Страница:
Она показала Лоре свои рисунки, и Лора пришла от них в восхищение. Она сыграла несколько своих вальсов, очень быстрых и блестящих, и Лора восхитилась еще более. А затем читала ей стихи, французские и английские, тоже собственного сочинения, - которые хранила в альбоме - своем дорогом, любимом альбоме - синего бархата, с золотым замочком и с тисненным золотом названием: "Mes larmes" {"Мои слезы" (франц.).}.
- Mes larmes, правда, красиво? - сказала эта молодая девица, которая всегда была довольна всем, что делала, и делала все превосходно. Лора с ней согласилась. Она смотрела на мисс Амори как на чудо; никогда еще она не видела создания, столь очаровательного и совершенного, столь хрупкого и прелестного, так прелестно щебечущего в такой прелестной комнате, среди такого множества прелестных книг, картин и цветов. В своем восхищении честная и великодушная провинциалка забыла даже о ревности.
- Право же, Бланш, - сказала она, - в вашей комнате все прелестно, а самое прелестное - это вы сами.
Мисс Амори улыбнулась, погляделась в зеркало, подошла к Лоре, взяла ее руки и поцеловала их, а потом села за фортепьяно и спела песенку.
Дружба между девушками в один день выросла до неба - как бобовый стебель у Джека. Длинные лакеи то и дело носили в Фэрокс розовые записочки, - возможно, они тем охотнее посещали этот скромный дом, что там была хорошенькая служанка. Мисс Амори посылала Лоре то новый роман, то ноты, то картинку из французского модного журнала; или от миледи прибывали с приветом цветы и фрукты; или мисс Амори просила и умоляла мисс Белл отобедать у них, вместе с дорогой миссис Пенденнис, если она хорошо себя чувствует, и с мистером Артуром, если он не боится, что ему будет скучно; за миссис Пенденнис она пришлет шарабан, и она очень, очень ждет, пусть не вздумают отказываться!
Ни Артура, ни Лору не нужно было особенно уговаривать. А Элен, которая и вправду прихварывала, радовалась, что ее дети могут развлечься, и, когда они уходили, ласково глядела им вслед, в душе моля бога, чтобы он дал ей дожить до того дня, когда эти двое, кого она любила превыше всех, станут мужем и женой. Пока они спускались к речке и переходили пост, она вспоминала другие летние вечера, двадцать пять лет назад, когда она тоже пережила свою краткую пору любви и счастья. Все миновалось! Луна смотрит с темнеющего неба, и загораются звезды, точь-в-точь как в те давнишние, незабвенные вечера. Он лежит мертвый, далеко-далеко, за бурными волнами океана. Боже мой! Как ясно она помнит его лицо в тот последний день, когда они расстались! Оно глядело на нее из глубины прошедших лет, такое же ясное и печальное, как тогда.
Итак, мистер Пен и мисс Лора с большой приятностью проводили летние вечера в Клеверинг-Парке. Бланш изливалась в своих чувствах к Лоре, а мистер Пен, судя по всему, ничего не имел против Бланш. Он снова обрел свою былую живость, смеялся и болтал, так что Лора только диву давалась. Тот Пен, что входил в гостиную леди Клеверинг - быстрый и ловкий, улыбающийся, нарядный, был совсем непохож на другого, который дома, надев старую куртку, часами зевал на диване. Иногда молодые люди музицировали. У Лоры бил приятный низкий голос, а Бланш училась в Европе у лучших учителей и с гордостью взялась наставлять свою подругу. Иногда и мистер Пен принимал участие в этих концертах, хотя чаще он только пожирал глазами поющую мисс Бланш. Иногда пели на четыре голоса - тут вступал капитан Стронг, обладатель объемистой груди и раскатистого баса, которым он очень гордился.
- Славный малый этот Стронг, верно, мисс Белл? - говаривал сэр Фрэнсис. - Играет с леди Клеверинг в эка'гте... играет во что угодно, и в крибедж, и в орлянку, и на фо'гтепьяно. Угадайте, сколько времени он у меня живет? Приехал погостить на неделю, с одним чемоданчиком, а живет уже три года, ей-богу. Ве'гно, славный малый? Вот только откуда у него деньги бе'гутся, не знаю, мисс Лора, право не знаю.
А между тем если капитан проигрывал леди Клеверинг, он всегда платил, и хоть прожил у своего друга три года, платил и за это своей любезностью, веселостью, добродушием, бесчисленными мелкими услугами. Какой джентльмен не пожелал бы иметь своим другом человека, который всегда в духе, всегда под рукой и никогда не мешает, который готов выполнить любое поручение своего патрона, - спеть песню и договориться со стряпчим, подраться на дуэли и нарезать жаркое?
Обычно Лора и Пен бывали в Клеверинг-Парке вместе, но случалось, мистер Пен отправлялся туда и один, о чем не сообщал Лоре. Он полюбил удить рыбу в Говорке, которая в одном месте протекает Парком недалеко от стены сада, и по странному совпадению мисс Амори, наведавшись в свой цветник, выходила из калитки и обнаруживала крайнее удивление при виде мистера Пенденниса с удочкой.
Интересно бы узнать, много ли форели ловил Пен, пока эта юная леди стояла рядом? Или, может быть, мисс Бланш и была той хорошенькой рыбкой, которая мелькала возле его приманки и которую мистер Пен старался подцепить на крючок?
А у мисс Бланш было доброе сердце; и поскольку она сама, по ее словам, много "страдала" в течение своей короткой жизни, как ей было не сочувствовать другим тонким натурам, вроде Пена, которые тоже страдали? Ее любовь к Лоре и дорогой миссис Пенденнис росла день ото дня: если они не навещали ее, она не знала покоя, пока сама не являлась в Фэрокс. Она играла с Лорой на фортепьяно, читала с ней по-французски и по-немецки; и мистер Пен читал по-французски и по-немецки вместе с ними. Он переводил для них сентиментальные баллады Шиллера и Гете, а Бланш отмыкала "Mes larmes" и знакомила его с жалобами своей музы.
Из этих ее стихов явствовало, что она и в самом деле страдала неимоверно. Ей не чужда была мысль о самоубийстве. Не раз она призывала смерть. Увядшая роза повергала ее в такую скорбь, что, кажется, она должна была тут же умереть. Просто поразительно, что в столь юном возрасте она уже испытала столько страданий, сумела добраться до такого океана отчаяния и страсти (так убежавший из дому мальчишка упрямо добирается к морю) и, бросившись в эти волны, все-таки не утонула. До чего же одаренной плакальщицей она была, если успела пролить столько "Mes larmes"!
Правду сказать, слезы мисс Бланш были не очень соленые; но Пен, читая ее стихи, решил, что для женщины она пишет недурно, и сам написал ей несколько стихотворений. Его стихи были энергичные и страстные, очень горячие, сладкие и крепкие. И он не только сочинял...
О, злодей! О, обманщик!.. Он переделал кое-какие из прежних своих творений, когда-то посвященных им некоей мисс Эмили Фодерингэй, подставив в нужных местах имя и фамилию мисс Бланш Амори.
Глава XXIII
Невинное создание
- Че'гт побери, Стронг, - сказал однажды баронет, когда они с капитаном беседовали после обеда за бильярдом и сигарами, столь располагающими к откровенности, - до чего же я был бы доволен, кабы умегла ваша жена.
- Я тоже... Карамболь!.. Только она не умрет. Она нас всех переживет вот увидите. А почему, собственно, вам так хочется ее похоронить, дружище? спросил капитан.
- Потому что вы тогда могли бы жениться на Мисси. Она неду'гна собой. За ней дадут десять тысяч, при вашей бедности это не мало, - протянул баронет. - Ей-богу, Стронг, я ее с каждым днем все больше ненавижу. Просто не выношу ее, Стронг, ей-богу.
- Я бы ее и за двадцать тысяч не взял, - рассмеялся капитан Стронг. Это дрянцо, каких свет не видывал.
- От'гавить бы ее, - задумчиво произнес баронет. - В самом деле, чего бы лучше.
- Что она еще натворила? - осведомился его друг.
- Да ничего особенного - всегдашние ее штучки. Просто диву даешься, как эта девчонка умеет всех разогорчить. Вчера за обедом до того довела гувернантку, что та, бедняжка, вся в слезах выбежала из комнаты. А позже прохожу мимо детской и слышу - Фрэнк орет в темноте благим матом, оказывается, это сестрица запугала его до полусмерти, рассказывала ему басни про фамильное привидение. Нынче за завтраком расстроила миледи, а моя супруга хоть и дура, но добрая женщина, ей-богу.
- Чем же Мисси ее огорчила? - спросил Стронг.
- Да заговорила, понимаете, о покойном Амори, моем предшественнике, усмехнулся баронет. - Нашла в журнале какой-то портрет, так ей, видите ли, кажется, что он похож на ее отца. И стала выспрашивать, где его могила. Чтоб ему неладно было, ее отцу! Чуть мисс Амори о нем заговорит - леди Клеверинг сейчас же в слезы, о, она, чертовка, нарочно заводит о нем разговор, назло матери. Сегодня, как она начала, я просто дьявольски остервенился, сказал, что ее отец - я, и... и прочее тому подобное, и тогда она накинулась на меня.
- И что же она сказала о вас, Фрэнк? - не переставая смеяться, спросил мистер Стронг своего друга и покровителя.
- Да сказала, что я ей не отец, что я неспособен ее понять, что ее отец, несомненно, был человек с талантом, с тонкими чувствами и все такое; а я, видите ли, женился на ее матери ради денег.
- А разве не так? - спросил Стронг.
- Ну, знаете, если и так, выслушивать это не особенно приятно. Я, может, не слишком образован, но и не такой уж болван, каким она меня выставляет. Не знаю, как это у нее получается, но вечно она меня сажает в лужу. Чтоб ей пусто было, на вид этакая сентиментальная овечка, а ворочает всем домом. Хоть бы она умегла, что ли!
- Только что вам хотелось, чтобы умерла моя жена, - сказал Стронг по-прежнему благодушно, на что баронет отвечал со свойственной ему откровенностью:
- Ну да, когда люди отравляют мне существование, мне и хочется, чтобы они умерли. Утонить эту Мисси в колодце - самое бы милое дело.
Из приведенной выше беседы читатель поймет, что у нашей интересной молоденькой приятельницы были черточки или, скажем, недостатки, за которые ее недолюбливали. Наделенная кое-какими талантами, изысканными склонностями и недюжинным литературным даром, сия молодая девица, подобно многим другим гениальным натурам, жила с родственниками, не способными ее понять. Ни мать ее, ни отчим не были причастны к литературе. Круг чтения баронета был ограничен "Белловой жизнью" и "Календарем скачек", а леди Клеверинг до сих пор писала как тринадцатилетняя школьница, презирая и грамматику и правописание. Мисс Амори, уязвленная тем, что ее не ценят и что она вынуждена жить с людьми, уступающими ей по уму и по умению поддержать разговор, не упускала случая показать домашним свое превосходство и не только была мученицей, но и заботилась о том, чтобы все это знали. Раз она страдала так жестоко, как вполне искренне уверяла всех и каждого, то следует ли удивляться, что, будучи молода и чувствительна, она и жаловалась во весь голос? Если поэтесса не оплакивает свою судьбу, на что ей нужна лира? Бланш разыгрывала на своей лире только печальные мелодии и, как и подобало столь скорбной музе, пела элегии своим погибшим надеждам и погребальные песни цветам своей юной любви, сгубленным беспощадными морозами.
Подлинных горестей она, как уже сказано, еще, в сущности, и не знала; как и у большинства из нас, они рождались в ее собственной душе, а раз душа ее всегда тосковала, как ей было не плакать? И "mes larmes" капали у ней из глаз по малейшему поводу: запас ее слез был неистощим, умение проливать их развивалось практикой. Ибо чувствительность, подобно другому недугу, упомянутому у Горация, усугубляется, если ей потворствовать (к сожалению, должен вам сообщить, дорогие дамы, что сей недуг именуется водянкой), и чем больше плачешь, тем больше плачется.
Изливаться Мисси начала с малых лет. Ламартин стал ее любимым поэтом с тех самых пор, как она научилась чувствовать; а в дальнейшем она обогащала свой ум прилежным изучением романов великих современных писателей Франции. К шестнадцати годам эта неутомимая особа проглотила все творения Бальзака и Жорж Санд; и, не находя сочувствия в родном доме, она имела, по ее собственным словам, верных друзей в мире духовном - то была нежная Индиана, поэтичная и страстная Лелия, любезный Тренмор, пылкий Стенио - этот благородный каторжник, этот ангел галер - и прочие герои и героини бесчисленных французских романов. Она еще была школьницей, когда влюбилась сперва в принца Родольфа, потом в принца Джалму, и еще носила фартучки, когда вместе с Индианой разрешила вопрос о разводе и о правах женщины. Юная фантазерка играла с этими воображаемыми героями в любовь, так же как незадолго до того играла в материнство со своей куклой. Забавно наблюдать маленьких выдумщиц за этой игрой. Нынче в любимицах голубоглазая кукла, а черноглазую затолкали за комод. Завтра та же участь постигнет голубоглазую, а первое место в сердце нашей мисс займет, чего доброго, уродина с обожженным носом, выдранными волосами и без глаз, и ее-то будут целовать и баюкать.
Поскольку считается, что писатель знает все, даже тайны женского сердца, которых и сама-то его обладательница, возможно, не знает, - мы можем сообщить, что одиннадцати лет от роду мадемуазель Бетси, как называли тогда мисс Амори, влюбилась в Париже в малолетнего шарманщика-савояра, решив, что он - принц, в младенчестве похищенный у родителей; что в двенадцать лет ее сердцем завладел на редкость безобразный учитель рисования (ведь никакой возраст, никакие личные изъяны не служат препятствием для женской любви!), а в тринадцать лет, когда она училась в пансионе мадам де Карамель на Елисейских полях, который, как известно, помещается рядом с мужским пансионом мосье Рогрона (кавалера ордена Почетного легиона), - la seduisante miss Betsi {Обольстительная мисс Бетси (франц.).} обменивалась письмами с двумя юными господами, там обучавшимися.
В этой главе мы называем нашу юную героиню не тем именем, под которым совсем недавно представили ее читателю. Дело в том, что мисс Амори, которую дома называли Мисси, была при крещении наречена Бетси, однако сама выдумала себе другое имя - Бланш, каковое и носила наподобие титула; и ее отчим баронет имел про запас некое оружие - угрозу, что при всех станет называть ее Бетси, - с помощью которого ему порою и удавалось усмирять эту юную бунтарку.
В прошлом у Бланш всегда была какая-нибудь самая лучшая подруга, и в заветной ее шкатулке скопилась целая коллекция локонов, собранных за годы этих нежных привязанностей. Иные из лучших подруг вышли замуж; иные перешли в другую школу; с одной она рассталась в пансионе и свиделась снова: о ужас! ее любимая, ненаглядная Леокадия вела счетные книги в лавке своего отца, бакалейщика на улице Дю-Бак. Да, за свою короткую жизнь Бланш познала много разлук и разочарований, много чего нагляделась и много страдала. Но страдание - удел чувствительных душ, обман - удел нежной доверчивости, и она считала, что, переживая все эти муки и разочарования, только расплачивается за свою гениальность.
А тем временем она по мере сил изводила свою добрую, простодушную родительницу и заставляла своего высокородного отчима мечтать, о ее смерти. Своим язычком эта юная особа держала в повиновении всех домочадцев, кроме капитана Стронга, чье непобедимое благодушие не поддавалось ее насмешкам. Когда леди Клеверинг говорила вместо артишоки - артищеки или называла сервиз - сельвизом, Мисси спокойно ее поправляла, и бедная ее маменька, вечно чувствуя, что дочь за нею следит, со страху делала еще больше промахов.
Помня о том, какой интерес вызвал у жителей городка приезд владельцев Клеверинг-Парка, трудно предположить, чтобы одна мадам Фрибсби осталась спокойна и нелюбопытна. Когда семейство в первый раз появилось в церкви, она подробно разглядела туалеты дам - от шляпок до башмачков, отметила и то, как одеты горничные, рассевшиеся на другой скамье. Едва ли проповедь доктора Портмена произвела в этот день сильное впечатление на мадам Фрибсби, хоть и принадлежала к числу самых давнишних и ценных его сочинений. Спустя несколько дней она уже сумела побеседовать в комнате экономки с доверенной горничной леди Клеверинг; а карточки ее, на которых значилось по-французски и по-английски, что она получает последние парижские моды от своей корреспондентки мадам Викторин и шьет придворные и бальные платья для лучших семей графства, попали в руки леди Клеверинг и мисс Амори и, как она с радостью узнала, были приняты этими дамами очень благосклонно.
Миссис Боннер, горничная леди Клеверинг, вскоре сделалась частой гостьей в гостиной мадам Фрибсби. Всякий раз, как у нее выдавался свободный вечер, ее ждало там угощение из зеленого чая, сплетен, горячих сдобных булочек и главы какого-нибудь романа. И нужно сказать, что для этих удовольствий у нее находилось больше времени, нежели у ее подчиненной, горничной мисс Амори, - та редко имела свободную минуту, ибо ее госпожа, эта безжалостная юная муза, выжимала из нее все соки, как хозяин из фабричной работницы.
Часто наведывался к модистке и еще один человек, связанный с хозяйством Клеверингов, а именно - начальник кухни мосье Мироболан, с которым мадам Фрибсби скоро свела дружбу.
На жителей клеверингского захолустья, непривычных к виду и обществу французов, наружность и манеры мосье Альсида произвели не столь благоприятное впечатление, как, вероятно, хотелось бы этому джентльмену. Однажды к вечеру, когда в доме его услуги уже не требовались, он скромно прогуливался по городку в излюбленном своем наряде - светло-зеленом сюртуке, пунцовом бархатном жилете с синими стеклянными пуговицами, панталонах в очень крупную и яркую клетку, оранжевом шейном платке и башмаках с узкими блестящими носами - все это, да еще вышитая золотом каскетка и трость с позолоченным набалдашником, составляло его обычный праздничный наряд, - в котором, по его мнению, не было ничего из ряда вон выходящего (разве что красота его лица и фигуры могла привлечь внимание) и в котором он воображал себя воплощением парижского бонтона.
Итак, тихим летним вечером он шел по улице, бросая встречным женщинам улыбки и взгляды, долженствующие, по его расчетам, убить их на месте, и заглядывая во все палисадники и окна, где мелькали женские фигуры. Но Бетси, служанка мисс Пайбус, в ответ на смертоносный взгляд Альсида, отпрянула за лавровый куст с криком: "Ох, батюшки!" Обе мисс Бейкери их мамаша только раскрыли от изумления рот и глаза; а вскоре за диковинным чужеземцем увязалась стайка оборванных мальчишек и мелюзги, бросившей свои песочные пирожки ради этого более интересного занятия.
Поначалу мосье Альсид решил, "что они следуют за ним, движимые восхищением, и только порадовался, что может с такой легкостью доставить другим невинную радость. Однако вскоре к малолетним песочным пирожникам присоединились люди побольше ростом, а потом в толпу влились фабричные, у которых как раз кончился рабочий день, и стали смеяться, свистеть и обзывать мосье Мироболана обидными именами. Одни орали "французик!", другие "лягушатник!". Кто-то попросил у него на память прядь его длинных, завитых колечками волос; и наконец незадачливый артист понял, что эта грубая, шумная толпа не столько выказывает ему уважение, сколько глумится над ним.
Вот тут-то мадам Фрибсби и увидела несчастного и его свиту и услышала обращенные к нему издевательские выкрики. Она выбежала из своего дома и бросилась через дорогу спасать иностранца; она протянула ему руку и на его родном языке предложила ему укрыться в ее жилище; а водворив его туда, храбро стала на пороге и крикнула прямо в лицо расшумевшимся фабричным, что подло оскорблять одинокого, беззащитного человека, который к тому же не понимает их языка. В ответ кто-то свистнул, кто-то насмешливо крикнул "браво!", однако же слова ее возымели действие, и толпа отступила. Ибо старую мадам Фрибсби в Клеверинге уважали, а многие и любили ее за причуды и доброту.
Бедняга Мироболан очень обрадовался, услышав французскую речь, хотя и такую причудливую. Французы гораздо охотнее прощают нам ошибки в их языке, чем мы, когда они ошибаются в английском, в способны подолгу без тени улыбки слушать, как мы коверкаем их язык. Спасенный артист клялся, что мадам Фрибсби - его ангел-хранитель и что никогда еще от не встречал среди les anglaises {Англичанок (франц.).} такой бесконечной любезности. Он осыпал ее комплиментами, словно она была красивейшей и знатнейшей дамой, ибо Альсид Мироболан по-своему воздавал честь всей женской половине рода человеческого и, как он выражался, не признавал в царстве красоты ни чинов, ни званий.
На следующий день один из его подручных доставил модистке галантную записочку и корзину, содержавшую крем с ананасом, салат из омаров, создатель коих льстил себя мыслью, что они достойны как его рук, так и той, кому он, имеет честь их преподнести, и коробку провансальских цукатов. Доброта любезной мадам Фрибсби, - писал Альсид, - явилась зеленым оазисом в пустыне его существования; ее душевная тонкость навсегда останется в его памяти как контраст с грубостью местного населения, недостойного владеть таким сокровищем. Так между модисткой и кухмейстером завязалось знакомство самого доверительного свойства; однако я подозреваю, что изъявления дружбы, которые мадам Фрибсби выслушивала от молодого Альсида, не радовали ее, а скорее огорчали, ибо он упорно называл ее "La respectable Fribsbi", "La vertueuse Fribsbi" {Почтенная Фрибсби, добродетельная Фрибсби (франц.).} и уверял, что относится к ней как к матери, в надежде, что она, со своей стороны, видит в нем сына. Ах, думала она, не так уж давно к ней обращались на том же звучном французском языке с выражениями чувств совсем иного рода. И она со вздохом поднимала взор к портрету своего карабинера. Удивительное дело, до чего молодыми остаются подчас сердца женщин, когда волосы их уже нуждаются в искусственном добавлении или в краске! В такие минуты мадам Фрибсби чувствовала себя восемнадцатилетней девушкой, - она так и сказала Альсиду,
Когда она поворачивала разговор в эту сторону, - а поначалу мадам Фрибсби выказывала такое стремление, - Альсид вежливо, но неизменно заговаривал о другом; в доброй модистке он желал видеть мать, и только мать, каковой ролью, мягкосердечной этой женщине и пришлось довольствоваться, тем более когда она узнала, что сердце его отдано другой.
В скором времени он сам посвятил ее в тайну своей любви.
- Я с ней объяснился, - сказал Альсид, - способом столь же новым, сколь, смею думать, и приятным. Куда только не проникает любовь, уважаемая мадам Фрибсби! Купидон - отец изобретательности. Я выспросил у прислуги, какие plats {Блюда (франц.).} мадемуазель вкушает с наибольшим удовольствием, и согласно этому подготовил свою изящную атаку. Однажды, когда ее родители не обедали дома (а они, должен вам с грустью заметить, люди отнюдь не утонченные и словно находили особенную прелесть в грубом обеде у ресторатора где-нибудь на бульварах или в Пале-Рояль), прелестная мисс принимала у себя нескольких школьных подруг, и я придумал угощение, подходящее для столь деликатных созданий. Ее имя - Бланш. Невинность носит белую вуаль, венок из белых роз. Я решил, что весь мой обед будет белым как снег. В обычный час вместо скучной gigot a l'eau {Вареной баранины (франц.).}, которая обычно подавалась к этому до обидного простому столу, я велел подать меренги с кремом, белые, словно ее кожа, приготовленные из лучших душистых сливок и миндаля. Затем я сложил к ее алтарю _филе из судака а-ля Агнес_ и еще одно, очень тонкое блюдо, которое я обозначил _"Корюшка а-ля святая Тереза"_, - моя прелестная мисс оценила его по достоинству. За этим последовали цыплята; и единственным коричневым пятном, какое я себе позволил, было баранье жаркое на лужайке из шпината, окруженной гренками в виде овечек и украшенной маргаритками и другими полевыми цветами. Вторую часть меню составляли пудинг а-ля королева Элизабет (как известно уважаемой мадам Фрибсби, она была королева-девственница), куликовые яйца, которые я назвал _"гнездо голубки"_ и среди которых расположил двух целующихся голубков, изготовленных из масла; миниатюрные пирожки с абрикосами - все молодые девицы их обожают, и мараскиновое желе - мягкое, вкрадчивое, опьяняющее, как взор красавицы. Назвал я его _"амврозия Калипсо для владычицы моего сердца"_. А мороженое - пломбир с вишнями, - угадайте, мадам Фрибсби, какую форму я ему придал? Я придал ему форму двух сердец, пронзенных стрелой, на которую я предварительно нацепил подвенечную фату из белой бумаги и веточку флердоранжа. Стоя за дверью, я ждал, какое оно произведет впечатление. Раздался крик восторга. Все три юные дамы наполнили бокалы искристым аи и выпили за мое здоровье. Я это слышал - я слышал, как мисс говорила обо мне, как она сказала: "Передайте мосье Мироболану, что мы благодарим его - восхищены им - любим его!" Я еле устоял на ногах. Могу ли я сомневаться, что после этого молодой артист стал не безразличен английской мисс? Я скромен, но зеркало говорит мне, что я не урод. В этом убедили меня и другие победы.
- Опасный человек! - воскликнула модистка.
- Белокурые дочери Альбиона не видят в скучных обитателях своего острова туманов ничего, что могло бы сравниться с живостью и пылкостью детей юга. Мы привозим с собой свое солнце. Мы, французы, привыкли побеждать. Если бы не эта сердечная привязанность и не мое решение жениться на Anglaise, неужели я остался бы на этом острове (впрочем, не вовсе неблагодарном, поскольку я нашел здесь нежную мать в лице почтенной мадам Фрибсби), на этом острове, в этом семействе? Мой гений угас бы среди этих грубых людей, поэзия моего искусства недоступна этим плотоядным островитянам. Да, мужчины здесь мерзки, но женщины... женщины, дорогая Фрибсби, не скрою, обворожительны! Я дал себе слово жениться на Anglaise; и раз я не могу, по обычаю вашей страны, пойти на рынок и купить себе жену, я решил последовать другому вашему обычаю и бежать в Гретна-Грин. Белокурая мисс не откажется. Она очарована мною. Я прочел это в ее глазах. Белая голубка ждет только знака, чтобы улететь.
- Mes larmes, правда, красиво? - сказала эта молодая девица, которая всегда была довольна всем, что делала, и делала все превосходно. Лора с ней согласилась. Она смотрела на мисс Амори как на чудо; никогда еще она не видела создания, столь очаровательного и совершенного, столь хрупкого и прелестного, так прелестно щебечущего в такой прелестной комнате, среди такого множества прелестных книг, картин и цветов. В своем восхищении честная и великодушная провинциалка забыла даже о ревности.
- Право же, Бланш, - сказала она, - в вашей комнате все прелестно, а самое прелестное - это вы сами.
Мисс Амори улыбнулась, погляделась в зеркало, подошла к Лоре, взяла ее руки и поцеловала их, а потом села за фортепьяно и спела песенку.
Дружба между девушками в один день выросла до неба - как бобовый стебель у Джека. Длинные лакеи то и дело носили в Фэрокс розовые записочки, - возможно, они тем охотнее посещали этот скромный дом, что там была хорошенькая служанка. Мисс Амори посылала Лоре то новый роман, то ноты, то картинку из французского модного журнала; или от миледи прибывали с приветом цветы и фрукты; или мисс Амори просила и умоляла мисс Белл отобедать у них, вместе с дорогой миссис Пенденнис, если она хорошо себя чувствует, и с мистером Артуром, если он не боится, что ему будет скучно; за миссис Пенденнис она пришлет шарабан, и она очень, очень ждет, пусть не вздумают отказываться!
Ни Артура, ни Лору не нужно было особенно уговаривать. А Элен, которая и вправду прихварывала, радовалась, что ее дети могут развлечься, и, когда они уходили, ласково глядела им вслед, в душе моля бога, чтобы он дал ей дожить до того дня, когда эти двое, кого она любила превыше всех, станут мужем и женой. Пока они спускались к речке и переходили пост, она вспоминала другие летние вечера, двадцать пять лет назад, когда она тоже пережила свою краткую пору любви и счастья. Все миновалось! Луна смотрит с темнеющего неба, и загораются звезды, точь-в-точь как в те давнишние, незабвенные вечера. Он лежит мертвый, далеко-далеко, за бурными волнами океана. Боже мой! Как ясно она помнит его лицо в тот последний день, когда они расстались! Оно глядело на нее из глубины прошедших лет, такое же ясное и печальное, как тогда.
Итак, мистер Пен и мисс Лора с большой приятностью проводили летние вечера в Клеверинг-Парке. Бланш изливалась в своих чувствах к Лоре, а мистер Пен, судя по всему, ничего не имел против Бланш. Он снова обрел свою былую живость, смеялся и болтал, так что Лора только диву давалась. Тот Пен, что входил в гостиную леди Клеверинг - быстрый и ловкий, улыбающийся, нарядный, был совсем непохож на другого, который дома, надев старую куртку, часами зевал на диване. Иногда молодые люди музицировали. У Лоры бил приятный низкий голос, а Бланш училась в Европе у лучших учителей и с гордостью взялась наставлять свою подругу. Иногда и мистер Пен принимал участие в этих концертах, хотя чаще он только пожирал глазами поющую мисс Бланш. Иногда пели на четыре голоса - тут вступал капитан Стронг, обладатель объемистой груди и раскатистого баса, которым он очень гордился.
- Славный малый этот Стронг, верно, мисс Белл? - говаривал сэр Фрэнсис. - Играет с леди Клеверинг в эка'гте... играет во что угодно, и в крибедж, и в орлянку, и на фо'гтепьяно. Угадайте, сколько времени он у меня живет? Приехал погостить на неделю, с одним чемоданчиком, а живет уже три года, ей-богу. Ве'гно, славный малый? Вот только откуда у него деньги бе'гутся, не знаю, мисс Лора, право не знаю.
А между тем если капитан проигрывал леди Клеверинг, он всегда платил, и хоть прожил у своего друга три года, платил и за это своей любезностью, веселостью, добродушием, бесчисленными мелкими услугами. Какой джентльмен не пожелал бы иметь своим другом человека, который всегда в духе, всегда под рукой и никогда не мешает, который готов выполнить любое поручение своего патрона, - спеть песню и договориться со стряпчим, подраться на дуэли и нарезать жаркое?
Обычно Лора и Пен бывали в Клеверинг-Парке вместе, но случалось, мистер Пен отправлялся туда и один, о чем не сообщал Лоре. Он полюбил удить рыбу в Говорке, которая в одном месте протекает Парком недалеко от стены сада, и по странному совпадению мисс Амори, наведавшись в свой цветник, выходила из калитки и обнаруживала крайнее удивление при виде мистера Пенденниса с удочкой.
Интересно бы узнать, много ли форели ловил Пен, пока эта юная леди стояла рядом? Или, может быть, мисс Бланш и была той хорошенькой рыбкой, которая мелькала возле его приманки и которую мистер Пен старался подцепить на крючок?
А у мисс Бланш было доброе сердце; и поскольку она сама, по ее словам, много "страдала" в течение своей короткой жизни, как ей было не сочувствовать другим тонким натурам, вроде Пена, которые тоже страдали? Ее любовь к Лоре и дорогой миссис Пенденнис росла день ото дня: если они не навещали ее, она не знала покоя, пока сама не являлась в Фэрокс. Она играла с Лорой на фортепьяно, читала с ней по-французски и по-немецки; и мистер Пен читал по-французски и по-немецки вместе с ними. Он переводил для них сентиментальные баллады Шиллера и Гете, а Бланш отмыкала "Mes larmes" и знакомила его с жалобами своей музы.
Из этих ее стихов явствовало, что она и в самом деле страдала неимоверно. Ей не чужда была мысль о самоубийстве. Не раз она призывала смерть. Увядшая роза повергала ее в такую скорбь, что, кажется, она должна была тут же умереть. Просто поразительно, что в столь юном возрасте она уже испытала столько страданий, сумела добраться до такого океана отчаяния и страсти (так убежавший из дому мальчишка упрямо добирается к морю) и, бросившись в эти волны, все-таки не утонула. До чего же одаренной плакальщицей она была, если успела пролить столько "Mes larmes"!
Правду сказать, слезы мисс Бланш были не очень соленые; но Пен, читая ее стихи, решил, что для женщины она пишет недурно, и сам написал ей несколько стихотворений. Его стихи были энергичные и страстные, очень горячие, сладкие и крепкие. И он не только сочинял...
О, злодей! О, обманщик!.. Он переделал кое-какие из прежних своих творений, когда-то посвященных им некоей мисс Эмили Фодерингэй, подставив в нужных местах имя и фамилию мисс Бланш Амори.
Глава XXIII
Невинное создание
- Че'гт побери, Стронг, - сказал однажды баронет, когда они с капитаном беседовали после обеда за бильярдом и сигарами, столь располагающими к откровенности, - до чего же я был бы доволен, кабы умегла ваша жена.
- Я тоже... Карамболь!.. Только она не умрет. Она нас всех переживет вот увидите. А почему, собственно, вам так хочется ее похоронить, дружище? спросил капитан.
- Потому что вы тогда могли бы жениться на Мисси. Она неду'гна собой. За ней дадут десять тысяч, при вашей бедности это не мало, - протянул баронет. - Ей-богу, Стронг, я ее с каждым днем все больше ненавижу. Просто не выношу ее, Стронг, ей-богу.
- Я бы ее и за двадцать тысяч не взял, - рассмеялся капитан Стронг. Это дрянцо, каких свет не видывал.
- От'гавить бы ее, - задумчиво произнес баронет. - В самом деле, чего бы лучше.
- Что она еще натворила? - осведомился его друг.
- Да ничего особенного - всегдашние ее штучки. Просто диву даешься, как эта девчонка умеет всех разогорчить. Вчера за обедом до того довела гувернантку, что та, бедняжка, вся в слезах выбежала из комнаты. А позже прохожу мимо детской и слышу - Фрэнк орет в темноте благим матом, оказывается, это сестрица запугала его до полусмерти, рассказывала ему басни про фамильное привидение. Нынче за завтраком расстроила миледи, а моя супруга хоть и дура, но добрая женщина, ей-богу.
- Чем же Мисси ее огорчила? - спросил Стронг.
- Да заговорила, понимаете, о покойном Амори, моем предшественнике, усмехнулся баронет. - Нашла в журнале какой-то портрет, так ей, видите ли, кажется, что он похож на ее отца. И стала выспрашивать, где его могила. Чтоб ему неладно было, ее отцу! Чуть мисс Амори о нем заговорит - леди Клеверинг сейчас же в слезы, о, она, чертовка, нарочно заводит о нем разговор, назло матери. Сегодня, как она начала, я просто дьявольски остервенился, сказал, что ее отец - я, и... и прочее тому подобное, и тогда она накинулась на меня.
- И что же она сказала о вас, Фрэнк? - не переставая смеяться, спросил мистер Стронг своего друга и покровителя.
- Да сказала, что я ей не отец, что я неспособен ее понять, что ее отец, несомненно, был человек с талантом, с тонкими чувствами и все такое; а я, видите ли, женился на ее матери ради денег.
- А разве не так? - спросил Стронг.
- Ну, знаете, если и так, выслушивать это не особенно приятно. Я, может, не слишком образован, но и не такой уж болван, каким она меня выставляет. Не знаю, как это у нее получается, но вечно она меня сажает в лужу. Чтоб ей пусто было, на вид этакая сентиментальная овечка, а ворочает всем домом. Хоть бы она умегла, что ли!
- Только что вам хотелось, чтобы умерла моя жена, - сказал Стронг по-прежнему благодушно, на что баронет отвечал со свойственной ему откровенностью:
- Ну да, когда люди отравляют мне существование, мне и хочется, чтобы они умерли. Утонить эту Мисси в колодце - самое бы милое дело.
Из приведенной выше беседы читатель поймет, что у нашей интересной молоденькой приятельницы были черточки или, скажем, недостатки, за которые ее недолюбливали. Наделенная кое-какими талантами, изысканными склонностями и недюжинным литературным даром, сия молодая девица, подобно многим другим гениальным натурам, жила с родственниками, не способными ее понять. Ни мать ее, ни отчим не были причастны к литературе. Круг чтения баронета был ограничен "Белловой жизнью" и "Календарем скачек", а леди Клеверинг до сих пор писала как тринадцатилетняя школьница, презирая и грамматику и правописание. Мисс Амори, уязвленная тем, что ее не ценят и что она вынуждена жить с людьми, уступающими ей по уму и по умению поддержать разговор, не упускала случая показать домашним свое превосходство и не только была мученицей, но и заботилась о том, чтобы все это знали. Раз она страдала так жестоко, как вполне искренне уверяла всех и каждого, то следует ли удивляться, что, будучи молода и чувствительна, она и жаловалась во весь голос? Если поэтесса не оплакивает свою судьбу, на что ей нужна лира? Бланш разыгрывала на своей лире только печальные мелодии и, как и подобало столь скорбной музе, пела элегии своим погибшим надеждам и погребальные песни цветам своей юной любви, сгубленным беспощадными морозами.
Подлинных горестей она, как уже сказано, еще, в сущности, и не знала; как и у большинства из нас, они рождались в ее собственной душе, а раз душа ее всегда тосковала, как ей было не плакать? И "mes larmes" капали у ней из глаз по малейшему поводу: запас ее слез был неистощим, умение проливать их развивалось практикой. Ибо чувствительность, подобно другому недугу, упомянутому у Горация, усугубляется, если ей потворствовать (к сожалению, должен вам сообщить, дорогие дамы, что сей недуг именуется водянкой), и чем больше плачешь, тем больше плачется.
Изливаться Мисси начала с малых лет. Ламартин стал ее любимым поэтом с тех самых пор, как она научилась чувствовать; а в дальнейшем она обогащала свой ум прилежным изучением романов великих современных писателей Франции. К шестнадцати годам эта неутомимая особа проглотила все творения Бальзака и Жорж Санд; и, не находя сочувствия в родном доме, она имела, по ее собственным словам, верных друзей в мире духовном - то была нежная Индиана, поэтичная и страстная Лелия, любезный Тренмор, пылкий Стенио - этот благородный каторжник, этот ангел галер - и прочие герои и героини бесчисленных французских романов. Она еще была школьницей, когда влюбилась сперва в принца Родольфа, потом в принца Джалму, и еще носила фартучки, когда вместе с Индианой разрешила вопрос о разводе и о правах женщины. Юная фантазерка играла с этими воображаемыми героями в любовь, так же как незадолго до того играла в материнство со своей куклой. Забавно наблюдать маленьких выдумщиц за этой игрой. Нынче в любимицах голубоглазая кукла, а черноглазую затолкали за комод. Завтра та же участь постигнет голубоглазую, а первое место в сердце нашей мисс займет, чего доброго, уродина с обожженным носом, выдранными волосами и без глаз, и ее-то будут целовать и баюкать.
Поскольку считается, что писатель знает все, даже тайны женского сердца, которых и сама-то его обладательница, возможно, не знает, - мы можем сообщить, что одиннадцати лет от роду мадемуазель Бетси, как называли тогда мисс Амори, влюбилась в Париже в малолетнего шарманщика-савояра, решив, что он - принц, в младенчестве похищенный у родителей; что в двенадцать лет ее сердцем завладел на редкость безобразный учитель рисования (ведь никакой возраст, никакие личные изъяны не служат препятствием для женской любви!), а в тринадцать лет, когда она училась в пансионе мадам де Карамель на Елисейских полях, который, как известно, помещается рядом с мужским пансионом мосье Рогрона (кавалера ордена Почетного легиона), - la seduisante miss Betsi {Обольстительная мисс Бетси (франц.).} обменивалась письмами с двумя юными господами, там обучавшимися.
В этой главе мы называем нашу юную героиню не тем именем, под которым совсем недавно представили ее читателю. Дело в том, что мисс Амори, которую дома называли Мисси, была при крещении наречена Бетси, однако сама выдумала себе другое имя - Бланш, каковое и носила наподобие титула; и ее отчим баронет имел про запас некое оружие - угрозу, что при всех станет называть ее Бетси, - с помощью которого ему порою и удавалось усмирять эту юную бунтарку.
В прошлом у Бланш всегда была какая-нибудь самая лучшая подруга, и в заветной ее шкатулке скопилась целая коллекция локонов, собранных за годы этих нежных привязанностей. Иные из лучших подруг вышли замуж; иные перешли в другую школу; с одной она рассталась в пансионе и свиделась снова: о ужас! ее любимая, ненаглядная Леокадия вела счетные книги в лавке своего отца, бакалейщика на улице Дю-Бак. Да, за свою короткую жизнь Бланш познала много разлук и разочарований, много чего нагляделась и много страдала. Но страдание - удел чувствительных душ, обман - удел нежной доверчивости, и она считала, что, переживая все эти муки и разочарования, только расплачивается за свою гениальность.
А тем временем она по мере сил изводила свою добрую, простодушную родительницу и заставляла своего высокородного отчима мечтать, о ее смерти. Своим язычком эта юная особа держала в повиновении всех домочадцев, кроме капитана Стронга, чье непобедимое благодушие не поддавалось ее насмешкам. Когда леди Клеверинг говорила вместо артишоки - артищеки или называла сервиз - сельвизом, Мисси спокойно ее поправляла, и бедная ее маменька, вечно чувствуя, что дочь за нею следит, со страху делала еще больше промахов.
Помня о том, какой интерес вызвал у жителей городка приезд владельцев Клеверинг-Парка, трудно предположить, чтобы одна мадам Фрибсби осталась спокойна и нелюбопытна. Когда семейство в первый раз появилось в церкви, она подробно разглядела туалеты дам - от шляпок до башмачков, отметила и то, как одеты горничные, рассевшиеся на другой скамье. Едва ли проповедь доктора Портмена произвела в этот день сильное впечатление на мадам Фрибсби, хоть и принадлежала к числу самых давнишних и ценных его сочинений. Спустя несколько дней она уже сумела побеседовать в комнате экономки с доверенной горничной леди Клеверинг; а карточки ее, на которых значилось по-французски и по-английски, что она получает последние парижские моды от своей корреспондентки мадам Викторин и шьет придворные и бальные платья для лучших семей графства, попали в руки леди Клеверинг и мисс Амори и, как она с радостью узнала, были приняты этими дамами очень благосклонно.
Миссис Боннер, горничная леди Клеверинг, вскоре сделалась частой гостьей в гостиной мадам Фрибсби. Всякий раз, как у нее выдавался свободный вечер, ее ждало там угощение из зеленого чая, сплетен, горячих сдобных булочек и главы какого-нибудь романа. И нужно сказать, что для этих удовольствий у нее находилось больше времени, нежели у ее подчиненной, горничной мисс Амори, - та редко имела свободную минуту, ибо ее госпожа, эта безжалостная юная муза, выжимала из нее все соки, как хозяин из фабричной работницы.
Часто наведывался к модистке и еще один человек, связанный с хозяйством Клеверингов, а именно - начальник кухни мосье Мироболан, с которым мадам Фрибсби скоро свела дружбу.
На жителей клеверингского захолустья, непривычных к виду и обществу французов, наружность и манеры мосье Альсида произвели не столь благоприятное впечатление, как, вероятно, хотелось бы этому джентльмену. Однажды к вечеру, когда в доме его услуги уже не требовались, он скромно прогуливался по городку в излюбленном своем наряде - светло-зеленом сюртуке, пунцовом бархатном жилете с синими стеклянными пуговицами, панталонах в очень крупную и яркую клетку, оранжевом шейном платке и башмаках с узкими блестящими носами - все это, да еще вышитая золотом каскетка и трость с позолоченным набалдашником, составляло его обычный праздничный наряд, - в котором, по его мнению, не было ничего из ряда вон выходящего (разве что красота его лица и фигуры могла привлечь внимание) и в котором он воображал себя воплощением парижского бонтона.
Итак, тихим летним вечером он шел по улице, бросая встречным женщинам улыбки и взгляды, долженствующие, по его расчетам, убить их на месте, и заглядывая во все палисадники и окна, где мелькали женские фигуры. Но Бетси, служанка мисс Пайбус, в ответ на смертоносный взгляд Альсида, отпрянула за лавровый куст с криком: "Ох, батюшки!" Обе мисс Бейкери их мамаша только раскрыли от изумления рот и глаза; а вскоре за диковинным чужеземцем увязалась стайка оборванных мальчишек и мелюзги, бросившей свои песочные пирожки ради этого более интересного занятия.
Поначалу мосье Альсид решил, "что они следуют за ним, движимые восхищением, и только порадовался, что может с такой легкостью доставить другим невинную радость. Однако вскоре к малолетним песочным пирожникам присоединились люди побольше ростом, а потом в толпу влились фабричные, у которых как раз кончился рабочий день, и стали смеяться, свистеть и обзывать мосье Мироболана обидными именами. Одни орали "французик!", другие "лягушатник!". Кто-то попросил у него на память прядь его длинных, завитых колечками волос; и наконец незадачливый артист понял, что эта грубая, шумная толпа не столько выказывает ему уважение, сколько глумится над ним.
Вот тут-то мадам Фрибсби и увидела несчастного и его свиту и услышала обращенные к нему издевательские выкрики. Она выбежала из своего дома и бросилась через дорогу спасать иностранца; она протянула ему руку и на его родном языке предложила ему укрыться в ее жилище; а водворив его туда, храбро стала на пороге и крикнула прямо в лицо расшумевшимся фабричным, что подло оскорблять одинокого, беззащитного человека, который к тому же не понимает их языка. В ответ кто-то свистнул, кто-то насмешливо крикнул "браво!", однако же слова ее возымели действие, и толпа отступила. Ибо старую мадам Фрибсби в Клеверинге уважали, а многие и любили ее за причуды и доброту.
Бедняга Мироболан очень обрадовался, услышав французскую речь, хотя и такую причудливую. Французы гораздо охотнее прощают нам ошибки в их языке, чем мы, когда они ошибаются в английском, в способны подолгу без тени улыбки слушать, как мы коверкаем их язык. Спасенный артист клялся, что мадам Фрибсби - его ангел-хранитель и что никогда еще от не встречал среди les anglaises {Англичанок (франц.).} такой бесконечной любезности. Он осыпал ее комплиментами, словно она была красивейшей и знатнейшей дамой, ибо Альсид Мироболан по-своему воздавал честь всей женской половине рода человеческого и, как он выражался, не признавал в царстве красоты ни чинов, ни званий.
На следующий день один из его подручных доставил модистке галантную записочку и корзину, содержавшую крем с ананасом, салат из омаров, создатель коих льстил себя мыслью, что они достойны как его рук, так и той, кому он, имеет честь их преподнести, и коробку провансальских цукатов. Доброта любезной мадам Фрибсби, - писал Альсид, - явилась зеленым оазисом в пустыне его существования; ее душевная тонкость навсегда останется в его памяти как контраст с грубостью местного населения, недостойного владеть таким сокровищем. Так между модисткой и кухмейстером завязалось знакомство самого доверительного свойства; однако я подозреваю, что изъявления дружбы, которые мадам Фрибсби выслушивала от молодого Альсида, не радовали ее, а скорее огорчали, ибо он упорно называл ее "La respectable Fribsbi", "La vertueuse Fribsbi" {Почтенная Фрибсби, добродетельная Фрибсби (франц.).} и уверял, что относится к ней как к матери, в надежде, что она, со своей стороны, видит в нем сына. Ах, думала она, не так уж давно к ней обращались на том же звучном французском языке с выражениями чувств совсем иного рода. И она со вздохом поднимала взор к портрету своего карабинера. Удивительное дело, до чего молодыми остаются подчас сердца женщин, когда волосы их уже нуждаются в искусственном добавлении или в краске! В такие минуты мадам Фрибсби чувствовала себя восемнадцатилетней девушкой, - она так и сказала Альсиду,
Когда она поворачивала разговор в эту сторону, - а поначалу мадам Фрибсби выказывала такое стремление, - Альсид вежливо, но неизменно заговаривал о другом; в доброй модистке он желал видеть мать, и только мать, каковой ролью, мягкосердечной этой женщине и пришлось довольствоваться, тем более когда она узнала, что сердце его отдано другой.
В скором времени он сам посвятил ее в тайну своей любви.
- Я с ней объяснился, - сказал Альсид, - способом столь же новым, сколь, смею думать, и приятным. Куда только не проникает любовь, уважаемая мадам Фрибсби! Купидон - отец изобретательности. Я выспросил у прислуги, какие plats {Блюда (франц.).} мадемуазель вкушает с наибольшим удовольствием, и согласно этому подготовил свою изящную атаку. Однажды, когда ее родители не обедали дома (а они, должен вам с грустью заметить, люди отнюдь не утонченные и словно находили особенную прелесть в грубом обеде у ресторатора где-нибудь на бульварах или в Пале-Рояль), прелестная мисс принимала у себя нескольких школьных подруг, и я придумал угощение, подходящее для столь деликатных созданий. Ее имя - Бланш. Невинность носит белую вуаль, венок из белых роз. Я решил, что весь мой обед будет белым как снег. В обычный час вместо скучной gigot a l'eau {Вареной баранины (франц.).}, которая обычно подавалась к этому до обидного простому столу, я велел подать меренги с кремом, белые, словно ее кожа, приготовленные из лучших душистых сливок и миндаля. Затем я сложил к ее алтарю _филе из судака а-ля Агнес_ и еще одно, очень тонкое блюдо, которое я обозначил _"Корюшка а-ля святая Тереза"_, - моя прелестная мисс оценила его по достоинству. За этим последовали цыплята; и единственным коричневым пятном, какое я себе позволил, было баранье жаркое на лужайке из шпината, окруженной гренками в виде овечек и украшенной маргаритками и другими полевыми цветами. Вторую часть меню составляли пудинг а-ля королева Элизабет (как известно уважаемой мадам Фрибсби, она была королева-девственница), куликовые яйца, которые я назвал _"гнездо голубки"_ и среди которых расположил двух целующихся голубков, изготовленных из масла; миниатюрные пирожки с абрикосами - все молодые девицы их обожают, и мараскиновое желе - мягкое, вкрадчивое, опьяняющее, как взор красавицы. Назвал я его _"амврозия Калипсо для владычицы моего сердца"_. А мороженое - пломбир с вишнями, - угадайте, мадам Фрибсби, какую форму я ему придал? Я придал ему форму двух сердец, пронзенных стрелой, на которую я предварительно нацепил подвенечную фату из белой бумаги и веточку флердоранжа. Стоя за дверью, я ждал, какое оно произведет впечатление. Раздался крик восторга. Все три юные дамы наполнили бокалы искристым аи и выпили за мое здоровье. Я это слышал - я слышал, как мисс говорила обо мне, как она сказала: "Передайте мосье Мироболану, что мы благодарим его - восхищены им - любим его!" Я еле устоял на ногах. Могу ли я сомневаться, что после этого молодой артист стал не безразличен английской мисс? Я скромен, но зеркало говорит мне, что я не урод. В этом убедили меня и другие победы.
- Опасный человек! - воскликнула модистка.
- Белокурые дочери Альбиона не видят в скучных обитателях своего острова туманов ничего, что могло бы сравниться с живостью и пылкостью детей юга. Мы привозим с собой свое солнце. Мы, французы, привыкли побеждать. Если бы не эта сердечная привязанность и не мое решение жениться на Anglaise, неужели я остался бы на этом острове (впрочем, не вовсе неблагодарном, поскольку я нашел здесь нежную мать в лице почтенной мадам Фрибсби), на этом острове, в этом семействе? Мой гений угас бы среди этих грубых людей, поэзия моего искусства недоступна этим плотоядным островитянам. Да, мужчины здесь мерзки, но женщины... женщины, дорогая Фрибсби, не скрою, обворожительны! Я дал себе слово жениться на Anglaise; и раз я не могу, по обычаю вашей страны, пойти на рынок и купить себе жену, я решил последовать другому вашему обычаю и бежать в Гретна-Грин. Белокурая мисс не откажется. Она очарована мною. Я прочел это в ее глазах. Белая голубка ждет только знака, чтобы улететь.