Страница:
wie einer Schmied– кузнец-молотобоец... нет, как машин... Поговори с Брюсшей или, лучше, с тезка твой с Анна Нарышкина, она ведь к тебе склонна. Поговори, как бы от себя, нет ли у них еще кого на примете.
Так все и вернулось на круги своя.
Статс-дама Анна Никитична Нарышкина с полуслова поняла фрейлину. Она с жаром откликнулась на туманную просьбу, в которой Аннета ,естественно, не назвала имени государыни.
– Ах, я так понимаю это... Жить без привязанности поистине невыносимо... – Она пристально посмотрела в глаза фрейлины. – Но вы уверены, милочка, что кредит... э-э-э господина Васильчикова исчерпан? Вы ведь понимаете, здесь нельзя ошибиться... Говорят, в деле-то он весьма хорош?..
Анна спокойно выдержала паузу. И, не отвечая на прозвучавший намек, сказала, выделив голосом и выражением, что это только «ее просьба»:
– Конечно, ежели вам затруднительно поспособствовать в моей просьбе, ваше высокопревосходительство, то прошу оставить оную без внимания. Едино прошу вас сделать милость и оставить меня в надежде на доброе ко мне отношение и скромность вашу.
Нарышкина спохватилась:
– Нет, нет, что вы... Я, конечно, не отказываюсь. Надобно только поискать в нашем «оленьем парке» что-нибудь подходящее. Я непременно, непременно сделаю это для вас и дам знать... – Она замолчала, как бы приглашая Анну назвать того, кому следовало донести о результатах.
– Я буду вам зело признательна, ежели сделаете милость и скажете мне, коли что придет вам в скорости на ум... А о каком «оленьем парке» вы изволите вести речь?
– Ах, это так, иносказательно... Разве вы не слыхали о серале французского короля, носящего сие название?
– Никогда... И ежели бы была на то ваша милость и вы бы рассказали мне...
Глаза Анны Никитичны забегали. С одной стороны разговор принимал довольно опасный характер, поскольку эта d?guststriceбыла по-прежнему близка к государыне... И она не заблуждалась относительно довольно коварного характера Протасовой. Неосведомленность же фрейлины была столь приятна, и показать свое превосходство, так хотелось... В конце концов, что из того, ежели Аннетка и передаст ее рассказ императрице? Государыня сама прекрасно знает историю сего заповедника и, пожалуй, посмеется тому, что она так назвала их придворный выводок. Это повествование может даже повысить ее кредит у ее величества. Пусть знает, что она не такая пустышка, как эта толстуха Брюсша, втершаяся в доверие. За последнее время Прасковья что-то стала слишком много о себе понимать... Конечно, тема скользкая. Роль мадам Помпадур может не очень-то понравиться Протасихе. Добрые отношения с этой надутой фрейлиной, конечно, стоили некоторого риска, но испортить их себе дороже... Надо только попробовать в рассказе обойти опасные места... Все эти мысли вихрем пронеслись в голове прирожденной интриганки. И она решилась...
– Я слышала о том в Париже, но не знаю, стоит ли, право, занимать ваше время такою повестью... – Анна молча смотрела на нее. – Хорошо, хорошо, ежели вы располагаете временем и настаиваете...
Женщины отошли в сторону, уселись на зеленый кожаный диван у овального столика, что стоял в малом кабинете Царскосельского дворца, и Анна Никитична начала свой рассказ.
Что же касается Оленьего парка, то название сие очень старое. Мне говорили, что еще при короле Людовике XIII участок версальского парка огородили каменной стеной, внутри которой были построены помещения для смотрителей оленей. Когда же Людовик XIV задумал перестроить дворец, то Олений парк почему-то не внесли в план. Я не знаю причин, но он так и оставался в прежнем виде, пока ныне здравствующий король Людовик XV не повелел возвести там прехорошенькую виллу – Эрмитаж для мадам д’Этуаль, будущей маркизы Помпадур. Вы ведь, наверняка, слыхали об этой особе... Представляете: возлюбленная короля и в то же время статс-дама королевы! Впрочем... – Нарышкина метнула мимолетный взгляд на собеседницу. – Таковы обычаи не токмо французского двора...
Вы, чай, слышали о новом увлечении наследника фрейлиной, великой княгини госпожой Нелидовой?.. Не слыхали? Ну, так вам еще предстоит многое узнать. Но я не стану сбиваться и вернусь к Версалю. Мадам Помпадур всегда добивалась, чего желала. Власть ее была такова, что гордая Мария-Терезия писала ей письма, называя эту распутную мещанку своей «милой подругой» и даже «доброй кузиной»... Во Дворце она присвоила себе все луврские почести. Она сидела в присутствии королевы и при прощании получала от ее величества традиционный поцелуй. Кардиналы целовали ей руку. Одни иезуиты настаивали на том, что маркиза, как женщина, живущая против воли мужа вне брачного с ним сожительства, недостойна религиозного утешения, пока не вернется в лоно семьи. Но они же и поплатились за это. Маркиза воспылала к ним такой ненавистью, что весьма помогла их изгнанию из Франции...
Однако, вернемся к предмету нашего разговора. Надо признать, ma ch?rie, что его величество Людовик XV уже к пятидесяти годам был довольно изношен. Пресыщенный обычными наслаждениями, он не испытывал более возбуждения для чувственных удовольствий прежним путем. Ни одна женщина его не волновала, и нужно было нечто особенное, чтобы оживить его темперамент и помочь ему извлечь стрелу из колчана Амура. Вся служба маркизы Помпадур и приближенные короля с ног сбивались в поисках этих средств. И вот однажды кто-то из придворных показал Людовику миниатюрный портрет племянницы – двенадцатилетней девочки. Нежное, невинное личико понравилось королю, хотя он тут же высказал сомнение в соответствии копии оригиналу, понеже между ними была еще и рука художника. Придворный взялся доставить оригинал. И через несколько дней явился в Лувр с мадемуазель де Ленкур. Девочка была как две капли воды похожа на свой портрет и... осталась во Дворце. Однако ее юный возраст сначала смущал даже Людовика, и потому он с удовольствием принял предложение маркизы Помпадур поместить невинное дитя в ее Эрмитаже, чтобы удалить от нескромных взоров Двора.
Маркизу можно понять, новое увлечение короля молоденькой девочкой не представляло опасности для ее власти. Кроме того, в Оленьем парке она будет всегда находиться под ее наблюдением. И, наконец, зная переменчивый вкус монарха, она решила и дальше способствовать его новой склонности.
Девица де Ленкур забавляла короля несколько месяцев, пока не забеременела. Тогда его величество велел подыскать ей мужа. Скоро нашелся один из приближенных, который с благодарностью взял в супруги любовницу короля с ее дополнением вкупе с милостями монарха.
За первой малышкой последовала другая, третья. Причем одна из них, некая Тирселен, была помещена в Эрмитаж девяти лет от роду... Я не стану описывать, как недостойно поступил с нею король.
Маркиза и дальше управляла бы забавами короля, но она была уже тяжко больна, и ей становилось все труднее отыскивать и вылавливать несчастных девочек поодиночке. Тем более что с каждой беременностью, в конце концов, приходилось разбираться тоже ей. И тогда в голову мадам Помпадур пришла идея составить в Оленьем парке целый сераль из юных девиц, которых бы отыскивали ее поставщики с помощью тайных агентов и вербовали, а чаще покупали у родителей, не раскрывая тайны, куда и зачем предназначаются их дети.
Со временем этот Олений парк так разросся, что для управления им пришлось учредить особое ведомство, назначить штат чиновников и дать основы внутреннего распорядка. Когда же наступало время представить одну из питомиц королю, ее привозили в закрытой карете и помещали в тайных покоях Версаля. Здесь его величество проводил с девочкой, как правило, весь день. Ему нравилось переодевать ее, шнуровать корсет. В целях сохранения тайны, Оленьему парку старались придать внешний вид учебного заведения с уставом почти таким же строгим, как в монастыре. Девочки должны были учиться. Обладая красивым почерком, Людовик сам изготовлял прописи для «воспитанниц». Его величество, как известно, с возрастом стал весьма религиозен и заботился о том, чтобы при воспитании девочек не пренебрегали религией.
При этом каждая из «воспитанниц» была обречена на полное одиночество. Девочкам воспрещалось посещать друг друга. Их уверяли, что господин, с которым они состоят в связи, – польский дворянин, желающий сохранить свои любовные дела в тайне... Почему «польский»? Наверное, потому что королева Мария Лещинская сама была дочерью польского короля. Впрочем, другим девочкам говорили, что они находятся взаперти по приказанию богатого любовника – немецкого князя или английского герцога... Когда кто-нибудь из них беременел, их увозили в Сен-Клу или в Пасси, где находились заведения, предназначенные для подобных случаев. Тех, кому везло – выдавали замуж, снабдив достаточным приданым. Чаще же отправляли в монастырь.
Сначала Оленьим парком управлял камердинер короля, Лебель, а верховный надзор был в руках министра, графа Сен-Флорентена. Последний получил в придворной среде прозвище «оленьей самки», потому что, несмотря на строгую секретность заведения, все о нем знали.
Олений парк поглощал уйму денег. Маркиза Помпадур с самого начала настояла, чтобы все служители, чиновники и семьи «воспитанниц» получали щедрое вознаграждение за свою службу и за молчание. Если же кто-либо не выдерживал данного слова, то в Бастилии, как правило, всегда имелись свободные каморки.
Статс-дама замолчала и откинулась на спинку дивана. Анна сидела, напряженно выпрямившись, темные глаза ее горели внутренним пламенем.
– Ах, ваша светлость, все это безумно интересно. И вы так хорошо рассказываете. Я бы мечтала побывать в Париже...
– У вас все еще впереди, ma ch?rie. Конечно, побываете...
– Голубушка, Анна Никитична, вы как-то назвали маркизу Помпадур – мадам д’Этуаль, она была замужем? Я бы хотела знать о ней побольше, ежели вы, конечно, не притомились...
Вот этого-то Анна Никитична и хотела избежать. Да, видно, увлеклась... Что же, пусть знает. И она продолжила свой рассказ.
– Она была дочерью супругов Пуассон. Ее номинальный отец, а на эту роль претендовало несколько кавалеров, был приказчиком, брошенным в тюрьму за подлог, а мать – известной гуленой. С раннего детства, зная склонности короля, она предназначала свою красотку-дочь в качестве «лакомого блюда» для Людовика XV.
О воспитании юной Пуассон заботился некто Тургейль, который также считал себя настоящим ее отцом. Он же выдал девицу замуж за своего племянника Ленормана д’Этуаль. У бедняги рога начали расти еще до обручения.
Однажды король, недовольный предлагаемым ему выбором придворных дам, спросил у своего камердинера Бинэ, умевшего не раз потрафить вкусам сюзерена, нет ли у него на примете дамы, которая могла бы соответствовать его желаниям. И Бинэ предложил привести в Лувр свою родственницу, мадам д’Этуаль...
Через некоторое время она переселилась в Версаль, а ее муж получил распоряжение выехать в Авиньон и утешился высокой должностью и отменными доходами.
Новая фаворитка изучала короля, как ученый изучает неизвестную ему мошку – со всех сторон и даже под микроскопом. Вы видели этот удивительный снаряд, мой друг?.. В конце концов она узнала все его капризы и, потакая слабостям Людовика, возвела управление им в подлинное искусство. Она сделала скупого Людовика расточительным, она умела угадывать тех людей, которые могли быть ей опасны и удаляла их, не давая приблизиться к трону. Понимая, что одна она, при всей своей изобретательности, не сможет долго удержать привязанность любвеобильного монарха, она взяла в свои руки снабжение его такими женщинами, которые лишь ненадолго могли занять его мысли и удовлетворить похоть... О, она была гениальна в этой части...
– Чем же закончилась ее служба, и почему она столь рано умерла?
Нарышкина отвела глаза в сторону.
– Боюсь, милочка, ее конец был обычным для лиц подобного сорта. Она страдала французской болезнью, которой наградил ее коронованный любовник. Ей было всего сорок два, когда она скончалась. И половину своих лет она отдала любовной службе при короле Франции.
Мне говорили, что в Версале шел дождь, когда гроб с ее телом перевозили в Париж. Король стоял у окна, наблюдая за процессией. И когда останки несчастной были погружены на дроги, заметил: «Скверная погода выдалась для путешествия маркизы». В этом и заключалось его прощание...
Глава пятая
Своих друзей в Париже он уверял, что едет лишь для того, чтобы поблагодарить русскую императрицу за поддержку издания «Энциклопедии». Отчасти это было правдой. С самого начала своего царствования Екатерина поддерживала сношения с французскими философами, не раз приглашая их в Россию. Однако Вольтер и Д’Аламбер под приличными предлогами отказались. Оба были не столь зависимы, как Дидро. Кроме того, княгиня Дашкова и русский посол князь Голицын [50]– посредники в покупке русской императрицей его библиотеки, оставленной в пожизненное пользование, – оказались горячими поклонниками философа.
Так и получилось, что по выходе последнего тома «Энциклопедии», Дидро счел себя, как бы обязанным, лично принести благодарность «Семирамиде Севера». Тем более, что нашлась и оказия...
Тихо покачивается покойная карета на ременных подвесках. Дороги Пруссии не чета российским. Оба пассажира ведут неторопливый разговор.
– Вы прекрасно говорите по-французски, – говорит Дидро, явно желая сделать приятное гостеприимному хозяину.
– О, я так много лет провел за границей... Когда-то, очень давно, примерно этим же путем я вез маленькую девочку, которую звали Фике, с ее матерью в Россию. А ныне мы с вами едем к ней же, только малышку Фике весь мир называет Екатериной Великой.
– Да, я знаю этот эпитет мсье Вольтера...
На петербургской заставе Семен Григорьевич предложил философу поселиться у него, но Дидро отказался, не желая обижать Этьена Фальконе. Скульптор еще раньше уговорил соотечественника остановиться в его жилище. Однако дурной характер Фальконе испортил встречу, и Дидро, чтобы не оказаться на улице под дождем, вынужден был сам просить приюта у того же Нарышкина.
Екатерина встретила философа исключительно любезно. Укрепившись на троне и расставшись с Орловыми, она жаждала всеобщего признания, как просвещенная монархиня. И с особой силой обратила свои амбиции на Европу.
Некоторое неудовольствие доставляло то, что Дидро по-прежнему общался с княгиней Дашковой, отставленной от Двора, и жил у Нарышкина, который поддерживал Орловых. Да и политическая ситуация внутри страны для визита французского энциклопедиста была не лучшей. Тут и неудачи Румянцева, вынужденного отвести армию обратно за Дунай, и «маркиз де Пугачев», как она первое время в шутку называла самозванца. К октябрю прибывший курьер привез известие, что отряды Пугачева рассеяли гарнизонные войска, посланных против них. Бунтовщики перевешали офицеров и осадили Оренбург. При этом в их «штабе», будто бы видели голштинское знамя, и в церквях по приказу «маркиза», попы провозглашают «здравие» императору-самодержцу Павлу Петровичу. Не отсюда ли дуют ветры?..
Оказалось, что у «маркиза» есть и сестра – «дочь императрицы Елисаветы Петровны». Это звание присвоила себе парижская aventuri?re<Авантюристка ( фр.).>, перебравшая до того множество других имен. Она уже успела переехать из Парижа в Италию и там писала манифестики, направляя их то султану, то графу Панину, а то Алексею Орлову, не покидавшему эскадру в Средиземном море. Снова Орлов!.. А что делать? И Екатерина после некоторого раздумья пишет письмо графу Алексею Григорьевичу с повелением «схватить побродяжку»...
Мы уже говорили, что Екатерина обладала удивительным даром проникновения и понимания людей. Но, как часто бывает, не смогла разобраться в характере собственного сына. Она не считала его дурачком. Видела, что он рос смышленым и энергичным ребенком, был достаточно хорошо для своего времени образован. Может быть, был при том несколько наивным, излишне чувствительным и самолюбивым. С малых лет Павел усвоил свое высокое предназначение и глубоко верил в идеалы просвещенной монархии. Здесь следует отдать должное его главному воспитателю графу Никите Ивановичу Панину, который, наряду со своими честолюбивыми замыслами, мечтал воспитать из своего подопечного идеального государя для России. К сожалению, при Дворе далеко не все были озабочены благоденствием государства.
Придворные, относясь, по сути, к категории «обслуги», за редчайшим исключением, не бывают самостоятельными личностями. Сильные по характеру, по самопониманию и самоуважению люди не идут в лакеи. Не тот, как говорим мы сегодня, «менталитет». Между тем любой Двор – та же лакейская: сплетни, подсиживание и постоянное стремление к милостям, даже если они и не очень нужны. Во все времена в придворные пробиваются люди определенного склада характера, склонные к интригам, к подобострастию, и почти всегда к предательству. Продажность – одно из характернейших свойств подобной публики. Такие люди окружали и Павла. Это были либо неудавшиеся интриганы, отлученные от кормушки Большого Двора, либо приставленные матерью-императрицей шпионы. Первые, исходя из собственных интересов, постоянно «дули ему в уши», напоминая о убиенном отце, о его попранных правах на престол. Они развивали в нем тщеславие и ненависть к матери. Вторые доносили по необходимости кое о чем, крепко помня, что «объект их наблюдения» в свое время все же унаследует трон.
Павел же, воспитанный в идеалах просвещенной монархии, каждый день видел, что в реальной жизни все происходит вовсе не так, как в книгах. Убежденный по молодости лет, что лучше стариков знает, как надобно поступать в том или ином случае, он глубоко переживал, что с его мнением никто не считался. С самого детства у него было много обид. Как всякий ребенок, сын терпеть не мог любовников матери. Может быть, в силу обычаев, он бы и относился к ним терпимее, если бы большинство этих временщиков, с молчаливого одобрения императрицы, не выказывали бы в адрес цесаревича столь явно свое пренебрежение. Романтически настроенный Павел был наивен и чувствителен. А императрица пыталась вытравить из него эти качества язвительными насмешками, которые ожесточали подростка. Екатерина знала, что в империи немало людей, которые предпочли бы ей на троне Павла. Но делиться с ним властью она и не помышляла. Наоборот, всеми силами отдаляла наследника от государственного управления. И он вынужден был со стороны наблюдать за делом, которое считал своим, и которое вершилось не так, как он считал должным.
Последнее время имя великого князя не раз всплывало в разных политических интригах. Не утихали слухи о его скором восшествии на престол. Все понимали, что при натянутых отношениях, между нею и наследником, возможен разлад и в самом дворянстве. И кое-кого это бы вполне устроило. В войске Пугачева оказалось немало «Швабриных»... И крестьянский вождь, набравший силу, взывал в своих манифестах к Павлу, как к «сыну». Тут уж было не до насмешек. «Маркиз» превратился в реальную угрозу власти императрицы. Его надо было любой ценой остановить. Бунтовщиков разогнать и наказать... Но кто возьмется за такое дело? На Военной коллегии она прямо спросила у собравшихся:
– Кого же послать против супостата, господа министры?
Но господа молчали, не желая брать на себя ответственность даже советом. Когда же молчание затянулось недопустимо, Захар Григорьевич Чернышев предложил генерал-майора Кара.
– Василий Алексеевич хорошо показал себя в Польше. Справится и с Емелькой.
– Но у него, кажется, назревает какое-то личное событие? – с сомнением проговорила императрица.
Действительно, толстый Кар прискакал из Варшавы с целью – жениться. После удачной миссии по надзору за князем Радзивиллом, Хованские согласились выдать за него дочь.
– Ничего, перетерпит... – Проговорил занявший свое прежнее место в совете Григорий Орлов. – Гля-ко сколь толсто брюхо наел за отпуск на водах. Авось похудеет...
Все засмеялись и на том и порешили. Но забот это не уменьшило. А тут еще этот чертов француз...
На первую аудиенцию Дидро пожаловал к ней в своем обычном черном костюме, хотя при Дворе принято было еще со времен императрицы Елисаветы платье носить цветное. Ну да Бог с ним – рассеян, как все ученые люди. Следующая беседа должна была состояться t?te а t?te. Екатерина позвала, было, Васильчикова, но тот отказался, сославшись на незнание французского языка.
– Так что же болтают обо мне в Париже? – встретила она философа легкомысленной фразой.
– Говорят о сердце Августа в облике Клеопатры.
– Увы, у меня нет Антония... Правда, вы, возможно, слыхали, что подле меня находится молодой человек. Но это мой воспитанник... Молодым людям необходимо преподавать основы нравственного поведения и христианской морали...
Дидро промолчал. Он уже был наслышан о воспитательных наклонностях Семирамиды. Он заговорил о новом издании «Энциклопедии». Императрица настаивала на том, что следовало бы пригласить русских авторов, чтобы они написали побольше статей о России.
– А то многие по-прежнему считают, что у нас волки да медведи бродят по улицам, а ужасы Сибири превосходят страхи кругов дантова ада.
Дидро не возражал против новых авторов. Здесь он чувствовал себя в своей тарелке и готов был вести беседу хоть до утра. Разгорячившись, экспансивный француз размахивал руками и даже несколько раз хлопнул Екатерину по колену...
«Надо будет к следующей встрече поставить между нами столик, а то он меня до синяков доколотит». Мысль ее отвлеклась, она вспомнила о депеше Румянцева, в которой тот снова уже который раз поминал кривого генерал поручика Потемкина, ее бывшего камергера, и сразу же всплыло имя Прасковьи Брюс. Что-то намедни она вместе с Анной Нарышкиной соловьями разливались по поводу достоинств « cyclope-borgne» <Кривого циклопа ( фр.).>. «Чем уж им-то Александр Семенович не угодил? Робок, конечно, в делах – мальчик. Но для утех-то в самый раз, только ныне дела таковы, что не до забав. Вон как все одно к одному сошлось... Хорошо бы руку покрепче найти... – Усмехнулась: – Как у светлейшего...» И сразу новая мысль: «А генерал Потемкин-то... тоже Григорий».
– Однако, ваше величество, – с обидой заметил Дидро, – вы рассеянны и не слышите меня. Я понимаю – государственные заботы поглощают ваше внимание.
Это она услышала, так и не решив для себя, не отослать ли Васильчикова? Или погодить до времени?.. И не написать ли письмо циклопу, благо и повод есть? А там, что Бог даст...».
– Извините меня, месье Дидро. Просто меня в это время уже ждет в кабинете обер-полицмейстер с докладом. Увы, императрица должна работать, как бы ни приятна была ей беседа со столь выдающимся философом. – Она поднялась. – Тем не менее, я надеюсь, это не последняя наша встреча.
Встреч было не чересчур много. Француз успел с присущей ему горячностью высказать русской государыне множество политических прожектов, переполнявших его с момента выезда из Парижа. Он настолько утомил свою царственную слушательницу, что она говорила Ивану Перфильевичу Елагину [51], своему кабинет-секретарю и масону, что «мсье Дидро, конечно, великий философ, но примени его теории к России, от государства камня на камне не останется».
Она снова потянулась так, что хрустнули косточки и почувствовала желание вызвать еще раз безотказного фаворита. Сердито подумала: «Зачем сразу ушел?..». Затем убрала медальон и уже раздраженно дернула за сонетку, призывающую далеким звоном Александра Васильчикова к «службе».
Так все и вернулось на круги своя.
Статс-дама Анна Никитична Нарышкина с полуслова поняла фрейлину. Она с жаром откликнулась на туманную просьбу, в которой Аннета ,естественно, не назвала имени государыни.
– Ах, я так понимаю это... Жить без привязанности поистине невыносимо... – Она пристально посмотрела в глаза фрейлины. – Но вы уверены, милочка, что кредит... э-э-э господина Васильчикова исчерпан? Вы ведь понимаете, здесь нельзя ошибиться... Говорят, в деле-то он весьма хорош?..
Анна спокойно выдержала паузу. И, не отвечая на прозвучавший намек, сказала, выделив голосом и выражением, что это только «ее просьба»:
– Конечно, ежели вам затруднительно поспособствовать в моей просьбе, ваше высокопревосходительство, то прошу оставить оную без внимания. Едино прошу вас сделать милость и оставить меня в надежде на доброе ко мне отношение и скромность вашу.
Нарышкина спохватилась:
– Нет, нет, что вы... Я, конечно, не отказываюсь. Надобно только поискать в нашем «оленьем парке» что-нибудь подходящее. Я непременно, непременно сделаю это для вас и дам знать... – Она замолчала, как бы приглашая Анну назвать того, кому следовало донести о результатах.
– Я буду вам зело признательна, ежели сделаете милость и скажете мне, коли что придет вам в скорости на ум... А о каком «оленьем парке» вы изволите вести речь?
– Ах, это так, иносказательно... Разве вы не слыхали о серале французского короля, носящего сие название?
– Никогда... И ежели бы была на то ваша милость и вы бы рассказали мне...
Глаза Анны Никитичны забегали. С одной стороны разговор принимал довольно опасный характер, поскольку эта d?guststriceбыла по-прежнему близка к государыне... И она не заблуждалась относительно довольно коварного характера Протасовой. Неосведомленность же фрейлины была столь приятна, и показать свое превосходство, так хотелось... В конце концов, что из того, ежели Аннетка и передаст ее рассказ императрице? Государыня сама прекрасно знает историю сего заповедника и, пожалуй, посмеется тому, что она так назвала их придворный выводок. Это повествование может даже повысить ее кредит у ее величества. Пусть знает, что она не такая пустышка, как эта толстуха Брюсша, втершаяся в доверие. За последнее время Прасковья что-то стала слишком много о себе понимать... Конечно, тема скользкая. Роль мадам Помпадур может не очень-то понравиться Протасихе. Добрые отношения с этой надутой фрейлиной, конечно, стоили некоторого риска, но испортить их себе дороже... Надо только попробовать в рассказе обойти опасные места... Все эти мысли вихрем пронеслись в голове прирожденной интриганки. И она решилась...
– Я слышала о том в Париже, но не знаю, стоит ли, право, занимать ваше время такою повестью... – Анна молча смотрела на нее. – Хорошо, хорошо, ежели вы располагаете временем и настаиваете...
Женщины отошли в сторону, уселись на зеленый кожаный диван у овального столика, что стоял в малом кабинете Царскосельского дворца, и Анна Никитична начала свой рассказ.
10
Рассказ статс-дамы Анны Никитичны Нарышкиной
– Вы не бывали в Париже, ma ch?rie?.. Ах, как я вам завидую! У вас все еще впереди: открытие чудного мира. Это так увлекательно...Что же касается Оленьего парка, то название сие очень старое. Мне говорили, что еще при короле Людовике XIII участок версальского парка огородили каменной стеной, внутри которой были построены помещения для смотрителей оленей. Когда же Людовик XIV задумал перестроить дворец, то Олений парк почему-то не внесли в план. Я не знаю причин, но он так и оставался в прежнем виде, пока ныне здравствующий король Людовик XV не повелел возвести там прехорошенькую виллу – Эрмитаж для мадам д’Этуаль, будущей маркизы Помпадур. Вы ведь, наверняка, слыхали об этой особе... Представляете: возлюбленная короля и в то же время статс-дама королевы! Впрочем... – Нарышкина метнула мимолетный взгляд на собеседницу. – Таковы обычаи не токмо французского двора...
Вы, чай, слышали о новом увлечении наследника фрейлиной, великой княгини госпожой Нелидовой?.. Не слыхали? Ну, так вам еще предстоит многое узнать. Но я не стану сбиваться и вернусь к Версалю. Мадам Помпадур всегда добивалась, чего желала. Власть ее была такова, что гордая Мария-Терезия писала ей письма, называя эту распутную мещанку своей «милой подругой» и даже «доброй кузиной»... Во Дворце она присвоила себе все луврские почести. Она сидела в присутствии королевы и при прощании получала от ее величества традиционный поцелуй. Кардиналы целовали ей руку. Одни иезуиты настаивали на том, что маркиза, как женщина, живущая против воли мужа вне брачного с ним сожительства, недостойна религиозного утешения, пока не вернется в лоно семьи. Но они же и поплатились за это. Маркиза воспылала к ним такой ненавистью, что весьма помогла их изгнанию из Франции...
Однако, вернемся к предмету нашего разговора. Надо признать, ma ch?rie, что его величество Людовик XV уже к пятидесяти годам был довольно изношен. Пресыщенный обычными наслаждениями, он не испытывал более возбуждения для чувственных удовольствий прежним путем. Ни одна женщина его не волновала, и нужно было нечто особенное, чтобы оживить его темперамент и помочь ему извлечь стрелу из колчана Амура. Вся служба маркизы Помпадур и приближенные короля с ног сбивались в поисках этих средств. И вот однажды кто-то из придворных показал Людовику миниатюрный портрет племянницы – двенадцатилетней девочки. Нежное, невинное личико понравилось королю, хотя он тут же высказал сомнение в соответствии копии оригиналу, понеже между ними была еще и рука художника. Придворный взялся доставить оригинал. И через несколько дней явился в Лувр с мадемуазель де Ленкур. Девочка была как две капли воды похожа на свой портрет и... осталась во Дворце. Однако ее юный возраст сначала смущал даже Людовика, и потому он с удовольствием принял предложение маркизы Помпадур поместить невинное дитя в ее Эрмитаже, чтобы удалить от нескромных взоров Двора.
Маркизу можно понять, новое увлечение короля молоденькой девочкой не представляло опасности для ее власти. Кроме того, в Оленьем парке она будет всегда находиться под ее наблюдением. И, наконец, зная переменчивый вкус монарха, она решила и дальше способствовать его новой склонности.
Девица де Ленкур забавляла короля несколько месяцев, пока не забеременела. Тогда его величество велел подыскать ей мужа. Скоро нашелся один из приближенных, который с благодарностью взял в супруги любовницу короля с ее дополнением вкупе с милостями монарха.
За первой малышкой последовала другая, третья. Причем одна из них, некая Тирселен, была помещена в Эрмитаж девяти лет от роду... Я не стану описывать, как недостойно поступил с нею король.
Маркиза и дальше управляла бы забавами короля, но она была уже тяжко больна, и ей становилось все труднее отыскивать и вылавливать несчастных девочек поодиночке. Тем более что с каждой беременностью, в конце концов, приходилось разбираться тоже ей. И тогда в голову мадам Помпадур пришла идея составить в Оленьем парке целый сераль из юных девиц, которых бы отыскивали ее поставщики с помощью тайных агентов и вербовали, а чаще покупали у родителей, не раскрывая тайны, куда и зачем предназначаются их дети.
Со временем этот Олений парк так разросся, что для управления им пришлось учредить особое ведомство, назначить штат чиновников и дать основы внутреннего распорядка. Когда же наступало время представить одну из питомиц королю, ее привозили в закрытой карете и помещали в тайных покоях Версаля. Здесь его величество проводил с девочкой, как правило, весь день. Ему нравилось переодевать ее, шнуровать корсет. В целях сохранения тайны, Оленьему парку старались придать внешний вид учебного заведения с уставом почти таким же строгим, как в монастыре. Девочки должны были учиться. Обладая красивым почерком, Людовик сам изготовлял прописи для «воспитанниц». Его величество, как известно, с возрастом стал весьма религиозен и заботился о том, чтобы при воспитании девочек не пренебрегали религией.
При этом каждая из «воспитанниц» была обречена на полное одиночество. Девочкам воспрещалось посещать друг друга. Их уверяли, что господин, с которым они состоят в связи, – польский дворянин, желающий сохранить свои любовные дела в тайне... Почему «польский»? Наверное, потому что королева Мария Лещинская сама была дочерью польского короля. Впрочем, другим девочкам говорили, что они находятся взаперти по приказанию богатого любовника – немецкого князя или английского герцога... Когда кто-нибудь из них беременел, их увозили в Сен-Клу или в Пасси, где находились заведения, предназначенные для подобных случаев. Тех, кому везло – выдавали замуж, снабдив достаточным приданым. Чаще же отправляли в монастырь.
Сначала Оленьим парком управлял камердинер короля, Лебель, а верховный надзор был в руках министра, графа Сен-Флорентена. Последний получил в придворной среде прозвище «оленьей самки», потому что, несмотря на строгую секретность заведения, все о нем знали.
Олений парк поглощал уйму денег. Маркиза Помпадур с самого начала настояла, чтобы все служители, чиновники и семьи «воспитанниц» получали щедрое вознаграждение за свою службу и за молчание. Если же кто-либо не выдерживал данного слова, то в Бастилии, как правило, всегда имелись свободные каморки.
Статс-дама замолчала и откинулась на спинку дивана. Анна сидела, напряженно выпрямившись, темные глаза ее горели внутренним пламенем.
– Ах, ваша светлость, все это безумно интересно. И вы так хорошо рассказываете. Я бы мечтала побывать в Париже...
– У вас все еще впереди, ma ch?rie. Конечно, побываете...
– Голубушка, Анна Никитична, вы как-то назвали маркизу Помпадур – мадам д’Этуаль, она была замужем? Я бы хотела знать о ней побольше, ежели вы, конечно, не притомились...
Вот этого-то Анна Никитична и хотела избежать. Да, видно, увлеклась... Что же, пусть знает. И она продолжила свой рассказ.
– Она была дочерью супругов Пуассон. Ее номинальный отец, а на эту роль претендовало несколько кавалеров, был приказчиком, брошенным в тюрьму за подлог, а мать – известной гуленой. С раннего детства, зная склонности короля, она предназначала свою красотку-дочь в качестве «лакомого блюда» для Людовика XV.
О воспитании юной Пуассон заботился некто Тургейль, который также считал себя настоящим ее отцом. Он же выдал девицу замуж за своего племянника Ленормана д’Этуаль. У бедняги рога начали расти еще до обручения.
Однажды король, недовольный предлагаемым ему выбором придворных дам, спросил у своего камердинера Бинэ, умевшего не раз потрафить вкусам сюзерена, нет ли у него на примете дамы, которая могла бы соответствовать его желаниям. И Бинэ предложил привести в Лувр свою родственницу, мадам д’Этуаль...
Через некоторое время она переселилась в Версаль, а ее муж получил распоряжение выехать в Авиньон и утешился высокой должностью и отменными доходами.
Новая фаворитка изучала короля, как ученый изучает неизвестную ему мошку – со всех сторон и даже под микроскопом. Вы видели этот удивительный снаряд, мой друг?.. В конце концов она узнала все его капризы и, потакая слабостям Людовика, возвела управление им в подлинное искусство. Она сделала скупого Людовика расточительным, она умела угадывать тех людей, которые могли быть ей опасны и удаляла их, не давая приблизиться к трону. Понимая, что одна она, при всей своей изобретательности, не сможет долго удержать привязанность любвеобильного монарха, она взяла в свои руки снабжение его такими женщинами, которые лишь ненадолго могли занять его мысли и удовлетворить похоть... О, она была гениальна в этой части...
– Чем же закончилась ее служба, и почему она столь рано умерла?
Нарышкина отвела глаза в сторону.
– Боюсь, милочка, ее конец был обычным для лиц подобного сорта. Она страдала французской болезнью, которой наградил ее коронованный любовник. Ей было всего сорок два, когда она скончалась. И половину своих лет она отдала любовной службе при короле Франции.
Мне говорили, что в Версале шел дождь, когда гроб с ее телом перевозили в Париж. Король стоял у окна, наблюдая за процессией. И когда останки несчастной были погружены на дроги, заметил: «Скверная погода выдалась для путешествия маркизы». В этом и заключалось его прощание...
Глава пятая
1
Разбрызгивая колесами грязь дальних дорог, катилась по прусским землям из Франции на восток карета камергера Двора ея величества Семена Григорьевича Нарышкина. В объезд Берлина и Потсдама, чтобы не застрять у Фридриха Второго, вез старый вельможа в Санкт-Петербург дорогого гостя. Дени Дидро – знаменитый мыслитель-энциклопедист, философ и писатель, властитель умов! Что же подвигло убежденного врага феодального строя и абсолютизма на столь трудное и утомительное путешествие в крепостную и самодержавную страну?Своих друзей в Париже он уверял, что едет лишь для того, чтобы поблагодарить русскую императрицу за поддержку издания «Энциклопедии». Отчасти это было правдой. С самого начала своего царствования Екатерина поддерживала сношения с французскими философами, не раз приглашая их в Россию. Однако Вольтер и Д’Аламбер под приличными предлогами отказались. Оба были не столь зависимы, как Дидро. Кроме того, княгиня Дашкова и русский посол князь Голицын [50]– посредники в покупке русской императрицей его библиотеки, оставленной в пожизненное пользование, – оказались горячими поклонниками философа.
Так и получилось, что по выходе последнего тома «Энциклопедии», Дидро счел себя, как бы обязанным, лично принести благодарность «Семирамиде Севера». Тем более, что нашлась и оказия...
Тихо покачивается покойная карета на ременных подвесках. Дороги Пруссии не чета российским. Оба пассажира ведут неторопливый разговор.
– Вы прекрасно говорите по-французски, – говорит Дидро, явно желая сделать приятное гостеприимному хозяину.
– О, я так много лет провел за границей... Когда-то, очень давно, примерно этим же путем я вез маленькую девочку, которую звали Фике, с ее матерью в Россию. А ныне мы с вами едем к ней же, только малышку Фике весь мир называет Екатериной Великой.
– Да, я знаю этот эпитет мсье Вольтера...
На петербургской заставе Семен Григорьевич предложил философу поселиться у него, но Дидро отказался, не желая обижать Этьена Фальконе. Скульптор еще раньше уговорил соотечественника остановиться в его жилище. Однако дурной характер Фальконе испортил встречу, и Дидро, чтобы не оказаться на улице под дождем, вынужден был сам просить приюта у того же Нарышкина.
Екатерина встретила философа исключительно любезно. Укрепившись на троне и расставшись с Орловыми, она жаждала всеобщего признания, как просвещенная монархиня. И с особой силой обратила свои амбиции на Европу.
Некоторое неудовольствие доставляло то, что Дидро по-прежнему общался с княгиней Дашковой, отставленной от Двора, и жил у Нарышкина, который поддерживал Орловых. Да и политическая ситуация внутри страны для визита французского энциклопедиста была не лучшей. Тут и неудачи Румянцева, вынужденного отвести армию обратно за Дунай, и «маркиз де Пугачев», как она первое время в шутку называла самозванца. К октябрю прибывший курьер привез известие, что отряды Пугачева рассеяли гарнизонные войска, посланных против них. Бунтовщики перевешали офицеров и осадили Оренбург. При этом в их «штабе», будто бы видели голштинское знамя, и в церквях по приказу «маркиза», попы провозглашают «здравие» императору-самодержцу Павлу Петровичу. Не отсюда ли дуют ветры?..
Оказалось, что у «маркиза» есть и сестра – «дочь императрицы Елисаветы Петровны». Это звание присвоила себе парижская aventuri?re<Авантюристка ( фр.).>, перебравшая до того множество других имен. Она уже успела переехать из Парижа в Италию и там писала манифестики, направляя их то султану, то графу Панину, а то Алексею Орлову, не покидавшему эскадру в Средиземном море. Снова Орлов!.. А что делать? И Екатерина после некоторого раздумья пишет письмо графу Алексею Григорьевичу с повелением «схватить побродяжку»...
Мы уже говорили, что Екатерина обладала удивительным даром проникновения и понимания людей. Но, как часто бывает, не смогла разобраться в характере собственного сына. Она не считала его дурачком. Видела, что он рос смышленым и энергичным ребенком, был достаточно хорошо для своего времени образован. Может быть, был при том несколько наивным, излишне чувствительным и самолюбивым. С малых лет Павел усвоил свое высокое предназначение и глубоко верил в идеалы просвещенной монархии. Здесь следует отдать должное его главному воспитателю графу Никите Ивановичу Панину, который, наряду со своими честолюбивыми замыслами, мечтал воспитать из своего подопечного идеального государя для России. К сожалению, при Дворе далеко не все были озабочены благоденствием государства.
Придворные, относясь, по сути, к категории «обслуги», за редчайшим исключением, не бывают самостоятельными личностями. Сильные по характеру, по самопониманию и самоуважению люди не идут в лакеи. Не тот, как говорим мы сегодня, «менталитет». Между тем любой Двор – та же лакейская: сплетни, подсиживание и постоянное стремление к милостям, даже если они и не очень нужны. Во все времена в придворные пробиваются люди определенного склада характера, склонные к интригам, к подобострастию, и почти всегда к предательству. Продажность – одно из характернейших свойств подобной публики. Такие люди окружали и Павла. Это были либо неудавшиеся интриганы, отлученные от кормушки Большого Двора, либо приставленные матерью-императрицей шпионы. Первые, исходя из собственных интересов, постоянно «дули ему в уши», напоминая о убиенном отце, о его попранных правах на престол. Они развивали в нем тщеславие и ненависть к матери. Вторые доносили по необходимости кое о чем, крепко помня, что «объект их наблюдения» в свое время все же унаследует трон.
Павел же, воспитанный в идеалах просвещенной монархии, каждый день видел, что в реальной жизни все происходит вовсе не так, как в книгах. Убежденный по молодости лет, что лучше стариков знает, как надобно поступать в том или ином случае, он глубоко переживал, что с его мнением никто не считался. С самого детства у него было много обид. Как всякий ребенок, сын терпеть не мог любовников матери. Может быть, в силу обычаев, он бы и относился к ним терпимее, если бы большинство этих временщиков, с молчаливого одобрения императрицы, не выказывали бы в адрес цесаревича столь явно свое пренебрежение. Романтически настроенный Павел был наивен и чувствителен. А императрица пыталась вытравить из него эти качества язвительными насмешками, которые ожесточали подростка. Екатерина знала, что в империи немало людей, которые предпочли бы ей на троне Павла. Но делиться с ним властью она и не помышляла. Наоборот, всеми силами отдаляла наследника от государственного управления. И он вынужден был со стороны наблюдать за делом, которое считал своим, и которое вершилось не так, как он считал должным.
Последнее время имя великого князя не раз всплывало в разных политических интригах. Не утихали слухи о его скором восшествии на престол. Все понимали, что при натянутых отношениях, между нею и наследником, возможен разлад и в самом дворянстве. И кое-кого это бы вполне устроило. В войске Пугачева оказалось немало «Швабриных»... И крестьянский вождь, набравший силу, взывал в своих манифестах к Павлу, как к «сыну». Тут уж было не до насмешек. «Маркиз» превратился в реальную угрозу власти императрицы. Его надо было любой ценой остановить. Бунтовщиков разогнать и наказать... Но кто возьмется за такое дело? На Военной коллегии она прямо спросила у собравшихся:
– Кого же послать против супостата, господа министры?
Но господа молчали, не желая брать на себя ответственность даже советом. Когда же молчание затянулось недопустимо, Захар Григорьевич Чернышев предложил генерал-майора Кара.
– Василий Алексеевич хорошо показал себя в Польше. Справится и с Емелькой.
– Но у него, кажется, назревает какое-то личное событие? – с сомнением проговорила императрица.
Действительно, толстый Кар прискакал из Варшавы с целью – жениться. После удачной миссии по надзору за князем Радзивиллом, Хованские согласились выдать за него дочь.
– Ничего, перетерпит... – Проговорил занявший свое прежнее место в совете Григорий Орлов. – Гля-ко сколь толсто брюхо наел за отпуск на водах. Авось похудеет...
Все засмеялись и на том и порешили. Но забот это не уменьшило. А тут еще этот чертов француз...
На первую аудиенцию Дидро пожаловал к ней в своем обычном черном костюме, хотя при Дворе принято было еще со времен императрицы Елисаветы платье носить цветное. Ну да Бог с ним – рассеян, как все ученые люди. Следующая беседа должна была состояться t?te а t?te. Екатерина позвала, было, Васильчикова, но тот отказался, сославшись на незнание французского языка.
– Так что же болтают обо мне в Париже? – встретила она философа легкомысленной фразой.
– Говорят о сердце Августа в облике Клеопатры.
– Увы, у меня нет Антония... Правда, вы, возможно, слыхали, что подле меня находится молодой человек. Но это мой воспитанник... Молодым людям необходимо преподавать основы нравственного поведения и христианской морали...
Дидро промолчал. Он уже был наслышан о воспитательных наклонностях Семирамиды. Он заговорил о новом издании «Энциклопедии». Императрица настаивала на том, что следовало бы пригласить русских авторов, чтобы они написали побольше статей о России.
– А то многие по-прежнему считают, что у нас волки да медведи бродят по улицам, а ужасы Сибири превосходят страхи кругов дантова ада.
Дидро не возражал против новых авторов. Здесь он чувствовал себя в своей тарелке и готов был вести беседу хоть до утра. Разгорячившись, экспансивный француз размахивал руками и даже несколько раз хлопнул Екатерину по колену...
«Надо будет к следующей встрече поставить между нами столик, а то он меня до синяков доколотит». Мысль ее отвлеклась, она вспомнила о депеше Румянцева, в которой тот снова уже который раз поминал кривого генерал поручика Потемкина, ее бывшего камергера, и сразу же всплыло имя Прасковьи Брюс. Что-то намедни она вместе с Анной Нарышкиной соловьями разливались по поводу достоинств « cyclope-borgne» <Кривого циклопа ( фр.).>. «Чем уж им-то Александр Семенович не угодил? Робок, конечно, в делах – мальчик. Но для утех-то в самый раз, только ныне дела таковы, что не до забав. Вон как все одно к одному сошлось... Хорошо бы руку покрепче найти... – Усмехнулась: – Как у светлейшего...» И сразу новая мысль: «А генерал Потемкин-то... тоже Григорий».
– Однако, ваше величество, – с обидой заметил Дидро, – вы рассеянны и не слышите меня. Я понимаю – государственные заботы поглощают ваше внимание.
Это она услышала, так и не решив для себя, не отослать ли Васильчикова? Или погодить до времени?.. И не написать ли письмо циклопу, благо и повод есть? А там, что Бог даст...».
– Извините меня, месье Дидро. Просто меня в это время уже ждет в кабинете обер-полицмейстер с докладом. Увы, императрица должна работать, как бы ни приятна была ей беседа со столь выдающимся философом. – Она поднялась. – Тем не менее, я надеюсь, это не последняя наша встреча.
Встреч было не чересчур много. Француз успел с присущей ему горячностью высказать русской государыне множество политических прожектов, переполнявших его с момента выезда из Парижа. Он настолько утомил свою царственную слушательницу, что она говорила Ивану Перфильевичу Елагину [51], своему кабинет-секретарю и масону, что «мсье Дидро, конечно, великий философ, но примени его теории к России, от государства камня на камне не останется».
2
Вечером, отослав молчаливого, Васильчикова в его апартаменты, Екатерина устало подумала, что неплохо бы все же найти замену тишайшему любовнику. И чтобы замена сочетала в себе известные возможности Александра Семеновича с мудростью и с былой энергией Орловых... Она тяжело вздохнула, понимая неисполнимость подобного желания, но почему не помечтать о чем-то женщине перед сном?.. Екатерина потянулась, чтобы погасить свечу, когда внезапно новая озорная мысль пришла ей в голову... Ежели невозможно заменить нечто одно целиком, то можно к оному, не лишаясь его достоинств, добавить нечто другое, обладающее тем, чего не имеет первое... Она тихонько рассмеялась, пошлепала себя по щеке и опустила руку, протянутую к свече. Подумалось: «А не послать ли письмо в армию циклопу Потемкину и не вызвать ли?.. Заодно к письму приложить сувенир... – Она приподнялась и вынула из ночного столика медальон со своим портретом на золотой цепочке. – Если он человек действительно умный, как уверяют Прасковья с Нарышкиной, то поймет смысл подарка. Ну, а не поймет... Тем хуже для кого?..».Она снова потянулась так, что хрустнули косточки и почувствовала желание вызвать еще раз безотказного фаворита. Сердито подумала: «Зачем сразу ушел?..». Затем убрала медальон и уже раздраженно дернула за сонетку, призывающую далеким звоном Александра Васильчикова к «службе».