мари молчала, глядя на свои босые ноги. Она вспомнила, как Макс рассказывал ей о своем детстве.
Он говорил, что у него есть три старших брата. Говорил, что любил гулять, ходить с ними на рыбалку. Ссылался на болезнь, помешавшую ему пойти по стопам братьев.
Одна мысль вдруг кольнула ее. Мысль досадная и назойливая. Мари пыталась прогнать ее, но мысль не отпускала ее.
Она думала о том, что в чем-то он все-таки был искренним с ней.
Но почему, почему был он правдив в одном и так лгал ей во всем остальном? Мог бы и здесь сочинить какую-нибудь небылицу.
– Мари, я уже сказала, что есть некоторые обстоятельства, о которых, как мне кажется, вы не знаете. Речь идет о Максе. А также о вашем изобретении и о том, как им воспользовались.
Мари подняла глаза:
– Я знаю, как им воспользовались. Если он говорил правду, то французские военные использовали его как оружие. С помощью моего соединения они взорвали...
Солнце разбрызгивало свой сияющий дождь над буйно разросшимися кустами роз, над лилиями и ирисами, и в этих дрожащих всполохах красного, фиолетового и оранжевого двор, казалось, был охвачен огнем. Сад д'Авенантов совсем не походил на те упорядоченные, подстриженные сады и парки, которые она ожидала увидеть у англичан.
Да и сам дом с его обитателями был под стать этому непринужденному и полному жизни саду. Веселая непринужденность чувствовалась во всем – даже в ослепительной желтизне платья, которое сегодня утром принесли в ее комнату. В плаче младенца, время от времени разносившемуся по дому. Даже в погоде. День выдался на редкость солнечным и теплым.
Хотя настроению ее больше соответствовало бы ненастье: стучащий в окно дождь и сотрясающие небеса раскаты грома.
Но природа, будто насмехаясь над ней, подарила чудный, по-настоящему летний полдень.
Внизу ходил караульный; она видела верхушку его треуголки, мерно, с неусыпной бдительностью движущуюся то вправо, то влево.
Других караульных она пока не заметила. Не было их и у дверей ее комнаты. Двери оставались незапертыми. Ее настойчиво заверяли, что она может свободно перемещаться по дому.
Однако она предпочла остаться в спальне. Провела здесь все утро, потребовав, чтобы ее оставили одну.
Странно, но лорд Саксон уважил это требование, чего она решительно не ожидала от него. Она все время ждала, что вот-вот раскроется дверь, и ее либо подвергнут прямому допросу, либо хитростью и лживыми заверениями попытаются выпытать секретную формулу.
Но вместо этого ей предложили ванну, чистое белье и платье, пищу, прекрасную гостевую комнату, некоторую, хотя и ограниченную свободу, а также пригласили разделить с ними полуденную трапезу. От последнего она отказалась. И тогда одна из поварих, которую звали Падмини, молодая, болтливая и шумливая индианка в разноцветном, несколько попугайском шелковом наряде, который напомнил Мари картинки гарема, вошла к ней в спальню с подносом.
Итак, пока они обращаются с ней как с гостьей. Как и обещал лорд Саксон. Ведут себя так, словно ничего не хотят от нее. Словно действительно оберегают ее.
Но она ни за что не поверит, что лорд Саксон был правдив в своих обещаниях.
Как, впрочем, и во всем остальном.
Он просто пытается усыпить ее бдительность. Но она не позволит одурачить себя.
Она уже поддалась однажды обаянию одного из д'Авенантов. Больше этого не случится.
Закрыв глаза, она уперлась сжатыми кулаками в оконное стекло, будто желая таким образом подавить воспоминания о Максе.
Все утро она отчаянно пыталась взять себя в руки, памятуя о том, как не сумела совпадать с собой, находясь в кабинете лорда Саксона. Ни разу в жизни не испытывала она такой бесконтрольной, неистовой ярости. Видно, за последний месяц, проведенный с Максом, в ней развилась склонность к импульсивным, безотчетным реакциям, и это сильно тревожило ее.
Словно то была не она, а кто-то другой.
Но она желает чувствовать себя самой собой.
День медленно перекатывался в вечер, и Мари все больше ощущала тщетность своих усилий. Быть может, причина крылась в том, что она после бессонной ночи была на грани нервного истощения?
Или в том, что она более не ведала себя?
Она стала другой.
Он заставил ее стать такой.
Отпустив портьеру, она отвернулась от окна и в отчаянии оглядела комнату, жаждая найти хоть что-то, что отвлекло бы ее от этих мыслей.
Но она уже исследовала каждый дюйм обширного помещения, вышагивая от огромного камина к роскошной кровати под парчовым балдахином, оттуда к туалетному столику, затем к стоявшему у окна дивану.
Она остановила взгляд на древних часах, что стояли в углу. Служанка Юджин сказала, что это фамильная реликвия. Когда-то они принадлежали деду д'Авенантов.
Сейчас, глядя на них, Мари чувствовала, как последние остатки воли и самообладания покидают ее. Боль и гнев стиснули ей горло.
У него есть семья.
Есть фамильные реликвии.
Его жизнь, его мир остались неизменными.
Она поспешно отвернулась, задыхаясь от обиды. Сердце болезненно пульсировало. Бежать. Бежать отсюда.
Но куда? Где ей укрыться от мучительных воспоминаний?
Воспоминания о Максе, нежеланные и гонимые, снова захлестывали ее, и каждое острой болью пронзало ее сердце.
Бессовестный лгун! Как правдоподобно исполнил он свою роль! Просчитал все до мельчайших деталей, чтобы очаровать ее. Эта притворная страсть к чтению, к науке. Этот пикник в лунной ночи. Многозначительные подарки. Эта мнимая болезнь. Нежные улыбки. Беззаботный смех.
Даже очки – и те, скорее всего, были удачно разыгранным трюком.
Он будто знал, какие достоинства в мужчине могли бы вызвать у нее восхищение, и принял соответстующее обличье.
А она не ведала, кто он – то ли дьявол, то ли ангел.
Но теперь она знает. Он сущий дьявол. Волк, прикинувшийся овечкой.
Она схватила подушку с кровати и, не отдавая себе отчета в том, что делает, с силой швырнула ее в стену. Подушка, издав лишь глухое «пуфф», хлопнулась на пол.
Лорд Максимилиан д'Авенант. Бездушный, зачерствевший аристократ. Он хорошо знает свое дело. Как часто, интересно, поручали ему подобную работу? Сколько миссий на его счету?
Сколько невинных женских душ погубил он в угоду своему честолюбию?
Вся дрожа от злости, она обернулась к зеркалу и, подбоченясь, застыла перед своим отражением.
Особенная, красивая. Такими словами он определил ее.
Она судорожно вдохнула. И еще раз. Черт возьми, пусть даже она была и беспамятстве, но как могла она поверить в это? Разве можно было поверить, что столь красивый и обаятельный мужчина полюбит ее?
Она закрыла лицо ладонями и глухо зарыдала. Дура! Какал же она дура! Глупая, наивная провинциалка. Ее постигла та самая участь, о которой она всегда думала с содроганием: она повторила ошибку матери.
Поверила нежным улыбкам и обещаниям вечной любви, за которыми мерзавец скрывал свой коварный замысел. И не просто поверила, а отдалась ему. Отдалась добровольно.
Отдала свое сердце, тело, душу.
Человеку, который не любил ее.
Как он, должно быть, смеялся над ее доверчивостью!
Пошатываясь, она отступила в сторону, стараясь подавить рыдания, унять боль.
Но шаткая стена, которую воздвигла она вокруг своих чувств, рухнула, рассыпалась на кусочки, и она уже была не в силах собрать эти осколки воедино. Боль пуще прежней пронзила ее сердце.
Ноги подкашивались, дрожали плечи, руки.
Все эти годы она жила в страхе, что жертвой негодяя станет ее сестра. Романтическая, порывистая Вероника.
Вероника.
Не в силах дольше владеть собой, застигнутая обжигающей болью, она повалилась на пол и заплакала в голос. Тихо, протяжно, как плачет брошенный зверь, изливая свою неизбывную тоску.
Вероника.
Ей едва минуло восемнадцать. Полная радости бытия.
Полная надежд.
И все ушло в одночасье. Жизнь ее была подобна яркой вспышке.
Рыдания сотрясали тело Мари, скорбь затопила ей душу. Ушло. Все ушло. Никогда больше она не услышит смеха сестры, ее язвительных подтруниваний.
Клянусь всеми святыми, но ты, Мари Николь ле Бон, по-моему, вообще перестала выходить из этой комнаты.
Ее девических мечтаний.
У нас будут наряды, драгоценности, мы будем устраивать балы. У нас будет такое приданое, что твоей и моей руки будут просить все знатные мужчины севера Франции...
Ее веселых признаний.
Влю-бле-ш, влю-бле-на, влю-бле-на в ви-кон-та ла-Мар-те-на...
Как умела она мечтать.
Но мечтам ее не суждено было сбыться.
И в этом виновата она, Мари.
Мари зарылась лицом в пышные юбки платья.
Это ее изобретение погубило Веронику. Это она навлекло беду на их дом.
И вновь перед глазами у нее возникла сестра, лежащая под колесами экипажа, – ее искалеченное тело, забрызганные кровью волосы...
Слезы жгли лицо Мари, бурные, горячие слезы, и она уже не могла ни видеть, ни слышать.
Прости меня, Вероника. Прости!
Она сжалась в комок, чувствуя, как силы покидают ее.
Вероника мертва. Уже месяц как мертва. Макс знал и утаил от нее. Лгал.
Сжавшись в комок, она повалилась на роскошный ковер и зарыдала, изливая свою тоску и отчаяние, бесконечно одинокая в этом жестоком, беспощадном мире.
Темно.
Это первое, о чем подумала Мари, медленно приоткрывая веки. Комната была погружена в мрак. Лунный свет не проникал сквозь тяжелые портьеры. Лампы остались незажженными. Дрожь охватила ее при воспоминании о лечебнице. Она снова закрыла глаза. Измученная, опустошенная. Понимала, что нужно подняться, лечь в постель. Попытаться заснуть. Но не было сил двигаться.
Какая разница, где лежать?
Она осталась на полу, моля Бога о благословенном забвенье.
И тут раздался стук в дверь.
Она не понимала, кому понадобилось стучаться к ней в этот час. Она не ответила, даже не открыла глаз. Какая разница?
Стук повторился.
Оставьте меня. Оставьте меня в покое.
– Мадемуазель ле Бон?
Женский голос походил на голос Падмини.
Мари приподняла голову, желая крикнуть поварихе, чтобы та убиралась, но от рыданий саднило горло, и только беззвучный шепот слетел с ее губ.
Она села, убирая спутанные волосы с лица, чувствуя покалывание в левой руке – она лежала на ней, и рука почти онемела.
– Мадемуазель ле Бон, – снова послышался тихий голос. – Вы спите?
Мари с трудом поднялась на колени, потом встала, дрожа и негодуя на то, что ее заставили-таки вернуться к действительности. Заставили сознавать, чувствовать.
Она прошла к двери, приоткрыла ее.
– Падмини, я же...
Но это была не Падмини. Мари сощурилась от яркого света, хлынувшего из коридора.
За дверью стояла красивая черноволосая женщина с портрета, который Мари видела внизу. Принцесса. Одетая в голубой пеньюар, превосходно гармонировавший с ее сапфировыми глазами, – и с ребенком на руках. Белокурая головка младенца покоилась на ее правом плече.
Мари попыталась сказать что-нибудь, но саднящее горло подвело ее. Она не смогла вымолвить ни слова.
Принцесса робко улыбнулась.
– Я Ашиана, жена лорда Саксона, – заговорила она с тем же легким, певучим акцентом, какой Мари слышала у Падмини. – Я знаю, вы просили не беспокоить вас, но я кормила ребенка, и мне почудилось, что вы не спите.
Ее глаза лучились теплом, почти что симпатией.
Мари не знала, искренни ли они, эти глаза.
Но сейчас у нее не было сил задаваться вопросом, насколько можно доверять участливой заботе, которую проявляют к ней члены этого семейства. Вторжение этой женщины не вызвало в ней ни настороженности, ни злости; она даже не забеспокоилась, что та слышала ее рыдания.
Злость и негодование ушли вместе со слезами, не оставив в ней ничего.
Лишь тупую, унылую пустоту, которую она уже однажды познала.
– Я... я не... – хрипло заговорила Мари. – Не думаю, что...
– Я могу уйти, если я некстати. Но, знаете, иногда... бывает нужно выговориться, – мягко предложила принцесса. – И потом, есть некоторые факты, о которых мой муж вряд ли сказал вам. А мне кажется, вы имеете право знать их.
Факты ли, отрешенно подумала Мари. Может, очередная ложь?
Хоть и измучена была она, хоть и овладело ею безразличие, а быть может, именно благодаря ему – кто знает, – но разум ученого взял верх. Он подсказал ей, что нельзя делать выводы, не изучив всю совокупность данных.
Сейчас, проснувшись окончательно, она понимала, что вряд ли сможет заснуть. У нее был выбор – либо послушать, что скажет ей принцесса, либо остаться наедине с мучительными мыслями и вышедшими из-под контроля чувствами.
Она выбрала первое и распахнула дверь.
– Прошу вас, входите, леди Ашиана.
Принцесса, благодарно улыбнувшись, ступила с младенцем на руках в темную комнату.
– Вообще-то, не принято называть меня леди Ашиана...
– Извините, принцесса Ашиана.
Мари зажгла лампу на каминной полке и только после этого затворила дверь.
Ее гостья рассмеялась. Смех ее был милым и певучим:
– О-о нет. Так меня тоже не называют. Если официально, то ко мне обращаются как к леди Саксон. Знаете, у английской аристократии существует масса всевозможных условностей и правил на этот счет. Это, конечно, досаждает мне, но что поделаешь. Удивительно, но к женщине они обращаются по имени ее мужа, будто она является... прида... придачей...
– Придатком?
– Да, придатком мужа. Я еще не совсем правильно изъясняюсь по-английски. Он так отличается от хинди.
Она помогла Мари зажечь лампу на столике у кровати, держа стеклянный колпак, пока Мари зажигала фитиль.
– Но что касается моего титула, мадемуазель, то я вправе отменить любое правило, если оно кажется мне глупым. И должна заметить, таких правил предостаточно. Так что, прошу вас, называйте меня просто Ашианой.
Мари колебалась, стоит ли завязывать приятельские отношения с этой женщиной, ведь она как-никак член семьи д'Авенантов. Но она уже впустила принцессу в свою комнату и поэтому сочла, что упрямиться ни к чему.
– Хорошо, – сказала она, устало опускаясь в кресло. – Меня зовут Мари.
– Очень приятно, Мари. А это моя дочь Шахира. – Ашиана нежнейшим поцелуем коснулась золотистой головки младенца. – Измучив свою мамочку, она наконец-то решила поспать.
Глядя на ангельское личико ребенка, на его пухлый кулачок, сжимавший шелковистые волосы матери, Мари невольно улыбнулась. Возраст этого ангельского создания оставался для Мари загадкой, поскольку она имела весьма смутные представления о детях – как больших, так и маленьких.
Ашиана, несмотря на усталый вид, выглядела довольной, счастливой матерью. Мари находила странным, что знатная дама сама кормит ребенка, тем более ночью. Большая часть аристократок – как по эту, так и по другую сторону пролива – нанимает для этого кормилиц.
Но она уже поняла, что эта семья живет по своим собственным правилам.
Ашиана прошла к дивану у окна и мягко опустилась на него. Ребенок безмятежно посапывал у нее на плече.
– Надеюсь, вам понравилась комната? Лично я очень люблю эту спальню. Здесь я жила, когда в первый раз приехала в Лондон.
– Да... комната прекрасная. Благодарю вас.
Мари вдруг подумала о том, что Ашиана, должно быть, лучше вписывалась в роскошное убранство этих покоев, нежели она, Мари. Даже после долгого беспокойного дня, полного материнских хлопот, принцесса выглядела великолепно, и Мари рядом с ней все больше чувствовала себя заурядной простухой.
Строгие черты лица Ашианы были исполнены экзотической красоты, миндалевидные глаза поражали голубизной, а фигура совершенством. Кожа ее была безупречно белой, и eсли бы не акцент, звучавший в ее речи, то Мари скорее приняла бы ее за англичанку, нежели распознала бы в ней индианку.
Мари опустила глаза, с болью осознав, что именно такая женщина могла бы покорить сердце такого мужчины, как Макс д'Авенант.
Ашиана нежно поглаживала спинку младенца.
– А как вам понравилось платье? Я сомневалась, придется ли оно вам впору, но вижу, что сидит оно неплохо. Разве что немного длинновато. Но зато цвет вам к лицу.
Мари, удивленно взглянув на Ашиану, оправила юбку. Она даже не предполагала, что это желтое платье, предоставленное ей, принадлежит жене лорда Саксона.
– М-м... да... благодарю вас. Вы очень великодушны... Но ребенок помешал ей договорить. Малышка, засопев, вдруг громко срыгнула. Ашиана засмеялась.
– О Боже! Манеры Шахиры не назовешь утонченными. Видно, это у нее от мамы.
Она коснулась губами щеки дочери и пробормотала что-то ласковое на своем языке.
– Надеюсь, вы извините нас, Мари. Но вы, кажется, не договорили...
Мари не смогла сдержать улыбки.
– Да... я хотела сказать, что вы... проявили великодушие, одолжив мне свое платье.
И неожиданное великодушие, подумала она. Лорд Саксон дал ей это платье вряд ли из желания продемонстрировать свое расположение – ведь он не сказал, кому оно принадлежит.
Да и младенца вряд ли уместно было заподозрить в том, что он, состоя в тайном сговоре с д'Авенантами, стремится растрогать ее и выудить из нее ее секрет.
– Кой бат нахин, – ответила Ашиана и улыбнулась. – На моем языке это то же самое, что «не стоит благодарности». Там, откуда я родом, принято, чтобы хозяйка дома ублажала своих гостей. А поскольку Пейдж – это мать Саксона, герцогиня Сильвертонская – сейчас в отъезде, то я обязана сделать все, чтобы вам было у нас хорошо. И мне приятно это делать. Пейдж уехала навестить подругу, та тяжело больна, но должна вернуться в конце недели, чтобы застать, как выражается Джулиан, «момент его прозрения».
– А кто это – Джулиан?
– Брат Саксона. – Ашиана скинула домашние туфли и с ногами забралась на диван. – В семье всего четверо мужчин. Четыре брата. Их отец умер двенадцать лет тому назад, и старший его сын, Дальтон, унаследовал титул герцога Сильвертонского. Но он, видно, совсем отдалился от семьи, живет за границей, и мы не получаем от него никаких вестей. Мне кажется, он мало думает о своих обязанностях по отношению к родным – к братьям и даже к матери. Мне это непонятно. – Она огорченно покачала головой. – Но остальные три брата всегда были близки между собой. Они никогда не говорят об этом, но я знаю, они очень любят друг друга. Саксон на пять лет моложе герцога, Джулиан на год младше Саксона, а самый младший... – Она внимательно посмотрела на Мари. – Младший из братьев – Макс. Он на четыре года моложе Джулиана.
Мари молчала, глядя на свои босые ноги. Она вспомнила, как Макс рассказывал ей о своем детстве.
Он говорил, что у него есть три старших брата. Говорил, что любил гулять, ходить с ними на рыбалку. Ссылался на болезнь, помешавшую ему пойти по стопам братьев.
Одна мысль вдруг кольнула ее. Мысль досадная и назойливая. Мари пыталась прогнать ее, но мысль не отпускала ее.
Она думала о том, что в чем-то он все-таки был искренним с ней.
Но почему, почему был он правдив в одном и так лгал ей во всем остальном? Мог бы и здесь сочинить какую-нибудь небылицу.
– Мари, я уже сказала, что есть некоторые обстоятельства, о которых, как мне кажется, вы не знаете. Речь идет о Максе. А также о вашем изобретении и о том, как им воспользовались.
Мари подняла глаза:
– Я знаю, как им воспользовались. Если он говорил правду, то французские военные использовали его как оружие. С помощью моего соединения они взорвали...