Страница:
Народ же, который, казалось бы, единственный извлек пользу из ошибок и заблуждений своих господ, этот народ, действительно освободившийся от их владычества, не смог уклониться от ига привитых ему ложных идей, порочных привычек, дурных склонностей. Подчас даже в проявлении своей свободы он привносил склонности раба и был настолько же не способен управлять собою, насколько оказался строг к своим наставникам.
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1. (к стр.98) Среди множества примеров, подтверждающих вышесказанное, я могу привести следующий. Крупнейшие имения Майенского округа были отданы на откуп главным откупщикам, которые пересдали их мелким беднякам арендаторам, не имевшим ровно ничего, так что их приходилось снабжать всем вплоть до самой необходимой домашней утвари. Понятно, что откупщики не щадили арендаторов или должников прежнего феодального владельца, чье место они заняли, в силу чего феодальные отношения, создаваемые этими откупщиками, могли принимать более жесткие формы, чем в Средние века.
2. (к стр.99) Жители Монтабазона занесли в податные списки управлиющих герцогства, которым владел князь де Роган, хотя управляющие пользовались имением только от имени князя. Князь же, который, без сомнения, был очень богатым человеком, не только кладет конец этим "злоупотреблениям", как он их называет, но и добивается возвращения суммы в 5344 ливра 15 су, которую его незаконно заставили выплатить и которая подлежала взысканию. с жителей.
3. Пример того, каким образом денежные права духовенства отчуждали от него тех, кто в силу своего изолированного положения, . напротив, должен был бы тяготеть к духовенству. (к стр.101)
Священник из Нуазе утверждает, что прихожане обязаны починить его ригу и винодельню и требует установления в этих целях. местного налога. Интендант отвечает, что прихожане обязаны ремонтировать только дом священника, а починка риги и винодельни остаются на попечении пастора, который озабочен делами своей усадьбы более, нежели своею паствою(1767 г.)
4. (к стр.103) В одной из записок, представленных в 1788 г. крестьянами в ответ на запрос провинциального собрания, -записке, составленной с большой ясностью и в спокойном тоне, - мы читаем следующее: "К злоупотреблениям в сборе тальи добавляются еще и злоупотребления экзекуционных сыщиков. Как правило, на протяжении всего сбора тальи они наведываются пять раз. Чаще всего в сыщики идут солдаты-инвалиды или швейцарцы. При каждом своем приезде они проводят в приходе от четырех до пяти дней, и бюро по взиманию податей определяет их ежедневное содержание в 36 су. Мы не будем здесь излагать ни хорошо известные злоупотребления в сборе тальи, ни дурных последствий составления реестров обязанностей. Реестры составляются чиновниками чаще всего неумелыми и почти всегда пристрастными и мстительными. Эти реестры всегда были источником беспокойств и споров. Они породили немало процессов, весьма убыточных для тяжущихся сторон и очень прибыльных для окружных судов".
5. Признаваемое даже чиновниками центрального правительства превосходство методов управления в провинциях со Штатами. (к стр.104)
В конфиденциальном письме, отправленном 3 июня 1772 г. директором ведомства обложений интенданту, мы читаем следующее: "Поскольку в провинциях со Штатами обложение установлено в определенном размере, всякий налогоплательщик обязан его выплачивать и действительно выплачивает. При распределении податей к этой определенной доле делается надбавка к общей сумме, подлежащей выплате; надбавка пропорциональна сумме, требуемой королем (например, 1 млн. вместо 900 тыс. ливров) . Это очень простая операция. В то же время в обычных провинциях распределение налогов носит личный и, так сказать, произвольный характер: одни выплачивают полностью всю сумму, какую они и должны платить; другие - лишь половину, третьи - треть или четверть или вовсе ничего. Каким же образом здесь можно увеличить обложение на десятую долю?"
6. О том, как привилегированные лица в начале понимали прогресс цивилизации, связывая его с улучшением дорог. (к стр.106)
В своем письме интенданту некий граф де Х жалуется на то, что дороги по соседству с его имением прокладываются крайне медленно. Он усматривает в этом ошибку субделегата, прилагающего, по мнению графа, слишком мало рвения к выполнению своих обязанностей и не принуждающего крестьян к отправлению барщинных работ.
7. Случаи произвола при тюремном заключении из-за барщины.
Пример: в письме главного прево, написанном в 1768 г., мы читаем: "Вчера по жалобе г-на С, помощника инженера, я приказал заключить в тюрьму трех человек за неудовлетворительное выполнение ими барщинных работ. Вследствие этого среди деревенских женщин возникло волнение. Они кричали: "Вот видите! О бедняках вспоминают только тогда, когда речь идет о барщине, и вовсе не интересуются тем, есть ли им на что жить".
8. Способы устройства дорог были двоякого рода: 1) главным способом была барщина на всех крупных дорожных работах, требовавших одною только труда; 2) менее значимым способом было общее обложение налогом, все сборы от которого поступали в управление дорог и мостов на устройство искусственных сооружений. Привилегированные лица, то есть крупнейшие собственники, более других заинтересованные в исправном состоянии дорог, никоим образом не участвовали в барщине. Более того: они не платили и налога на мосты и дороги, поскольку налог этот присоединялся к талье и взимался вместе с нею, а от тальи привилегированные лица были освобождены.
9. Пример барщины при перевозке каторжников.
Из письма, адресованного в 1761 г. интенданту комиссаром каторжной полиции, следует, что крестьян принуждали перевозить каторжников в повозках и что они исполняли это крайне неохотно, вследствие чего подвергались дурному обращению со стороны конвойных команд: "в виду того, --объясняет комиссар, -что конвойные неотесанны и грубы, а крестьяне, исполняющие обязанность против воли, часто бывают дерзки".
10. После прочтения соответствующих документов описания, данные Тюрго неудобствам и тяготам барщины, применяемой для перевозки военных грузов, не кажутся мне преувеличенными. Среди прочего Тюрго указывает на крайне неравномерное распределение повинности, уже самой по себе достаточно тяжелой. Эта повинность выпадает главным образом на долю небольшого числа приходов из-за их неудачного месторасположения. Часто приходится проезжать по 5-6, а иногда и по 10 или 15 лье; па поездку в оба конца уходит три дня. Вознаграждение, выплачиваемое за это собственникам, не превышает пятой части расходов по несомой ими повинности. Чаще всего исполнение повинности выпадает на лето, то есть на период сбора урожая. Волы после поездки почти всегда изматываются, а иногда и заболевают, поэтому многие предпочитают заплатить 15-20 ливров, чем отдавать повозку и четырех волов. Наконец, и в этом деле также царит неизбежный беспорядок, крестьяне постоянно подвергаются насилию со стороны военных. Офицеры почти всегда требуют большего, чем им полагается; иногда они принуждают силой запрягать в повозки верховых лошадей, рискуя их изувечить. Солдаты заставляют везти себя на и без того уже перегруженных повозках, а иной раз, приходя в нетерпение от медлительности волов, они колют их шпагами, а если крестьянин вздумает возражать, ему тоже приходится плохо.
11. Пример повсеместного применения барщины.
Интендант флота в Рошфоре жалуется на недоброжелательность крестьян, в качестве барщины обязанных перевозить строевой лес, закупленный поставщиками флота в различных провинциях. Из переписки интенданта явствует, что действительно в то время (1775 г.) крестьяне были обязаны нести эту повинность, цену которой определял интендант. Морской министр, пересылая это письмо интенданту Тура, наказывает ему предоставить требуемые повозки. Министр отвечает интенданту угрожающим письмом, предостерегая, что тот будет нести ответственность перед королем. Интендант незамедлительно и твердо возражает, что в течение всех десяти лет, что он занимает в Type эту должность, он никогда не хотел признавать указанной повинности в виду неизбежно сопутствующих ей злоупотреблений, кои не компенсировала плата за перевозки. "Ведь животные часто оказываются искалеченными из-за непомерного груза, который им надобно тащить по дорогам, столь же плохим и неудобным, как неудобно и время года, когда следует совершать перевозки", - говорит интендант. По-видимому, твердости интенданту придает приложенное к делу письмо г-на Тюрго, датированное 30 июня 1774 г. (время его прихода в министерство) , в котором он говорит, что никогда не разрешал подобных работ в Лиможе, и поощряет Дюзеля следовать его примеру в Туре.
Из других моментов переписки явствует также, что поставщики леса часто требовали отправления барщины, даже не будучи уполномочены к тому договорами с государством, так как при этом они экономили по крайней мере треть транспортных расходов. Пример такого выгодного сбережения средств показывает один субделегат. "Расстояние для перевозки леса от места его вырубки до реки составляет 6 лье по почти непроезжим проселочным дорогам, - говорит он, - на поездку туда и обратно требуется два дня. Вычислим расходы на вознаграждение за отправление повинности: при стоимости перевозки кубического фута на одно лье в С лиардов оно составляет 13 франков 10 су за поездку. Это едва покрывает расходы мелкого собственника, его помощника, его лошадей или волов, запряженных в повозку. Он впустую тратит свое время, свой труд и труд своего скота". В подтверждение своей правоты министр передает интенданту приказ короля от 17 мая 1776 г., заставляющий народ отбывать указанную повинность. Поскольку г-н Дюклозель уже умер, его преемник г-н Лескалопье спешит обнародовать указ, гласящий, что "субделегат должен распределить отправление повинности между приходами, вследствие чего жители названных приходов, на чью долю выпало ее исполнение, обязаны будут явиться в указанное синдиком время к местонахождению леса, чтобы перевести его за установленное субделегатом вознаграждение".
12. Примеры отношения к крестьянству. (к стр.107)
1768 год. Король жалует приходу Блан-Шапель, что близ Сомюра, скидку с тальи в размере 2 тыс. франков. Священник требует выделить ему часть этой суммы для постройки колокольни, дабы избавиться от колокольного звона, причиняющему ему беспокойство в его собственном доме. Прихожане сопротивляются такому решению и пишут жалобы. Субделегат встает на сторону священника и приказывает ночью арестовать и заключить в тюрьму трех главных зачинщиков из прихожан.
Другой пример. Королевский приказ присуждает к пятнадцати дням тюремного заключения женщину, оскорбившую двух конных стражников. Еще один указ также осуждает на 15 дней заключения чулочника, дурно отозвавшегося о дозорной команде. Интендант отвечает министру, что он уже распорядился заключить этого человека в тюрьму, за что получает одобрение министра. Оскорбления в адрес дозорной команды имели место и в случае насильственного задержания нищих - эта мера, по-видимому, взбудоражила население. Распорядившись задержать чулочника, субделегат, по его словам, хотел показать публике, что продолжающие наносить оскорбления дозорной команде будут строго наказаны.
Из переписки субделегатов с интендантом (1760-1770) явствует, что интендант отдавал приказания арестовывать мешающих людей не для того, чтобы привлечь их к суду, а только для того, чтобы заключить в тюрьму. Субделегат испрашивает у интенданта приказа о пожизненном заключении двух опасных нищих, которых он распорядился арестовать. Один родитель настойчиво требует освобождения из-под ареста своего сына, задержанного за бродяжничество, ибо он путешествовал без документов. Некий землевладелец требует ареста своего соседа, ибо, как он утверждает, этот человек поселился в их приходе, получил от прихожан помощь, но дурно ведет себя по отношению к ним, создавая разного рода неудобства. Интендант Парижа просит г-на Руэна не отказать в помощи означенному землевладельцу, его другу.
Некоему человеку, желающему освободить нищих, интендант отвечает, что "дом призрения нельзя рассматривать как тюрьму для нищих, он есть лишь учреждение, предназначенное для административного исправления нищенствующих и бродяг". Соответствующие традиции Старого порядка настолько хорошо сохранились, что эта идея проникла даже в современный уголовный кодекс.
ГЛАВА I
О ТОМ, КАКИМ ОБРАЗОМ К СЕРЕДИНЕ XVIII ВЕКА ЛИТЕРАТОРЫ СДЕЛАЛИСЬ ГЛАВНЫМИ ГОСУДАРСТВЕННЫМИ ДЕЯТЕЛЯМИ И КАКОВЫ БЫЛИ ПОСЛЕДСТВИЯ ЭТОГО ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Теперь я оставляю в стороне общие и древние факты, породившие Революцию, к описанию которой я приступаю. Я перехожу к изучению более частных и недавних событий, окончательно определивших возникновение, характер и место Революции.
С самых давних пор из всех европейских наций французы были наиболее образованными. Тем не менее литераторы во Франции никогда не занимали того положения, какое они заняли к середине XVIII века. Ничего подобного никогда не наблюдалось ни в нашей стране, ни где бы то ни было еще.
Литераторы у нас никогда не вмешивались в повседневные дела, как в Англии. Напротив, они всегда были очень далеки от всего житейского, не обладали никакой властью и не занимали никаких должностей в обществе, и без того переполненном чиновниками.
Однако они не были совершенно чужды политике подобно большинству своих немецких собратьев и никогда не замыкались в чистой философии и изящной литературе. Французские литераторы постоянно занимались вопросами, имеющими отношение к управлению государством; собственно это и было их главным занятием. Они целыми днями обсуждали проблемы происхождения общества и его примитивных форм, первоначальные права граждан и истоки их власти, естественные и искусственные взаимоотношения людей, ошибочность и законность обычаев, самые основы законов. Таким образом, проникая в самую суть государственного устройства своей эпохи, они внимательно изучали его структуру и критиковали его общий характер. По правде говоря, не все эти крупные проблемы стали предметом особого и углубленного изучения. Большинство исследователей касались их вскользь и как бы играючи, но так или иначе все с ними сталкивались. Такого рода отвлеченная и облаченная в литературную форму политика в равной мере проникала во все произведения того времени - от тяжеловесного трактата до песенки - и каждое из этих произведений содержало хотя бы малую толику политики. (< стр.112)
Что касается политических систем этих писателей, то они настолько разнились меж собою, что человек, вознамерившийся примирить все взгляды и составить единую теорию правления, никогда не смог бы полностью выполнить поставленную перед собой задачу. Тем не менее, если бы мы смогли устранить все детали и добраться до основных идей, мы с легкостью обнаружили бы, что авторы различных систем сходятся по меньшей мере в одном - в общих понятиях, которые каждый из них, по-видимому, усвоил и которые как бы предшествовали появлению всех частных идей и были их общим источником. Как бы далеко ни расходились авторы в следовании своим системам, они все исходят из одной общей точки: все они считают, что сложные традиции и обычаи, господствующие в обществе той эпохи, должны быть заменены простыми и ясными правилами, почерпнутыми из разума и естественного закона.
Если присмотреться хорошенько, то можно заметить, что так называемая политическая философия XVIII века, собственно, и заключена в этих положениях.
Эта мысль не нова: на протяжении трех тысячелетий она беспрестанно возникала в воображении людей, но не могла утвердиться надолго. Каким образом на сей раз ей удалось овладеть умами всех писателей? Почему она не задержалась в головах нескольких философов, как это уже нередко случалось, а снизошла до толпы и здесь обрела плоть и кровь политической страсти таким образом, что общие и отвлеченные теории природы общества стали предметом ежедневных праздных разговоров, воспламенили воображение даже женщин и крестьян? Каким образом литераторы и ученые того времени, не обладавшие ни чинами, ни почестями, ни богатствами, ни ответственностью, ни властью, в действительности превратились в главных и притом единственных политических деятелей своей эпохи, поскольку пока другие исполняли функции правительства, они одни пользовались реальным авторитетом? Я хотел бы в нескольких словах остановиться на данных фактах из истории французской литературы и показать, какое исключительное и ужасающее влияние они имели как на Революцию, так и на события наших дней.
Философы XVIII века не случайно усвоили главным образом понятия столь противоречащие идеям, служившим еще основой современного им общества. Эти понятия были естественным образом внушены им самим видом общества, всегда находившегося перед взором исследователя. Один только вид огромного числа вредоносных или до смешного нелепых привилегий, чье иго ощущалось все сильнее и чьи основания делались все менее заметными, подталкивал или, вернее, стремительно увлекал ум каждого образованного человека к идее естественного равенства условий. Философы XVIII века постоянно имели перед глазами порожденные прежними временами (< стр.113) странные и нескладные учреждения, которые никто не пытался ни согласовывать между собой, ни приспосабливать их к новым потребностям и которые, казалось бы, стремились увековечить свое существование, утратив добродетельность. Поэтому они с легкостью прониклись отвращением к любым преданиям и традициям и естественным образом пришли к желанию перестроить современное им общество в соответствии с совершенно новым планом, который каждому из них виделся единственно в свете его собственного разума(1).
Сами условия существования писателей развивали в них склонность к общим и отвлеченным теориям в области государственного управления, и этим теориям они слепо предавались. Они были бесконечно удалены от какой бы то ни было практики, и никакой опыт не мог умерить порывы их жаркой натуры. Ничто не предупреждало их о тех препятствиях, какие могли поставить реальные обстоятельства на пути даже самых желательных реформ. Литераторы не имели и малейшего представления об опасностях, постоянно сопутствующих даже неизбежным революционным изменениям. Они не были наделены даже предчувствием этих опасностей, поскольку полное отсутствие политической свободы не просто заслоняло от них деловой мир, но делало его полностью непроницаемым для их взгляда. Они никоим образом не соприкасались с реальными делами и не могли видеть, как ими занимаются другие. Философы, ученые того времени не имели и поверхностного понимания проблем, какое внушает свободное общество даже людям, меньше всего занятым в демократическом государственном управлении. Поэтому-то они проявляли большую смелость в принятии разнообразных новшеств, были более склонны к общим идеям и системам, более созерцательно относились к античной мудрости и больше верили в возможности индивидуального разума, чем авторы, которые обычно пишут умозрительные сочинения о политике.
То же неведение распахивало перед ними умы и сердца толпы. Если бы французы, как и прежде, еще принимали участие в работе Генеральных Штатов или хотя бы продолжали заниматься управлением страной через провинциальные сословные собрания, то можно было бы с уверенностью утверждать, что они никогда не позволили бы себе с такой легкостью увлечься новыми идеями писателей, как это произошло на самом деле. Если бы народ имел некоторый опыт управления, он сумел бы проявить осторожность по отношению к чистой теории.
Быть может, если бы французы, подобно англичанам, смогли, не разрушая старых институтов, постепенно в ходе своей деятельности изменить их дух, они никогда бы с такой охотой не стали изобретать новых. Но каждый француз постоянно ощущал притеснения (< стр.114) в отношении своего имущества и личной свободы, терпел ущемления своего благосостояния или своей гордости со стороны какого-либо древнего политического обычая или обломков прежних властей. При этом он не видел никакого лекарства, способного облегчить боль его личной обиды. Поэтому ему казалось, что ему нужно либо проявлять полную покорность, либо полностью разрушить государственное устройство его страны.
Между тем, разрушив все прочие свободы, мы сохранили одну - свободу почти без притеснений рассуждать о происхождении общества, о сущности и природе правления, о первейших правах рода человеческого.
Люди, терпящие ежедневные притеснения в области законодательной практики, очень быстро увлеклись такого рода политикой, облаченной в литературную форму. Склонность к ней пробудилась даже у людей, по своей природе или по своему положению наиболее удаленных от умозрительных и отвлеченных рассуждений. Не было такого налогоплательщика, обиженного несправедливым распределением тальи, которого не увлекла бы идея равенства всех людей. Любой мелкий собственник, чьи угодья понесли урон от зайцев соседа-дворянина, находил удовольствие в разговорах о том, что решительно все привилегии противны разуму. Таким образом, каждая политическая страсть оборачивалась философией. Политическая жизнь была насильственным образом оттеснена в литературу, а писатели, приняв на себя труд управления общественным мнением, внезапно заняли место, какое в свободных странах занимают обычно вожди политических партий.
Теперь уже никто не мог оспаривать у них эту роль. Пока аристократия была в силе, она не только руководила государственными делами, но и направляла общественное мнение, задавала тон писателям, была авторитетом при разработке их идей. В XVIII веке французское дворянство уже полностью утратило эту часть своей империи власти; вслед за властью исчезла и его влиятельность. И писатели смогли занять освободившееся место в деле руководства умами и использовать его по своему усмотрению на правах полных хозяев.
Более того: сама аристократия, чье место заняли литераторы, поощряла их предприятие. Она настолько забыла о механизме превращения однажды принятых общих теорий в политические страсти и действия, что учения, наиболее противоречащие ее сословным правам и самому ее существованию, казались ей изощренной игрой ума. И дворянство охотно предавалось этой игре ради времяпрепровождения, безмятежно пользуясь своими льготами и привилегиями, благодушно рассуждая об абсурдности установленных обычаев. (< стр.115)
Странная слепота, с которой высшие классы при Старом порядке сами способствовали собственному падению, нередко вызывала удивление. Но откуда бы они смогли почерпнуть правильное понимание дела? Высокопоставленным гражданам не менее необходимы свободные политические институты, способные научить их остерегаться грозящих опасностей, чем низшим слоям общества для обеспечения их прав. Уже на протяжении целого столетия, истекшего с тех пор, как исчезли последние следы общественной жизни, люди, прямо заинтересованные в сохранении прежнего государственного устройства, никоим образом не могли быть предупреждены о разрушении старого строя. Поскольку внешняя сторона дела совершенно не изменилась, они полагали, что все и в самом деле оставалось по-прежнему. Разум их занимали те же мысли, что волновали еще их отцов. В наказах 1789 г. дворянство предстает настолько же озабоченным посягательствами королевской власти, каковым оно могло быть еще в XV веке. С другой стороны, как справедливо замечает Берк, несчастный Людовик XVI за несколько мгновений до неистового натиска демократии продолжал видеть в аристократии основную соперницу королевской власти. Он опасался ее так, как будто бы события происходили во времена Фронды. Буржуазия же и народ, напротив, представлялись ему, как и его предкам, наиболее прочной опорой трона.
Однако же нас, имеющих возможность видеть следы стольких революций, более всего поражает тот факт, что у наших предков не было даже самого понятия насильственной революции. О ней не только не говорили, но даже не имели представления. Небольшие потрясения, испытываемые наиболее устойчивыми в политическом отношении обществами благодаря общественной свободе, постоянно напоминают гражданам о возможности серьезных переворотов и поддерживают общественное благоразумие и бдительность. Но во французском обществе XVIII века, стоящем на краю пропасти, ничто не предупреждало о грядущей катастрофе.
Я внимательно прочел наказы, составленными всеми тремя сословиями накануне Генеральных Штатов 1789 г. Я говорю о трех сословиях, имея в виду дворянство и духовенство, равно как и третье сословие. Я отмечаю, что одни требуют изменения какого-то закона, другие - некоего обычая. Я довожу до конца эту громадную работу и, когда мне удается собрать воедино все отдельные пожелания, с чувством, близким к ужасу, осознаю, что все они сводятся к одновременному и полному уничтожению всех законов и обычаев, действующих в стране. И тотчас же я понимаю, что надвигается самая обширная и опасная из всех революций, какие только знал мир. Те же, кому предстояло стать ее жертвой, ничего о ней не знали. Они полагали, что всесторонняя и внезапная трансформация столь сложного и столь старого общества может пройти без (< стр.116) потрясений при содействии одного лишь разума. Несчастные! Они забыли истину, высказанную четыреста лет назад их предками наивным, но очень выразительным языком того времени: "Par reqierre de trop grande francyise et libertes chet-on en trop grand servage" ("стремление к слишком большим вольностям ведет лишь к слишком тяжелому рабству").
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1. (к стр.98) Среди множества примеров, подтверждающих вышесказанное, я могу привести следующий. Крупнейшие имения Майенского округа были отданы на откуп главным откупщикам, которые пересдали их мелким беднякам арендаторам, не имевшим ровно ничего, так что их приходилось снабжать всем вплоть до самой необходимой домашней утвари. Понятно, что откупщики не щадили арендаторов или должников прежнего феодального владельца, чье место они заняли, в силу чего феодальные отношения, создаваемые этими откупщиками, могли принимать более жесткие формы, чем в Средние века.
2. (к стр.99) Жители Монтабазона занесли в податные списки управлиющих герцогства, которым владел князь де Роган, хотя управляющие пользовались имением только от имени князя. Князь же, который, без сомнения, был очень богатым человеком, не только кладет конец этим "злоупотреблениям", как он их называет, но и добивается возвращения суммы в 5344 ливра 15 су, которую его незаконно заставили выплатить и которая подлежала взысканию. с жителей.
3. Пример того, каким образом денежные права духовенства отчуждали от него тех, кто в силу своего изолированного положения, . напротив, должен был бы тяготеть к духовенству. (к стр.101)
Священник из Нуазе утверждает, что прихожане обязаны починить его ригу и винодельню и требует установления в этих целях. местного налога. Интендант отвечает, что прихожане обязаны ремонтировать только дом священника, а починка риги и винодельни остаются на попечении пастора, который озабочен делами своей усадьбы более, нежели своею паствою(1767 г.)
4. (к стр.103) В одной из записок, представленных в 1788 г. крестьянами в ответ на запрос провинциального собрания, -записке, составленной с большой ясностью и в спокойном тоне, - мы читаем следующее: "К злоупотреблениям в сборе тальи добавляются еще и злоупотребления экзекуционных сыщиков. Как правило, на протяжении всего сбора тальи они наведываются пять раз. Чаще всего в сыщики идут солдаты-инвалиды или швейцарцы. При каждом своем приезде они проводят в приходе от четырех до пяти дней, и бюро по взиманию податей определяет их ежедневное содержание в 36 су. Мы не будем здесь излагать ни хорошо известные злоупотребления в сборе тальи, ни дурных последствий составления реестров обязанностей. Реестры составляются чиновниками чаще всего неумелыми и почти всегда пристрастными и мстительными. Эти реестры всегда были источником беспокойств и споров. Они породили немало процессов, весьма убыточных для тяжущихся сторон и очень прибыльных для окружных судов".
5. Признаваемое даже чиновниками центрального правительства превосходство методов управления в провинциях со Штатами. (к стр.104)
В конфиденциальном письме, отправленном 3 июня 1772 г. директором ведомства обложений интенданту, мы читаем следующее: "Поскольку в провинциях со Штатами обложение установлено в определенном размере, всякий налогоплательщик обязан его выплачивать и действительно выплачивает. При распределении податей к этой определенной доле делается надбавка к общей сумме, подлежащей выплате; надбавка пропорциональна сумме, требуемой королем (например, 1 млн. вместо 900 тыс. ливров) . Это очень простая операция. В то же время в обычных провинциях распределение налогов носит личный и, так сказать, произвольный характер: одни выплачивают полностью всю сумму, какую они и должны платить; другие - лишь половину, третьи - треть или четверть или вовсе ничего. Каким же образом здесь можно увеличить обложение на десятую долю?"
6. О том, как привилегированные лица в начале понимали прогресс цивилизации, связывая его с улучшением дорог. (к стр.106)
В своем письме интенданту некий граф де Х жалуется на то, что дороги по соседству с его имением прокладываются крайне медленно. Он усматривает в этом ошибку субделегата, прилагающего, по мнению графа, слишком мало рвения к выполнению своих обязанностей и не принуждающего крестьян к отправлению барщинных работ.
7. Случаи произвола при тюремном заключении из-за барщины.
Пример: в письме главного прево, написанном в 1768 г., мы читаем: "Вчера по жалобе г-на С, помощника инженера, я приказал заключить в тюрьму трех человек за неудовлетворительное выполнение ими барщинных работ. Вследствие этого среди деревенских женщин возникло волнение. Они кричали: "Вот видите! О бедняках вспоминают только тогда, когда речь идет о барщине, и вовсе не интересуются тем, есть ли им на что жить".
8. Способы устройства дорог были двоякого рода: 1) главным способом была барщина на всех крупных дорожных работах, требовавших одною только труда; 2) менее значимым способом было общее обложение налогом, все сборы от которого поступали в управление дорог и мостов на устройство искусственных сооружений. Привилегированные лица, то есть крупнейшие собственники, более других заинтересованные в исправном состоянии дорог, никоим образом не участвовали в барщине. Более того: они не платили и налога на мосты и дороги, поскольку налог этот присоединялся к талье и взимался вместе с нею, а от тальи привилегированные лица были освобождены.
9. Пример барщины при перевозке каторжников.
Из письма, адресованного в 1761 г. интенданту комиссаром каторжной полиции, следует, что крестьян принуждали перевозить каторжников в повозках и что они исполняли это крайне неохотно, вследствие чего подвергались дурному обращению со стороны конвойных команд: "в виду того, --объясняет комиссар, -что конвойные неотесанны и грубы, а крестьяне, исполняющие обязанность против воли, часто бывают дерзки".
10. После прочтения соответствующих документов описания, данные Тюрго неудобствам и тяготам барщины, применяемой для перевозки военных грузов, не кажутся мне преувеличенными. Среди прочего Тюрго указывает на крайне неравномерное распределение повинности, уже самой по себе достаточно тяжелой. Эта повинность выпадает главным образом на долю небольшого числа приходов из-за их неудачного месторасположения. Часто приходится проезжать по 5-6, а иногда и по 10 или 15 лье; па поездку в оба конца уходит три дня. Вознаграждение, выплачиваемое за это собственникам, не превышает пятой части расходов по несомой ими повинности. Чаще всего исполнение повинности выпадает на лето, то есть на период сбора урожая. Волы после поездки почти всегда изматываются, а иногда и заболевают, поэтому многие предпочитают заплатить 15-20 ливров, чем отдавать повозку и четырех волов. Наконец, и в этом деле также царит неизбежный беспорядок, крестьяне постоянно подвергаются насилию со стороны военных. Офицеры почти всегда требуют большего, чем им полагается; иногда они принуждают силой запрягать в повозки верховых лошадей, рискуя их изувечить. Солдаты заставляют везти себя на и без того уже перегруженных повозках, а иной раз, приходя в нетерпение от медлительности волов, они колют их шпагами, а если крестьянин вздумает возражать, ему тоже приходится плохо.
11. Пример повсеместного применения барщины.
Интендант флота в Рошфоре жалуется на недоброжелательность крестьян, в качестве барщины обязанных перевозить строевой лес, закупленный поставщиками флота в различных провинциях. Из переписки интенданта явствует, что действительно в то время (1775 г.) крестьяне были обязаны нести эту повинность, цену которой определял интендант. Морской министр, пересылая это письмо интенданту Тура, наказывает ему предоставить требуемые повозки. Министр отвечает интенданту угрожающим письмом, предостерегая, что тот будет нести ответственность перед королем. Интендант незамедлительно и твердо возражает, что в течение всех десяти лет, что он занимает в Type эту должность, он никогда не хотел признавать указанной повинности в виду неизбежно сопутствующих ей злоупотреблений, кои не компенсировала плата за перевозки. "Ведь животные часто оказываются искалеченными из-за непомерного груза, который им надобно тащить по дорогам, столь же плохим и неудобным, как неудобно и время года, когда следует совершать перевозки", - говорит интендант. По-видимому, твердости интенданту придает приложенное к делу письмо г-на Тюрго, датированное 30 июня 1774 г. (время его прихода в министерство) , в котором он говорит, что никогда не разрешал подобных работ в Лиможе, и поощряет Дюзеля следовать его примеру в Туре.
Из других моментов переписки явствует также, что поставщики леса часто требовали отправления барщины, даже не будучи уполномочены к тому договорами с государством, так как при этом они экономили по крайней мере треть транспортных расходов. Пример такого выгодного сбережения средств показывает один субделегат. "Расстояние для перевозки леса от места его вырубки до реки составляет 6 лье по почти непроезжим проселочным дорогам, - говорит он, - на поездку туда и обратно требуется два дня. Вычислим расходы на вознаграждение за отправление повинности: при стоимости перевозки кубического фута на одно лье в С лиардов оно составляет 13 франков 10 су за поездку. Это едва покрывает расходы мелкого собственника, его помощника, его лошадей или волов, запряженных в повозку. Он впустую тратит свое время, свой труд и труд своего скота". В подтверждение своей правоты министр передает интенданту приказ короля от 17 мая 1776 г., заставляющий народ отбывать указанную повинность. Поскольку г-н Дюклозель уже умер, его преемник г-н Лескалопье спешит обнародовать указ, гласящий, что "субделегат должен распределить отправление повинности между приходами, вследствие чего жители названных приходов, на чью долю выпало ее исполнение, обязаны будут явиться в указанное синдиком время к местонахождению леса, чтобы перевести его за установленное субделегатом вознаграждение".
12. Примеры отношения к крестьянству. (к стр.107)
1768 год. Король жалует приходу Блан-Шапель, что близ Сомюра, скидку с тальи в размере 2 тыс. франков. Священник требует выделить ему часть этой суммы для постройки колокольни, дабы избавиться от колокольного звона, причиняющему ему беспокойство в его собственном доме. Прихожане сопротивляются такому решению и пишут жалобы. Субделегат встает на сторону священника и приказывает ночью арестовать и заключить в тюрьму трех главных зачинщиков из прихожан.
Другой пример. Королевский приказ присуждает к пятнадцати дням тюремного заключения женщину, оскорбившую двух конных стражников. Еще один указ также осуждает на 15 дней заключения чулочника, дурно отозвавшегося о дозорной команде. Интендант отвечает министру, что он уже распорядился заключить этого человека в тюрьму, за что получает одобрение министра. Оскорбления в адрес дозорной команды имели место и в случае насильственного задержания нищих - эта мера, по-видимому, взбудоражила население. Распорядившись задержать чулочника, субделегат, по его словам, хотел показать публике, что продолжающие наносить оскорбления дозорной команде будут строго наказаны.
Из переписки субделегатов с интендантом (1760-1770) явствует, что интендант отдавал приказания арестовывать мешающих людей не для того, чтобы привлечь их к суду, а только для того, чтобы заключить в тюрьму. Субделегат испрашивает у интенданта приказа о пожизненном заключении двух опасных нищих, которых он распорядился арестовать. Один родитель настойчиво требует освобождения из-под ареста своего сына, задержанного за бродяжничество, ибо он путешествовал без документов. Некий землевладелец требует ареста своего соседа, ибо, как он утверждает, этот человек поселился в их приходе, получил от прихожан помощь, но дурно ведет себя по отношению к ним, создавая разного рода неудобства. Интендант Парижа просит г-на Руэна не отказать в помощи означенному землевладельцу, его другу.
Некоему человеку, желающему освободить нищих, интендант отвечает, что "дом призрения нельзя рассматривать как тюрьму для нищих, он есть лишь учреждение, предназначенное для административного исправления нищенствующих и бродяг". Соответствующие традиции Старого порядка настолько хорошо сохранились, что эта идея проникла даже в современный уголовный кодекс.
ГЛАВА I
О ТОМ, КАКИМ ОБРАЗОМ К СЕРЕДИНЕ XVIII ВЕКА ЛИТЕРАТОРЫ СДЕЛАЛИСЬ ГЛАВНЫМИ ГОСУДАРСТВЕННЫМИ ДЕЯТЕЛЯМИ И КАКОВЫ БЫЛИ ПОСЛЕДСТВИЯ ЭТОГО ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Теперь я оставляю в стороне общие и древние факты, породившие Революцию, к описанию которой я приступаю. Я перехожу к изучению более частных и недавних событий, окончательно определивших возникновение, характер и место Революции.
С самых давних пор из всех европейских наций французы были наиболее образованными. Тем не менее литераторы во Франции никогда не занимали того положения, какое они заняли к середине XVIII века. Ничего подобного никогда не наблюдалось ни в нашей стране, ни где бы то ни было еще.
Литераторы у нас никогда не вмешивались в повседневные дела, как в Англии. Напротив, они всегда были очень далеки от всего житейского, не обладали никакой властью и не занимали никаких должностей в обществе, и без того переполненном чиновниками.
Однако они не были совершенно чужды политике подобно большинству своих немецких собратьев и никогда не замыкались в чистой философии и изящной литературе. Французские литераторы постоянно занимались вопросами, имеющими отношение к управлению государством; собственно это и было их главным занятием. Они целыми днями обсуждали проблемы происхождения общества и его примитивных форм, первоначальные права граждан и истоки их власти, естественные и искусственные взаимоотношения людей, ошибочность и законность обычаев, самые основы законов. Таким образом, проникая в самую суть государственного устройства своей эпохи, они внимательно изучали его структуру и критиковали его общий характер. По правде говоря, не все эти крупные проблемы стали предметом особого и углубленного изучения. Большинство исследователей касались их вскользь и как бы играючи, но так или иначе все с ними сталкивались. Такого рода отвлеченная и облаченная в литературную форму политика в равной мере проникала во все произведения того времени - от тяжеловесного трактата до песенки - и каждое из этих произведений содержало хотя бы малую толику политики. (< стр.112)
Что касается политических систем этих писателей, то они настолько разнились меж собою, что человек, вознамерившийся примирить все взгляды и составить единую теорию правления, никогда не смог бы полностью выполнить поставленную перед собой задачу. Тем не менее, если бы мы смогли устранить все детали и добраться до основных идей, мы с легкостью обнаружили бы, что авторы различных систем сходятся по меньшей мере в одном - в общих понятиях, которые каждый из них, по-видимому, усвоил и которые как бы предшествовали появлению всех частных идей и были их общим источником. Как бы далеко ни расходились авторы в следовании своим системам, они все исходят из одной общей точки: все они считают, что сложные традиции и обычаи, господствующие в обществе той эпохи, должны быть заменены простыми и ясными правилами, почерпнутыми из разума и естественного закона.
Если присмотреться хорошенько, то можно заметить, что так называемая политическая философия XVIII века, собственно, и заключена в этих положениях.
Эта мысль не нова: на протяжении трех тысячелетий она беспрестанно возникала в воображении людей, но не могла утвердиться надолго. Каким образом на сей раз ей удалось овладеть умами всех писателей? Почему она не задержалась в головах нескольких философов, как это уже нередко случалось, а снизошла до толпы и здесь обрела плоть и кровь политической страсти таким образом, что общие и отвлеченные теории природы общества стали предметом ежедневных праздных разговоров, воспламенили воображение даже женщин и крестьян? Каким образом литераторы и ученые того времени, не обладавшие ни чинами, ни почестями, ни богатствами, ни ответственностью, ни властью, в действительности превратились в главных и притом единственных политических деятелей своей эпохи, поскольку пока другие исполняли функции правительства, они одни пользовались реальным авторитетом? Я хотел бы в нескольких словах остановиться на данных фактах из истории французской литературы и показать, какое исключительное и ужасающее влияние они имели как на Революцию, так и на события наших дней.
Философы XVIII века не случайно усвоили главным образом понятия столь противоречащие идеям, служившим еще основой современного им общества. Эти понятия были естественным образом внушены им самим видом общества, всегда находившегося перед взором исследователя. Один только вид огромного числа вредоносных или до смешного нелепых привилегий, чье иго ощущалось все сильнее и чьи основания делались все менее заметными, подталкивал или, вернее, стремительно увлекал ум каждого образованного человека к идее естественного равенства условий. Философы XVIII века постоянно имели перед глазами порожденные прежними временами (< стр.113) странные и нескладные учреждения, которые никто не пытался ни согласовывать между собой, ни приспосабливать их к новым потребностям и которые, казалось бы, стремились увековечить свое существование, утратив добродетельность. Поэтому они с легкостью прониклись отвращением к любым преданиям и традициям и естественным образом пришли к желанию перестроить современное им общество в соответствии с совершенно новым планом, который каждому из них виделся единственно в свете его собственного разума(1).
Сами условия существования писателей развивали в них склонность к общим и отвлеченным теориям в области государственного управления, и этим теориям они слепо предавались. Они были бесконечно удалены от какой бы то ни было практики, и никакой опыт не мог умерить порывы их жаркой натуры. Ничто не предупреждало их о тех препятствиях, какие могли поставить реальные обстоятельства на пути даже самых желательных реформ. Литераторы не имели и малейшего представления об опасностях, постоянно сопутствующих даже неизбежным революционным изменениям. Они не были наделены даже предчувствием этих опасностей, поскольку полное отсутствие политической свободы не просто заслоняло от них деловой мир, но делало его полностью непроницаемым для их взгляда. Они никоим образом не соприкасались с реальными делами и не могли видеть, как ими занимаются другие. Философы, ученые того времени не имели и поверхностного понимания проблем, какое внушает свободное общество даже людям, меньше всего занятым в демократическом государственном управлении. Поэтому-то они проявляли большую смелость в принятии разнообразных новшеств, были более склонны к общим идеям и системам, более созерцательно относились к античной мудрости и больше верили в возможности индивидуального разума, чем авторы, которые обычно пишут умозрительные сочинения о политике.
То же неведение распахивало перед ними умы и сердца толпы. Если бы французы, как и прежде, еще принимали участие в работе Генеральных Штатов или хотя бы продолжали заниматься управлением страной через провинциальные сословные собрания, то можно было бы с уверенностью утверждать, что они никогда не позволили бы себе с такой легкостью увлечься новыми идеями писателей, как это произошло на самом деле. Если бы народ имел некоторый опыт управления, он сумел бы проявить осторожность по отношению к чистой теории.
Быть может, если бы французы, подобно англичанам, смогли, не разрушая старых институтов, постепенно в ходе своей деятельности изменить их дух, они никогда бы с такой охотой не стали изобретать новых. Но каждый француз постоянно ощущал притеснения (< стр.114) в отношении своего имущества и личной свободы, терпел ущемления своего благосостояния или своей гордости со стороны какого-либо древнего политического обычая или обломков прежних властей. При этом он не видел никакого лекарства, способного облегчить боль его личной обиды. Поэтому ему казалось, что ему нужно либо проявлять полную покорность, либо полностью разрушить государственное устройство его страны.
Между тем, разрушив все прочие свободы, мы сохранили одну - свободу почти без притеснений рассуждать о происхождении общества, о сущности и природе правления, о первейших правах рода человеческого.
Люди, терпящие ежедневные притеснения в области законодательной практики, очень быстро увлеклись такого рода политикой, облаченной в литературную форму. Склонность к ней пробудилась даже у людей, по своей природе или по своему положению наиболее удаленных от умозрительных и отвлеченных рассуждений. Не было такого налогоплательщика, обиженного несправедливым распределением тальи, которого не увлекла бы идея равенства всех людей. Любой мелкий собственник, чьи угодья понесли урон от зайцев соседа-дворянина, находил удовольствие в разговорах о том, что решительно все привилегии противны разуму. Таким образом, каждая политическая страсть оборачивалась философией. Политическая жизнь была насильственным образом оттеснена в литературу, а писатели, приняв на себя труд управления общественным мнением, внезапно заняли место, какое в свободных странах занимают обычно вожди политических партий.
Теперь уже никто не мог оспаривать у них эту роль. Пока аристократия была в силе, она не только руководила государственными делами, но и направляла общественное мнение, задавала тон писателям, была авторитетом при разработке их идей. В XVIII веке французское дворянство уже полностью утратило эту часть своей империи власти; вслед за властью исчезла и его влиятельность. И писатели смогли занять освободившееся место в деле руководства умами и использовать его по своему усмотрению на правах полных хозяев.
Более того: сама аристократия, чье место заняли литераторы, поощряла их предприятие. Она настолько забыла о механизме превращения однажды принятых общих теорий в политические страсти и действия, что учения, наиболее противоречащие ее сословным правам и самому ее существованию, казались ей изощренной игрой ума. И дворянство охотно предавалось этой игре ради времяпрепровождения, безмятежно пользуясь своими льготами и привилегиями, благодушно рассуждая об абсурдности установленных обычаев. (< стр.115)
Странная слепота, с которой высшие классы при Старом порядке сами способствовали собственному падению, нередко вызывала удивление. Но откуда бы они смогли почерпнуть правильное понимание дела? Высокопоставленным гражданам не менее необходимы свободные политические институты, способные научить их остерегаться грозящих опасностей, чем низшим слоям общества для обеспечения их прав. Уже на протяжении целого столетия, истекшего с тех пор, как исчезли последние следы общественной жизни, люди, прямо заинтересованные в сохранении прежнего государственного устройства, никоим образом не могли быть предупреждены о разрушении старого строя. Поскольку внешняя сторона дела совершенно не изменилась, они полагали, что все и в самом деле оставалось по-прежнему. Разум их занимали те же мысли, что волновали еще их отцов. В наказах 1789 г. дворянство предстает настолько же озабоченным посягательствами королевской власти, каковым оно могло быть еще в XV веке. С другой стороны, как справедливо замечает Берк, несчастный Людовик XVI за несколько мгновений до неистового натиска демократии продолжал видеть в аристократии основную соперницу королевской власти. Он опасался ее так, как будто бы события происходили во времена Фронды. Буржуазия же и народ, напротив, представлялись ему, как и его предкам, наиболее прочной опорой трона.
Однако же нас, имеющих возможность видеть следы стольких революций, более всего поражает тот факт, что у наших предков не было даже самого понятия насильственной революции. О ней не только не говорили, но даже не имели представления. Небольшие потрясения, испытываемые наиболее устойчивыми в политическом отношении обществами благодаря общественной свободе, постоянно напоминают гражданам о возможности серьезных переворотов и поддерживают общественное благоразумие и бдительность. Но во французском обществе XVIII века, стоящем на краю пропасти, ничто не предупреждало о грядущей катастрофе.
Я внимательно прочел наказы, составленными всеми тремя сословиями накануне Генеральных Штатов 1789 г. Я говорю о трех сословиях, имея в виду дворянство и духовенство, равно как и третье сословие. Я отмечаю, что одни требуют изменения какого-то закона, другие - некоего обычая. Я довожу до конца эту громадную работу и, когда мне удается собрать воедино все отдельные пожелания, с чувством, близким к ужасу, осознаю, что все они сводятся к одновременному и полному уничтожению всех законов и обычаев, действующих в стране. И тотчас же я понимаю, что надвигается самая обширная и опасная из всех революций, какие только знал мир. Те же, кому предстояло стать ее жертвой, ничего о ней не знали. Они полагали, что всесторонняя и внезапная трансформация столь сложного и столь старого общества может пройти без (< стр.116) потрясений при содействии одного лишь разума. Несчастные! Они забыли истину, высказанную четыреста лет назад их предками наивным, но очень выразительным языком того времени: "Par reqierre de trop grande francyise et libertes chet-on en trop grand servage" ("стремление к слишком большим вольностям ведет лишь к слишком тяжелому рабству").