Страница:
пенье, а потом и сам он появился на широкой тропе меж деревьев.
- Кгм, кха! Ну, доброе утро, Мерри и Пин, - прогудел он при виде
хоббитов. - Вы, однако, поспать горазды! А я уж нынче отшагал шагов под
тысячу. Сейчас вот попьем водички и отправимся на Онтомолвище!
Он нацедил им по полному, кубку из каменной корчаги, но не из
вчерашней, из другой. И вкус у воды был не тот, что вечером: она была гуще и
сытнее, вроде и не питье вовсе, а прямо-таки еда. Хоббиты прихлебывали, сидя
на краю высокого ложа, и закусывали эльфийскими хлебцами-путлибами (они были
вовсе не голодные, но как-никак завтрак, жевать что-то полагается), а
Древень стоял дожидался их, напевая то ли на онтском, то ли на эльфийском,
то ли еще на каком языке и поглядывая на небо.
- А где оно, ваше Онтомолвище? - отважился наконец спросить Пин.
- Кгм, как? Онтомолвище-то где? - переспросил Древень, обернувшись. -
Это не место, Онтомолвище, это собрание онтов, нынче такие собрания
созываются очень-очень редко. Ну, сейчас-то многие, н-да, многие мне
накрепко обещали быть. А соберемся мы, где и всегда: людское название этому
месту - Тайнодол. Отсюда малость на юг. Надо нам подойти туда к полудню, не
позже.
Вскоре они тронулись в путь. Древень, как накануне, усадил хоббитов на
предплечьях. Выйдя из чертога, он свернул вправо, шутя перешагнул через
бурливый ручей и пошел на юг возле безлесных подножий высоких обрывистых
склонов. За каменистыми осыпями виднелись березняк и рябинник, а выше -
темное густое краснолесье. Потом Древень отошел от предгорий и подался в
Лес, где деревья были такие высокие, раскидистые и толстые, каких хоббиты в
жизни не видывали. Поначалу их, почти как на опушке Фангорна, прихватило
удушье, но очень скоро дыхание наладилось. Древень с ними не заговаривал. Он
раздумчиво бухтел себе под нос, и слышалось только "бум-бум, рум-бум,
бух-трах, бум-бум, трах-бах, бум-бум, та-ра-рах-бум" или вроде того - то
угрюмей, то радостней, то глуше, то гулче. Иногда хоббитам чудился ответный
гул, трепет или звук, не то из-под земли, не то над головой, а может быть,
гудели стволы, но Древень знай себе вышагивал, не глядя по сторонам.
Пин принялся было считать мерные "онтские шаги", но сбился со счету на
третьей тысяче, а тут и Древень пошел чуть помедленнее. Внезапно
остановившись, он опустил хоббитов на траву, раструбом приложил ладони ко
рту и, словно из гулкого рога, огласил лес протяжным кличем.
"Гу-у-гу-у-гу-умм!" - раскатилось окрест, и деревья явственно вторили зову.
Потом со всех сторон издалека донеслось: "Гуу-гу-у-гу-у-гу-у-гумм!" - и это
был уже не отзвук, а отклик.
Древень примостил хоббитов на плечи и опять зашагал, время от времени
повторяя громогласный призыв. Отклики слышались все ближе. Так они шли да
шли - и наконец уперлись в глухую стену вечнозеленых деревьев неведомой
хоббитам разновидности: они ветвились от самых корней, густой
темноглянцевитой листвой походили на падуб и были усыпаны крупными, налитыми
оливковыми бутонами.
Древень свернул налево, и через несколько шагов живая преграда вдруг
разомкнулась: утоптанная тропа ныряла в узкий проход и вела вниз по крутому
склону в просторную чашеобразную долину, обнесенную поверху вечнозеленой
изгородью. На округлой травянистой глади не было ни деревца, лишь посреди
долины высились три белоснежные красавицы березы. По откосам сбегали еще две
тропы, с запада и с востока.
Одни онты уже пришли, другие шествовали вдали по тропам, третьи
вереницей спускались за Древнем. Пин и Мерри озирались и изумлялись: они-то
ожидали, что онты все похожи на Древня, как хоббиты друг на друга (если,
конечно, глядеть посторонним глазом), а оказалось - ничего подобного. Они
были разные, как деревья - как деревья одной породы, но разного возраста и
по-разному возросшие, или совсем уж несхожие, как бук и береза, дуб и ель.
Были старые онты, бородатые и заскорузлые, точно могучие многовековые
деревья (и все же по виду намного моложе Древня), были статные и
благообразные пожилые исполины, но ни одного молодого, никакой поросли.
Десятка два их сошлось у берез, с разных сторон брели еще двадцать или около
того.
Сперва у хоббитов глаза разбежались от несхожести их фигур и окраски,
обхвата и роста - и руки-ноги разной длины, и пальцев на них неодинаково (не
меньше трех, не больше девяти). С подобиями дубов и буков Древень все же мог
бы, наверно, посчитаться родней, но многие онты вовсе на него не походили.
Иные были вроде каштанов: кожа коричневая, разлапистые ручищи, короткие
толстые ноги. Иные - вроде ясеней: рослые серокожие онты, многопалые и
длинноногие. Были еще пастыри сосен и елей (эти самые высокие), пестуны
берез, рябин и лип. Но когда все онты столпились возле Древня, чинно
кланяясь и учтиво приветствуя его благозвучными голосами, разглядывая
чужестранцев неспешно и пристально, тут хоббитам сразу стало яснее ясного,
до чего они друг на друга похожи: глаза-то у всех такие же - ну, не такие,
конечно, бездонные, как у Древня, но спокойные, задумчивые, внимательные, с
зеленым мерцанием.
Подоспели последние; онты обступили Древня широким кругом и завели
прелюбопытный и загадочный разговор. Полилась плавная молвь: каждый вступал
в свой черед, и общий медленный распев притихал по одну сторону круга и
гулко гудел по другую. Хотя Пин не различал и не понимал слов - по-онтски
все ж таки разговаривали онты, - однако поначалу ему очень понравилось их
слушать, пока не надоело. Он слушал и слушал (а они все говорили и пели) и
наконец начал думать, что онтский язык слишком уж медленный. Интересно,
сказали они или нет друг другу "доброе утро", а коли Древень делает
перекличку, то когда они доскажут ему свои имена?
"Хотел бы я знать, как по-онтски да и нет", - подумал он и зевнул.
Древень мгновенно все учуял.
- Кгм, кха-кха, ты вот что, друг мой Пин, - сказал он, и звучный
хоровод онтов вдруг примолк. - Я и забыл, что вы такие несусветные торопыги.
Но и то правда, скучновато слушать разговор на непонятном языке. Подите-ка
погуляйте. Имена ваши на Онтомолвище названы, все вас разглядели и все
согласны, что вы не орки и что нужно добавить строку-другую в древний
перечень. На этом мы пока что и порешили, и очень, я вам скажу, быстро
порешили, едва ли не чересчур. Вы с Мерри побродите пока по долине, чем вам
плохо. Пить захотите - там есть на северном склоне, повыше, очень вкусный
источник. А тут еще надо изрядно поговорить, чтобы устроилось настоящее
Онтомолвище. Я потом приду вас проведать, тогда расскажу, как у нас чего.
Он опустил Пина и Мерри наземь, а они, не сговариваясь, оба враз
сообразили низко и благодарственно поклониться. Онтов это очень
позабавило: они о чем-то перемолвились, и зеленые искры замелькали в их
взорах. Но вообще-то им, видимо, было уже не до хоббитов. А те побежали
наверх западной тропой: надо же поглядеть, что там, за оградой, с этой
стороны Тайнодола. Там громоздились лесистые откосы, и за высокогорным
ельником сверкал сахарно-белый пик. Слева, на юге, тоже виднелся лес, лес и
лес, уходивший в серую расплывчатую даль с бледной прозеленью. "Наверно,
ристанийская равнина", - догадался Мерри.
- А где, интересно, Изенгард? - спросил Пин.
- Знал бы я, куда хоть нас занесло, - отозвался Мерри. - Ну, если это
вот вершина Метхедраса, то у подножия его, помнится, как раз и есть
Изенгард, крепость в глубоком ущелье. Небось вон там, слева за хребтиной.
Видишь, не то дым сочится, не то туман?
- Изенгард, он какой? - выспрашивал дальше любопытный Пин. - Он ведь
онтам, поди, не по зубам.
- Да и я тоже думаю - куда им, - согласился Мерри.- Изенгард - это
скалистое кольцо, внутри каменная гладь, а посредине торчит высоченная
гранитная башня, называется Ортханк. Там и живет Саруман, гранит на граните,
на возвышении. Кругом скалы, во сто раз толще любых стен, ворот не помню
сколько, может, и не одни, и в каменном русле бежит горная речка, которая
пересекает Врата Ристании. Да, онтам вроде бы там делать нечего. Но про
онтов, понимаешь, как-то мне странно думается: не такие они смирные, не
такие смешные. С виду-то, оно конечно, - чудаковатые тихони, терпеливые,
опечаленные, обиженные, обойденные жизнью, но, если их обидишь, тогда
хватайся за голову и смазывай салом пятки.
- Ага, ага, - подтвердил Пин. - Сидит себе старая корова и жует свою
жвачку; и глазом не успеешь моргнуть, как это не корова, а бык, и не сидит
он, а вскачь несется на тебя. Да, хорошо бы старик Древень их расшевелил.
Затем, видать, и собрал, только трудное это дело. Вчера, помнишь, как он сам
собой разошелся, а потом пых-пых - и выкипел.
Хоббиты вернулись в долину. Онтомолвище продолжалось вовсю: то глуше,
то громче звучала напевная неспешная беседа. Солнце поднялось над оградой,
брызнули серебром кроны срединных берез, и желтоватым светом озарился
северный склон. Блеснул незаметный родник. Хоббиты пошли закраиной круглой
долины, возле вечнозеленой изгороди - так отрадно было не спеша брести по
свежей мягкой траве - и напрямик спустились к искристому фонтанчику. От
кристальной студеной воды заныли зубы. Они уселись на обомшелый валун и
смотрели, как бегают по траве солнечные блики и проплывают тени облаков.
Онтомолвище не смолкало. Какие-то все ж таки непонятные, совсем уж
чужедальние это были места, точно все былое осталось в другой жизни. И чуть
не до слез захотелось увидеть лица и услышать голоса друзей - особенно
Фродо, особенно Сэма и особенно Бродяжника.
Вдруг стихли голоса онтов, и невдалеке появился Древень, да не один, а
со спутником.
- Кгум, кгу-гум, вот и я, - сказал Древень. - А вы тут, поди,
притомились, всякое терпенье у вас кончается, кгмм, а что, разве не так? Нет
уж, терпеньем вы запаситесь как следует. На первый случай мы все
проговорили, это да, однако еще надо много чего растолковать и разжевать,
довести до ума тех наших, кто живет далеко-далеко от Изенгарда, и еще тех,
кого я не застал дома, когда утром приглашал на разговор; потом уж будем
сообща решать, что нам делать. Ну, правда, онты не слишком долго решают, что
им делать, ежели перед тем все как есть обговорено и разобрано до последнего
листочка-корешка. Но толком-то если, еще поговорить надо: день-другой, не
меньше. Так вот, я вам пока что товарища привел. Он здесь живет неподалеку.
По-эльфийски зовут его Брегалад. Он говорит: решенье, мол, у него готово, на
Онтомолвище ему, дескать, делать нечего. Гм, гм, таких торопливых онтов
прямо-таки свет не видывал. Вы с ним поладите. Вот и до свидания! - и
Древень удалился.
Брегалад стоял замерши, пристально разглядывая хоббитов, а те сидели в
ожидании, когда-то он заторопится. Высокий, стройный и гибкий, он, наверно,
считался у онтов молодым: гладкая, блескучая кора обтягивала его руки и
ноги; у него были темно-алые губы и пышные серо-зеленые волосы. Наконец
Брегалад заговорил, и звучный, как у Древня, был его голос, однако же тоньше
и звонче.
- Кха-ха, эге-гей, ребятки, пойдемте-ка погуляем! - пригласил Он. -
Меня, как сказано было, зовут Брегалад, по-вашему - Скоростень. Но это,
конечно, не имя, а всего-то навсего кличка. Так меня прозвали с тех пор, как
один наш старец едва-едва напыжился задать мне важный вопрос, а я ему
ответил: "Да, конечно". Опять же и пью я слишком быстро: добрые онты
только-только бороды замочили, а я уж губы утираю. Словом, идемте со мной,
не пожалеете!
Он протянул им руки - очень красивые, длинные, долгопалые. Весь день
пробродили они втроем по лесу - хором пели песни, дружно смеялись. А смеялся
Скоростень часто, и смеялся всегда радостно. Смеялся он, когда солнце
являлось из-за облаков, смеялся при виде родника или ручья, смеясь,
останавливался и кропил водой ноги и голову. Слышал трепет или шепоток
деревьев - и тоже заливался смехом. А завидев рябину, стоял, раскинув руки,
стоял и пел, гибкий, точно юное деревце.
Под вечер он привел их к себе домой, впрочем, дома-то никакого у него
не было, а был мшистый камень в уютной зеленой лощинке. Рябины осеняли ее, и
журчал ручей, как в любом жилище онта: этот, звеня, бежал сверху. Они
разговаривали, пока не стемнело, а в темноте где-то неподалеку гудело
Онтомолвище, басовитое, гулкое и по-новому беспокойное; время от времени
чей-нибудь голос звучал громче и тревожнее других, и общий гомон смолкал. Но
их слух заполняла тихая речь Брегалада, и шелестели знакомые, понятные
слова: он вел рассказ о том, как разорили его древний край, где старейшиной
был Вскорень. "Вот оно что, - подумали хоббиты, - с орками у него, стало
быть, особые счеты, то-то он долго и не раздумывал".
- Рябинник обступал мой дом, - печально повествовал Брегалад, - и
рябины эти взрастали вместе со мною в тишине и покое незапамятных лет. Иные
из них, самые старинные, были посажены еще ради онтиц, но те лишь взглянули
на них и с усмешкой покачали головами: в наших, мол, землях у рябин и цветы
белее, и ягоды крупнее. А по мне, так не бывало и быть не могло деревьев
прекраснее и благороднее этих. Они росли и росли, раскидывая тенистую
густолиственную сень и развешивая по осени тяжкие, ярко-багряные, дивные
ягодные гроздья, и птицы слетались стаями на роскошный рябиновый пир. Я
люблю птиц, хоть они и болтушки, и чего-чего, а уж ягод им хватало с
избытком. Однако птицы почему-то стали грубые, злые и жадные, они терзали
деревья, отклевывали грозди и разбрасывали никому не нужные ягоды. Явились
орки с топорами и срубили мои рябины. Я приходил потом и звал их по именам,
незабвенным и нескончаемым, но они даже не встрепенулись, они не слышали
меня и отозваться не могли, они лежали замертво.
О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!
Рябины мои нарядные, горделивые дерева!
Рябины мои ненаглядные,
о, как мне дозваться вас?
Серебряным покрывалом вас
окутывал вешний цвет,
В ярко-зеленых уборах встречали
вы летний рассвет,
Я слышал ваши приветные, ласковые голоса,
Венчалась червонными гроздями
рябиновая краса.
Но рассыпаны ваши кроны
ворохами тусклых седин,
Голоса ваши смолкли навеки,
и я остался один.
О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!
И хоббиты мирно уснули, внимая горестным песнопениям Брегалада,
оплакивавшего на разных языках гибель своих возлюбленных, несравненных
деревьев.
Наутро они снова пошли гулять втроем и провели весь день невдалеке от
его жилища. Ходили они мало, больше сидели под зеленой закраиной. Ветер стал
холоднее, солнце редко пробивалось сквозь нависшие серые облака, и немолчные
голоса онтов звучали то гулко и раскатисто, то глухо и печально, то почти
наперебой, то медленно и скорбно, как погребальный плач. Настала вторая
ночь, а совещание все длилось. В разрывах мчащихся туч мутно мерцали звезды.
Забрезжил третий рассвет, ветреный и угрюмый. Онтомолвище загремело и
снова притихло. Прояснилось утро, ветер улегся, и неподвижный воздух точно
отяжелел в ожидании. Хоббиты заметили, что теперь-то Брегалад прислушивался
в оба уха, хотя до их лощинки вроде бы доносился лишь смутный гул.
Близился вечер, солнце клонилось к западу, за мглистые вершины, и
длинные желтые лучи пронизывали облака. Стало как-то уж очень тихо, кругом
ни звука, ни шороха. Ну вот, значит, кончилось Онтомолвище. Чем же оно
кончилось? Брегалад напряженно замер, глядя на север, в сторону Тайнодола.
Вдруг по лесу раскатился зычный и дружный возглас:
"Тррам-тарарам-тарам!" Деревья затрепетали и пригнулись, словно под могучим
порывом ветра. Снова все смолкло, а потом донесся мерный, как будто
барабанный рокот, его перекрывало грозное многогласие:
- Идем под барабанный гром: трамбам-барамбарам-бам-бом!
Онты приближались, и все оглушительнее гремел их походный напев:
- Идем-грядем, на суд зовем: трумбум-бурумбурум-бум-бом!
Брегалад подхватил хоббитов и поспешно выбрался из лощины.
Навстречу им шагали пятьдесят с лишним онтов; широкими, ровными шагами
спускались они колонной по двое. Во главе их шествовал Древень, они отбивали
такт ладонями по бедрам. Вблизи стало видно, что глаза их полыхают зеленым
светом.
- Кхум-кхам! Вот и мы, идем-гремим, не так уж и долго пришлось нас
ждать! - возгласил Древень, завидев Брегалада с хоббитами. - Давайте
становитесь в строй! Мы выступили в поход. В поход на Изенгард!
- На Изенгард! - подхватила дружина, и грянуло в один голос: - На
Изенгард!
На Изенгард! Пусть грозен он,
стеной гранитной огражден,
Пусть щерит черепной оскал
за неприступной крепью скал, -
Но мы идем крушить гранит,
и Изенгард не устоит!
Горит кора, обуглен ствол,
бушует лес и мрачен дол -
Обрушим своды и столбы
стопой разгневанной судьбы!
Идем под барабанный гром,
Идем-грядем, судьбу несем!
Так пели онты, шагая на юг.
Брегалад с сияющими глазами пристроился к колонне возле Древня. Тот
пересадил хоббитов к себе на плечи, они торжествующе оглядывали шагавшую
вслед за ними онтскую дружину и прислушивались к суровому, монотонному
напеву. Они хоть и надеялись, что в конце концов что-нибудь да случится, но
такой разительной перемены вовсе не ожидали - точно потоком прорвало
плотину.
- А ведь быстро рассудили онты, правда же? - радостно задыхаясь от
собственной смелости, спросил Пин, когда онты перестали петь и слышались
лишь тяжкая поступь да гулкое прихлопывание.
- Быстро, говоришь? - отозвался Древень. - Хм! Да, пожалуй что, и
быстро. Быстрее, чем я думал. Уж и не припомню, когда мы в последний раз так
сердились: много-много веков назад. Мы, онты, сердиться-то не любим и очень
редко сердимся, только если почуем, что нашим деревьям и нам самим чуть ли
не гибель грозит. Такого в нашем краю не бывало со времен войны Саурона и
Заморских Витязей. А все эти орки, древорубы треклятые - рарум! - ишь,
размахались топорами, ладно бы уж на дрова рубили, мерзавцы, еще куда бы ни
шло, на дрова много не надо, - так ведь нет, для одного изуверства. Тут от
соседа впору помощи ждать, а он, смотрите, пожалуйста, заодно с ними. Нет,
уж коли ты маг, с тебя и спрос особый; и то сказать, другие маги все ж таки
не ему чета. Ни на эльфийском, ни на онтском, ни на людских языках и
проклятья-то ему подходящего никак не сыщу. Долой Сарумана, да и только!
- А вы что, взаправду собрались сокрушить изенгардские стены? -
осторожно поинтересовался Мерри.
- Ха, хм-м, да как тебе сказать, а почему бы и нет! Вам ведь небось и
невдомек, какие мы сильные? Про троллей когда-нибудь слышали? Они очень
сильные, тролли. Но они, тролли, не сами собой на свет появились, их вывел
Предвечный Враг под покровом Великой Тьмы: вывел в насмешку над онтами,
вроде как орков - над эльфами. Так вот мы гораздо сильнее троллей. Мы -
кость от кости самой земли. Как древесные корни впиваются в камень, знаете?
Только они впиваются веками, а мы - сразу, ну, если, конечно, рассердимся.
Изрубить-то нас, сильно постаравшись, можно, сжечь или чародейством каким
одолеть - тоже не очень, но все-таки можно, а мы зато, коли захотим, и
Изенгард вдребезги разнесем, и от стен его одно крошево оставим, понятно?
- Но Саруман-то не будет смотреть на вас, сложа руки.
- Кгм, да, нет, он не будет, это верно, и я об этом не забыл. По правде
сказать, я как раз об этом все время и думаю. Но я из нас самый старый,
многие онты куда помоложе, на сотни древесных веков. Сейчас они осерчали, и
у них одно на уме - сокрушить Изенгард. А потом немного поодумаются,
поостынут, выпьют водички на ночь - и начнут успокаиваться. Ох, изрядно
водички мы выпьем на ужин! Ну а пока пусть их топают и поют! Идти нам еще
далеко, поразмыслить времени хватит. Лиха беда начало.
И Древень подхватил общий напев, раздававшийся с прежней силой. Однако
мало-помалу голос его притих и смолк, а нахмуренный лоб глубоко взбороздили
морщины. Потом он поднял глаза, и Пин заметил в них скорбь - но не уныние.
Казалось, зеленый огонь разгорелся еще сильнее, но светил он как бы '
издали, из темной глубины его мыслей.
- Оно конечно, друзья мои, может статься иначе, - медленно промолвил
он. - Может статься и так, что судьба против нас, что нас постигнет рок, что
это последний поход онтов. Но если бы мы остались дома в блаженном
бездействии, мы бы своей судьбы не миновали, раньше ли, позже ли, не все ли
равно? Мы об этом давно размышляем, потому и в поход двинулись. Нет, спешки
тут не было: просто решение созрело. Зато, глядишь, и песни сложат
когда-нибудь о нашем последнем походе. Да, - вздохнул он, - сами, может, и
сгинем, но хоть другим поможем. Жаль только, если вопреки старым песням мы
никогда больше не встретимся с онтицами. Очень бы мне хотелось еще разок
повидать Фимбретиль. Однако ж, друзья мои, песни - они ведь как деревья:
плодоносят по-своему и в свою пору, а случается, что и безвременно засыхают.
Онты шагали ровно и размашисто. Вначале путь их лежал на юг длинной
логовиной; потом приняли вправо и двинулись наискосок, все выше и выше, к
вздымавшимся за верхушками деревьев западным кряжам Метхедраса. Лес
отступал, рассыпался купами окраинный березняк, а там лишь кое-где на голом
склоне торчали одинокие сосны. Солнце кануло за темный гребень. Стелились
сумерки.
Пин оглянулся. То ли онтов прибавилось, то ли... что за наваждение? За
ними оставался пустой и тусклый откос, а теперь он был покрыт деревьями. И
деревья не росли, не стояли - они двигались! Неужели Фангорн очнулся от
вековечной дремы и выслал на горный хребет древесное воинство? Он протер
глаза: может, он сам задремал или ему померещилось в сумерках? Но нет, серые
громады шествовали вверх по склону, разнося глухой шум, гудение ветра в
бесчисленных ветвях. Онты всходили на гребень и давно уже не пели.
Воцарились темень и тишь, только земля трепетала от поступи древопасов и
пробегал шелест, зловещий многотысячелистный шепот. С вершины стала видна
далеко внизу черная пропасть, огромное ущелье между последними отрогами
Мглистых гор - Нан-Курунир, Долина Сарумана.
- Изенгард окутала ночь, - вымолвил Древень.
- Ну и ну, до костей пробирает, - выговорил Гимли, стуча зубами, хлопая
в ладоши и приплясывая. На ранней зорьке они всухомятку перекусили и теперь
дожидались, пока рассветет: вдруг да сыщутся все-таки хоббитские следы. -
Да, а старик-то! - вспомнил он. - Вот чей след мне бы ох как хотелось
увидеть!
- Зачем бы это? - удивился Леголас.
- Если по земле ходит, значит, он старик и старик, не более того, -
пояснил гном.
- Откуда тебе следы возьмутся, трава-то жесткая и высокая.
- Это Следопыту не помеха, - возразил Гимли, - Арагорн и примятую
былинку мигом заметит. Другое дело, что нечего ему замечать: призраки следов
не оставляют, а являлся нам Саруманов призрак. Что ночью, что поутру я то же
самое скажу. Да он и сейчас небось исподтишка следит за нами с той вон
лесной кручи.
- Очень может быть, - согласился Арагорн, - однако же вряд ли. Ты,
Гимли, помнится, сказал: дескать, спугнули лошадей? Леголас, а ты не
расслышал - по-твоему, как они ржали, испуганно?
- Ясно расслышал, - сказал Леголас. - Нет, ничуть не испуганно. Это мы
в темноте перепугались, а они - нет, они ржали радостно, точно встречали
старинного друга.
- Вот и мне так показалось, - сказал Арагорн. - А что было на самом
деле - узнаем, если они вернутся. Ладно! Вон уж светлым-светло. Пойдем
искать, думать будем потом! Вкруговую от ночлега и весь склон перед опушкой.
Ищем следы хоббитов, с ночным пришельцем отдельно разберемся. Если им
каким-нибудь чудом удалось сбежать, то они прятались за деревьями - больше
негде. Не найдем ничего отсюда до опушки, тогда придется обыскивать поле
битвы и рыться в пепле. Но там надежда плоха: ристанийские конники свое дело
знают.
Они прощупывали и разглядывали каждую пядь. Печальное, поникшее над
ними дерево шелестело сухими листьями на холодном восточном ветру. Арагорн
медленно продвигался к груде золы от дозорного костра над рекой, потом
заново обошел холм последней сечи. Вдруг он остановился и нагнулся так
низко, что лицо его утонуло в траве. И подозвал Леголаса с Гимли - те
прибежали со всех ног.
- Вот наконец и новости! - объявил Арагорн и показал им изорванный
бледно-золотистый лист, немного увядший и порыжелый. - Лист лориэнского
мэллорна, в нем крошки, и вокруг крошки рассыпаны. А еще - взгляните-ка! -
перерезанные путы.
- Здесь же и нож, которым их перерезали! - заметил Гимли и,
склонившись, извлек из дерновины вдавленный в нее копытом короткий зубчатый
клинок, затем отломанную рукоять. - Оркский кинжал, - прибавил он, брезгливо
разглядывая резной черенок с омерзительной харей, косоглазой и ухмыляющейся.
- Да, это всем загадкам загадка! - воскликнул Леголас. - Связанный
пленник сбегает от орков и ускользает от бдительного ока ристанийских
конников. Потом останавливается посередь поля и перерезает путы оркским
ножом. Не возьму в толк. Если у него были связаны ноги, то как он сбежал?
Если руки - как орудовал ножом? Если ни ноги, ни руки - тогда что это за
веревка, зачем разрезана? А каков голубчик-то: едва спасся, тут же уселся и
давай закусывать. Сразу видно, что это хоббит, если б и листа мэллорна не
было. Дальше, как я понимаю, руки у него обернулись крыльями, и он с песней
- Кгм, кха! Ну, доброе утро, Мерри и Пин, - прогудел он при виде
хоббитов. - Вы, однако, поспать горазды! А я уж нынче отшагал шагов под
тысячу. Сейчас вот попьем водички и отправимся на Онтомолвище!
Он нацедил им по полному, кубку из каменной корчаги, но не из
вчерашней, из другой. И вкус у воды был не тот, что вечером: она была гуще и
сытнее, вроде и не питье вовсе, а прямо-таки еда. Хоббиты прихлебывали, сидя
на краю высокого ложа, и закусывали эльфийскими хлебцами-путлибами (они были
вовсе не голодные, но как-никак завтрак, жевать что-то полагается), а
Древень стоял дожидался их, напевая то ли на онтском, то ли на эльфийском,
то ли еще на каком языке и поглядывая на небо.
- А где оно, ваше Онтомолвище? - отважился наконец спросить Пин.
- Кгм, как? Онтомолвище-то где? - переспросил Древень, обернувшись. -
Это не место, Онтомолвище, это собрание онтов, нынче такие собрания
созываются очень-очень редко. Ну, сейчас-то многие, н-да, многие мне
накрепко обещали быть. А соберемся мы, где и всегда: людское название этому
месту - Тайнодол. Отсюда малость на юг. Надо нам подойти туда к полудню, не
позже.
Вскоре они тронулись в путь. Древень, как накануне, усадил хоббитов на
предплечьях. Выйдя из чертога, он свернул вправо, шутя перешагнул через
бурливый ручей и пошел на юг возле безлесных подножий высоких обрывистых
склонов. За каменистыми осыпями виднелись березняк и рябинник, а выше -
темное густое краснолесье. Потом Древень отошел от предгорий и подался в
Лес, где деревья были такие высокие, раскидистые и толстые, каких хоббиты в
жизни не видывали. Поначалу их, почти как на опушке Фангорна, прихватило
удушье, но очень скоро дыхание наладилось. Древень с ними не заговаривал. Он
раздумчиво бухтел себе под нос, и слышалось только "бум-бум, рум-бум,
бух-трах, бум-бум, трах-бах, бум-бум, та-ра-рах-бум" или вроде того - то
угрюмей, то радостней, то глуше, то гулче. Иногда хоббитам чудился ответный
гул, трепет или звук, не то из-под земли, не то над головой, а может быть,
гудели стволы, но Древень знай себе вышагивал, не глядя по сторонам.
Пин принялся было считать мерные "онтские шаги", но сбился со счету на
третьей тысяче, а тут и Древень пошел чуть помедленнее. Внезапно
остановившись, он опустил хоббитов на траву, раструбом приложил ладони ко
рту и, словно из гулкого рога, огласил лес протяжным кличем.
"Гу-у-гу-у-гу-умм!" - раскатилось окрест, и деревья явственно вторили зову.
Потом со всех сторон издалека донеслось: "Гуу-гу-у-гу-у-гу-у-гумм!" - и это
был уже не отзвук, а отклик.
Древень примостил хоббитов на плечи и опять зашагал, время от времени
повторяя громогласный призыв. Отклики слышались все ближе. Так они шли да
шли - и наконец уперлись в глухую стену вечнозеленых деревьев неведомой
хоббитам разновидности: они ветвились от самых корней, густой
темноглянцевитой листвой походили на падуб и были усыпаны крупными, налитыми
оливковыми бутонами.
Древень свернул налево, и через несколько шагов живая преграда вдруг
разомкнулась: утоптанная тропа ныряла в узкий проход и вела вниз по крутому
склону в просторную чашеобразную долину, обнесенную поверху вечнозеленой
изгородью. На округлой травянистой глади не было ни деревца, лишь посреди
долины высились три белоснежные красавицы березы. По откосам сбегали еще две
тропы, с запада и с востока.
Одни онты уже пришли, другие шествовали вдали по тропам, третьи
вереницей спускались за Древнем. Пин и Мерри озирались и изумлялись: они-то
ожидали, что онты все похожи на Древня, как хоббиты друг на друга (если,
конечно, глядеть посторонним глазом), а оказалось - ничего подобного. Они
были разные, как деревья - как деревья одной породы, но разного возраста и
по-разному возросшие, или совсем уж несхожие, как бук и береза, дуб и ель.
Были старые онты, бородатые и заскорузлые, точно могучие многовековые
деревья (и все же по виду намного моложе Древня), были статные и
благообразные пожилые исполины, но ни одного молодого, никакой поросли.
Десятка два их сошлось у берез, с разных сторон брели еще двадцать или около
того.
Сперва у хоббитов глаза разбежались от несхожести их фигур и окраски,
обхвата и роста - и руки-ноги разной длины, и пальцев на них неодинаково (не
меньше трех, не больше девяти). С подобиями дубов и буков Древень все же мог
бы, наверно, посчитаться родней, но многие онты вовсе на него не походили.
Иные были вроде каштанов: кожа коричневая, разлапистые ручищи, короткие
толстые ноги. Иные - вроде ясеней: рослые серокожие онты, многопалые и
длинноногие. Были еще пастыри сосен и елей (эти самые высокие), пестуны
берез, рябин и лип. Но когда все онты столпились возле Древня, чинно
кланяясь и учтиво приветствуя его благозвучными голосами, разглядывая
чужестранцев неспешно и пристально, тут хоббитам сразу стало яснее ясного,
до чего они друг на друга похожи: глаза-то у всех такие же - ну, не такие,
конечно, бездонные, как у Древня, но спокойные, задумчивые, внимательные, с
зеленым мерцанием.
Подоспели последние; онты обступили Древня широким кругом и завели
прелюбопытный и загадочный разговор. Полилась плавная молвь: каждый вступал
в свой черед, и общий медленный распев притихал по одну сторону круга и
гулко гудел по другую. Хотя Пин не различал и не понимал слов - по-онтски
все ж таки разговаривали онты, - однако поначалу ему очень понравилось их
слушать, пока не надоело. Он слушал и слушал (а они все говорили и пели) и
наконец начал думать, что онтский язык слишком уж медленный. Интересно,
сказали они или нет друг другу "доброе утро", а коли Древень делает
перекличку, то когда они доскажут ему свои имена?
"Хотел бы я знать, как по-онтски да и нет", - подумал он и зевнул.
Древень мгновенно все учуял.
- Кгм, кха-кха, ты вот что, друг мой Пин, - сказал он, и звучный
хоровод онтов вдруг примолк. - Я и забыл, что вы такие несусветные торопыги.
Но и то правда, скучновато слушать разговор на непонятном языке. Подите-ка
погуляйте. Имена ваши на Онтомолвище названы, все вас разглядели и все
согласны, что вы не орки и что нужно добавить строку-другую в древний
перечень. На этом мы пока что и порешили, и очень, я вам скажу, быстро
порешили, едва ли не чересчур. Вы с Мерри побродите пока по долине, чем вам
плохо. Пить захотите - там есть на северном склоне, повыше, очень вкусный
источник. А тут еще надо изрядно поговорить, чтобы устроилось настоящее
Онтомолвище. Я потом приду вас проведать, тогда расскажу, как у нас чего.
Он опустил Пина и Мерри наземь, а они, не сговариваясь, оба враз
сообразили низко и благодарственно поклониться. Онтов это очень
позабавило: они о чем-то перемолвились, и зеленые искры замелькали в их
взорах. Но вообще-то им, видимо, было уже не до хоббитов. А те побежали
наверх западной тропой: надо же поглядеть, что там, за оградой, с этой
стороны Тайнодола. Там громоздились лесистые откосы, и за высокогорным
ельником сверкал сахарно-белый пик. Слева, на юге, тоже виднелся лес, лес и
лес, уходивший в серую расплывчатую даль с бледной прозеленью. "Наверно,
ристанийская равнина", - догадался Мерри.
- А где, интересно, Изенгард? - спросил Пин.
- Знал бы я, куда хоть нас занесло, - отозвался Мерри. - Ну, если это
вот вершина Метхедраса, то у подножия его, помнится, как раз и есть
Изенгард, крепость в глубоком ущелье. Небось вон там, слева за хребтиной.
Видишь, не то дым сочится, не то туман?
- Изенгард, он какой? - выспрашивал дальше любопытный Пин. - Он ведь
онтам, поди, не по зубам.
- Да и я тоже думаю - куда им, - согласился Мерри.- Изенгард - это
скалистое кольцо, внутри каменная гладь, а посредине торчит высоченная
гранитная башня, называется Ортханк. Там и живет Саруман, гранит на граните,
на возвышении. Кругом скалы, во сто раз толще любых стен, ворот не помню
сколько, может, и не одни, и в каменном русле бежит горная речка, которая
пересекает Врата Ристании. Да, онтам вроде бы там делать нечего. Но про
онтов, понимаешь, как-то мне странно думается: не такие они смирные, не
такие смешные. С виду-то, оно конечно, - чудаковатые тихони, терпеливые,
опечаленные, обиженные, обойденные жизнью, но, если их обидишь, тогда
хватайся за голову и смазывай салом пятки.
- Ага, ага, - подтвердил Пин. - Сидит себе старая корова и жует свою
жвачку; и глазом не успеешь моргнуть, как это не корова, а бык, и не сидит
он, а вскачь несется на тебя. Да, хорошо бы старик Древень их расшевелил.
Затем, видать, и собрал, только трудное это дело. Вчера, помнишь, как он сам
собой разошелся, а потом пых-пых - и выкипел.
Хоббиты вернулись в долину. Онтомолвище продолжалось вовсю: то глуше,
то громче звучала напевная неспешная беседа. Солнце поднялось над оградой,
брызнули серебром кроны срединных берез, и желтоватым светом озарился
северный склон. Блеснул незаметный родник. Хоббиты пошли закраиной круглой
долины, возле вечнозеленой изгороди - так отрадно было не спеша брести по
свежей мягкой траве - и напрямик спустились к искристому фонтанчику. От
кристальной студеной воды заныли зубы. Они уселись на обомшелый валун и
смотрели, как бегают по траве солнечные блики и проплывают тени облаков.
Онтомолвище не смолкало. Какие-то все ж таки непонятные, совсем уж
чужедальние это были места, точно все былое осталось в другой жизни. И чуть
не до слез захотелось увидеть лица и услышать голоса друзей - особенно
Фродо, особенно Сэма и особенно Бродяжника.
Вдруг стихли голоса онтов, и невдалеке появился Древень, да не один, а
со спутником.
- Кгум, кгу-гум, вот и я, - сказал Древень. - А вы тут, поди,
притомились, всякое терпенье у вас кончается, кгмм, а что, разве не так? Нет
уж, терпеньем вы запаситесь как следует. На первый случай мы все
проговорили, это да, однако еще надо много чего растолковать и разжевать,
довести до ума тех наших, кто живет далеко-далеко от Изенгарда, и еще тех,
кого я не застал дома, когда утром приглашал на разговор; потом уж будем
сообща решать, что нам делать. Ну, правда, онты не слишком долго решают, что
им делать, ежели перед тем все как есть обговорено и разобрано до последнего
листочка-корешка. Но толком-то если, еще поговорить надо: день-другой, не
меньше. Так вот, я вам пока что товарища привел. Он здесь живет неподалеку.
По-эльфийски зовут его Брегалад. Он говорит: решенье, мол, у него готово, на
Онтомолвище ему, дескать, делать нечего. Гм, гм, таких торопливых онтов
прямо-таки свет не видывал. Вы с ним поладите. Вот и до свидания! - и
Древень удалился.
Брегалад стоял замерши, пристально разглядывая хоббитов, а те сидели в
ожидании, когда-то он заторопится. Высокий, стройный и гибкий, он, наверно,
считался у онтов молодым: гладкая, блескучая кора обтягивала его руки и
ноги; у него были темно-алые губы и пышные серо-зеленые волосы. Наконец
Брегалад заговорил, и звучный, как у Древня, был его голос, однако же тоньше
и звонче.
- Кха-ха, эге-гей, ребятки, пойдемте-ка погуляем! - пригласил Он. -
Меня, как сказано было, зовут Брегалад, по-вашему - Скоростень. Но это,
конечно, не имя, а всего-то навсего кличка. Так меня прозвали с тех пор, как
один наш старец едва-едва напыжился задать мне важный вопрос, а я ему
ответил: "Да, конечно". Опять же и пью я слишком быстро: добрые онты
только-только бороды замочили, а я уж губы утираю. Словом, идемте со мной,
не пожалеете!
Он протянул им руки - очень красивые, длинные, долгопалые. Весь день
пробродили они втроем по лесу - хором пели песни, дружно смеялись. А смеялся
Скоростень часто, и смеялся всегда радостно. Смеялся он, когда солнце
являлось из-за облаков, смеялся при виде родника или ручья, смеясь,
останавливался и кропил водой ноги и голову. Слышал трепет или шепоток
деревьев - и тоже заливался смехом. А завидев рябину, стоял, раскинув руки,
стоял и пел, гибкий, точно юное деревце.
Под вечер он привел их к себе домой, впрочем, дома-то никакого у него
не было, а был мшистый камень в уютной зеленой лощинке. Рябины осеняли ее, и
журчал ручей, как в любом жилище онта: этот, звеня, бежал сверху. Они
разговаривали, пока не стемнело, а в темноте где-то неподалеку гудело
Онтомолвище, басовитое, гулкое и по-новому беспокойное; время от времени
чей-нибудь голос звучал громче и тревожнее других, и общий гомон смолкал. Но
их слух заполняла тихая речь Брегалада, и шелестели знакомые, понятные
слова: он вел рассказ о том, как разорили его древний край, где старейшиной
был Вскорень. "Вот оно что, - подумали хоббиты, - с орками у него, стало
быть, особые счеты, то-то он долго и не раздумывал".
- Рябинник обступал мой дом, - печально повествовал Брегалад, - и
рябины эти взрастали вместе со мною в тишине и покое незапамятных лет. Иные
из них, самые старинные, были посажены еще ради онтиц, но те лишь взглянули
на них и с усмешкой покачали головами: в наших, мол, землях у рябин и цветы
белее, и ягоды крупнее. А по мне, так не бывало и быть не могло деревьев
прекраснее и благороднее этих. Они росли и росли, раскидывая тенистую
густолиственную сень и развешивая по осени тяжкие, ярко-багряные, дивные
ягодные гроздья, и птицы слетались стаями на роскошный рябиновый пир. Я
люблю птиц, хоть они и болтушки, и чего-чего, а уж ягод им хватало с
избытком. Однако птицы почему-то стали грубые, злые и жадные, они терзали
деревья, отклевывали грозди и разбрасывали никому не нужные ягоды. Явились
орки с топорами и срубили мои рябины. Я приходил потом и звал их по именам,
незабвенным и нескончаемым, но они даже не встрепенулись, они не слышали
меня и отозваться не могли, они лежали замертво.
О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!
Рябины мои нарядные, горделивые дерева!
Рябины мои ненаглядные,
о, как мне дозваться вас?
Серебряным покрывалом вас
окутывал вешний цвет,
В ярко-зеленых уборах встречали
вы летний рассвет,
Я слышал ваши приветные, ласковые голоса,
Венчалась червонными гроздями
рябиновая краса.
Но рассыпаны ваши кроны
ворохами тусклых седин,
Голоса ваши смолкли навеки,
и я остался один.
О Орофарнэ, Лассемисте, Карнимириэ!
И хоббиты мирно уснули, внимая горестным песнопениям Брегалада,
оплакивавшего на разных языках гибель своих возлюбленных, несравненных
деревьев.
Наутро они снова пошли гулять втроем и провели весь день невдалеке от
его жилища. Ходили они мало, больше сидели под зеленой закраиной. Ветер стал
холоднее, солнце редко пробивалось сквозь нависшие серые облака, и немолчные
голоса онтов звучали то гулко и раскатисто, то глухо и печально, то почти
наперебой, то медленно и скорбно, как погребальный плач. Настала вторая
ночь, а совещание все длилось. В разрывах мчащихся туч мутно мерцали звезды.
Забрезжил третий рассвет, ветреный и угрюмый. Онтомолвище загремело и
снова притихло. Прояснилось утро, ветер улегся, и неподвижный воздух точно
отяжелел в ожидании. Хоббиты заметили, что теперь-то Брегалад прислушивался
в оба уха, хотя до их лощинки вроде бы доносился лишь смутный гул.
Близился вечер, солнце клонилось к западу, за мглистые вершины, и
длинные желтые лучи пронизывали облака. Стало как-то уж очень тихо, кругом
ни звука, ни шороха. Ну вот, значит, кончилось Онтомолвище. Чем же оно
кончилось? Брегалад напряженно замер, глядя на север, в сторону Тайнодола.
Вдруг по лесу раскатился зычный и дружный возглас:
"Тррам-тарарам-тарам!" Деревья затрепетали и пригнулись, словно под могучим
порывом ветра. Снова все смолкло, а потом донесся мерный, как будто
барабанный рокот, его перекрывало грозное многогласие:
- Идем под барабанный гром: трамбам-барамбарам-бам-бом!
Онты приближались, и все оглушительнее гремел их походный напев:
- Идем-грядем, на суд зовем: трумбум-бурумбурум-бум-бом!
Брегалад подхватил хоббитов и поспешно выбрался из лощины.
Навстречу им шагали пятьдесят с лишним онтов; широкими, ровными шагами
спускались они колонной по двое. Во главе их шествовал Древень, они отбивали
такт ладонями по бедрам. Вблизи стало видно, что глаза их полыхают зеленым
светом.
- Кхум-кхам! Вот и мы, идем-гремим, не так уж и долго пришлось нас
ждать! - возгласил Древень, завидев Брегалада с хоббитами. - Давайте
становитесь в строй! Мы выступили в поход. В поход на Изенгард!
- На Изенгард! - подхватила дружина, и грянуло в один голос: - На
Изенгард!
На Изенгард! Пусть грозен он,
стеной гранитной огражден,
Пусть щерит черепной оскал
за неприступной крепью скал, -
Но мы идем крушить гранит,
и Изенгард не устоит!
Горит кора, обуглен ствол,
бушует лес и мрачен дол -
Обрушим своды и столбы
стопой разгневанной судьбы!
Идем под барабанный гром,
Идем-грядем, судьбу несем!
Так пели онты, шагая на юг.
Брегалад с сияющими глазами пристроился к колонне возле Древня. Тот
пересадил хоббитов к себе на плечи, они торжествующе оглядывали шагавшую
вслед за ними онтскую дружину и прислушивались к суровому, монотонному
напеву. Они хоть и надеялись, что в конце концов что-нибудь да случится, но
такой разительной перемены вовсе не ожидали - точно потоком прорвало
плотину.
- А ведь быстро рассудили онты, правда же? - радостно задыхаясь от
собственной смелости, спросил Пин, когда онты перестали петь и слышались
лишь тяжкая поступь да гулкое прихлопывание.
- Быстро, говоришь? - отозвался Древень. - Хм! Да, пожалуй что, и
быстро. Быстрее, чем я думал. Уж и не припомню, когда мы в последний раз так
сердились: много-много веков назад. Мы, онты, сердиться-то не любим и очень
редко сердимся, только если почуем, что нашим деревьям и нам самим чуть ли
не гибель грозит. Такого в нашем краю не бывало со времен войны Саурона и
Заморских Витязей. А все эти орки, древорубы треклятые - рарум! - ишь,
размахались топорами, ладно бы уж на дрова рубили, мерзавцы, еще куда бы ни
шло, на дрова много не надо, - так ведь нет, для одного изуверства. Тут от
соседа впору помощи ждать, а он, смотрите, пожалуйста, заодно с ними. Нет,
уж коли ты маг, с тебя и спрос особый; и то сказать, другие маги все ж таки
не ему чета. Ни на эльфийском, ни на онтском, ни на людских языках и
проклятья-то ему подходящего никак не сыщу. Долой Сарумана, да и только!
- А вы что, взаправду собрались сокрушить изенгардские стены? -
осторожно поинтересовался Мерри.
- Ха, хм-м, да как тебе сказать, а почему бы и нет! Вам ведь небось и
невдомек, какие мы сильные? Про троллей когда-нибудь слышали? Они очень
сильные, тролли. Но они, тролли, не сами собой на свет появились, их вывел
Предвечный Враг под покровом Великой Тьмы: вывел в насмешку над онтами,
вроде как орков - над эльфами. Так вот мы гораздо сильнее троллей. Мы -
кость от кости самой земли. Как древесные корни впиваются в камень, знаете?
Только они впиваются веками, а мы - сразу, ну, если, конечно, рассердимся.
Изрубить-то нас, сильно постаравшись, можно, сжечь или чародейством каким
одолеть - тоже не очень, но все-таки можно, а мы зато, коли захотим, и
Изенгард вдребезги разнесем, и от стен его одно крошево оставим, понятно?
- Но Саруман-то не будет смотреть на вас, сложа руки.
- Кгм, да, нет, он не будет, это верно, и я об этом не забыл. По правде
сказать, я как раз об этом все время и думаю. Но я из нас самый старый,
многие онты куда помоложе, на сотни древесных веков. Сейчас они осерчали, и
у них одно на уме - сокрушить Изенгард. А потом немного поодумаются,
поостынут, выпьют водички на ночь - и начнут успокаиваться. Ох, изрядно
водички мы выпьем на ужин! Ну а пока пусть их топают и поют! Идти нам еще
далеко, поразмыслить времени хватит. Лиха беда начало.
И Древень подхватил общий напев, раздававшийся с прежней силой. Однако
мало-помалу голос его притих и смолк, а нахмуренный лоб глубоко взбороздили
морщины. Потом он поднял глаза, и Пин заметил в них скорбь - но не уныние.
Казалось, зеленый огонь разгорелся еще сильнее, но светил он как бы '
издали, из темной глубины его мыслей.
- Оно конечно, друзья мои, может статься иначе, - медленно промолвил
он. - Может статься и так, что судьба против нас, что нас постигнет рок, что
это последний поход онтов. Но если бы мы остались дома в блаженном
бездействии, мы бы своей судьбы не миновали, раньше ли, позже ли, не все ли
равно? Мы об этом давно размышляем, потому и в поход двинулись. Нет, спешки
тут не было: просто решение созрело. Зато, глядишь, и песни сложат
когда-нибудь о нашем последнем походе. Да, - вздохнул он, - сами, может, и
сгинем, но хоть другим поможем. Жаль только, если вопреки старым песням мы
никогда больше не встретимся с онтицами. Очень бы мне хотелось еще разок
повидать Фимбретиль. Однако ж, друзья мои, песни - они ведь как деревья:
плодоносят по-своему и в свою пору, а случается, что и безвременно засыхают.
Онты шагали ровно и размашисто. Вначале путь их лежал на юг длинной
логовиной; потом приняли вправо и двинулись наискосок, все выше и выше, к
вздымавшимся за верхушками деревьев западным кряжам Метхедраса. Лес
отступал, рассыпался купами окраинный березняк, а там лишь кое-где на голом
склоне торчали одинокие сосны. Солнце кануло за темный гребень. Стелились
сумерки.
Пин оглянулся. То ли онтов прибавилось, то ли... что за наваждение? За
ними оставался пустой и тусклый откос, а теперь он был покрыт деревьями. И
деревья не росли, не стояли - они двигались! Неужели Фангорн очнулся от
вековечной дремы и выслал на горный хребет древесное воинство? Он протер
глаза: может, он сам задремал или ему померещилось в сумерках? Но нет, серые
громады шествовали вверх по склону, разнося глухой шум, гудение ветра в
бесчисленных ветвях. Онты всходили на гребень и давно уже не пели.
Воцарились темень и тишь, только земля трепетала от поступи древопасов и
пробегал шелест, зловещий многотысячелистный шепот. С вершины стала видна
далеко внизу черная пропасть, огромное ущелье между последними отрогами
Мглистых гор - Нан-Курунир, Долина Сарумана.
- Изенгард окутала ночь, - вымолвил Древень.
- Ну и ну, до костей пробирает, - выговорил Гимли, стуча зубами, хлопая
в ладоши и приплясывая. На ранней зорьке они всухомятку перекусили и теперь
дожидались, пока рассветет: вдруг да сыщутся все-таки хоббитские следы. -
Да, а старик-то! - вспомнил он. - Вот чей след мне бы ох как хотелось
увидеть!
- Зачем бы это? - удивился Леголас.
- Если по земле ходит, значит, он старик и старик, не более того, -
пояснил гном.
- Откуда тебе следы возьмутся, трава-то жесткая и высокая.
- Это Следопыту не помеха, - возразил Гимли, - Арагорн и примятую
былинку мигом заметит. Другое дело, что нечего ему замечать: призраки следов
не оставляют, а являлся нам Саруманов призрак. Что ночью, что поутру я то же
самое скажу. Да он и сейчас небось исподтишка следит за нами с той вон
лесной кручи.
- Очень может быть, - согласился Арагорн, - однако же вряд ли. Ты,
Гимли, помнится, сказал: дескать, спугнули лошадей? Леголас, а ты не
расслышал - по-твоему, как они ржали, испуганно?
- Ясно расслышал, - сказал Леголас. - Нет, ничуть не испуганно. Это мы
в темноте перепугались, а они - нет, они ржали радостно, точно встречали
старинного друга.
- Вот и мне так показалось, - сказал Арагорн. - А что было на самом
деле - узнаем, если они вернутся. Ладно! Вон уж светлым-светло. Пойдем
искать, думать будем потом! Вкруговую от ночлега и весь склон перед опушкой.
Ищем следы хоббитов, с ночным пришельцем отдельно разберемся. Если им
каким-нибудь чудом удалось сбежать, то они прятались за деревьями - больше
негде. Не найдем ничего отсюда до опушки, тогда придется обыскивать поле
битвы и рыться в пепле. Но там надежда плоха: ристанийские конники свое дело
знают.
Они прощупывали и разглядывали каждую пядь. Печальное, поникшее над
ними дерево шелестело сухими листьями на холодном восточном ветру. Арагорн
медленно продвигался к груде золы от дозорного костра над рекой, потом
заново обошел холм последней сечи. Вдруг он остановился и нагнулся так
низко, что лицо его утонуло в траве. И подозвал Леголаса с Гимли - те
прибежали со всех ног.
- Вот наконец и новости! - объявил Арагорн и показал им изорванный
бледно-золотистый лист, немного увядший и порыжелый. - Лист лориэнского
мэллорна, в нем крошки, и вокруг крошки рассыпаны. А еще - взгляните-ка! -
перерезанные путы.
- Здесь же и нож, которым их перерезали! - заметил Гимли и,
склонившись, извлек из дерновины вдавленный в нее копытом короткий зубчатый
клинок, затем отломанную рукоять. - Оркский кинжал, - прибавил он, брезгливо
разглядывая резной черенок с омерзительной харей, косоглазой и ухмыляющейся.
- Да, это всем загадкам загадка! - воскликнул Леголас. - Связанный
пленник сбегает от орков и ускользает от бдительного ока ристанийских
конников. Потом останавливается посередь поля и перерезает путы оркским
ножом. Не возьму в толк. Если у него были связаны ноги, то как он сбежал?
Если руки - как орудовал ножом? Если ни ноги, ни руки - тогда что это за
веревка, зачем разрезана? А каков голубчик-то: едва спасся, тут же уселся и
давай закусывать. Сразу видно, что это хоббит, если б и листа мэллорна не
было. Дальше, как я понимаю, руки у него обернулись крыльями, и он с песней