Страница:
Это предварившее нашу политическую революцию внезапное и полное обновление всех административных правил и привычек, о котором сегодня едва вспоминают, тем не менее представляет собой один из крупнейших переворотов, когда-либо встречавшихся в истории великих народов. Эта первая революция оказала колоссальное влияние на вторую, превратив ее в явление, отличное от всех подобных, имевших место в истории как до, так и после нее.
Первая Английская революция, потрясшая устои политического устройства общества и упразднившая даже королевскую власть, лишь очень поверхностно коснулась второстепенного законодательства и почти не изменила старых привычек и обычаев. Правосудие и администрация сохранили свои прежние формы и следовали своим старым заблуждениям. Как говорят, в самый разгар междоусобной войны двенадцать судей Англии продолжали дважды в год совершать объездные сессии. Словом, не все сразу было выведено из строя. Революция была ограниченной в своих последствиях, а английское общество, хотя и потрясенное у своей вершины, сохранило твердость своих основ.
У нас во Франции с 89-го года революции также изменили всю структуру государственного устройства сверху донизу. Большинство из этих революций были совершенно внезапны, осуществлялись при помощи силы, с открытым нарушением существовавших законов. Тем не менее порожденный ими хаос никогда не был ни длительным, ни всеобщим, они едва ощущались большинством народа, а иногда оставались почти незамеченными им.
Это объяснялось тем, что с 89-го г. административное устройство существовало на развалинах политической конституции в почти нетронутом виде. Менялась личность властителя или формы (< стр.159) центральной власти, но повседневное течение дел не прерывалось и не нарушалось. Каждый гражданин в интересовавших его более всего прочего своих мелких делах подчинялся хорошо известным "ему и прежде правилам и обычаям. Он зависел от второстепенных властей, к которым привык всегда обращаться, и, как правило, продолжал иметь дело с теми же чиновниками, поскольку, если верхушка администрации менялась при каждом перевороте, самый "организм ее оставался незатронутым и жизнеспособным, прежние функции исполнялись прежними чиновниками, которым удавалось пронести через многообразие политических законов свой дух и образ действия. Они судили и управляли именем короля, затем именем республики, наконец, - именем императора. Затем колесо судьбы завершало очередной поворот, и они вновь управляли и судили во имя короля, во имя республики, во имя императора, оставаясь теми же и свершая те же действия. Какое им было дело до имени господина? Для них было важно не столько слыть добропорядочными гражданами, сколько быть хорошими администраторами и хорошими судьями. И стоило только миновать первым потрясениям, казалось, что в стране ничто не изменилось.
Но к моменту начала Революции та часть правительства, которая, несмотря на свое зависимое положение, повседневно ощущается каждым гражданином и оказывает значительное влияние на его благополучие, была полностью разрушена: государственное управление моментально сменило всех своих чиновников и ввело новые принципы, на первых порах создавалось впечатление, будто бы государство не испытало вследствие реформы сильного потрясения, но все французы оказались в своего рода небольшом шоке. Условия жизни каждого человека оказались поколеблены, были нарушены прежние привычки, возникли препятствия в исполнении обычных профессиональных занятий. В наиболее общих и важных делах царил еще некоторый порядок, но никто уже не знал, ни кому повиноваться, ни к кому обращаться, ни как вести себя в мелких и частных делах, из которых и складывается повседневное течение общественной жизни.
Поскольку ни одна из частей нации не чувствовала более под собой твердой опоры, достаточно было одного последнего толчка, чтобы привести ее в движение и породить величайший хаос, которые когда-либо знала история. (< стр.160)
ГЛАВА VIII
О ТОМ, КАКИМ ОБРАЗОМ ИЗ ВЫШЕОЗНАЧЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ САМА СОБОЙ ВОЗНИКЛА РЕВОЛЮЦИЯ
В заключение я хотел бы обобщить некоторые из намеченных мною черт Революции и показать, каким образом из Старого порядка, образ которого я только что представил, Революция возникла как бы сама собой.
Если учесть, что именно у нас феодальная система, сохранив все, что в ней могло раздражать и вредить, утратила стороны, еще способные приносить пользу и служить во благо общества, то не удивительно, что Революция, призванная насильственно изменить прежнее политическое устройство Европы, разразилась во Франции, а не в какой-либо иной стране.
Дворянство у нас как ни в одной из прочих стран феодальной Европы, перестав управлять и руководить жителями, не только сохранило, но во многом умножило денежные привилегии и преимущества, коими пользовался каждый из членов этого сословия. Заняв в обществе подчиненное место, дворянство как класс оставалось привилегированным и замкнутым и, как я уже говорил выше, все более утрачивало характер аристократии и приобретало черты касты. Приняв во внимание данные обстоятельства, можно не удивляться более тому, что дворянские привилегии казались французам необъяснимыми и ненавистными, вследствие чего сердца их горели демократической завистью, продолжающей сжигать их и поныне.
Наконец, дворянство, отделенное от отторгнутых им средних классов, а также от народа, на который оно утратило свое влияние, было совершенно изолированным и только казалось главою армии, но в действительности представляло собой офицерский корпус без солдат. Если вспомнить об этом обстоятельстве, то становится понятным, каким образом оно, просуществовав тысячелетие, могло быть опрокинуто за одну ночь.
Я показал, как королевское правительство, уничтожив вольности провинций и заменив собою все местные власти на 3/4 территории Франции, сосредоточило в своих руках все дела - как самые мелкие, так и наиболее важные. С другой стороны, я показал, как вследствие этого Париж стал хозяином всей страны, хотя до этого был всего лишь ее столицею; точнее, он подменил собою всю страну. Только этих двух фактов, составлявших характерную особенность Франции, было бы достаточно для объяснения, почему восстание смогло до основания разрушить монархию, выдерживавшую в течение стольких столетий жестокие удары и даже накануне (< стр.161) своего падения казавшейся непоколебимой тем, кому предстояло" ее низвергнуть.
Франция принадлежала к числу европейских стран, в которых политическая жизнь уже давно полностью угасла и где обыватели в наибольшей степени утратили деловой навык, привычку понимать смысл событий, опыт народных движений, да и само понятие народа. Поэтому несложно понять, каким образом все французы, не замечая того, были вовлечены в страшную революцию, причем впереди шли те, для кого она представляла наибольшую угрозу, они приняли на себя труд открывать и расширять ведущий к ней путь.
Поскольку в стране более не существовало свободных институтов и, следовательно, жизнеспособных политических корпораций и организованных партий и поскольку в отсутствие всех этих упорядоченных сил руководство зарождающимся общественным мнением выпало на долю одних только философов, то вполне можно было ожидать, что Революция будет руководствоваться не столько известными фактами, сколько отвлеченными и очень общими теориями. Можно было заранее предсказать, что нападкам подвергнутся не отдельные дурные законы, но все законы вообще и что старое государственное устройство Франции будет заменено совершенно новой системой управления, выдуманной литераторами.
Поскольку Церковь всем своим существом была связана со старыми институтами власти, которые предстояло разрушить, то можно было не сомневаться, что, опрокидывая гражданскую власть, Революция расшатает и устои религии. А раз так, то невозможно было представить себе, до каких неслыханных дерзостей дойдет разум новаторов, освободившихся от пут, налагаемых на воображение человека религией, обычаями и законами.
Человек, тщательно изучивший состояние страны, с легкостью мог предвидеть, что нет такой неслыханной дерзости, на которую нельзя будет отважиться, ни такого насилия, которое нельзя будет стерпеть.
"Как! Во всей стране нет человека, который был бы способен взять на себя ответственность за самый незначительный округ, - восклицает Берк в одном из своих самых выразительных памфлетов. - Более того: нет и человека, способного поручиться за своего ближнего. Всякий может быть подвергнут аресту в собственном доме, и неважно, в чем его обвиняют - в роялизме ли, в модератизме или в чем другом". Берк не имел ясного представления о том, в каких условиях оплакиваемая им монархия передала нас нашим новым властителям. Администрация Старого порядка заранее лишила французов желания и возможности помогать друг другу. Когда разразилась Революция, на большей части территории Франции было бы невозможно сыскать и десятка человек, (< стр.162) привыкших постоянно действовать сообща и самим заботиться о своей защите. Это дело должна была взять на себя только центральная администрация. Поэтому, когда управление перешло из рук королевской администрации в руки безответственного и суверенного собрания, из благодушного ставшего грозным, то власть не встретила перед собой ничего, способного остановить ее или хотя бы задержать ее на мгновенье. Причина, повлекшая за собой столь легкое падение монархии, уже после краха последней дала возможность вершить все, что угодно.
Религиозная терпимость, мягкость во властвовании, человеколюбие и даже доброжелательность никогда не проповедовались так широко и, казалось, не пользовались таким признанием, как в XVIII веке, даже военное право, бывшее как бы последним прибежищем насилия, в тот период носило ограниченный и уравновешенный характер. И тем не менее в среде столь кротких нравов суждено было зародиться самой бесчеловечной Революции. Однако ж смягчение нравов не было одной лишь видимостью, и как только улегся яростный порыв Революции, та же кротость тут же распространилась во всех законах и проникла во все политические привычки.
Контраст между благодушием теорий и жестокостью действий, составлявший одну из наиболее странных особенностей французской Революции, не вызовет ни у кого удивления, если принять во внимание, что Революция эта готовилась наиболее цивилизованными классами нации, а свершалась - самыми необразованными и грубыми. А поскольку люди, принадлежавшие к цивилизованным классам, не были связаны между собой никакой предустановленной связью, не привыкли действовать сообща и не имели никакого влияния на народ, то как только прежняя власть рухнула. народ почти сразу же стал руководящей силой всех изменений. Там, где он не мог управлять сам, он по меньшей мере смог навязать правительству свой образ действия и мышления. И если вспомнить, какой была жизнь народа при Старом порядке, то нетрудно представить себе, каковым должно было стать это правительство.
Особенности положения народа наделили его множеством редких добродетелей. Давно сбросив с себя все путы и став собственником земли, будучи не столько зависимым, сколько изолированным, он выказывал воздержанность и гордость. Народ, привыкший к труду, был безразличен к утонченной жизни, покорно переносил самые тяжелые бедствия и демонстрировал твердость в минуты опасности. То была простая и мужественная раса, которой предстояло пополнить ряды могучих армий, под чьим натиском склонилась Европа, но те же моменты превращали народ в опасного властителя. Поскольку на протяжении многих столетий он один (< стр.163) нес на себе все бремя злоупотреблений и жил, отвергнутый всеми и предоставленный своим предрассудкам, своей зависти и ненависти, он был закален превратностями судьбы и обрел способность как вынести все сам, так и заставить страдать других.
С такими-то навыками, взяв правление в свои руки, народ взялся завершать дело Революции. Книги дали ему теорию, он же сам принялся за практику и приноровил идеи писателей к своим собственным необузданным страстям.
Если вы внимательно прочли эту книгу и изучили историю Франции XVIII столетия, вы могли заметить, как в народных душах зародились и развились две преобладающие страсти. Они возникли не одновременно и не всегда были направлены на одни и те же цели.
Первая из них, наиболее давняя и глубокая, - это жестокая и неискоренимая ненависть к неравенству. Она была поощряема и вскормлена самим неравенством и давно уже внушала французам упорное и непреодолимое желание разрушить самые основы средневековых институтов и построить на очистившемся месте новое общество, в котором бы и люди, и условия их существования были настолько однообразны, насколько это допускает человеческая природа.
Другая же страсть - более позднего происхождения и менее прочно укоренившаяся - вызывала в людях стремление жить не только равными, но и свободными. На закате Старого порядка обе страсти кажутся в равной степени искренними и сильными. К началу Революции они объединяются и смешиваются на некоторое время, сливаются, обостряют друг друга и одновременно воспламеняют сердца всех французов. Мы имеем в виду 89-й год, время, когда, без сомнения, еще не хватало опытности, но также и время благородства, энтузиазма, мужества и величия. То было навеки памятное время, к которому с восхищением и почтением будут обращаться взоры людей., когда и его очевидцы и сами мы давно исчезнем. В тот период французы были достаточно горды и собою и своим делом, чтобы верить, будто возможно быть равными в свободном обществе. Поэтому помимо демократических институтов они повсеместно создавали институты свободные. Они не только совершенно уничтожили отжившее законодательство, разделявшее людей на касты, корпорации, классы, и вносившее в права людей еще большее неравенство, чем в их положение, но одновременно они разрушили и недавно созданные королевской властью иные законы, лишившие народ права самому распоряжаться своей судьбой и приставившие к каждому французу в качестве опекуна и наставника, а в случае необходимости и владыки, центральное правительство. Вместе с неограниченным правительством пала и централизация.
Но когда могучее поколение, стоявшее у истоков Революции, было уничтожено или обескровлено, как обычно происходит с любым поколением, берущимся за подобное дело; когда, следуя естественному ходу событий, любовь к свободе утратила свой пыл и остыла под влиянием всеобщей анархии и диктатуры народной толпы; когда, наконец, растерявшаяся нация начала как бы ощупью искать своего господина, -именно тогда неограниченная власть смогла возродиться и найти для своего обоснования удивительно легкие пути, которые были без труда открыты гением человека, ставшего одновременно продолжателем дела Революции и ее разрушителем.
При Старом порядке действительно существовало множество институтов недавнего происхождения, которым не чуждо было равенство и которые легко могли найти свое место в новом обществе, но которые тем не менее легко открывали дорогу деспотизму. Именно эти институты и искали среди обломков всех прочих учреждений. И нашли. Некогда они порождали привычки, страсти и идеи, поддерживающие людей в разобщении и повиновении их возродили и воспользовались ими. Централизация была поднята из руин и восстановлена. А поскольку все то, что ранее способствовало ограничению централизации, оставалось разрушенным, из недр нации, только что низвергнувшей королевскую власть, возникла новая власть - обширная, организованная и сильная, какой не пользовался ни один из наших королей. Предприятие казалось необычайно дерзким, а успех его был неслыханным, ибо люди думали только о дне сегодняшнем, забыв о том, что им доводилось видеть раньше. Властелин пал, но главный дух содеянного им уцелел; его власть умерла, но администрация продолжала жить; и с тех пор каждый раз, когда французы пытались уничтожить абсолютную власть, они ограничивались тем, что к телу раба приставляли голову свободы.
С самого начала Революции и до наших дней мы неоднократно были свидетелями того, как страсть к свободе затухала, затем возрождалась, затем опять затухала и опять возрождалась. Она еще надолго останется такой - не имеющей надлежащего опыта, неорганизованной, легко поддающейся недоверию и страху, поверхностной и мимолетной. В то же время стремление к равенству все еще занимает в сердцах людей первое место, оно удерживается благодаря всегда дорогим для каждого человека чувствам. Стремление же к свободе без конца меняет свой облик, то уменьшается, то возрастает, то укрепляется, то затухает в зависимости от обстоятельств, а страсть к равенству остается прежней, она всегда с упорным, а нередко слепым жаром устремлена к одной цели, всегда готовая всем пожертвовать ради возможности своего удовлетворения и способная предоставить благоприятствующему и льстящему ей (< стр.165) правительству привычки, идеи и законы, в которых так нуждается деспотизм для своего упрочения.
Французская революция всегда останется непостижимой для тех, кто обратит свой взор только на нее одну. Пролить на нее свет способно только исследование предшествующей эпохи. Без ясного представления о старом обществе - о его законах, его пороках, его предрассудках, его бедствиях, его величии невозможно когда-либо понять все, что сделали французы за 60 лет, последовавших за его разрушением. Но и этого представления еще не достаточно, если мы не проникнем в самую суть природы нашего народа.
Размышляя об этом народе как таковом, я нахожу его еще более необыкновенным, чем какое-либо из событий его истории. Существовал ли когда-либо еще па земле народ, чьи действия до такой степени были исполнены противоречий и крайностей, народ, более руководствующийся чувствами, чем принципами, и в силу этого всегда поступающий вопреки ожиданиям, то опускаясь ниже среднего уровня, достигнутого человечеством, то возносясь высоко над ним. Существовал ли когда-либо народ, основные инстинкты которого столь неизменны, что его можно узнать по изображениям, оставленным два или три тысячелетия тому назад, и в то же время народ, настолько переменчивый в своих повседневных мыслях и наклонностях, что сам создает неожиданные положения, а порой, подобно иностранцам, впадает в изумление при виде содеянного им же? Существовал ли народ, по преимуществу склонный к неподвижности и рутине, будучи предоставлен самому себе, а с другой стороны, - готовый идти до конца и отважиться на все, будучи вырванным из привычного образа жизни; народ, строптивый по природе и все же скорее приспосабливающийся к произволу властей или даже к насилию со стороны государя, чем к сообразному с законами и свободному правительству правящих граждан? Доводилось ли вам иметь дело с народом, который сегодня выступает в качестве ярого противника всякого повиновения, а на завтра выказывающий послушание, какого нельзя ожидать даже от наций, самою природою предназначенных для рабства? Существует ли еще народ, покорный как дитя, покуда ничто не выказывает ему сопротивления, и совершенно неуправляемый при виде хоть какого-либо сопротивления; народ, вечно обманывающий своих господ, которые либо слишком боятся его, либо не боятся вовсе; народ, никогда не свободный настолько, чтобы не было возможности его поработить, но и не настолько порабощенный, чтобы утратить возможность сбросить с себя иго; народ, способный ко всему, но со всею силою проявляющий себя только в войнах? Существует ли больший поклонник случая, силы, успеха, блеска и шума, но не подлинной славы, более склонный к героизму, чем к добродетели, к игре гения, чем к здравому смыслу, способный скорее к грандиозным планам, чем к осуществлению начатых великих предприятий? Это - самая блестящая, но и самая опасная из европейских наций, более других созданная для того, чтобы быть поочередно предметом восхищения, ненависти, жалости, ужаса, но ни в коем случае не равнодушия.
Только такой народ мог свершить столь внезапную, радикальную и стремительную Революцию, но в то же время и Революцию, исполненную отступлений, противоположностей и противоречий. Французы никогда не свершили бы ее, не будь на то причин, о которых я говорил. Однако необходимо признать, что всех этих причин в совокупности было недостаточно для объяснения подобной Революции, случись она в какой-либо иной стране.
Итак, мы достигли порога достопамятной Революции. На сей раз я не переступлю через него. Может быть, это удастся сделать в ближайшем будущем. И тогда я буду рассматривать ее не с точки зрения причин, но подвергну анализу самою Революцию и, быть может, осмелюсь вынести суждение об обществе, породившем ее.
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1. (к стр.154) Революция наступила не вследствие этого процветания. Дух, призванный породить Революцию, - деятельный, беспокойный, сметливый, новаторский и честолюбивый дух, демократический дух нового общества - уже начал будоражить все вокруг. И еще до того, как он опрокинул все общество в считанные мгновенья, он достаточно уже расшевелил и взволновал все умы.
2. Борьба различных административных властей в 1787 г. (к стр.155)
Пример борьбы такого рода: временная комиссия провинциального собрания Иль-де-Франс требует подчинить своему управлению дом призрения для нищих. Интендант же желает оставить его па своем попечительстве, так как, по его словам, "дом этот содержится не на средства провинции". В продолжении спора временная комиссия обращается к комиссиям других провинций, дабы выяснить их мнение касательно данного предмета. Среди прочих документов мы находим ответ временной комиссии Шампани, которая сообщает комиссии Иль-де-Франса, что ей приходится сталкиваться с теми же трудностями и что она оказывает сопротивление притязаниям интенданта.
3. (к стр.158) В протоколах первого провинциального собрания Иль-де-Франса я нашел следующее мнение, высказанное докладчиком одной из комиссий: "До настоящего момента обязанности синдика в большей степени тягостные, нежели почетные, должны были оттолкнуть от этой должности людей не только зажиточных, но и просвещенных в соответствии с означенным званием".
КНИГА ТРЕТЬЯ
ПРИЛОЖЕНИЕ
О ПРОВИНЦИЯХ С СОСЛОВНЫМИ СОБРАНИЯМИ, В ЧАСТНОСТИ О ЛАНГЕДОКЕ
В мои намерения сейчас не входит рассмотрение каждой из провинций с сословными собраниями, еще существовавших в эпоху Революции.
Я хотел бы только указать их число, отметить те из них, где была еще оживленной местная жизнь, разъяснить их отношение с королевской администрацией; указать, в чем они отклонялись и в чем подчинялись правилам, изложенным мною выше; наконец, на примере одной из таких провинций посмотреть, во что они могли с легкостью превратиться.
Штаты существовали в большинстве французских провинций, иными словами, каждая из них управлялась - при сохранении общего королевского правления людьми трех сословий, как говорили в ту пору, подразумевая под этим собрание, составленное из представителей духовенства, дворянства и буржуазии. Подобное устройство провинций, как и прочие средневековые политические институты, имело схожие черты почти во всех цивилизованных странах Европы, во всяком случае в тех из них, куда проникли германские нравы и понятия. Во многих немецких землях штаты существовали вплоть до французской Революции, а если в некоторых провинциях штаты и были разрушены, то это произошло только в XVII-XVIII веках. На протяжении двух столетий государи вели непрерывную войну с провинциальными собраниями то глухую, то открытую. Они не пытались улучшить государственное устройство в соответствии с требованиями времени, но прилагали все усилия, чтобы разрушать или уродовать его, когда к тому представлялся случай и когда не было возможности поступить еще хуже.
В 1789 г. во Франции сословные собрания существовали только в пяти крупных провинциях и в нескольких незначительных округах. Собственно же провинциальные вольности уцелели лишь в Бретани и Лангедоке. Во всех же прочих областях институт провинциальных собраний полностью утратил жизнеспособность и сохранял лишь свою видимость.
Я остановлюсь на Лангедоке и подвергну его особому анализу. (< стр.168)
Из всех провинций, в которых действовали сословные собрания, Лангедок был провинцией наиболее обширной и густо населенной. В его составе насчитывалось свыше 2 тыс. общин или, как тогда говорили, сообществ, объединявших около 2 млн. жителей, Более того, он был не только самой крупной провинцией такого рода, но и провинцией наиболее благоустроенной и благоденствующей. Таким образом, на примере Лангедока можно наглядно показать, чем могла обернуться свобода провинций при Старом порядке и до какой степени она оказалась подчиненной королевской власти даже в тех областях, где была наиболее сильна.
В Лангедоке штаты могли собираться не иначе как по специальному приказу короля и после приглашения, посылаемого им ежегодно лично каждому из членов собрания. Сей факт побудил одного тогдашнего фрондера сказать буквально следующее: "Из трех сословий, составляющих наши собрания, одно - а именно духовенство - участвует в них по назначению короля, поскольку именно король раздает епископские кафедры и бенефиции; да и два других находятся в сходном положении, потому что приказ короля может не допустить любого члена к участию в собрании, не прибегая для этого ни к ссылке, ни к возбуждению процесса: достаточно только не пригласить неугодного".
Первая Английская революция, потрясшая устои политического устройства общества и упразднившая даже королевскую власть, лишь очень поверхностно коснулась второстепенного законодательства и почти не изменила старых привычек и обычаев. Правосудие и администрация сохранили свои прежние формы и следовали своим старым заблуждениям. Как говорят, в самый разгар междоусобной войны двенадцать судей Англии продолжали дважды в год совершать объездные сессии. Словом, не все сразу было выведено из строя. Революция была ограниченной в своих последствиях, а английское общество, хотя и потрясенное у своей вершины, сохранило твердость своих основ.
У нас во Франции с 89-го года революции также изменили всю структуру государственного устройства сверху донизу. Большинство из этих революций были совершенно внезапны, осуществлялись при помощи силы, с открытым нарушением существовавших законов. Тем не менее порожденный ими хаос никогда не был ни длительным, ни всеобщим, они едва ощущались большинством народа, а иногда оставались почти незамеченными им.
Это объяснялось тем, что с 89-го г. административное устройство существовало на развалинах политической конституции в почти нетронутом виде. Менялась личность властителя или формы (< стр.159) центральной власти, но повседневное течение дел не прерывалось и не нарушалось. Каждый гражданин в интересовавших его более всего прочего своих мелких делах подчинялся хорошо известным "ему и прежде правилам и обычаям. Он зависел от второстепенных властей, к которым привык всегда обращаться, и, как правило, продолжал иметь дело с теми же чиновниками, поскольку, если верхушка администрации менялась при каждом перевороте, самый "организм ее оставался незатронутым и жизнеспособным, прежние функции исполнялись прежними чиновниками, которым удавалось пронести через многообразие политических законов свой дух и образ действия. Они судили и управляли именем короля, затем именем республики, наконец, - именем императора. Затем колесо судьбы завершало очередной поворот, и они вновь управляли и судили во имя короля, во имя республики, во имя императора, оставаясь теми же и свершая те же действия. Какое им было дело до имени господина? Для них было важно не столько слыть добропорядочными гражданами, сколько быть хорошими администраторами и хорошими судьями. И стоило только миновать первым потрясениям, казалось, что в стране ничто не изменилось.
Но к моменту начала Революции та часть правительства, которая, несмотря на свое зависимое положение, повседневно ощущается каждым гражданином и оказывает значительное влияние на его благополучие, была полностью разрушена: государственное управление моментально сменило всех своих чиновников и ввело новые принципы, на первых порах создавалось впечатление, будто бы государство не испытало вследствие реформы сильного потрясения, но все французы оказались в своего рода небольшом шоке. Условия жизни каждого человека оказались поколеблены, были нарушены прежние привычки, возникли препятствия в исполнении обычных профессиональных занятий. В наиболее общих и важных делах царил еще некоторый порядок, но никто уже не знал, ни кому повиноваться, ни к кому обращаться, ни как вести себя в мелких и частных делах, из которых и складывается повседневное течение общественной жизни.
Поскольку ни одна из частей нации не чувствовала более под собой твердой опоры, достаточно было одного последнего толчка, чтобы привести ее в движение и породить величайший хаос, которые когда-либо знала история. (< стр.160)
ГЛАВА VIII
О ТОМ, КАКИМ ОБРАЗОМ ИЗ ВЫШЕОЗНАЧЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ САМА СОБОЙ ВОЗНИКЛА РЕВОЛЮЦИЯ
В заключение я хотел бы обобщить некоторые из намеченных мною черт Революции и показать, каким образом из Старого порядка, образ которого я только что представил, Революция возникла как бы сама собой.
Если учесть, что именно у нас феодальная система, сохранив все, что в ней могло раздражать и вредить, утратила стороны, еще способные приносить пользу и служить во благо общества, то не удивительно, что Революция, призванная насильственно изменить прежнее политическое устройство Европы, разразилась во Франции, а не в какой-либо иной стране.
Дворянство у нас как ни в одной из прочих стран феодальной Европы, перестав управлять и руководить жителями, не только сохранило, но во многом умножило денежные привилегии и преимущества, коими пользовался каждый из членов этого сословия. Заняв в обществе подчиненное место, дворянство как класс оставалось привилегированным и замкнутым и, как я уже говорил выше, все более утрачивало характер аристократии и приобретало черты касты. Приняв во внимание данные обстоятельства, можно не удивляться более тому, что дворянские привилегии казались французам необъяснимыми и ненавистными, вследствие чего сердца их горели демократической завистью, продолжающей сжигать их и поныне.
Наконец, дворянство, отделенное от отторгнутых им средних классов, а также от народа, на который оно утратило свое влияние, было совершенно изолированным и только казалось главою армии, но в действительности представляло собой офицерский корпус без солдат. Если вспомнить об этом обстоятельстве, то становится понятным, каким образом оно, просуществовав тысячелетие, могло быть опрокинуто за одну ночь.
Я показал, как королевское правительство, уничтожив вольности провинций и заменив собою все местные власти на 3/4 территории Франции, сосредоточило в своих руках все дела - как самые мелкие, так и наиболее важные. С другой стороны, я показал, как вследствие этого Париж стал хозяином всей страны, хотя до этого был всего лишь ее столицею; точнее, он подменил собою всю страну. Только этих двух фактов, составлявших характерную особенность Франции, было бы достаточно для объяснения, почему восстание смогло до основания разрушить монархию, выдерживавшую в течение стольких столетий жестокие удары и даже накануне (< стр.161) своего падения казавшейся непоколебимой тем, кому предстояло" ее низвергнуть.
Франция принадлежала к числу европейских стран, в которых политическая жизнь уже давно полностью угасла и где обыватели в наибольшей степени утратили деловой навык, привычку понимать смысл событий, опыт народных движений, да и само понятие народа. Поэтому несложно понять, каким образом все французы, не замечая того, были вовлечены в страшную революцию, причем впереди шли те, для кого она представляла наибольшую угрозу, они приняли на себя труд открывать и расширять ведущий к ней путь.
Поскольку в стране более не существовало свободных институтов и, следовательно, жизнеспособных политических корпораций и организованных партий и поскольку в отсутствие всех этих упорядоченных сил руководство зарождающимся общественным мнением выпало на долю одних только философов, то вполне можно было ожидать, что Революция будет руководствоваться не столько известными фактами, сколько отвлеченными и очень общими теориями. Можно было заранее предсказать, что нападкам подвергнутся не отдельные дурные законы, но все законы вообще и что старое государственное устройство Франции будет заменено совершенно новой системой управления, выдуманной литераторами.
Поскольку Церковь всем своим существом была связана со старыми институтами власти, которые предстояло разрушить, то можно было не сомневаться, что, опрокидывая гражданскую власть, Революция расшатает и устои религии. А раз так, то невозможно было представить себе, до каких неслыханных дерзостей дойдет разум новаторов, освободившихся от пут, налагаемых на воображение человека религией, обычаями и законами.
Человек, тщательно изучивший состояние страны, с легкостью мог предвидеть, что нет такой неслыханной дерзости, на которую нельзя будет отважиться, ни такого насилия, которое нельзя будет стерпеть.
"Как! Во всей стране нет человека, который был бы способен взять на себя ответственность за самый незначительный округ, - восклицает Берк в одном из своих самых выразительных памфлетов. - Более того: нет и человека, способного поручиться за своего ближнего. Всякий может быть подвергнут аресту в собственном доме, и неважно, в чем его обвиняют - в роялизме ли, в модератизме или в чем другом". Берк не имел ясного представления о том, в каких условиях оплакиваемая им монархия передала нас нашим новым властителям. Администрация Старого порядка заранее лишила французов желания и возможности помогать друг другу. Когда разразилась Революция, на большей части территории Франции было бы невозможно сыскать и десятка человек, (< стр.162) привыкших постоянно действовать сообща и самим заботиться о своей защите. Это дело должна была взять на себя только центральная администрация. Поэтому, когда управление перешло из рук королевской администрации в руки безответственного и суверенного собрания, из благодушного ставшего грозным, то власть не встретила перед собой ничего, способного остановить ее или хотя бы задержать ее на мгновенье. Причина, повлекшая за собой столь легкое падение монархии, уже после краха последней дала возможность вершить все, что угодно.
Религиозная терпимость, мягкость во властвовании, человеколюбие и даже доброжелательность никогда не проповедовались так широко и, казалось, не пользовались таким признанием, как в XVIII веке, даже военное право, бывшее как бы последним прибежищем насилия, в тот период носило ограниченный и уравновешенный характер. И тем не менее в среде столь кротких нравов суждено было зародиться самой бесчеловечной Революции. Однако ж смягчение нравов не было одной лишь видимостью, и как только улегся яростный порыв Революции, та же кротость тут же распространилась во всех законах и проникла во все политические привычки.
Контраст между благодушием теорий и жестокостью действий, составлявший одну из наиболее странных особенностей французской Революции, не вызовет ни у кого удивления, если принять во внимание, что Революция эта готовилась наиболее цивилизованными классами нации, а свершалась - самыми необразованными и грубыми. А поскольку люди, принадлежавшие к цивилизованным классам, не были связаны между собой никакой предустановленной связью, не привыкли действовать сообща и не имели никакого влияния на народ, то как только прежняя власть рухнула. народ почти сразу же стал руководящей силой всех изменений. Там, где он не мог управлять сам, он по меньшей мере смог навязать правительству свой образ действия и мышления. И если вспомнить, какой была жизнь народа при Старом порядке, то нетрудно представить себе, каковым должно было стать это правительство.
Особенности положения народа наделили его множеством редких добродетелей. Давно сбросив с себя все путы и став собственником земли, будучи не столько зависимым, сколько изолированным, он выказывал воздержанность и гордость. Народ, привыкший к труду, был безразличен к утонченной жизни, покорно переносил самые тяжелые бедствия и демонстрировал твердость в минуты опасности. То была простая и мужественная раса, которой предстояло пополнить ряды могучих армий, под чьим натиском склонилась Европа, но те же моменты превращали народ в опасного властителя. Поскольку на протяжении многих столетий он один (< стр.163) нес на себе все бремя злоупотреблений и жил, отвергнутый всеми и предоставленный своим предрассудкам, своей зависти и ненависти, он был закален превратностями судьбы и обрел способность как вынести все сам, так и заставить страдать других.
С такими-то навыками, взяв правление в свои руки, народ взялся завершать дело Революции. Книги дали ему теорию, он же сам принялся за практику и приноровил идеи писателей к своим собственным необузданным страстям.
Если вы внимательно прочли эту книгу и изучили историю Франции XVIII столетия, вы могли заметить, как в народных душах зародились и развились две преобладающие страсти. Они возникли не одновременно и не всегда были направлены на одни и те же цели.
Первая из них, наиболее давняя и глубокая, - это жестокая и неискоренимая ненависть к неравенству. Она была поощряема и вскормлена самим неравенством и давно уже внушала французам упорное и непреодолимое желание разрушить самые основы средневековых институтов и построить на очистившемся месте новое общество, в котором бы и люди, и условия их существования были настолько однообразны, насколько это допускает человеческая природа.
Другая же страсть - более позднего происхождения и менее прочно укоренившаяся - вызывала в людях стремление жить не только равными, но и свободными. На закате Старого порядка обе страсти кажутся в равной степени искренними и сильными. К началу Революции они объединяются и смешиваются на некоторое время, сливаются, обостряют друг друга и одновременно воспламеняют сердца всех французов. Мы имеем в виду 89-й год, время, когда, без сомнения, еще не хватало опытности, но также и время благородства, энтузиазма, мужества и величия. То было навеки памятное время, к которому с восхищением и почтением будут обращаться взоры людей., когда и его очевидцы и сами мы давно исчезнем. В тот период французы были достаточно горды и собою и своим делом, чтобы верить, будто возможно быть равными в свободном обществе. Поэтому помимо демократических институтов они повсеместно создавали институты свободные. Они не только совершенно уничтожили отжившее законодательство, разделявшее людей на касты, корпорации, классы, и вносившее в права людей еще большее неравенство, чем в их положение, но одновременно они разрушили и недавно созданные королевской властью иные законы, лишившие народ права самому распоряжаться своей судьбой и приставившие к каждому французу в качестве опекуна и наставника, а в случае необходимости и владыки, центральное правительство. Вместе с неограниченным правительством пала и централизация.
Но когда могучее поколение, стоявшее у истоков Революции, было уничтожено или обескровлено, как обычно происходит с любым поколением, берущимся за подобное дело; когда, следуя естественному ходу событий, любовь к свободе утратила свой пыл и остыла под влиянием всеобщей анархии и диктатуры народной толпы; когда, наконец, растерявшаяся нация начала как бы ощупью искать своего господина, -именно тогда неограниченная власть смогла возродиться и найти для своего обоснования удивительно легкие пути, которые были без труда открыты гением человека, ставшего одновременно продолжателем дела Революции и ее разрушителем.
При Старом порядке действительно существовало множество институтов недавнего происхождения, которым не чуждо было равенство и которые легко могли найти свое место в новом обществе, но которые тем не менее легко открывали дорогу деспотизму. Именно эти институты и искали среди обломков всех прочих учреждений. И нашли. Некогда они порождали привычки, страсти и идеи, поддерживающие людей в разобщении и повиновении их возродили и воспользовались ими. Централизация была поднята из руин и восстановлена. А поскольку все то, что ранее способствовало ограничению централизации, оставалось разрушенным, из недр нации, только что низвергнувшей королевскую власть, возникла новая власть - обширная, организованная и сильная, какой не пользовался ни один из наших королей. Предприятие казалось необычайно дерзким, а успех его был неслыханным, ибо люди думали только о дне сегодняшнем, забыв о том, что им доводилось видеть раньше. Властелин пал, но главный дух содеянного им уцелел; его власть умерла, но администрация продолжала жить; и с тех пор каждый раз, когда французы пытались уничтожить абсолютную власть, они ограничивались тем, что к телу раба приставляли голову свободы.
С самого начала Революции и до наших дней мы неоднократно были свидетелями того, как страсть к свободе затухала, затем возрождалась, затем опять затухала и опять возрождалась. Она еще надолго останется такой - не имеющей надлежащего опыта, неорганизованной, легко поддающейся недоверию и страху, поверхностной и мимолетной. В то же время стремление к равенству все еще занимает в сердцах людей первое место, оно удерживается благодаря всегда дорогим для каждого человека чувствам. Стремление же к свободе без конца меняет свой облик, то уменьшается, то возрастает, то укрепляется, то затухает в зависимости от обстоятельств, а страсть к равенству остается прежней, она всегда с упорным, а нередко слепым жаром устремлена к одной цели, всегда готовая всем пожертвовать ради возможности своего удовлетворения и способная предоставить благоприятствующему и льстящему ей (< стр.165) правительству привычки, идеи и законы, в которых так нуждается деспотизм для своего упрочения.
Французская революция всегда останется непостижимой для тех, кто обратит свой взор только на нее одну. Пролить на нее свет способно только исследование предшествующей эпохи. Без ясного представления о старом обществе - о его законах, его пороках, его предрассудках, его бедствиях, его величии невозможно когда-либо понять все, что сделали французы за 60 лет, последовавших за его разрушением. Но и этого представления еще не достаточно, если мы не проникнем в самую суть природы нашего народа.
Размышляя об этом народе как таковом, я нахожу его еще более необыкновенным, чем какое-либо из событий его истории. Существовал ли когда-либо еще па земле народ, чьи действия до такой степени были исполнены противоречий и крайностей, народ, более руководствующийся чувствами, чем принципами, и в силу этого всегда поступающий вопреки ожиданиям, то опускаясь ниже среднего уровня, достигнутого человечеством, то возносясь высоко над ним. Существовал ли когда-либо народ, основные инстинкты которого столь неизменны, что его можно узнать по изображениям, оставленным два или три тысячелетия тому назад, и в то же время народ, настолько переменчивый в своих повседневных мыслях и наклонностях, что сам создает неожиданные положения, а порой, подобно иностранцам, впадает в изумление при виде содеянного им же? Существовал ли народ, по преимуществу склонный к неподвижности и рутине, будучи предоставлен самому себе, а с другой стороны, - готовый идти до конца и отважиться на все, будучи вырванным из привычного образа жизни; народ, строптивый по природе и все же скорее приспосабливающийся к произволу властей или даже к насилию со стороны государя, чем к сообразному с законами и свободному правительству правящих граждан? Доводилось ли вам иметь дело с народом, который сегодня выступает в качестве ярого противника всякого повиновения, а на завтра выказывающий послушание, какого нельзя ожидать даже от наций, самою природою предназначенных для рабства? Существует ли еще народ, покорный как дитя, покуда ничто не выказывает ему сопротивления, и совершенно неуправляемый при виде хоть какого-либо сопротивления; народ, вечно обманывающий своих господ, которые либо слишком боятся его, либо не боятся вовсе; народ, никогда не свободный настолько, чтобы не было возможности его поработить, но и не настолько порабощенный, чтобы утратить возможность сбросить с себя иго; народ, способный ко всему, но со всею силою проявляющий себя только в войнах? Существует ли больший поклонник случая, силы, успеха, блеска и шума, но не подлинной славы, более склонный к героизму, чем к добродетели, к игре гения, чем к здравому смыслу, способный скорее к грандиозным планам, чем к осуществлению начатых великих предприятий? Это - самая блестящая, но и самая опасная из европейских наций, более других созданная для того, чтобы быть поочередно предметом восхищения, ненависти, жалости, ужаса, но ни в коем случае не равнодушия.
Только такой народ мог свершить столь внезапную, радикальную и стремительную Революцию, но в то же время и Революцию, исполненную отступлений, противоположностей и противоречий. Французы никогда не свершили бы ее, не будь на то причин, о которых я говорил. Однако необходимо признать, что всех этих причин в совокупности было недостаточно для объяснения подобной Революции, случись она в какой-либо иной стране.
Итак, мы достигли порога достопамятной Революции. На сей раз я не переступлю через него. Может быть, это удастся сделать в ближайшем будущем. И тогда я буду рассматривать ее не с точки зрения причин, но подвергну анализу самою Революцию и, быть может, осмелюсь вынести суждение об обществе, породившем ее.
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1. (к стр.154) Революция наступила не вследствие этого процветания. Дух, призванный породить Революцию, - деятельный, беспокойный, сметливый, новаторский и честолюбивый дух, демократический дух нового общества - уже начал будоражить все вокруг. И еще до того, как он опрокинул все общество в считанные мгновенья, он достаточно уже расшевелил и взволновал все умы.
2. Борьба различных административных властей в 1787 г. (к стр.155)
Пример борьбы такого рода: временная комиссия провинциального собрания Иль-де-Франс требует подчинить своему управлению дом призрения для нищих. Интендант же желает оставить его па своем попечительстве, так как, по его словам, "дом этот содержится не на средства провинции". В продолжении спора временная комиссия обращается к комиссиям других провинций, дабы выяснить их мнение касательно данного предмета. Среди прочих документов мы находим ответ временной комиссии Шампани, которая сообщает комиссии Иль-де-Франса, что ей приходится сталкиваться с теми же трудностями и что она оказывает сопротивление притязаниям интенданта.
3. (к стр.158) В протоколах первого провинциального собрания Иль-де-Франса я нашел следующее мнение, высказанное докладчиком одной из комиссий: "До настоящего момента обязанности синдика в большей степени тягостные, нежели почетные, должны были оттолкнуть от этой должности людей не только зажиточных, но и просвещенных в соответствии с означенным званием".
КНИГА ТРЕТЬЯ
ПРИЛОЖЕНИЕ
О ПРОВИНЦИЯХ С СОСЛОВНЫМИ СОБРАНИЯМИ, В ЧАСТНОСТИ О ЛАНГЕДОКЕ
В мои намерения сейчас не входит рассмотрение каждой из провинций с сословными собраниями, еще существовавших в эпоху Революции.
Я хотел бы только указать их число, отметить те из них, где была еще оживленной местная жизнь, разъяснить их отношение с королевской администрацией; указать, в чем они отклонялись и в чем подчинялись правилам, изложенным мною выше; наконец, на примере одной из таких провинций посмотреть, во что они могли с легкостью превратиться.
Штаты существовали в большинстве французских провинций, иными словами, каждая из них управлялась - при сохранении общего королевского правления людьми трех сословий, как говорили в ту пору, подразумевая под этим собрание, составленное из представителей духовенства, дворянства и буржуазии. Подобное устройство провинций, как и прочие средневековые политические институты, имело схожие черты почти во всех цивилизованных странах Европы, во всяком случае в тех из них, куда проникли германские нравы и понятия. Во многих немецких землях штаты существовали вплоть до французской Революции, а если в некоторых провинциях штаты и были разрушены, то это произошло только в XVII-XVIII веках. На протяжении двух столетий государи вели непрерывную войну с провинциальными собраниями то глухую, то открытую. Они не пытались улучшить государственное устройство в соответствии с требованиями времени, но прилагали все усилия, чтобы разрушать или уродовать его, когда к тому представлялся случай и когда не было возможности поступить еще хуже.
В 1789 г. во Франции сословные собрания существовали только в пяти крупных провинциях и в нескольких незначительных округах. Собственно же провинциальные вольности уцелели лишь в Бретани и Лангедоке. Во всех же прочих областях институт провинциальных собраний полностью утратил жизнеспособность и сохранял лишь свою видимость.
Я остановлюсь на Лангедоке и подвергну его особому анализу. (< стр.168)
Из всех провинций, в которых действовали сословные собрания, Лангедок был провинцией наиболее обширной и густо населенной. В его составе насчитывалось свыше 2 тыс. общин или, как тогда говорили, сообществ, объединявших около 2 млн. жителей, Более того, он был не только самой крупной провинцией такого рода, но и провинцией наиболее благоустроенной и благоденствующей. Таким образом, на примере Лангедока можно наглядно показать, чем могла обернуться свобода провинций при Старом порядке и до какой степени она оказалась подчиненной королевской власти даже в тех областях, где была наиболее сильна.
В Лангедоке штаты могли собираться не иначе как по специальному приказу короля и после приглашения, посылаемого им ежегодно лично каждому из членов собрания. Сей факт побудил одного тогдашнего фрондера сказать буквально следующее: "Из трех сословий, составляющих наши собрания, одно - а именно духовенство - участвует в них по назначению короля, поскольку именно король раздает епископские кафедры и бенефиции; да и два других находятся в сходном положении, потому что приказ короля может не допустить любого члена к участию в собрании, не прибегая для этого ни к ссылке, ни к возбуждению процесса: достаточно только не пригласить неугодного".