Итак, Костигана мистер Фокер не застал, но мисс Фодерингэй была дома мыла посуду после чая, а напротив нее сидел мистер Бауз.
   - Поздненько изволите вставать, - сказал мистер Фокер, с ужимкой просовывая в дверь свою круглую голову.
   - Сейчас же уходите, смешной вы человечек! - вскричала мисс Фодерингэй.
   - Вы хотели сказать "входите"? Ну, вот и мы! - И, войдя в комнату, он скрестил руки и стал быстро-быстро крутить головой, как арлекин в пантомиме, когда выбирается из своего кокона. Мисс Фодерингэй смеялась от души. Фокер умел рассмешить ее одной гримасой, тогда как самые язвительные шутки Бауза не вызывали у ней даже улыбки, а самые возвышенные речи бедного Пена лишь приводили ее в недоумение. Закончив свою арлекинаду, Фокер опустился на одно колено и поцеловал у ней руку.
   - Ну и уморительный вы человечек, - сказала она и добродушно влепила ему пощечину. Пен весь трепетал, целуя ее руку. От пощечины Пен умер бы на месте.
   После этой прелюдии завязался общий разговор; мистер Фокер позабавил своих собеседников, рассказав им о посрамлении Гарбетса, коему он был свидетелем, и из его рассказа они впервые узнали, как далеко зашел генерал в своем гневе на майора Пенденниса. Майора Фокер расписал как человека благородного и правдивого, человека светского, вращающегося в самом что ни на есть высоком обществе и неспособного унизиться до обмана, а тем более обмануть такую прелестную молодую женщину, как мисс Фодерингэй.
   Он деликатно коснулся деликатного вопроса о браке, хотя и не скрыл, что не бог весть какого мнения о Пене. И в самом деле, напыщенную сентиментальность мистера Пена он презирал (быть может, справедливо), полагая, что сам этой слабости не подвержен.
   - Я так и знал, что ничего из этого не выйдет, - говорил он, часто кивая головой. - Не могло выйти. С советами я не совался, но я так и знал. Он для вас слишком молод, мисс Фодерингэй, молод и зелен, а к тому же еще, оказывается, и гол как сокол. Вот и выходит, что он ей ни с какой стороны не нужен. Верно, мистер Бауз?
   - Он славный мальчик, - произнесла актриса с грустью в голосе.
   - Бедняга, - сказал Бауз и, засунув руки в карманы, как-то странно поглядел на мисс Фодерингэй. Быть может, он лишний раз подивился тому, как женщины играют мужчинами, как они умеют завлечь, и поработить, и бросить.
   Однако мистер Бауз с готовностью согласился, что мисс Фодерингэй поступила совершенно правильно, отказавшись от мистера Артура Пенденниса, он-то всегда считал этот брак глупой затеей; и мисс Костиган призналась, что и сама так считала, только не могла своими руками отдать две тысячи годового дохода. "Вот что значит верить папашиным россказням, - добавила она. - Ну, уж в следующий раз ни у кого не буду спрашиваться". И весьма возможно, что перед ее внутренним взором возникла в эту минуту представительная фигура сэра Дерби Дубса.
   Потом все опять стали хвалить майора - мисс Костиган объявила, что вот это джентльмен так джентльмен: и лавандой-то от него пахнет, и одет как картинка, а мистер Бауз высказался в том смысле, что он человек порядочный, только франтит не по летам, - и тут мистеру Фокеру взбрело в голову пригласить их обоих в гостиницу "Джордж" к обеду, чтобы встретиться с майором.
   - Он обещал отобедать со мной, и я думаю, что после нынешнего небольшого скандальчика... генерал-то, скажу по чести, был неправ... это, понимаете ли, получится очень мило. Майор очарован вами, мисс Фодерингэй, он мне сам говорил.
   - Значит, у нее еще есть возможность назваться миссис Пенденнис, язвительно заметил Бауз. - Нет, благодарствуйте, мистер Фокер, я уже отобедал.
   - Да когда это было - в три часа! - сказала мисс Костиган, не страдавшая отсутствием аппетита. - А я без вас не могу пойти.
   - Будет салат из омаров и шампанское, - ввернул юный плутишка, неспособный перевести ни строчки латыни или решить задачку, более сложную, чем на тройное правило. Ради омаров и шампанского, не грозящих потерей чести, мисс Костиган пошла бы куда угодно, - и так случилось, что в семь часов майор Пенденнис сидел за обеденным столом в обществе мистера Бауза, скрипача-оркестранта, и мисс Костиган, чей отец за несколько часов до того мечтал пристрелить его, как собаку.
   Чтобы счастливая встреча стала совсем уже безоблачной, мистер Фокер, догадавшийся о том, куда мог скрыться Костиган, отрядил за ним Дурачину в общую залу "Сороки", где генерал только что затянул особенно чувствительную песню. И каково же было его изумление, когда он увидел за столом свою дочь и мистера Бауза! Майор Пенденнис рассмеялся и сердечно протянул ему руку, которую генерал стиснул avec effusion {Порывисто, страстно (франц.).}, как говорят французы. Он уже был далеко не трезв и еще в "Сороке" успел всплакнуть над собственной песней. Во время обеда он несколько раз ударялся в слезы и называл майора своим лучшим другом. Дурачина и мистер Фокер пошли провожать его домой, в то время как майор галантно вел под ручку мисс Фодерингэй. Наутро, явившись к генералу с визитом, майор был принят весьма дружелюбно, и они обменялись многими любезностями. На прощанье майор выразил надежду, что мисс Костиган обратится к нему, ежели он в чем-нибудь может ей быть полезен, а мистеру Фокеру горячо пожал руку и высказал признательность за поистине неоценимую услугу.
   - Вот и ладно, - отвечал мистер Фокер, и они расстались, полные взаимного уважения.
   Воротившись на следующий день в Фэрокс, майор Пенденнис не рассказал, что было с ним накануне и в каком обществе он провел вечер. Зато он пригласил мистера Сморка остаться пообедать, и всякий человек, привыкший к его манере, заметил бы, что его веселость и разговорчивость несколько наигранны и что с племянником он более обычного милостив и заботлив. Когда Пен собрался спать, майор проводил его прочувствованным: "Господь с тобой!" - а перед тем как пожелать доброй ночи миссис Пенденнис, словно бы хотел ей что-то сказать, однако раздумал, решив, видимо, дать ей проспать эту ночь спокойно.
   Наутро он спустился к завтраку ранее обычного и приветствовал свое семейство с большой сердечностью. К концу завтрака, как всегда, прибыла почта. Когда старый Джон внес в комнату мешок с газетами и письмами, майор внимательно посмотрел на Пена - тот тоже получил письмо, взглянул на него и, вспыхнув, отложил. Он узнал почерк Костигана, и ему не хотелось читать при всех. Майор Пенденнис тоже узнал это письмо: накануне он сам сдал его на почту в Чаттерисе.
   Он выслал из комнаты маленькую Лору, - она убежала тем охотнее, что терпеть его не могла, - а когда дверь за ней затворилась, дотронулся до руки миссис Пенденнис и многозначительно указал ей на письмо, выглядывавшее из-под газеты, в которую притворно углубился Пен.
   - Пройдемте в гостиную, - сказал он. - Мне нужно с вами поговорить. Недоумевая, она следом за ним вышла аз столовой.
   - Что случилось? - спросила она встревоженно.
   - Дело дошло до развязки, - отвечал майор Пендентшс. - Он получил отставку. Я сам вчера продиктовал это письмо. Там вложено и несколько прощальных строк от его дамы. Все кончено.
   Элен кинулась обратно в столовую, майор за ней. Пен уже вскрыл письмо. Он читал, и лицо его выражало растерянность и ужас. Как и сказал майор, в письме сообщалось, что мистер Костиган весьма польщен добрым расположением Артура к его дочери, но имущественное положение мистера Пенденниса стало ему известно лишь теперь. Положение же это таково, что в настоящее время о браке не может быть и речи, а союз в далеком будущем невозможен, если принять в соображение его и ее возраст. Ввиду этих обстоятельств и с чувством величайшего сожаления и уважения к Артуру мистер Костиган прощается с ним и просит его, хотя бы на время, прекратить свои посещения.
   Было там несколько строк и от мисс Костиган. Она покорна родительской воле. Она много старше Артура, так что о длительной помолвке нечего и думать. Она всегда будет ему благодарна за его к ней расположение и надеется сохранить его дружбу. Но пока не утихнет боль разлуки, она умоляет его не искать встречи с нею.
   Пен прочитал оба письма как во сне, едва ли понимая их смысл. Потом вскинул голову и увидел обращенные к нему печальные лица матери и дяди. В глазах Элен светилась нежная материнская тревога.
   - Что... что это? - проговорил Пен. - Этого не может быть. Это не ее рука. Это писала какая-то служанка. Кто играет со мною такие шутки?
   - Записка вложена в письмо ее отца, - сказал майор. - Прежние письма те писаны не ею. А это ее почерк.
   - А вы откуда знаете? - вспылил Пен.
   - Она писала при мне, - отвечал майор.
   Пен вскочил с места, и мать, подойдя ближе, взяла его за руку. Он оттолкнул ее.
   - Где вы ее видели? Кто дал вам право становиться между нами? Что я вам сделал? За что? Нет, этого не может быть!.. - И у Пена вырвалось грубое проклятие. - Не могла она поступить так по своей воле. Она не знает, что говорит. Она же дала мне слово. Кто меня оболгал, чтобы разлучить с нею?
   - Лгать в нашей семье не принято, Артур, - возразил майор Пенденнис. Я сказал ей правду, сказал, что тебе не на что ее содержать, это отец ее по недомыслию изобразил тебя богачом. А узнав, что ты беден, она сразу отступилась, без всяких уговоров с моей стороны. И она права. Она на десять лет тебя старше. Она не годится тебе в жены, и сама это понимает. Взгляни на ее почерк и подумай, можно ли ввести такую женщину в дом твоей матушки?
   - Я у нее самой спрошу, правда ли это, - сказал Артур, комкая письмо в кулаке.
   - Значит, моего честного слова тебе мало? Письма за нее писала подруга, та пограмотнее - вот, взгляни. Это записочка от нее к твоему приятелю. Да ты встречал ее у мисс Костиган. - И майор с едва заметной усмешкой положил на стол некий листок, полученный им от мистера Фокера.
   - Не в том дело, - сказал Пен, весь сгорая от стыда и бешенства. - Раз вы сказали, сэр, значит, видно, так оно и есть, но я хочу услышать это от нее самой.
   - Артур! - взмолилась миссис Пенденнис.
   - Нет, я ее увижу. И еще раз буду просить ее стать моей женой. Никто мне не помешает. Никто.
   - Женщину, которая пишет "падарки"? Глупости, Артур. Будь мужчиной и не забывай, что твоя матушка - леди. Ей ли знаться с этим пьяным мошенником и его дочкой! Будь мужчиной и забудь ее, как она забудет тебя!
   - Будь мужчиной, мой Артур, будь мне опорой! - сказала Элен, обнимая сына; и майор, видя, как оба они взволнованы, вышел из комнаты и притворил за собою дверь, справедливо полагая, что лучше оставить их одних.
   Он одержал полную победу. Он даже привез из Чаттериса в своем чемодане письма Пена к мисс Фодерингэй и мистеру Костигану в обмен на них вручил ту самую долговую расписку, что так беспокоила его и мистера Гарбетса, предварительно уплатив по ней мистеру Тэтему.
   Пен в тот же день сломя голову помчался в Чаттерис, но повидать мисс Фодерингэй ему не удалось, и он оставил ей письмо на имя отца. Мистер Костиган возвратил его с покорной просьбой - больше писем не присылать; а после вторичной попытки возмущенно заявил, что прекращает всякое знакомство. Он перестал узнавать Пена на улице. Однажды, когда Артур и Фокер прогуливались возле замка, они встретили Эмили под руку с отцом. Она прошла мимо, даже не кивнув. Фокер локтем почувствовал, как задрожал бедный Пен.
   Дядюшка предлагал ему уехать на время из Англии, повидать свет, и мать молила о том же, - он очень страдал, был совсем болен. Но Пен наотрез отказался от путешествия. На этот раз он не намерен был повиноваться; а мать из любви к нему, а дядюшка из благоразумия не стали его принуждать. Он ездил в Чаттерис на все спектакли с участием мисс Фодерингэй. Один раз публики собралось так мало, что Бингли возвратил деньги за билеты. Пен в восемь часов уже был в постели, у него сделался жар. Если так пойдет дальше, думал майор с отчаянием, мать сама отправится в Чаттерис за этой девицей. А Пен был уверен, что скоро умрет. Мы не будем описывать его чувства, вести унылый счет взрывам отчаяния и страсти. Разве мистер Пен - единственный, кого постигали любовные неудачи? Нет, конечно; но мало кто умирает от этого недуга.
   Глава XIV,
   в которой мисс Фодерингэй получает новый ангажемент
   Вскоре после описанных выше событий антрепренер мистер Бингли играл Роллу в "Пизарро" - любимую свою роль - перед столь немногочисленной публикой, что казалось, жители Чаттериса отнюдь не разделяли пристрастия самого актера к этому герою. Театр был почти пуст. Бедный Пен - чуть ли не единственный зритель во всех ложах - одиноко сидел, перегнувшись через барьер, и красными, воспаленными глазами смотрел на сцену, когда появлялась Кора. Когда же ее на сцене не было, он не видел ничего. Шествия и битвы, жрецы и жрицы солнца, испанцы и перуанцы входили и уходили и произносили положенные им слова, но Артур и не замечал их - он видел только Кору, только к ней влеклась его душа. Впоследствии он говаривал, что сам удивляется, как не прихватил с собой пистолета, чтобы убить ее - до такого безумия довела его любовь, отчаяние и бессильная ярость; и кто знает, если бы не мысль о матери, с которой он не делился своим горем, но черпал утешение и поддержку в ее молчаливом участии, он, быть может, и вправду натворил бы бед и безвременно окончил бы свои дни на площади перед городским острогом. Итак, он сидел в ложе и смотрел на мисс Фодерингэй. А она обращала на него не больше внимания, нежели он сам - на остальную публику.
   Она была на диво хороша - в белом одеянии и леопардовой шкуре, с солнцем на груди и сверкающими браслетами на прекрасных обнаженных руках. Немногие слова своей роли она произносила безупречно, двигалась и жестикулировала еще того лучше. Те глаза, что покорили Пена, блестели и переливались, как всегда, однако не на него они были обращены в тот вечер. На кого - он не знал и даже не приметил двух мужчин в соседней с ним ложе, которых мисс Фодерингэй снова и снова дарила выразительными взглядами.
   Ускользнула от внимания Пенденниса и диковинная перемена, происшедшая на сцене вскоре после появления в ложе этих двух мужчин. Зрителей было так мало, что первое действие еле; доиграли - до поднятия занавеса поговаривали даже о том, не отменить ли представление, как в тот злосчастный вечер, когда бедняга Пен рано воротился домой. Актеры пропускали реплики, прерывали свою речь зевками, а в перерывах громко переговаривались. Даже Бингли играл спустя рукава, а миссис Бингли - Эльвиру - почти не было слышно.
   Как же случилось, что эта самая миссис Бингли внезапно обрела голос и заревела, подобно тельцам Васанским? Почему Бингли, стряхнув с себя вялость, стал метаться по сцене и выкрикивать слова не хуже Кина? И с чего это Гарбетс, и Раукинс, и миссис Раунси начали выставлять напоказ свои прелести и наперебой улыбаться, и хмуриться, и декламировать во всю силу легких для этих двух мужчин в третьей ложе?
   Один из них был щуплый джентльмен в черном, седой, с веселыми и проницательными глазами; другой являл собою фигуру, во всех смыслах великолепную и примечательную, - дородный, с горбатым носом, с густой, вьющейся шевелюрой и бакенбардами, в сюртуке, отделанном шнурами и бархатом. Особу его украшало несколько поджилетников, множество богатых перстней, золотые булавки и цепочки. Когда рука его в белой лайковой перчатке извлекала из кармана желтый платок, по зале распространялся аромат мускуса и бергамота. Как видно, это была личность выдающаяся, и ради него-то выбивалась из сил маленькая провинциальная труппа.
   Словом, это был не кто иной, как мистер Долфин, известный лондонский антрепренер, в сопровождении своего верного друга и секретаря мистера Уильяма Минза, которого он всюду возил с собой. Он не просидел в ложе и десяти минут, как его августейшее присутствие было замечено, и Бингли и остальные актеры стали играть в полную силу, всячески стараясь привлечь его внимание. Возможно, что великий лондонский импресарио вызвал легкое трепыхание даже в невозмутимом сердце мисс Фодерингэй. Роль ее была не сложна, состояла она главным образом в том, чтобы быть красивой и стоять в живописных позах, обнимая свое дитя; и это мисс Фодерингэй проделала восхитительно. Тщетно добивались другие актеры милости театрального султана. Пизарро не удостоился ни одного хлопка. Бингли кричал, миссис Бингли ревела, а мистер Долфин только нюхал табак из своей массивной золотой табакерки. И лишь в последней сцене, когда Ролла входит, сгибаясь под тяжестью младенца (Бингли уже не молод, а четвертый его сынок - Тальма Бингли - на редкость крупный мальчик), когда Ролла, шатаясь, подходит к Коре, а она с воплем бросается ему навстречу, восклицая: "О боже, он весь в крови!" - только тут лондонский антрепренер стал аплодировать и громко крикнул: "Браво!"
   А засим мистер Долфин хлопнул по плечу своего секретаря и сказал:
   - Клянусь честью, Билли, это то, что нам нужно.
   - Кто обучил ее этому фокусу? - спросил немолодой уже Билли, отличавшийся саркастическим складом ума. - Я помню ее в "Олимпике", она так терялась, что двух слов связать не могла.
   Упомянутому "фокусу" ее обучил старенький оркестрант мистер Бауз. Аплодисменты же услышали все актеры, и когда занавес опустился, они обступили мисс Фодерингэй. и поздравляли ее, и ненавидели.
   Теперь пришло время объяснить, как мистер Долфин очутился в этом захолустном театре и вообще в Чаттерисе. Собственный его театр (который мы, дабы не задеть чьих-либо чувств или интересов, назовем, с вашего позволения, "Музеум") отнюдь не процветал, несмотря на все старания Долфина и нескончаемый фейерверк успехов, сверкание талантов и триумфы доброй старой английской комедии, значившиеся в его афишах; прославленному антрепренеру грозил крах. Великий Хаббард двадцать вечеров подряд играл у него лучшие драмы всех веков и не пополнил казну театра, а лишь свою собственную; мистер и миссис Коудор - эта знаменитая пара - разыгрывали трагедию мистера Кошемара и другие излюбленные ими пьесы, однако публику не привлекли. На короткое время сборы поднял герр Навозер со своими тиграми и львами, но затем один из последних откусил у укротителя кусок плеча, после чего в дело вмешался лорд-камергер и наложил запрет на такого рода представления; что же до Грандиозной Лирической Оперы, поставленной с беспримерной роскошью с мсье Диапазоном в теноровой партии и огромным оркестром, то она в своем триумфальном шествии чуть совсем его не раздавила. Словом, как ни многообразны были его таланты и ресурсы, теперь они явно истощились. Он кое-как дотягивал: сезон на половинных окладах, коротких операх, слабеньких заигранных водевилях и собственной балетной труппе; н все ждали того дня, когда имя его появится в "Газете".
   Одним из знатных покровителей театра "Музеум", облюбовавшим для себя большую ложу на просцениуме, был джентльмен, чье имя уже упоминалось нами на страницах другой повести, - просвещенный меценат и тонкий ценитель музыки и драмы, маркиз лорд Стайн. Занятия государственными делами не позволяли его светлости бывать в театре особенно часто и приезжать особенно рано. Но время от времени он являлся туда к началу балета, и антрепренер встречал его с величайшим почтением, а иногда и удостоивался приглашения зайти к нему в ложу. Ложа эта сообщалась со сценой, и когда что-нибудь приходилось очень уж по нраву высокородному маркизу: когда он замечал новую приму-балерину или хорошенькая фигурантка с сугубой грацией и проворством исполняла какое-нибудь па, - он посылал мистера Уэнхема, или мистера Уэга, или еще кого-нибудь из своих адъютантов за кулисы, чтобы передать кому следует его высочайшее одобрение, либо удовлетворить его любознательность или его интерес к искусству драмы. Публике лорд Стайн не был виден, потому что он скромно сидел за портьерой и смотрел только на сцену, - но о его присутствии можно было догадаться по тем взглядам, которые бросали в сторону его ложи и солистки и весь кордебалет. Я сам видел, как на эту ложу одновременно устремлялась сотня глаз (например, в "танце пальм" из балета "Кук в Полинезии", где вокруг капитана Кука танцевало целых сто двадцать прелестных туземок в пальмовых листьях и фартучках из перьев), и только диву давался на то, каким образом мадемуазель Пируэт или мадемуазель Скок (по прозвищу "Гуттаперчевая малютка"), вознесенные на воздух и подрагивая, как поданы на веревочке, умудрялись еще строить глазки в сторону ложи, где сидел всемогущий Стайн. Временами хриплый голос из-за портьеры выкрикивал "браво, браво" или две белые перчатки хлопали одна о другую. Пируэт или Скок, спустившись на землю, низко приседали и улыбались этим рукам, а потом уже удалялись в глубину сцены, запыхавшиеся и счастливые.
   Однажды вечером великий самодержец находился в "Музеуме" с несколькими избранными друзьями, и в ложе его стоял такой хохот и шум, что возмутился весь партер и негодующие голоса стали громко требовать тишины, (Уэг даже плечами пожал - чего смотрит полиция, выводить нужно таких скандалистов!) Уэнхем веселил всю ложу выдержками из письма, полученного им от майора Пенденниса, чей отъезд в деревню в разгар лондонского сезона не мог не огорчить его друзей.
   - Тайна раскрыта, - заявил мистер Уэнхем. - Здесь замешана женщина.
   - Подите вы к дьяволу, Уэнхем, - сказал голос за портьерой, - он старше вас.
   - Pour les ames bien nees, l'amour ne compte pas le nombre des annees {Для возвышенных душ любовь не ведет счета годам (франц.).}, - игриво возразил мистер Уэнхем. - Что касается меня, так я надеюсь до смертного часа оставаться рабом амура и умирать от любви не менее раза в год. - Это должно было означать: "Не вам бы говорить, милорд: я на три года вас моложе, а сохранился вдвое лучше".
   - Уэнхем, вы меня растрогали, - сказал маркиз, сопроводив свои слова крепким ругательством. - Честное слово. Приятно видеть человека, сохранившего до наших лет все иллюзии молодости... и столь горячее сердце. Да, сэр, посмотришь на этакое доброе, простодушное создание - душа радуется. Кто эта черненькая во втором ряду... с голубыми лентами, третья справа... очень мила. Да, мы с вами натуры сентиментальные. Вот Уэг другое дело, у него на первом месте не сердце, а желудок, верно, Уэг?
   - Я люблю все, лишь бы было хорошее, - с широким жестом отвечал Уэг. Красоту и кюрасо, Венеру и виноград. Я не презираю голубей Венеры, даже когда их жарят в "Лондонской Таверне"; но... но расскажите же нам про старика Пенденниса, мистер Уэнхем, - неожиданно попросил он, не закончив шутки, ибо заметил, что его патрон не слушает. И в самом деле, Стайн, подняв к глазам лорнет, разглядывал что-то на сцене.
   - Да, эту шутку насчет голубей Венеры и "Лондонской Таверны" я уже слышал - вы повторяетесь, мой бедный Уэг. Придется мне поискать нового шута, - сказал Стайн, опуская лорнет. - Ну, Уэнхем, что же пишет старик Пенденнис?
   - "Дорогой Уэнхем, - прочел тот, - уже три недели как моя репутация в Вашей власти, и Вы, конечно, не преминули меня изничтожить, а посему полагаю, что разнообразия ради Вы согласитесь оказать мне услугу. Дело это тонкое, entre nous, une affaire de coeur {Между нами говоря - дело сердечное (франц.).}. Одного молодого человека, моего знакомого, свела с ума некая мисс Фодерингэй, актриса здешнего театра, очень красивая и, на мой взгляд, весьма талантливая. Играет Офелию, леди Тизл, госпожу Халлер и прочее в таком роде. По чести скажу, она мне напомнила Жорж в лучшую ее пору, а на нашей сцене, сколько я знаю, нет сейчас никого, кто мог бы с нею сравниться. _Мне нужен для нее лондонский ангажемент_. Не могли бы Вы уговорить Вашего приятеля Долфина побывать здесь - посмотреть ее - и увезти? Наш высокородный друг (Вы меня понимаете) мог бы оказать нам неоценимую помощь одним своим словом, и ежели Вы заручитесь для меня поддержкой Гонт-Хауса, я обещаю сделать для Вас все, что в моих силах, ибо большей услуги мне оказать невозможно. Прошу Вас, сделайте это для меня, я же всегда говорил, что у Вас доброе сердце; а взамен требуйте чего угодно от преданного Вам
   _А. Пенденниса"_.
   - Все ясно, - сказал мистер Уэнхем, дочитавши письмо. - Старик Пенденнис влюбился.
   - И, видимо, желает видеть свою пассию в Лондоне, - подхватил Уэг.
   - Посмотрел бы я, как Пенденнис стоит на коленях, с его-то ревматизмом, - сказал мистер Уэнхем.
   - Или дарит возлюбленной прядь "своих" волос, - добавил Уэг.
   - Вздор, - сказал Стайн. - У него есть в деревне родня. Он поминал какого-то племянника, даже прочил его в парламент. Ручаюсь, что в племяннике и дело. Юноша запутался. Я по себе знаю... когда был в Итоне, в пятом классе... дочка огородника... клялся, что женюсь. Как я ее любил... Бедная Полли! - Тут он умолк, и, может быть, на мгновение перед маркизом Стайном воскресло прошлое и мальчик Джордж Гонт, еще не безвозвратно погибший. Однако, судя по тому, что пишет Пенденнис, этой женщиной стоит заняться. Давайте-ка спросим Долфина, знает он такую или нет.
   При этих словах Уэнхем опрометью выбежал из ложи, миновал служителя, охранявшего проход к сцене и почтительно его приветствовавшего, и, будучи в театре своим человеком, без труда нашел антрепренера, который в эту минуту, как впрочем, и во многие другие, был занят тем, что ругательски ругал девиц из кордебалета за нерадивость.
   Едва он завидел мистера Уэнхема, как брань замерла на его устах, а сжатая в кулак рука, чуть не касавшаяся лица одной из провинившихся танцовщиц, протянулась вперед в сердечном приветствии.