Страница:
Макс положил бумаги в пакет и протянул его Флемингу.
– Я не премину выразить свои соболезнования ле Бону, – сказал он с сарказмом. – Но, джентльмены, думаю, вы извините меня, если они окажутся не вполне искренними. Этот гаденыш создал оружие, меньше чем за минуту унесшее сто с лишним жизней. – Резким движением он сорвал с носа очки. – Господа, насколько я пошл, оценки ученого для объяснения того немногого, что содержится в этих записях, не требуется. Все это очень интересно, но какое отношение имеет ко мне?
– Самое прямое. – Вульф достал из кармана какой-то листок и протянул его Максу. – Позвольте представить вам сестру этого гения, мадемуазель Мари Николь ле Бон.
Макс нетерпеливо развернул сложенный вдвое листок и вернул очки на нос. Он увидел нарисованный чернильным карандашом портрет молодой женщины. Совершенно непримечательное лицо. Прямые волосы, большие глаза, довольно тяжелый подбородок с маленькой ямкой посредине.
– Красавицей ее не назовешь, – разочарованно сказал он.
– Вы правы. Но в этой девице есть нечто, скрытое от глаз, – задумчиво произнес Флеминг.
– Три дня назад наш агент раздобыл кое-какие сведения, и они могут дать нам огромное преимущество над врагом, – вступил Вульф. – Мы узнали, что ле Бона держат в Бастилии, заставляя его воспроизвести чудодейственную смесь, но... парень обнаруживает странную некомпетентность в химии.
– Французы предполагают, что он делает это намеренно, не желая идти на сотрудничество, – подхватил Флеминг. – Однако, наши агенты разгадали истинную причину. Первой их догадкой было предположение о том, что все найденные в лаборатории записи сделаны рукой этой девицы...
– А затем они нашли женщину, служившую в доме ле Бонов. Скромное денежное вознаграждение – и она сколь угодно долго была готова распространяться о своих хозяевах...
– Да-а. В своем многословии она была, говорят, весьма очаровательна.
– Она сказала, что этот малый вряд ли отличит пробирку от колбы. Он ни черта не смыслит в химии, – с удовлетворением подытожил Вульф.
Подавшись вперед, он дотронулся до листка, который был в руках у Макса.
– Новое оружие своим появлением на свет обязано ее гению.
Несколько секунд Макс ошеломленно смотрел на Вуяьфа, а потом перевел взгляд на портрет.
– Немыслимо, – пробормотал он. – Как? Чтобы эта... девчонка что-то понимала в процессах окисления, горения... – Он оторвал взгляд от портрета. Гнев и отвращение переполняли его. – О Господи! Да ведь она чудовище! Создать оружие, зная, что оно принесет смерть тысячам и тысячам людей... Как может женщина пойти на такое?
– Деньги, мой друг, деньги. – Вульф, цинично усмехаясь, откинулся на плюшевые подушки. – Финансовое положение их семьи удручающе. Причиной тому стали неудачные вложения капитала, а также скандальные любовные интрижки ее матери. Как сказала их служанка, старшая из девиц ле Бон все свои годы только тем и занималась, что изобретала всякую всячину, но все это было чепухой, не приносившей семье ни гроша. И вот она, видимо, решила направить свои силы в более... прибыльное русло.
– Да, французы готовы заплатить огромные деньги за такое оружие, – заметил Флеминг. – Ее братец, получив только первый взнос, зажил на широкую ногу в Версале. Но за всем этим стоит она. Он был нужен лишь для того, чтобы ввести ее в военные круга. Он в своем роде ее торговый представитель.
Макс с ужасом вглядывался в женское лицо, нарисованное черными линиями на пергаменте. В нем не было ничего особенного. Ну, разве что взгляд – прямой и открытый, почти наивный. Странно было думать, что эта женщина обладает талантом ученого, но еще более странной и страшной казалась мысль о том, что ее талант несет людям гибель.
И сотворить подобное из-за денег...
Он отбросил портрет. Хитрая торговка, предлагающая смертоносный товар. Его обуяла злость. Это она виновна в несчастье Джулиана.
Вульф, не дожидаясь, когда Макс оправится от потрясения, продолжил:
– Мы должны вывести из Франции наших последних агентов, и как можно скорее. – Его голос стал жестким. – Если этот шестой оказался предателем и работает на французов, то им угрожает опасность. Мы не можем рисковать их жизнями. А между тем нужно сделать еще одну вещь. А сделать ее будет некому.
– Что именно? – спросил Макс, глядя в упор на Вульфа.
– Нужно похитить ее, – спокойно сказал Флеминг. Секунду Макс растерянно смотрел на Флеминга, а затем снова перевел взгляд на Вульфа. Те двое в свою очередь выжидательно смотрели на него и молчали. В их молчании был вопрос.
– Вы хотите, чтобы это сделал я? – Сейчас он испугался не меньше, чем испугался часом раньше, когда, стоя у таверны, почувствовал, как чья-то рука хватает его за плечо.
– У нас нет выбора. Только она может воспроизвести соединение. И это наша последняя надежда. – Вульф выразительно смотрел на него. – Иначе мы не сможем противостоять французам.
– Нам нужен человек, который смог бы пробраться во Францию и похитить ее из лечебницы, – пояснил Флеминг» – а потом тайно привезти ее в Англию. Привезти живой и невредимой. Это нужно сделать как можно скорее» нока французы не сообразили, что изобрела оружие она, а не Арман ле Бон.
– Сделать это не так уж сложно, – подбодрил Вульф.
– Не сложно? – Макс хотел снять очки, но пальцы вдруг перестали слушаться его. – О да, ничуть не сложно! – Он засмеялся, но его натужный смех походил скорее на кашель, – Несложный, хотя и несколько хитроумный способ свести счеты с жизнью! Д'Авенант, мы не стали бы просить вас о встрече, если не были бы уверены, что вы справитесь, – парировал Флеминг, – Неужели вы думаете, что мы не навели справки о вас? Да мы знаем о вас все. Знаем, что в Лондоне нет ни одного клуба, который не наградил бы вас своей медалью за меткую стрельбу, знаем о ваших лекциях в Академии наук, о ваших блистательных научных трудах. Даже болезнь не смогла помешать вам идти к намеченным целям, вы угарно продолжали работать. В вас есть стойкость и сила духа, а это то, что нам нужно.
– Мы потеряли многих прекрасных людей, – сказал Вульф. В его голосе не было пафоса, отличавшего речь его компаньона. – И мы не стали бы подвергать опасности еще и вас, если бы положение не было столь серьезно. Французы знают об этом оружии больше, чем мы, пусть даже запасы его у них невелики. Если им удастся воспроизвести его, то британскому флоту придет конец. И это будет означать конец Англии.
– Подумайте, какая страшная угроза нависла над королем и страной. Если к этой девице вернется память, она должна оказаться в нашем распоряжении.
– Но почему я? – выдохнул Макс. – У вас, верно, есть люди, подготовленные гораздо лучшего моего и гораздо более искушенные в подобных делах.
Вульф печально покачал головой.
– Мы не можем рисковать, посылая их. Предатель – если, конечно, мы не ошибаемся, считая его предателем, – узнает любого из наших агентов, и вся операция сорвется. Здесь нужен человек со стороны.
– Причем человек умный, образованный, которым смог бы осмыслить и сделать научные выводы из того, что расскажет эта девица, – сказал Флеминг и загнул палец, начав тем самым отсчет достоинствам Макса. – Он должен разбираться в оружии. Должен прекрасно говорить по-французски...
– Д'Авенант, как у вас с французским?
– Лучше, чем с русским, – не задумываясь, ответил Макс, словно это было академическое интервью в университете, а не конспиративная встреча со шпионами. – Но хуже, чем с итальянским. Я могу назвать людей, которые отвечают всем вашим требованиям.
Вульф с Флемингом смущенно переглянулись.
– Вы были не первым в списке кандидатов, – с явной неохотой признался Флеминг. – Мы думали обратиться сна чала к другим, но у них есть жены, дети. Слишком многим пришлось бы им пожертвовать... А вы молоды. Не связаны особыми обязательствами...
– Кроме того, вы – один из д'Авенантов, – добавил Вульф. – И потом, у нас нет времени, чтобы искать людей. Не исключено, что сейчас, пока мы сидим здесь, уговаривая вас, французы вовсю занимаются производством оружия, Д'Авенант, вы нам подходите. Так как? Вы едете?
Вы едете? Вопрос прозвучал так просто и обыденно, словно речь шла о пикнике. Макс открыл было рот, чтобы ответить, но в горле вдруг перехватило. Он не мог произнести ни слова.
Он вспомнил пятна крови на листах с записями. Подумал о тех троих, которые были уже мертвы. Они были опытнее его. И все равно погибли.
Здравый смысл подсказывал, что нужно отказаться, но Макс уже знал, каким будет его ответ. Он сделает это – черт с ней с опасностью! – сделает, но не ради короля и страны. Он думал не о том, что спасет людям жизни. Думал не о чести. И не о патриотизме.
Причина была в другом, и скрывалась она что-то глубоко внутри него. Это была жажда мести.
Теперь у него есть шанс отомстить тем мерзавцам, что взорвали судно Джулиана. Негодяи! Решили испытать на нем свое изобретение!
Они допустили роковую ошибку.
Никогда еще он не испытывал такого ожесточения. Ярость, заглушив свойственные ему осторожность и рассудительность, требовала от него незамедлительных действий. Он почувствовал, что весь дрожит.
Он не узнавал себя.
– Я... мне... нужно время, – произнес он наконец, пытаясь унять дрожь. – Я должен объясниться с родными...
Флеминг покачал головой:
– Времени нет. Мы не знаем, как долго продержится ле Бон, когда-нибудь они должны выжать из него правду. Вы можете написать родным письмо. Скажите, что решили совершить вояж по Европе. Мы хотим, чтобы вы отправились как можно скорее. По крайней мере, до конца этой недели.
– Вы получите оружие и пройдете специальную подготовку...
– Пройдете ускоренную медицинскую подготовку и получите представление о травмах головы и их последствиях. Постарайтесь сделать все возможное, чтобы к девушке вернулась память. Чем скорее это химическое оружие окажется у нас, тем лучше для Англии.
От обрушившейся на него информации голова шла кругом.
– Надеюсь, у меня есть время на то, чтобы задать дал вопроса? – хрипло засмеявшись, спросил он.
– Разумеется. – Флеминг вольготно откинулся на спинку экипажа. На губах у него играла сардоническая улыбка. – Думается, вы хотите спросить о вознаграждении.
– Э-э... – Макс растерялся. Об этом он как-то не подумал.
– Назовите цену. Вы получите все, что пожелаете, – сказал Вульф. – Мы щедро платим своим агентам.
Еще бы. Выживают-то не все, подумал Макс. Не желая, чтобы его сочли за олуха, он раздумывал о том, чего бы ему спросить.
Но он доволен своей жизнью. У него есть семья, несколько верных друзей, академическая работа, книга, большего он для себя не желает. И он сказал им правду:
– Для меня будет честью послужить стране и соотечественникам.
На лицах его собеседников появилось удивление и замешательство.
Не теряя больше времени на обсуждение вещей, не имеющих отношения к делу, он поспешил задать свой вопрос. – Что если во Франции мне потребуется помощь? Как мне связаться с вами?
Вульф с Флемингом снова переглянулись. Они явно медлили с ответом.
Что если мне потребуется помощь? – тревожно повторил Макс.
В глазах Вульфа мелькнула грусть:
– Там вы можете рассчитывать только на себя. Если вас схватят, мы не сможем помочь вам. Мы не имеем права обнаруживать себя, это было бы публичным признанием того, что вы действуете по поручению властей. Мы представляем секретное ведомство, и оно должно остаться таковым. Чего бы это ни стоило. Если вас схватят, все будет выглядеть так, будто на этот поступок вас толкнуло желание отомстить за брата. Именно так сообщат о вас английские газеты.
Макс поздравил себя с тем, что сохранил спокойствие, переваривая услышанное. Только сейчас он осознал, что эти люди, двигаясь к намеченной цели, не останавливаются ни перед чем. Подобные сообщения появятся с их подачи, и им, поверят. Да и как не поверить, если это правда.
И еще он понял, что отнюдь не научные заслуги «ли меткая стрельба стали причиной их выбора.
Они выбрали его потому, что, если он оплошает и даст себя убить, то объяснить его гибель не составит труда.
Вульф улыбнулся. Улыбка вышла невеселая, скорее сочувственная.
– А второй вопрос?
– Почему вы думаете, что она, – Макс кивнул на портрет, валявшийся на полу, – согласится отправиться со мной 8 Англию? Предположим, мне удастся пробраться в лечебницу, похитить ее и при этом нас не убьют. А потом? Что делать потом? Связать ее ремнем и тащить волоком через всю Францию? Не слишком ли много внимания мы привлечем к себе, а?
Флеминг хохотнул:
– Д'Авенант, клянусь, эта часть операции будет совсем несложной...
– Даже приятной, – широко улыбаясь, добавил Вульф.
– Как вы знаете, бедняжка потеряла память. Она ничего не помнит. Не помнит, как жила, что с ней было, не помнит ни родных, ни своего имени.
Вульф наклонился, поднял портрет и протянул его Максу.
– Вам не составит труда убедить крошку в том, что отважный красавец, вызволивший ее из лечебницы, не кто иной, как ее муж.
Глава 3
– Я не премину выразить свои соболезнования ле Бону, – сказал он с сарказмом. – Но, джентльмены, думаю, вы извините меня, если они окажутся не вполне искренними. Этот гаденыш создал оружие, меньше чем за минуту унесшее сто с лишним жизней. – Резким движением он сорвал с носа очки. – Господа, насколько я пошл, оценки ученого для объяснения того немногого, что содержится в этих записях, не требуется. Все это очень интересно, но какое отношение имеет ко мне?
– Самое прямое. – Вульф достал из кармана какой-то листок и протянул его Максу. – Позвольте представить вам сестру этого гения, мадемуазель Мари Николь ле Бон.
Макс нетерпеливо развернул сложенный вдвое листок и вернул очки на нос. Он увидел нарисованный чернильным карандашом портрет молодой женщины. Совершенно непримечательное лицо. Прямые волосы, большие глаза, довольно тяжелый подбородок с маленькой ямкой посредине.
– Красавицей ее не назовешь, – разочарованно сказал он.
– Вы правы. Но в этой девице есть нечто, скрытое от глаз, – задумчиво произнес Флеминг.
– Три дня назад наш агент раздобыл кое-какие сведения, и они могут дать нам огромное преимущество над врагом, – вступил Вульф. – Мы узнали, что ле Бона держат в Бастилии, заставляя его воспроизвести чудодейственную смесь, но... парень обнаруживает странную некомпетентность в химии.
– Французы предполагают, что он делает это намеренно, не желая идти на сотрудничество, – подхватил Флеминг. – Однако, наши агенты разгадали истинную причину. Первой их догадкой было предположение о том, что все найденные в лаборатории записи сделаны рукой этой девицы...
– А затем они нашли женщину, служившую в доме ле Бонов. Скромное денежное вознаграждение – и она сколь угодно долго была готова распространяться о своих хозяевах...
– Да-а. В своем многословии она была, говорят, весьма очаровательна.
– Она сказала, что этот малый вряд ли отличит пробирку от колбы. Он ни черта не смыслит в химии, – с удовлетворением подытожил Вульф.
Подавшись вперед, он дотронулся до листка, который был в руках у Макса.
– Новое оружие своим появлением на свет обязано ее гению.
Несколько секунд Макс ошеломленно смотрел на Вуяьфа, а потом перевел взгляд на портрет.
– Немыслимо, – пробормотал он. – Как? Чтобы эта... девчонка что-то понимала в процессах окисления, горения... – Он оторвал взгляд от портрета. Гнев и отвращение переполняли его. – О Господи! Да ведь она чудовище! Создать оружие, зная, что оно принесет смерть тысячам и тысячам людей... Как может женщина пойти на такое?
– Деньги, мой друг, деньги. – Вульф, цинично усмехаясь, откинулся на плюшевые подушки. – Финансовое положение их семьи удручающе. Причиной тому стали неудачные вложения капитала, а также скандальные любовные интрижки ее матери. Как сказала их служанка, старшая из девиц ле Бон все свои годы только тем и занималась, что изобретала всякую всячину, но все это было чепухой, не приносившей семье ни гроша. И вот она, видимо, решила направить свои силы в более... прибыльное русло.
– Да, французы готовы заплатить огромные деньги за такое оружие, – заметил Флеминг. – Ее братец, получив только первый взнос, зажил на широкую ногу в Версале. Но за всем этим стоит она. Он был нужен лишь для того, чтобы ввести ее в военные круга. Он в своем роде ее торговый представитель.
Макс с ужасом вглядывался в женское лицо, нарисованное черными линиями на пергаменте. В нем не было ничего особенного. Ну, разве что взгляд – прямой и открытый, почти наивный. Странно было думать, что эта женщина обладает талантом ученого, но еще более странной и страшной казалась мысль о том, что ее талант несет людям гибель.
И сотворить подобное из-за денег...
Он отбросил портрет. Хитрая торговка, предлагающая смертоносный товар. Его обуяла злость. Это она виновна в несчастье Джулиана.
Вульф, не дожидаясь, когда Макс оправится от потрясения, продолжил:
– Мы должны вывести из Франции наших последних агентов, и как можно скорее. – Его голос стал жестким. – Если этот шестой оказался предателем и работает на французов, то им угрожает опасность. Мы не можем рисковать их жизнями. А между тем нужно сделать еще одну вещь. А сделать ее будет некому.
– Что именно? – спросил Макс, глядя в упор на Вульфа.
– Нужно похитить ее, – спокойно сказал Флеминг. Секунду Макс растерянно смотрел на Флеминга, а затем снова перевел взгляд на Вульфа. Те двое в свою очередь выжидательно смотрели на него и молчали. В их молчании был вопрос.
– Вы хотите, чтобы это сделал я? – Сейчас он испугался не меньше, чем испугался часом раньше, когда, стоя у таверны, почувствовал, как чья-то рука хватает его за плечо.
– У нас нет выбора. Только она может воспроизвести соединение. И это наша последняя надежда. – Вульф выразительно смотрел на него. – Иначе мы не сможем противостоять французам.
– Нам нужен человек, который смог бы пробраться во Францию и похитить ее из лечебницы, – пояснил Флеминг» – а потом тайно привезти ее в Англию. Привезти живой и невредимой. Это нужно сделать как можно скорее» нока французы не сообразили, что изобрела оружие она, а не Арман ле Бон.
– Сделать это не так уж сложно, – подбодрил Вульф.
– Не сложно? – Макс хотел снять очки, но пальцы вдруг перестали слушаться его. – О да, ничуть не сложно! – Он засмеялся, но его натужный смех походил скорее на кашель, – Несложный, хотя и несколько хитроумный способ свести счеты с жизнью! Д'Авенант, мы не стали бы просить вас о встрече, если не были бы уверены, что вы справитесь, – парировал Флеминг, – Неужели вы думаете, что мы не навели справки о вас? Да мы знаем о вас все. Знаем, что в Лондоне нет ни одного клуба, который не наградил бы вас своей медалью за меткую стрельбу, знаем о ваших лекциях в Академии наук, о ваших блистательных научных трудах. Даже болезнь не смогла помешать вам идти к намеченным целям, вы угарно продолжали работать. В вас есть стойкость и сила духа, а это то, что нам нужно.
– Мы потеряли многих прекрасных людей, – сказал Вульф. В его голосе не было пафоса, отличавшего речь его компаньона. – И мы не стали бы подвергать опасности еще и вас, если бы положение не было столь серьезно. Французы знают об этом оружии больше, чем мы, пусть даже запасы его у них невелики. Если им удастся воспроизвести его, то британскому флоту придет конец. И это будет означать конец Англии.
– Подумайте, какая страшная угроза нависла над королем и страной. Если к этой девице вернется память, она должна оказаться в нашем распоряжении.
– Но почему я? – выдохнул Макс. – У вас, верно, есть люди, подготовленные гораздо лучшего моего и гораздо более искушенные в подобных делах.
Вульф печально покачал головой.
– Мы не можем рисковать, посылая их. Предатель – если, конечно, мы не ошибаемся, считая его предателем, – узнает любого из наших агентов, и вся операция сорвется. Здесь нужен человек со стороны.
– Причем человек умный, образованный, которым смог бы осмыслить и сделать научные выводы из того, что расскажет эта девица, – сказал Флеминг и загнул палец, начав тем самым отсчет достоинствам Макса. – Он должен разбираться в оружии. Должен прекрасно говорить по-французски...
– Д'Авенант, как у вас с французским?
– Лучше, чем с русским, – не задумываясь, ответил Макс, словно это было академическое интервью в университете, а не конспиративная встреча со шпионами. – Но хуже, чем с итальянским. Я могу назвать людей, которые отвечают всем вашим требованиям.
Вульф с Флемингом смущенно переглянулись.
– Вы были не первым в списке кандидатов, – с явной неохотой признался Флеминг. – Мы думали обратиться сна чала к другим, но у них есть жены, дети. Слишком многим пришлось бы им пожертвовать... А вы молоды. Не связаны особыми обязательствами...
– Кроме того, вы – один из д'Авенантов, – добавил Вульф. – И потом, у нас нет времени, чтобы искать людей. Не исключено, что сейчас, пока мы сидим здесь, уговаривая вас, французы вовсю занимаются производством оружия, Д'Авенант, вы нам подходите. Так как? Вы едете?
Вы едете? Вопрос прозвучал так просто и обыденно, словно речь шла о пикнике. Макс открыл было рот, чтобы ответить, но в горле вдруг перехватило. Он не мог произнести ни слова.
Он вспомнил пятна крови на листах с записями. Подумал о тех троих, которые были уже мертвы. Они были опытнее его. И все равно погибли.
Здравый смысл подсказывал, что нужно отказаться, но Макс уже знал, каким будет его ответ. Он сделает это – черт с ней с опасностью! – сделает, но не ради короля и страны. Он думал не о том, что спасет людям жизни. Думал не о чести. И не о патриотизме.
Причина была в другом, и скрывалась она что-то глубоко внутри него. Это была жажда мести.
Теперь у него есть шанс отомстить тем мерзавцам, что взорвали судно Джулиана. Негодяи! Решили испытать на нем свое изобретение!
Они допустили роковую ошибку.
Никогда еще он не испытывал такого ожесточения. Ярость, заглушив свойственные ему осторожность и рассудительность, требовала от него незамедлительных действий. Он почувствовал, что весь дрожит.
Он не узнавал себя.
– Я... мне... нужно время, – произнес он наконец, пытаясь унять дрожь. – Я должен объясниться с родными...
Флеминг покачал головой:
– Времени нет. Мы не знаем, как долго продержится ле Бон, когда-нибудь они должны выжать из него правду. Вы можете написать родным письмо. Скажите, что решили совершить вояж по Европе. Мы хотим, чтобы вы отправились как можно скорее. По крайней мере, до конца этой недели.
– Вы получите оружие и пройдете специальную подготовку...
– Пройдете ускоренную медицинскую подготовку и получите представление о травмах головы и их последствиях. Постарайтесь сделать все возможное, чтобы к девушке вернулась память. Чем скорее это химическое оружие окажется у нас, тем лучше для Англии.
От обрушившейся на него информации голова шла кругом.
– Надеюсь, у меня есть время на то, чтобы задать дал вопроса? – хрипло засмеявшись, спросил он.
– Разумеется. – Флеминг вольготно откинулся на спинку экипажа. На губах у него играла сардоническая улыбка. – Думается, вы хотите спросить о вознаграждении.
– Э-э... – Макс растерялся. Об этом он как-то не подумал.
– Назовите цену. Вы получите все, что пожелаете, – сказал Вульф. – Мы щедро платим своим агентам.
Еще бы. Выживают-то не все, подумал Макс. Не желая, чтобы его сочли за олуха, он раздумывал о том, чего бы ему спросить.
Но он доволен своей жизнью. У него есть семья, несколько верных друзей, академическая работа, книга, большего он для себя не желает. И он сказал им правду:
– Для меня будет честью послужить стране и соотечественникам.
На лицах его собеседников появилось удивление и замешательство.
Не теряя больше времени на обсуждение вещей, не имеющих отношения к делу, он поспешил задать свой вопрос. – Что если во Франции мне потребуется помощь? Как мне связаться с вами?
Вульф с Флемингом снова переглянулись. Они явно медлили с ответом.
Что если мне потребуется помощь? – тревожно повторил Макс.
В глазах Вульфа мелькнула грусть:
– Там вы можете рассчитывать только на себя. Если вас схватят, мы не сможем помочь вам. Мы не имеем права обнаруживать себя, это было бы публичным признанием того, что вы действуете по поручению властей. Мы представляем секретное ведомство, и оно должно остаться таковым. Чего бы это ни стоило. Если вас схватят, все будет выглядеть так, будто на этот поступок вас толкнуло желание отомстить за брата. Именно так сообщат о вас английские газеты.
Макс поздравил себя с тем, что сохранил спокойствие, переваривая услышанное. Только сейчас он осознал, что эти люди, двигаясь к намеченной цели, не останавливаются ни перед чем. Подобные сообщения появятся с их подачи, и им, поверят. Да и как не поверить, если это правда.
И еще он понял, что отнюдь не научные заслуги «ли меткая стрельба стали причиной их выбора.
Они выбрали его потому, что, если он оплошает и даст себя убить, то объяснить его гибель не составит труда.
Вульф улыбнулся. Улыбка вышла невеселая, скорее сочувственная.
– А второй вопрос?
– Почему вы думаете, что она, – Макс кивнул на портрет, валявшийся на полу, – согласится отправиться со мной 8 Англию? Предположим, мне удастся пробраться в лечебницу, похитить ее и при этом нас не убьют. А потом? Что делать потом? Связать ее ремнем и тащить волоком через всю Францию? Не слишком ли много внимания мы привлечем к себе, а?
Флеминг хохотнул:
– Д'Авенант, клянусь, эта часть операции будет совсем несложной...
– Даже приятной, – широко улыбаясь, добавил Вульф.
– Как вы знаете, бедняжка потеряла память. Она ничего не помнит. Не помнит, как жила, что с ней было, не помнит ни родных, ни своего имени.
Вульф наклонился, поднял портрет и протянул его Максу.
– Вам не составит труда убедить крошку в том, что отважный красавец, вызволивший ее из лечебницы, не кто иной, как ее муж.
Глава 3
Париж
Крик заунывный и зловещий, набрав высоту и эхом прокатясь по темным палатам, перешел в вопль ужаса, и начал стихать, осев до жалобного, тоскливого воя.
Он всегда звучал так, этот крик. И звучал только по ночам. Призрак, являющийся каждую ночь, – она чувствовала прикосновение его ледяных пальцев, и дрожь пробирала все ее существо.
Надежда и силы, которые ей кое-как удавалось собрать в течение дня, вновь покидали ее, оставляя в душе лишь отчаяние.
А еще страх. Страх, что это и есть ее жизнь.
И что она всегда будет такой.
Она лежала на длинной, узкой кровати и дрожала; холщовая рубашка, пропитанная холодным потом, прилипла к телу. К остальным звукам – плачу, рыданиям, безумному смеху и причитаниям – она уже привыкла; они исподволь, день за днем, впечатывались в сознание. Привыкла даже к этому ритмичному, глухому тук... тук... тук... – какой-то бедняга из соседней камеры беспрерывно стучал в стену.
Камера? Нет... Или да? Как же это называется? Не помнит. Не знает. Казалось, слова, мысли переплелись в один клубок, йонцы одних торчали наружу, другие прятались глубоко внутри и извлечь их было невозможно. Тупая, ноющая боль разливалась в голове. И как выбраться из этого дурмана, она не знала.
Пронзительный, страшный вопль снова прорезал тишину.
Она стиснула зубы, чтобы не закричать в ответ. Нельзя впадать в панику. Нельзя уподобляться воющим обитателям этого заведения. Она не сумасшедшая, не такая, как они. Не такая.
Но кто она и откуда она, она не знала. Знала только одно. Нужно выбраться отсюда. Во что бы то ни стало выбраться.
Тук... тук... тук...
Она собралась с силами и напряглась, пытаясь разорвать кожаные ремни, сделавшие ее узницей кровати. Охранник, потеряв сегодня всякое терпение, привязал ее к кровати, чтобы она вновь не попыталась... не попыталась...
Она закрыла глаза и напрягла память, силясь вспомнить слово. Почему, почему она ничего не помнит? Она все понимает, чувствует, но почему так многого не помнит? Почему?
Нужное слово никак не приходило, и она отказалась вспоминать его. Вместо этого она вновь напрягла все мускулы и предприняла еще одну попытку ослабить ремни, но они не поддавались. Эти... квадратные металлические штучки больно врезались в тело. Кисти и ступни онемели уже несколько часов назад, запястья и колени кровоточили от бесчисленных попыток вырваться... на свободу. Вырваться отсюда.
Когда он привязывал ее, она отчаянно кусалась и пиналась, зная, что означают эти ремни. Это означало, что она не сможет лечь на бок, свернуться калачиком и закрыть ладонями уши, как обычно делала по ночам. Будет вынуждена лежать на спине – неподвижно, беспомощно, без сна. Лежать и слушать.
Вопль нарастал, исполненный звериной мукой. Так кричит раненый зверь.
Она отчаянно вскидывала голову, пытаясь хоть немного ослабить ремни, но усилия ее привели только к тому, что длинные спутанные волосы упали ей налицо. Обессилев, она откинулась на жесткий комковатый матрац, На глаза навернулись слезы. Хотелось свернуться клубочком и захныкать, тоскливо и жалобно. Но она не позволила себе этого. Выпятив нижнюю губу, она несколько раз подула вверх, чтобы убрать противные волосы, лезшие в глаза, – и не смогла. Тук... тук... тук...
Она подавила рыдания, готовые вырваться наружу, и быстро заморгала, прогоняя дрожавшие на ресницах слезы. За эти одиннадцать дней, которые, очнувшись в этой камере, она провела в муках и страданиях, она ни разу не заплакала. Терпела шум, голод, зловоние, старух в белых халатах, которые ежедневно тыкали в нее пальцами и перешептывались. Слышала, как они говорили о ней в те первые два дня, когда сама она еще говорить не могла, а они даже не подозревали, что она все понимает. «Повреждение», «редкий случай», «амнезия», – бормотали они. Значения последнего слова она не знала, но смысл всего остального, сказанного ими, она ухватила. В их практике это был второй «редкий случай».
А тот, кто был первый, сошел с ума и умер в этих стенах.
Тук... тук... тук...
Сердце подхватило неумолимый ритм. Умер. Она охотно забыла бы это слово.
Старухи учинили ей допрос, бесконечный и изнурительный, сразу же, как только она смогла заговорить. Ей казалось, что все вокруг говорят слишком быстро; слова, сливаясь друг с другом, звенели у нее в голове. Потоки слов. Ктовы? Вы знаете чтвсвамислучилось? Выполните каквас-зовут? Как вы оказалисьздесь?
Вы помните? Выполните? Выполните?
Нет! Не помнит, не помнит, не помнит!
Не помнит, что было с ней до того, как она открыла глаза и увидела голые каменные стены и потолок крошечной... кельи и склоненное над ней лицо с маленькими, круглыми глазками. «Крыса», – слабо проговорила она.
Но это была не крыса, а монахиня. Сестра Клеменс.
Этот эпизод она помнила прекрасно, хотя предпочла его тоже забыть. Старуха своим остреньким, вечно подрагивающим носиком и бегающими глазками и впрямь напоминала крысу.
Она не знала, где и когда видела крыс, но знала, как они выглядят. Знала. Так же, как знала, что Париж – это большой город и столица Франции, Еще она знала, что монахиня – это религиозная женщина, которая живет... в монастыре.
Но откуда она знает это? Где слышала об этом? Когда?
Вопль не утихал.
Она беспрестанно повторяла сестрам, что хочет домой. Где ее дом и почему он так важен для нее, она тоже не знала, но ее душа рвалась туда. Но куда? Неважно куда. Отсюда. Домой. На свободу. Быть может, там к ней вернется память. Но сестры упрямо твердили ей одно: она не может уйти отсюда, пока не поправится, пока не ответит на их вопросы. И она старалась ответить на них. Видит Бог, она старалась!
Всякий раз, изобретая какой-нибудь ответ, она надеялась, что он наконец удовлетворит их и ее выпустят. Но ее потуги оказывались безрезультатными, сестры оставались недовольны. А когда она спрашивала их, они отказывались отвечать. И это страшно злило ее. Ей хотелось знать, как она попала сюда. Откуда она. Где ее дом. Они отвечали ей что-то невразумительное и очень туманное. И такими словами, которые приводили ее в замешательство.
Слова типа несчастныйслучай, или экипаж, или еще одно, очень-очень длинное, которое, как они сказали, было ее именем – мариникольлебон.
Эти слова ничего не значили для нее. По тому, как Крыса удрученно покачала головой, произнося слово «несчастный-случай», она заключила, что это что-то плохое. Но как относиться к слову «экипаж», она не знала. Тук... тук... тук...
Ну почему? Почему она не помнит ничего из того, что было с ней раньше? Ведь все, что происходило с ней здесь, она помнит прекрасно – каждое мгновение, каждое лицо, каждое имя.
Помнит толстую сестру Фидель, являвшуюся ежедневно менять ей повязку, пока рана на голове не зажила. Живо помнит лица Гая и Виктора, которые круглые сутки, сменяя друг друга, стоят у двери в келью и караулят ее. А также месье Трошере, доктора; этот сухонький старичок в огромном белом парике и с густо напудренным лицом, едва осмотрев ее, заявил, что память к ней не вернется. Но то, что было с ней раньше...
Ее прошлое, оно куда-то исчезло. Словно его не было вовсе, словно она никогда не жила за пределами этой кельи. Вы помните? Вы помните? Выпомнитечтонибудь? В последние дни она перестала обращать внимание на сестер и не отвечала на их расспросы. А они, теряя терпение, переходили на брань, от которой у нее болела голова. Боль была страшной, мучительной, до рези в глазах. Несколько раз, не в силах терпеть эту боль, она тоже переходила на крик, но в последнюю их стычку Крыса со словами «дерзкая нахалка» ударила ее по лицу и ушла, оставив ее без ужина.
Ужин. Это она знает. Ужин, а еще обед, завтрак. Жареный цыпленок с трюфелями. Горячие булочки с корицей. Potage de poissons[2].
Зимний вечер, дымящаяся чашка с шоколадом... Артишоки, аспарагус, фасоль. Эти слова были наполнены смыслом. Чудесные, вкусные слова.
В животе заурчало. Господи, где она ела все это? Когда? Дома? Ее губы задрожали. Где-то ела, но явно не здесь; то, что приносили ей каждый день Виктор и Гай, было не чем иным, как водой, хлебом, сыром и водянистой кашей.
Почему так отчетливо помнит она, что ела, и совсем не помнит, как жила? По щеке скатилась слеза.
Тук... тук... тук...
Домой. Как хочется домой!
Судорожный вздох вырвался из ее груди. Слезы, одна за другой, покатились по щекам, теряясь в спутанных волосах.
Но тут за дверью послышался звук, и она замерла.
Тихий, едва различимый, но удивительно отчетливый на фоне правившего в ночи тоскливого воя.
Как будто кто-то тихо охнул.
И еще раз.
Недоумевая, она некоторое время напряженно прислушивалась к тишине, но... ничего не услышана. Она попыталась расслабиться, успокаивая себя тем, что не было такого случая, чтобы кто-то вошел в ее келью ночью.
Но через несколько минут она услышала знакомый звук поворачиваемого в замочной скважине ключа.
Вздрогнув, она резко отвернула голову к стене и закрыла глаза, притворясь спящей. Ей не хотелось, чтобы охранник или Крыса увидели ее заплаканное лицо.
Ключ поворачивался медленно и тихо. Различить этот шорох мог только тот, кто привык ждать его со страхом.
Дверь открылась... и мгновенно закрылась.
Она задержала дыхание. Кто бы это ни был, но вошел он осторожно и почти неслышно.
Это насторожило ее.
Он – или она? – молчал.
Сердце ее болезненно стучало. Она точно слышала, как сюда вошли... Не почудилось же ей... В конце концов, не сошла же она с ума!
Она физически ощущала, что крошечная келья наполнилась чьим-то присутствием.
– Любимая! – услышала она шепот.
Глубокий мужской голос был совершенно незнакомым, как, впрочем, и это слово.
– Любимая... ты здесь? Я ничего не вижу.
Она услышала осторожные шаги, нащупывающие путь в темноте.
– Мари, это я Макс.
Она открыла глаза и медленно повернула голову – туда, откуда шел голос. Но увидела только высокий темный силуэт; окно в келье день и ночь было зашторено, и ни единая частица света не проникала сюда.
Споткнувшись о ножку кровати, он что-то пробормотал и отступил назад. А потом, нащупывая край кровати, двинулся Дальше... его пальцы скользили по матрацу... они почти касались ее тела.
Она не дышала.
Груди сдавило, она не могла ни вдохнуть, ни выдохнув.
Он коснулся ее волос.
Не могла даже вскрикнуть. Страх парализовал ее.
– Мари, с тобой всевпорядке? – Он опустился на колени у изголовья кровати. – Скажи что-нибудь. Это ямакс.
Голос был хриплым. Она почти не понимала его; он, как и все остальные, говорил слишком быстро.
Он дотронулся до ее руки и – наткнулся на кожаные ремни вокруг ее запястьев.
– Черт! Что онисделали стобой?
Он принялся распутывать ремни, его длинные тонкие пальцы действовали ловко и быстро. Казалось, он очень спешит.
Мари, ошеломленная, не могла вымолвить ни слова, только судорожно глотала ртом воздух. Кто он? Зачем он здесь?
Он развязал ремни, сковывавшие ее ноги, и она тихо застонала, чувствуя, как кровь возвращается в онемевшие члены.
– Дорогая, неужели ты не помнишь меня?
Он вернулся к изголовью кровати. С ужасом смотрела она на темную мужскую фигуру, угрожающе клонившуюся к ней. Она чувствовала исходящее от него тепло, запах его кожи и еще какие-то запахи, пряные и щекочущие, названий которым не знала. Его ладонь коснулась ее щеки. Она обмерла.
Ей вряд ли удастся убежать. Или бороться с ним. В руках и ногах адская боль...
Но он, казалось, не желал причинять ей вреда.
Прикосновение его было мягким, рука теплой, сильной и... нежной. Именно эта нежность и заставила ее вздрогнуть. Неизъяснимый трепет охватил ее.
– Это я, Макс. Твой муж.
– М-муж? – запинаясь, выговорила она. – Что такое муж?
– Значит, это правда? Скажи, – с жаром зашептал он, убирая волосы с ее лба, – ты правда ничего не помнишь! Не помнишь меня? А имя свое имя ты помнишь?
Имя. Сестры настойчиво добивались от нее ее имени. Может, они решили испробовать новый метод допроса? И вместо того чтобы осыпать ее бранью и оскорблениями...
– Мне сказали, что меня зовут... – Она замолчала, силясь вспомнить это длинное, нелепое имя. – Мариниколълебон. А кто...
Она почувствовала его руки раньше, чем успела спросить, кто он такой. Он сидел на кровати и притягивал ее к себе. От удивления она оцепенела; даже доктор, осматривавший ее, не дотрагивался до нее так!
Крик заунывный и зловещий, набрав высоту и эхом прокатясь по темным палатам, перешел в вопль ужаса, и начал стихать, осев до жалобного, тоскливого воя.
Он всегда звучал так, этот крик. И звучал только по ночам. Призрак, являющийся каждую ночь, – она чувствовала прикосновение его ледяных пальцев, и дрожь пробирала все ее существо.
Надежда и силы, которые ей кое-как удавалось собрать в течение дня, вновь покидали ее, оставляя в душе лишь отчаяние.
А еще страх. Страх, что это и есть ее жизнь.
И что она всегда будет такой.
Она лежала на длинной, узкой кровати и дрожала; холщовая рубашка, пропитанная холодным потом, прилипла к телу. К остальным звукам – плачу, рыданиям, безумному смеху и причитаниям – она уже привыкла; они исподволь, день за днем, впечатывались в сознание. Привыкла даже к этому ритмичному, глухому тук... тук... тук... – какой-то бедняга из соседней камеры беспрерывно стучал в стену.
Камера? Нет... Или да? Как же это называется? Не помнит. Не знает. Казалось, слова, мысли переплелись в один клубок, йонцы одних торчали наружу, другие прятались глубоко внутри и извлечь их было невозможно. Тупая, ноющая боль разливалась в голове. И как выбраться из этого дурмана, она не знала.
Пронзительный, страшный вопль снова прорезал тишину.
Она стиснула зубы, чтобы не закричать в ответ. Нельзя впадать в панику. Нельзя уподобляться воющим обитателям этого заведения. Она не сумасшедшая, не такая, как они. Не такая.
Но кто она и откуда она, она не знала. Знала только одно. Нужно выбраться отсюда. Во что бы то ни стало выбраться.
Тук... тук... тук...
Она собралась с силами и напряглась, пытаясь разорвать кожаные ремни, сделавшие ее узницей кровати. Охранник, потеряв сегодня всякое терпение, привязал ее к кровати, чтобы она вновь не попыталась... не попыталась...
Она закрыла глаза и напрягла память, силясь вспомнить слово. Почему, почему она ничего не помнит? Она все понимает, чувствует, но почему так многого не помнит? Почему?
Нужное слово никак не приходило, и она отказалась вспоминать его. Вместо этого она вновь напрягла все мускулы и предприняла еще одну попытку ослабить ремни, но они не поддавались. Эти... квадратные металлические штучки больно врезались в тело. Кисти и ступни онемели уже несколько часов назад, запястья и колени кровоточили от бесчисленных попыток вырваться... на свободу. Вырваться отсюда.
Когда он привязывал ее, она отчаянно кусалась и пиналась, зная, что означают эти ремни. Это означало, что она не сможет лечь на бок, свернуться калачиком и закрыть ладонями уши, как обычно делала по ночам. Будет вынуждена лежать на спине – неподвижно, беспомощно, без сна. Лежать и слушать.
Вопль нарастал, исполненный звериной мукой. Так кричит раненый зверь.
Она отчаянно вскидывала голову, пытаясь хоть немного ослабить ремни, но усилия ее привели только к тому, что длинные спутанные волосы упали ей налицо. Обессилев, она откинулась на жесткий комковатый матрац, На глаза навернулись слезы. Хотелось свернуться клубочком и захныкать, тоскливо и жалобно. Но она не позволила себе этого. Выпятив нижнюю губу, она несколько раз подула вверх, чтобы убрать противные волосы, лезшие в глаза, – и не смогла. Тук... тук... тук...
Она подавила рыдания, готовые вырваться наружу, и быстро заморгала, прогоняя дрожавшие на ресницах слезы. За эти одиннадцать дней, которые, очнувшись в этой камере, она провела в муках и страданиях, она ни разу не заплакала. Терпела шум, голод, зловоние, старух в белых халатах, которые ежедневно тыкали в нее пальцами и перешептывались. Слышала, как они говорили о ней в те первые два дня, когда сама она еще говорить не могла, а они даже не подозревали, что она все понимает. «Повреждение», «редкий случай», «амнезия», – бормотали они. Значения последнего слова она не знала, но смысл всего остального, сказанного ими, она ухватила. В их практике это был второй «редкий случай».
А тот, кто был первый, сошел с ума и умер в этих стенах.
Тук... тук... тук...
Сердце подхватило неумолимый ритм. Умер. Она охотно забыла бы это слово.
Старухи учинили ей допрос, бесконечный и изнурительный, сразу же, как только она смогла заговорить. Ей казалось, что все вокруг говорят слишком быстро; слова, сливаясь друг с другом, звенели у нее в голове. Потоки слов. Ктовы? Вы знаете чтвсвамислучилось? Выполните каквас-зовут? Как вы оказалисьздесь?
Вы помните? Выполните? Выполните?
Нет! Не помнит, не помнит, не помнит!
Не помнит, что было с ней до того, как она открыла глаза и увидела голые каменные стены и потолок крошечной... кельи и склоненное над ней лицо с маленькими, круглыми глазками. «Крыса», – слабо проговорила она.
Но это была не крыса, а монахиня. Сестра Клеменс.
Этот эпизод она помнила прекрасно, хотя предпочла его тоже забыть. Старуха своим остреньким, вечно подрагивающим носиком и бегающими глазками и впрямь напоминала крысу.
Она не знала, где и когда видела крыс, но знала, как они выглядят. Знала. Так же, как знала, что Париж – это большой город и столица Франции, Еще она знала, что монахиня – это религиозная женщина, которая живет... в монастыре.
Но откуда она знает это? Где слышала об этом? Когда?
Вопль не утихал.
Она беспрестанно повторяла сестрам, что хочет домой. Где ее дом и почему он так важен для нее, она тоже не знала, но ее душа рвалась туда. Но куда? Неважно куда. Отсюда. Домой. На свободу. Быть может, там к ней вернется память. Но сестры упрямо твердили ей одно: она не может уйти отсюда, пока не поправится, пока не ответит на их вопросы. И она старалась ответить на них. Видит Бог, она старалась!
Всякий раз, изобретая какой-нибудь ответ, она надеялась, что он наконец удовлетворит их и ее выпустят. Но ее потуги оказывались безрезультатными, сестры оставались недовольны. А когда она спрашивала их, они отказывались отвечать. И это страшно злило ее. Ей хотелось знать, как она попала сюда. Откуда она. Где ее дом. Они отвечали ей что-то невразумительное и очень туманное. И такими словами, которые приводили ее в замешательство.
Слова типа несчастныйслучай, или экипаж, или еще одно, очень-очень длинное, которое, как они сказали, было ее именем – мариникольлебон.
Эти слова ничего не значили для нее. По тому, как Крыса удрученно покачала головой, произнося слово «несчастный-случай», она заключила, что это что-то плохое. Но как относиться к слову «экипаж», она не знала. Тук... тук... тук...
Ну почему? Почему она не помнит ничего из того, что было с ней раньше? Ведь все, что происходило с ней здесь, она помнит прекрасно – каждое мгновение, каждое лицо, каждое имя.
Помнит толстую сестру Фидель, являвшуюся ежедневно менять ей повязку, пока рана на голове не зажила. Живо помнит лица Гая и Виктора, которые круглые сутки, сменяя друг друга, стоят у двери в келью и караулят ее. А также месье Трошере, доктора; этот сухонький старичок в огромном белом парике и с густо напудренным лицом, едва осмотрев ее, заявил, что память к ней не вернется. Но то, что было с ней раньше...
Ее прошлое, оно куда-то исчезло. Словно его не было вовсе, словно она никогда не жила за пределами этой кельи. Вы помните? Вы помните? Выпомнитечтонибудь? В последние дни она перестала обращать внимание на сестер и не отвечала на их расспросы. А они, теряя терпение, переходили на брань, от которой у нее болела голова. Боль была страшной, мучительной, до рези в глазах. Несколько раз, не в силах терпеть эту боль, она тоже переходила на крик, но в последнюю их стычку Крыса со словами «дерзкая нахалка» ударила ее по лицу и ушла, оставив ее без ужина.
Ужин. Это она знает. Ужин, а еще обед, завтрак. Жареный цыпленок с трюфелями. Горячие булочки с корицей. Potage de poissons[2].
Зимний вечер, дымящаяся чашка с шоколадом... Артишоки, аспарагус, фасоль. Эти слова были наполнены смыслом. Чудесные, вкусные слова.
В животе заурчало. Господи, где она ела все это? Когда? Дома? Ее губы задрожали. Где-то ела, но явно не здесь; то, что приносили ей каждый день Виктор и Гай, было не чем иным, как водой, хлебом, сыром и водянистой кашей.
Почему так отчетливо помнит она, что ела, и совсем не помнит, как жила? По щеке скатилась слеза.
Тук... тук... тук...
Домой. Как хочется домой!
Судорожный вздох вырвался из ее груди. Слезы, одна за другой, покатились по щекам, теряясь в спутанных волосах.
Но тут за дверью послышался звук, и она замерла.
Тихий, едва различимый, но удивительно отчетливый на фоне правившего в ночи тоскливого воя.
Как будто кто-то тихо охнул.
И еще раз.
Недоумевая, она некоторое время напряженно прислушивалась к тишине, но... ничего не услышана. Она попыталась расслабиться, успокаивая себя тем, что не было такого случая, чтобы кто-то вошел в ее келью ночью.
Но через несколько минут она услышала знакомый звук поворачиваемого в замочной скважине ключа.
Вздрогнув, она резко отвернула голову к стене и закрыла глаза, притворясь спящей. Ей не хотелось, чтобы охранник или Крыса увидели ее заплаканное лицо.
Ключ поворачивался медленно и тихо. Различить этот шорох мог только тот, кто привык ждать его со страхом.
Дверь открылась... и мгновенно закрылась.
Она задержала дыхание. Кто бы это ни был, но вошел он осторожно и почти неслышно.
Это насторожило ее.
Он – или она? – молчал.
Сердце ее болезненно стучало. Она точно слышала, как сюда вошли... Не почудилось же ей... В конце концов, не сошла же она с ума!
Она физически ощущала, что крошечная келья наполнилась чьим-то присутствием.
– Любимая! – услышала она шепот.
Глубокий мужской голос был совершенно незнакомым, как, впрочем, и это слово.
– Любимая... ты здесь? Я ничего не вижу.
Она услышала осторожные шаги, нащупывающие путь в темноте.
– Мари, это я Макс.
Она открыла глаза и медленно повернула голову – туда, откуда шел голос. Но увидела только высокий темный силуэт; окно в келье день и ночь было зашторено, и ни единая частица света не проникала сюда.
Споткнувшись о ножку кровати, он что-то пробормотал и отступил назад. А потом, нащупывая край кровати, двинулся Дальше... его пальцы скользили по матрацу... они почти касались ее тела.
Она не дышала.
Груди сдавило, она не могла ни вдохнуть, ни выдохнув.
Он коснулся ее волос.
Не могла даже вскрикнуть. Страх парализовал ее.
– Мари, с тобой всевпорядке? – Он опустился на колени у изголовья кровати. – Скажи что-нибудь. Это ямакс.
Голос был хриплым. Она почти не понимала его; он, как и все остальные, говорил слишком быстро.
Он дотронулся до ее руки и – наткнулся на кожаные ремни вокруг ее запястьев.
– Черт! Что онисделали стобой?
Он принялся распутывать ремни, его длинные тонкие пальцы действовали ловко и быстро. Казалось, он очень спешит.
Мари, ошеломленная, не могла вымолвить ни слова, только судорожно глотала ртом воздух. Кто он? Зачем он здесь?
Он развязал ремни, сковывавшие ее ноги, и она тихо застонала, чувствуя, как кровь возвращается в онемевшие члены.
– Дорогая, неужели ты не помнишь меня?
Он вернулся к изголовью кровати. С ужасом смотрела она на темную мужскую фигуру, угрожающе клонившуюся к ней. Она чувствовала исходящее от него тепло, запах его кожи и еще какие-то запахи, пряные и щекочущие, названий которым не знала. Его ладонь коснулась ее щеки. Она обмерла.
Ей вряд ли удастся убежать. Или бороться с ним. В руках и ногах адская боль...
Но он, казалось, не желал причинять ей вреда.
Прикосновение его было мягким, рука теплой, сильной и... нежной. Именно эта нежность и заставила ее вздрогнуть. Неизъяснимый трепет охватил ее.
– Это я, Макс. Твой муж.
– М-муж? – запинаясь, выговорила она. – Что такое муж?
– Значит, это правда? Скажи, – с жаром зашептал он, убирая волосы с ее лба, – ты правда ничего не помнишь! Не помнишь меня? А имя свое имя ты помнишь?
Имя. Сестры настойчиво добивались от нее ее имени. Может, они решили испробовать новый метод допроса? И вместо того чтобы осыпать ее бранью и оскорблениями...
– Мне сказали, что меня зовут... – Она замолчала, силясь вспомнить это длинное, нелепое имя. – Мариниколълебон. А кто...
Она почувствовала его руки раньше, чем успела спросить, кто он такой. Он сидел на кровати и притягивал ее к себе. От удивления она оцепенела; даже доктор, осматривавший ее, не дотрагивался до нее так!