Толкиен Джон Рональд Руэл. Две твердыни

весенний листочек. И есть, наоборот, деревья в предгорьях - ядреные, как
орех, а на поверку - дрянь дрянью. Сущая это зараза. Нет, правда, пожалуй
что, очень опасно к нам зазря забредать. Есть у нас черные, угрюмые лощины,
как были, так и есть.
- Вроде как там, на севере, в Вековечном Лесу? - робко осведомился
Мерри.
- Ну да, ну да, вроде как там, только гораздо хуже, чернее. Оно
конечно, Великая Тьма и там, на севере, обрушилась, и там у вас тоже дурной
памяти хватает. Только у нас кое-где Тьма изначально как лежала, так и
лежит, а деревья-то иной раз постарше меня. Ну, мы, конечно, делаем что
можем. Отгоняем чужаков, не подпускаем кого не надо, учим и умудряем,
выхаживаем и ухаживаем.
Мы, онты, издревле назначены древопасами. Теперь нас маловато осталось.
Говорят, пастух и овца преподобны с лица, но и это вовсе не сразу, а жизнь
им отмерена короткая. Зато онты с деревьями - живое подобие друг друга: века
они обвыкают рядом ведь онты, они вроде эльфов: сами себе не слишком-то и
любопытны, не то что люди, и уж куда лучше людей умеют вникать в чужие дела.
И однако же люди нам, может, и больше сродни: мы, как бы сказать,
переменчивей эльфов, видим снаружи, не только изнутри. Вообще-то что эльфы,
что люди нам не чета: онты тверже ходят и дальше смотрят.
Кое-кто из моей близкой родни совсем уж одеревенел, им хоть в ухо
труби, а сами только шепотом и разговаривают. Но есть и деревья, которые
разогнулись, и с ними у нас идет разговор. Разговор, конечно, эльфы завели:
они, бывало, будили деревья, учили их своему языку и учились по-ихнему.
Древние эльфы, они были такие, им лишь бы разговоры выдумывать - ну со всеми
обо всем говорили. А потом пала Великая Тьма, и они уплыли за Море или
обрели приют в дальних краях, там сложили свои песни о веках невозвратных.
Да, о невозвратных веках. В те давние времена отсюда до Лунных гор тянулся
сплошной лес, а это была всего лишь его восточная опушка.
То-то было времечко! Я распевал и расхаживал день за днем напролет,
гулким эхом вторили моему пению лесистые долы. Тогдашний лес походил на
Кветлориэн, однако ж был гуще, мощнее, юнее. А какой духовитый был воздух!
Я, помню, стоял неделями и надышаться не мог.
Древень примолк, вышагивая размашисто и бесшумно, потом снова
забормотал, бормотание стало напевом, в нем зазвучали слова, и хоббиты
наконец расслышали обращенное к ним песнопение:

У ивняков Тасаринена
бродил я весенней порой.
О пряная свежесть весны,
захлестнувшей Нантасарион!
И было мне хорошо.
К вязам Оссирианда на лето я уходил.
О светлый простор Семиречья,
о звонкоголосица вод!
И радостней мне не бывало.
А осенью я гостил в березняках Недлорета.
О Таур-на-Неддор в осеннем,
златобагряном уборе!
Я не видел прекрасней тебя.
На взгорьях Дортониона я встречал холода.
О ветер, о белоснежье,
о зимний Ород-на-Тхон!
И я возвысил голос и восславил творенье.
А теперь эти древние земли
сокрылись на дне морском,
Остались мне Амбарон,
Тауреморне и Аладоломэ,
Брожу по своим краям
и обхожу свой Фангорн,
Где корни впились глубоко-глубоко,
Где годы слежались, как груды палой листвы,
У меня, в Тауреморналомэ.

Отзвучали медленные слова. Древень шествовал молча, а кругом стояла
непроницаемая тишь.
День померк, и дымкой окутывались деревья у корней. В вышине возникли
из полусвета и надвинулись темные взлобья: они подошли к южной оконечности
Мглистых гор, к зеленым подножиям великана Метхедраса. От высокогорных
истоков неслась по уступам и прыгала с круч шумливая, резвая Онтава. По
правую руку тянулся отлогий сумеречно-серый травянистый склон. Ни деревца на
нем, сливавшемся с облачными небесами; уже мерцали из бездонных промоин
ранние звезды.
Древень пошел вверх по склону, почти не сбавляя шага. Внезапно,
хоббитам на изумление, гора расступилась. Два высоких дерева явились по
сторонам прохода, точно неподвижные привратники, но никаких ворот не было,
вход преграждали лишь переплетенные ветви. Перед старым онтом ветви
разомкнулись и поднялись, приветственно всплеснув листвой, темной, крупной,
вечнозеленой; она лоснилась в тусклом сумраке. Открылась широкая травяная
гладь - пол горного чертога с наклонными стенами-скалами высотой до
полусотни футов; вдоль стен, крона за кроной, выстроились густолиственные
стражи.
Дальней стеной чертога служила отвесная скала, прорезанная сквозной
аркой - входом в сводчатый внутренний покой; остальной чертог от небосвода
заслоняли одни воздетые ветви, и деревья так столпились возле арки, что
видна была только широкая входная тропа. От реки оторвался ручеек и, угодив
на отвесную скалу над аркой, расструился, затенькал, сделался серебристой
занавесью. Внизу вода стекалась в каменный водоем, осененный деревьями, и,
переполняя его, бежала к откосу, а там опять становилась ручьем, и мчалась
вниз, и догоняла Онтаву в лесистых предгорьях.
- Кгм! Ну вот и пришли! - промолвил Древень, прерывая долгое молчание.
- Отмерили мы с вами тысяч эдак семьдесят моих, онтских шагов, а сколько это
будет вашим счетом, того не ведаю. Словом сказать, мы у гранитных корневищ
Последней горы. Как это место называется? Ну, если маленький кусочек его
названия перевести на ваш язык, то оно, пожалуй что, называется Ключищи. Я
здесь люблю бывать. Здесь и переночуем.
Он опустил хоббитов на травяной ковер, и они побежали вслед за ним к
дальней арке. Снизу им стало видно, как он шагает, почти не сгибая колен,
впиваясь в землю широкими пальцами, а потом уж опускаясь на всю ступню.
Древень постоял под струистой завесой, глубоко-глубоко вздохнул,
рассмеялся и вошел в покой. Там стоял большой каменный стол, но никаких
сидений возле него не было. Из углов ползла темнота. Древень поставил на
стол две каменные чаши, должно быть, с водой, повел над ними ладонями, и
одна засветилась золотым, другая - темно-зеленым светом. Покой озарился, по
стенам и своду забегали зелено-золотые блики, точно лучистое летнее солнце
пронизывало молодую листву. Хоббиты огляделись и увидели, что стали
светиться деревья во всем чертоге, сначала чуть-чуть, а потом все ярче, и
наконец всякий лист оделся ореолом - зеленым, золотым, медно-красным, а
стволы казались колоннами, изваянными из прозрачного камня.
- Ладно, теперь и поговорим, - сказал Древень. - Только вам ведь,
наверно, пить хочется. А может, вы, чего доброго, и устали. Ничего, сейчас
освежитесь!
Он отошел в угол, в цветной полумрак. Там обнаружились высокие корчаги
с массивными крышками. Древень поднял и отложил крышку, запустил в корчагу
черпак и наполнил три кубка - один огромный и два маленьких.
- В домах у онтов, - сказал он, - сидений не бывает. Так что вы давайте
садитесь пока что на стол.
Он разом поднял обоих хоббитов и посадил их на гранитную плиту футах в
шести над землей. Они сидели, болтали ногами и прихлебывали из кубков.
В кубках была вода, на вкус вроде такая же, как из Онтавы близ опушки,
но был в ней другой, какой-то несказанный привкус и запах, точно вдруг
повеял свежий ночной ветерок и пахнуло дальним лесом. От пальцев ног свежая,
бодрящая струя разлилась по всему телу, аж до корней волос. Да и волосы
взаправду шевельнулись, стали расти, виться, курчавиться. А Древень пошел за
арку к водоему и подержал ноги в воде, потом вернулся, взял наконец свой
кубок и опорожнил его одним долгим, прямо-таки нескончаемым глотком.
И поставил на стол пустой кубок.
- У-ух, а-ах, - выдохнул он. - Гм, кгм, м-да-а, поговорим. Слезайте,
садитесь на пол, а я прилягу, чтоб мне питье-то в голову не бросилось, не
заснуть бы.
У правой стены была большая кровать фута два вышиной, застланная сеном
и хворостом. Древень медленно опустился на нее, чуть-чуть прогнувшись
посредине, и улегся в свое удовольствие, заложив руки за голову и глядя в
потолок, на цветные зайчики. Мерри с Пином пристроились возле него на пышных
копнах.
- Давайте рассказывайте, только без спешки! - приказал Древень.
И хоббиты принялись рассказывать с самого начала, с тех самых пор, как
они покинули Норгорд. В рассказе их не было порядка, они все время
перебивали друг друга, да и Древень то и дело останавливал рассказчика
вопросами о том, что было раньше и что случилось после. Про Кольцо они ни
слова не сказали, не сказали и о том, зачем они пустились в путь и куда
направлялись.
А он ужас как любопытствовал обо всем: выспрашивал и про Черных
Всадников, и про Элронда, и про Раздол, про Вековечный Лес, Тома Бомбадила,
копи Мории, про Кветлориэн и про Владычицу Галадриэль. Хоббитанию, Норгорд и
вообще свои места им пришлось описать не один раз. Древень слушал-слушал, а
потом вдруг спросил:
- Вы там у себя не видели, кгм, онтов, нет? Онтов-то нет, я не о том,
онтицы вам не встречались?
- Онтицы? - удивился Пин. - Они какие, вроде тебя?
- Ну да, вроде меня, хотя, кгм, нет, не вроде. Пожалуй что, уж и не
помню, какие они, - задумчиво проговорил Древень. - Но им бы ваши края
понравились, я потому и спросил.
Особенно же он любопытствовал насчет Гэндальфа и еще того пуще - про
Сарумана и про все его дела. Хоббиты переглядывались и огорчались, что так
мало об этом знают: только со слов Сэма, что говорилось на Большом Совете,
что Гэндальф сказал. Одно они знали точно: Углук со всей его сворой -
изенгардцы, а хозяин их - Саруман.
- Гм, кгм! - сказал Древень, когда их рассказ кое-как подошел к концу и
они наперебой повествовали о битве орков с ристанийскими конниками. - Н-да,
нечего сказать, целая груда у вас новостей. Рассказали вы мне, конечно, не
все, чего там, очень много пропустили, это сразу видно, н-да. Ну, Гэндальф
вам, наверно, так бы и велел. У вас там, видать, большие дела творятся,
большие, н-да, а что за дела, узнается в свое время, лишь бы не позже. Ах
ты, корни-веточки, вот ведь штука: откуда ни возьмись, явился народец, даже
и в перечень не занесенный, и вот поди ж ты! Про Девятерых все давно уж и
позабыли, кто они такие, а они объявились и гонятся за малышами. Гэндальф
зачем-то берет малышей с собой в дальний путь, Галадриэль дает им приют в
Карас-Галадхэне, орки гоняются за ними по голой степи - н-да, попали детки в
большую переделку. Теперь только держись!
- А ты-то с кем? - рискнул спросить Мерри.
- Кгм, гм, мне дела нет до ваших Великих Войн, - отвечал Древень. -
Пусть их люди с эльфами разбираются, как умеют. Туда же и маги:
чародействуют, хлопочут, о будущем пекутся. Меня будущее не касается. И я -
ни с кем, со мной-то ведь, соображайте, никого нет, верно? Моя забота - Лес,
а нынче кто о Лесе заботится? Бывало, эльфы заботились, да эльфы давно уж не
те. Все же если с кем бы то ни было, так, пожалуй, с эльфами: они ведь нас
когда-то излечили от немоты, а такое не забывается, хоть и выпали нам разные
пути. Н-да, и уж само собой, не по пути мне со всякой мразью, вроде этих,
эти-то враги всегдашние ("бурарум", - сердито пророкотал он на своем языке)
- орки-то эти, и их хозяева тоже.
Когда они захватили Лихолесье, я встревожился, а потом они убрались в
Мордор, и я думать о них забыл. Мордор - вон он где, далеко Мордор. Конечно,
ежели повеет страшным ветром с востока, то и от лесов ничего не останется.
Что тут делать старому онту? Погибай, либо уж как-нибудь.
Однако же вот Саруман! Саруман - наш сосед. Это так оставить нельзя.
Надо, наверно, что-то делать. Я уж и то все время думал: как быть с
Саруманом?
- А Саруман, он кто? - спросил Пин. - Ты про него-то много ли знаешь?
- Саруман, он маг, - объяснил Древень. - Маг, да и все тут. Мало я про
них знаю, про магов. Маги эти объявились, когда из-за Моря приплыли большие
корабли: может, на кораблях они к нам приехали, а может, и нет - дело
неясное. Саруман, помнится, был у них в большом почете. Поначалу он все
разгуливал там да сям и совался не в свои дела, в людские и в эльфийские, а
потом перестал соваться - давным-давно перестал, вам и не объяснить, когда,
- и облюбовал крепость Ангреност, по-ристанийски Изенгард. Держал себя тише
тихого, а прославился на все Средиземье. Его, говорят, выбрали главою
Светлого Совета, ну и, наверно, зря выбрали. Я уж теперь думаю, не тогда ли
он стал склоняться ко злу. Однако соседей он до поры до времени никак не
задевал. Любил со мной потолковать, по нашим местам гуляючи. Он прежде был
учтивый, на все у меня позволения спрашивал, ежели мы встречались, и слушал
в оба уха. Много я ему тогда порассказал такого, что сам бы он в жизни не
выведал, а он держал язык на привязи. Ни разу не разговорился. Дальше -
больше: и глаза-то его, как мне помнится (а давненько же я его не видел),
стали ни дать ни взять окна в каменной стене, да-да, занавешенные окна.
Теперь-то мне, пожалуй, и понятно, чего ему надо. Власти ему надо,
всемогущества. В голове у него одни колесики да винтики, а живое - глядишь,
на что и сгодится, а нет - пропадай. Понятно, понятно; предатель он, не
иначе. Это ж надо, с орками связался, всякая дрянь у него под началом.
Бр-р-р, кгм! Да нет, еще того хуже, он и с ними как-то там чародействует,
черные дела творит. Изенгардцы по вашим рассказам выходят не просто орки, а
злодеи на людскую стать. Злыдням и нежити, отродью Великой Тьмы, дневной
свет невмоготу, а Сарумановы новоявленные орки хоть и злобствуют, да терпят.
Что же это такое он там намудрил? Людей, что ли, испортил или орков
обчеловечил? Хуже мерзости не придумаешь!
Древень бурчал и рокотал, точно про себя предавал Сарумана неизбывному,
земляному, онтскому проклятию.
- То-то я в толк не возьму, с чего это орки так осмелели и средь бела
дня шляются у меня по Лесу. Давеча только я додумался, что виною тут
Саруман: он давным-давно разведал все лесные тропинки, а я, дурак, раскрывал
ему здешние тайны. Вот он теперь и хозяйничает со своими сворами. Деревьев
на опушках порубили видимо-невидимо, а хорошие были деревья. Много оставлено
бревен - пусть, мол, гниют сорокам на радость, а еще больше оттащили в
Изенгард, на растопку тамошних печей. Нынче Изенгард все время дымится.
Да чтоб ему сгинуть от корня до последней веточки! Я с этими
порубленными деревьями дружил, я их многих помнил с малого росточка, и
голоса их помню, а теперь их нет, как и не было. Где была звонкая чаща, там
торчат пни и стелется кустарник. Нет, я, видать, проморгал. Запустил я свои
дела. Хватит!
Древень рывком встал с постели, распрямился и ударил кулаком по столу.
Огненные чаши вздрогнули и выплеснули цветное пламя. Глаза его тоже сверкну-
ли зеленым огнем, и борода вздыбилась пышной метлой.
- Нет уж, хватит! - загудел он. - И вы со мной пойдете. Глядишь, чем и
поможете. Не мне, а своим друзьям: им-то, в Ристании и Гондоре, каково,
ежели враг и спереди, и с тыла. Пока пойдем вместе - на Изенгард!
- Да, мы пойдем с тобой, - согласился Мерри. - И попробуем быть тебе не
в тягость.
- Непременно пойдем! - подхватил Пин. - И с ихней Белой Дланью
обязательно разделаемся. На что другое, а на это я погляжу, пусть от меня и
не будет толку. Углука я не забуду, и как мы бежали - тоже.
- Вот и ладно, и не забывай! - сказал Древень. - Но слова мои были
поспешные, а торопиться не надо. Разгорячился я. Надо успокоиться и
подумать, а то ведь легко сказать "хватит"! Кому хватит, а кому и нет.
Разберемся!
Он пошел под арку и постоял под струйчатой занавесью. Потом рассмеялся
и встряхнулся, разбрызгивая зеленые и алые капли. Подумал, возвратился, лег
на постель и лежал молча.
Вскоре хоббиты услышали, как он забормотал. И вроде бы считал на
пальцах.
- Фангорн, Финглас, Фладриф, ага, всего-то, - вздохнул он. - Н-да,
маловато нас осталось, вот в чем печаль. - И обратился к слушателям: -
Только трое осталось из тех, что бродили, пока не обрушилась Великая Тьма,
ну да, трое: я, Фангорн, а еще Финглас и Фладриф - это их эльфийские имена;
можете называть их Листвень и Вскорень, если вам так больше нравится. И вот
из нас-то из троих Листвень и Вскорень уже никуда не годятся. Листвень
заспался, совсем, можно сказать, одеревенел: все лето стоит и дремлет,
травой оброс по колено. И весь в листьях, лица не видать. Зимой он, бывало,
встрепенется, да теперь уж и зимой шелохнуться лень. А Вскорень облюбовал
горные склоны к западу от Изенгарда - самые, надо сказать, ненадежные места.
Орки его ранили, родичей перебили, от любимых деревьев и пней не осталось. И
ушел он наверх, к своим милым березам, теперь там и живет, и оттуда его не
выманить. А все ж таки, сдается мне, молодых-то я, может, и наберу - вот
только объяснить бы им, чтобы поняли, поддеть бы их как-нибудь, а то ведь мы
ох как тяжелы на подъем. Экая жалость, что нам счет чуть ли не по пальцам!
- А почему по пальцам, вы же здесь старожилы? - удивился Пин. - Умерли,
что ли, многие?
- Да нет! - сказал Древень. - Как бы это вам сказать: сам по себе никто
из нас не умер. Ну, бывали, конечно, несчастья за столько-то лет, а больше
одеревенели. Нас и так-то было немного, а поросли никакой. Онтят не было -
ну, детишек, по-вашему, - давным-давно, с незапамятных лет. Онтицы-то ведь у
нас сгинули.
- Ой, прости, пожалуйста! - сказал Пин. - Прямо все до одной перемерли?
- Не перемерли они! - чуть не рассердился Древень. - Я же не сказал
"перемерли", я сказал "сгинули". Запропастились невесть куда, никак не
отыщутся. - Он вздохнул. - Я думал, все об этом знают, сколько песен про
это: и эльфы их пели, и люди, от Лихолесья до Гондора, - как онты ищут
онтиц. Надо же, совсем уж все позабыли.
- Вовсе мы ничего не забыли, - возразил Мерри. - Просто к нам, в
Хоббитанию, песни из-за гор не дошли. Ты вот возьми да расскажи поподробнее,
как было дело, а заодно и песню бы спел, какая лучше помнится. Расскажи, а7
- Ладно уж, расскажу и даже, так и быть, спою, - согласился явно
польщенный Древень. - Поподробнее-то рассказывать некогда, придется
покороче: время позднее, а завтра надо совет держать, заводить большой
разговор, да, глядишь, и в путь собираться.
- Чудно об этом вспоминать и грустно рассказывать, - вымолвил он,
призадумавшись - В ту изначальную пору, когда повсюду шумел и шелестел
дремучий Лес без конца и края, жили да были онты и онтицы, онтики и онтинки,
и тогда, в дни и годы нашей давней-предавней юности, не было краше моей
Фимбретили, легконогой Приветочки, - где-то она, ах, да! Да! Так вот, онты и
онтицы вместе ходили-расхаживали, вместе ладили жилье. Однако же сердца их
бились вразлад: онты полюбили сущее в мире, а онтицы возжелали иного; онтам
были в радость высокие сосны, стройные осины, густолесье и горные кручи,
пили они родниковую воду, а ели только паданцы. Эльфы стали их наставниками,
и на эльфийский лад завели они беседы с деревьями. А у онтиц под опекой были
деревья малые, и радовали их залитые солнцем луговины у лесных подножий;
лиловый терновник проглядывал в зарослях, брезжил по весне вишневый и
яблоневый цвет, летом колыхались пышные заливные луга, и клонились по осени
травы, рассеивая семена. Беседовать с ними у онтиц нужды не бывало: те лишь
бы слышали, что им велят, и делали, что ведено. Онтицы-то и велели им расти
как надо, плодоносить как следует; им, онтицам, нужен был порядок, покой и
изобилие (ну, то есть нужно было, чтобы все делалось по-положенному). И
онтицы устроили роскошные сады. А мы, онты, по-прежнему расхаживали да
скитались и только иногда, редко навещали ихние сады. Потом Тьма заполнила
север, и онтицы ушли за Великую Реку, разбили там новые сады, распахали
новые поля, и совсем уж редко мы стали видеться. Тьму одолели, и тогда еще
пышнее расцвела земля у наших подруг, и не бывало изобильнее их урожаев.
Разноплеменные люди переняли их уменья, и онтицы были у них в большом
почете, а мы словно бы исчезли, ушли в полузабытую сказку, стали темной
лесной тайной. Однако же мы вот они, а от садов наших онтиц и следа не
осталось. Люди называют тамошние места Бурыми Равнинами, Бурятьем.
И вот еще помню, как сейчас, а сколько времени прошло, - когда
Заморские Витязи взяли в плен Саурона, очень мне захотелось повидать
Фимбретиль. Я ее помнил все такой же красавицей, хотя в последний раз она
была вовсе не та, что в былые времена. И немудрено: они ведь трудились не
покладая рук, стали сутулыми и смуглыми, волосы у них выцвели под солнцем, а
щеки задубели яблочным румянцем. Но все же глаза у них наши - наши, зеленые
глаза. Мы пересекли Андуин, мы явились в тамошний край и увидели пустыню,
изувеченную промчавшейся войной. И не было там наших онтиц. Мы их звали, мы
их долго искали и спрашивали всех, кто нам ни попадался. Одни говорили, что
не видали, другие - что видели, как они уходили на запад, на восток, а
может, и на юг. Туда и сюда мы ходили: не было их нигде. Очень нам стало
горько. Но Лес позвал нас обратно, и мы вернулись в любимое густолесье. Год
за годом выходили мы из Леса и звали наших подруг, выкликали их милые,
незабвенные имена. А потом выходили все реже, и выходили недалеко. Теперь
наших онтиц как и не было, только и остались у нас в памяти, и отросли у нас
длинные седые бороды. Много песен сложили эльфы про то, как мы искали наших
подруг, потом и люди переиначили эльфийские песни. Мы об этом песен не
слагали, мы про них помнили и напевали их древние имена. Наверно, мы с ними
все-таки встретимся, и, может быть, еще отыщется край, где мы заживем
вместе. Однако же предсказано другое - что мы воссоединимся, потерявши все,
что есть у нас теперь. Нынче, кажется, к тому и дело идет. Тот Саурон,
прежний, выжигал сады, а нынешний Враг, похоже, все леса норовит извести под
корень.
Н-да, и вот эльфы давным-давно сложили про все про это одну такую
песню. Пели ее всюду по берегам Великой Реки. Эльфийская это песня: мы бы не
так пели, наша была бы очень длинная, чересчур даже длинная, пожалуй. Но
эту-то, эльфийскую, мы все помним наизусть. По-вашему вот она как будет:

ОНТ. Березы оделись прозрачной листвой
и вешним соком полны,
Резвится и блещет лесной поток,
прыгая с крутизны,
Шагается вольно, ветер свеж,
рокочет эхо в горах -
Скорей, скорей возвращайся ко мне,
в веселый весенний край!
ОНТИЦА. Весна залила поля и луга,
расплеснулась зеленой волной,
В цвету, как в снегу, блистают сады
серебряной белизной,
Брызжет солнце, и плещут дожди,
чтоб жажду земли утолить.
Зачем же я возвращусь к тебе
из своих цветущих долин?
ОНТ. Простерся и млеет летний покой,
золотистый, знойный, дневной,
Под лиственным кровом лесные сны
бредут чудной чередой,
В прохладных чертогах зеленая тишь,
и западный веет ветер -
Приди же ко мне! Возвратись ко мне!
Здесь лучше всего на свете!
ОНТИЦА. Вызревают в летнем тепле плоды,
и ягоды все смуглей,
Золотые снопы и жемчуг зерна
вот-вот повезут с полей,
Наливаются яблоки, соты в меду,
и пусть веет западный ветер -
Я к тебе не вернусь ни за что:
у меня лучше всего на свете!
ОНТ. Но грянет сумрачная зима,
и мертвенной станет тень,
В древесном треске беззвездная ночь
поглотит бессолнечный день,
Ветер с востока все омертвит,
обрушится черный дождь,
И сам я тогда разыщу тебя,
если ты сама не придешь!
ОНТИЦА. Небывалой зимой обомрут поля,
кладбищами лягут сады,
Заглохнут песни, и смех отзвучит,
и сгинут наши труды.
Тогда былое явится вновь,
и мы друг друга найдем
И вместе пойдем в подзакатный край
под черным, злобным дождем!
ОБА. Мы вместе пойдем заповедным путем
за дальние рубежи,
И нам откроется новый край,
и снова заблещет жизнь.

Древень допел и примолк.
- Да, вот такая песня, - сказал он погодя. - Эльфийская, это само
собой: траля-ля-ля, словцо за словцом, раз-два, и дело с концом. Однако же
неплохо сочинили, ничего не скажешь. Только онтов малость обидели: очень уж
коротко они говорят. Н-да, ну ладно, я, пожалуй, постою да посплю. А вы где
встанете спать?
- Мы обычно спать не встаем, а ложимся, - сказал Мерри. - Мы бы, если
можно, прямо здесь, на ложе, и поспали бы.
- Как то есть ложитесь спать? - удивился Древень. - Ах, ну да, конечно!
Гм, кгм, спутался я: пришли мне на память древние времена, и показалось,
будто я говорю с онтятами, вот ведь как, ишь ты! Что ж, тогда ложитесь и
спите. А я постою под ручеечком. Покойной ночи!
Хоббиты пристроились на постели, с головой зарывшись в душистое сено,
свежее, мягкое, теплое. Мало-помалу угасли светильники и померкли
разноцветные деревья, но все равно было видно, как Древень неподвижно стоит
под аркой, закинув руки за голову. Вызвездило, и замерцали струи, тихо
стекавшие к его ногам, и тенькали, тенькали, тенькали сотни серебряных
звездных капель. Под этот капельный перезвон Мерри с Пином крепко-крепко
уснули.
Когда они проснулись, пышнозеленый чертог освещало лучистое утреннее
солнце, проникая в укромный покой. Высоко в небесах порывистый восточный
ветер рассеивал облачные клочья. Древень куда-то подевался, и Мерри с Пином
пока что пошли купаться в бассейне за аркой - и заслышали его гуденье и