Страница:
t?te-?-t?teс кем-либо из приезжих, при случае взбиралась к нему на колени и ерзала, двигаясь туда и сюда, как бы устраиваясь поудобнее. Она умащивалась до тех пор, пока гость не начинал смущенно и прерывисто дышать, стараясь сдвинуть в сторону набухшее естество. Тогда, соскочив с колен покрасневшего кавалера, она бежала в сад или в детскую, где, зарывшись в траву или в подушки, предавалась чувству томления, теребя маленькими пальчиками не созревшую плоть.
Не догадываясь об истинных причинах, матушка Анисья Никитична радовалась, что дочка не чурается общества, оставляла ее за хозяйку в гостиной, чтобы училась достойно вести себя и занимать гостей беседою. Просила быть всегда учтивой и ласковой, угождать гостям, даже если это и не совсем по сердцу. А видя ее раннее взросление, старалась, как и старшую Марию, приохотить к хозяйству. Наставляла:
– Не будь в праздности, мой друг, праздность есть мать пороков. Гордости избегай, будь снисходительна к недостаткам других, но искореняй их в себе.
Заметив интерес мужчин к Анне, твердила, что не надобно верить слишком тем, которые ласкают много и говорят приятности...
– Любить надобно более тех, которые открывают тебе твои пороки. Эти-то – прямые твои друзья... Заклинаю тебя, дитя мое, не слушать тех мужчин, которые хвалят, и не входить с ними в тесную дружбу. Ласкательства мужчин никогда истинны не бывают. Самой лутче не выбирать знакомства по своему вкусу, а следовать наставлениям родителей. Только они истинно пекутся о твоем будущем и счастии...
Дочка слушала молча. Она всегда более любила слушать, нежели говорить. Она умела показать столько заинтересованности и участливости к теме рассказа, что порою оказывалась куда более осведомленной во взрослых делах, нежели другие.
Случалось, что в имении Протасовых собиралось человек до двенадцати ребятишек, близких по возрасту. Дети лазали по деревьям, разоряя птичьи гнезда, стреляли из луков. А то, сбросив одежки, купались и смело плавали в озере. Никто из взрослых особого внимания на них не обращал. Аннушка, темноволосая и загорелая, в деревне была совершенной дикаркой. Перейдя в отроческий возраст, заметила, что, оставив на берегу платьишко перед тем как броситься в воду, она привлекает внимание мальчиков. Это ей нравилось, волновало... Дома, убедившись, что комнаты пусты, она, бывало, останавливалась перед зеркалом, и щипала розовые сосочки, а то поднимала подол и, расставив ноги, внимательно рассматривала свои подробности.
Когда погода портилась, а в большом барском доме собиралась юная ватага, дети сами выдумывали занятия. Кроме обычных пряток или игры в веревочку, в жмурки, собирались на чердаке или в уединенной комнате. При свечах играли «в доктора» или «в школу». «Доктор» подвергал осмотру «пациентов», щупал пульс, но больше трогал за интимное... Играя в школу, рассаживались полукругом и «отвечали уроки». За ошибки полагалось наказание розгами. При этом мальчики спускали панталоны, а девочки поднимали юбки и становились на колени. Шлепали не больно. А после «порки» обязательно ласкали и целовали наказанных. В этом и заключалось главное – в лицезрении потаенных мест, в ощущениях от касаний, от невинных, непонятно-сладких поцелуев... У Аннушки порою такие игры заканчивались слезами, а то вспышками гнева, в которых находили выход неясные чувства.
Однажды мсье Лагри забыл в беседке маленький томик из своей французской библиотеки. Без особого интереса Аня открыла книжку и прочла: «Therese philosophe, ou m?moires pour servir a l’histoire du p. Dirrag et de mademoiselle Eradice»– «Тереза философ, или Мемуары свидетельницы истории патера Диррага и девицы Ерадик». Она перелистнула страницу, и первая же картинка бросила ее в жар. То, что так неясно представлялось ей в ночных видениях, было откровенно нарисовано на бумаге... Оглянувшись, Анна стала наскоро листать дальше, ужасаясь с каждым следующим рисунком и приходя во все большее волнение. Подобного она не могла себе представить даже в тайных мыслях.
Захлопнув книжку, девочка почувствовала, что не в силах расстаться с нею. Она должна была непременно рассмотреть все еще раз на досуге... Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Анна сунула томик под передник и побежала к себе. Так непристойный французский роман стал в ее жизни первым катехизисом плотских утех.
– Avez-vous lu la «Therese philosophe», n’est-ce pas? <Вы прочли «Терезу», не так ли? (франц.).> – улыбаясь, спросил ее мсье Лагри на следующий день. Девочка покраснела и отвернулась. – Oui, oui, je vois, que vous l’avez lu. Il n’y a pas lieu de rougir, ma ch?rie <Вижу, что прочли. И нечего краснеть, моя дорогая (франц.). >. Когда-нибудь вы все равно должны были бы о том узнать...
С этого дня он стал еще внимательнее относиться к воспитаннице, потихоньку давал ей и другие книжки, которые не следовало показывать матушке. А потом... Потом, научил получать удовольствие от ласк, не переходя опасной границы. В первый раз Анна отдалась его рукам с легким испугом, слегка сопротивляясь. Но учитель был опытен, и уже через несколько мгновений ее тело пронзил столь сладостный трепет, какого она никогда не испытывала прежде. Подавляемая чувственность поднялась горячей волной и затопила остатки благоразумия, уничтожила стыд. Она стала сама изыскивать способы встречаться с учителем наедине. Ранее не особенно восприимчивая к звукам скрипки и клавесина, она неистово «полюбила музыку» и, радуя матушку, перестала убегать от уроков.
Но однажды за подобными «упражнениями» их застала няня.... Мсье Лагри вынужден был спешно покинуть дом. К удивлению матушки, Анна пережила его отъезд спокойно. Так же спокойно она выдержала и причитания родительницы. Иногда, по утрам в постели, она вспоминала француза. Грудь ее начинала волноваться, а руки блуждали по телу, отыскивая и каждый раз находя уголки наслаждения. Дело обычное, почти все девочки занимаются этим. Сбросив одеяло и раздвинув колени, она неистово терзала себя, доводя до изнеможения.
Старая нянька докладывала госпоже о бесстыдных действиях Анюты, и та все собиралась поговорить, но как-то откладывала и откладывала, пока не подсмотрела эти развлечения сам-друг. Только тогда она решилась на трудную миссию душеспасительной беседы.
– Доченька, – говорила Анисья Никитична, глядя в сторону и заливаясь краской стыда, – остерегайся прислушиваться к голосу демона плоти. Он толкает тебя к погибели, внушая самый гнусный из всех пороков. Своими руками ты губишь не токмо тело свое, но и душу, даже непроизвольно касаясь срамных мест. Грех-то какой. Господь не простит тебе его за гробом, и ты будешь мучиться с другими грешниками в геенне огненной... – Может быть, именно этих последних слов доброй женщине произносить не следовало, потому что любое наказание перестает быть страшным, если человек подвергается ему не в одиночестве. Но откуда было знать почтенной Анисье Никитичне психологические тонкости воспитания. Она лишь скорбела, что никакие упоминания о «смертном грехе», о «бесстыдстве непристойных прикосновений» впечатления на дочь не произвели. Она вспомнила, как дурно спала Аннушка уже в раннем детстве. Как она пыталась связывать ей на ночь руки, надевала и завязывала варежки, потом посадила у постели няньку, чтобы та следила дабы Аннушка и во сне держала руки поверх одеяла. А теперь что ж...
Пожалуй, никогда еще в доме Протасовых не соблюдали столь истово сорокадневного поста. Сама хозяйка следила за соблюдением правил. И это хорошо, поскольку не что иное, как пост не содействует в христианине возобладанию духовно-нравственных устремлений над чувственными. Никогда и отец Пахомий в день исповеди не молился столь горячо в домовой часовне.
– Братья и сестры! Приготовились ли вы к восприятию Таинства? – вопрошал он собравшихся на молебен. И получив утвердительный ответ, продолжал: – Знайте, что великий ответ несу я пред Престолом Всевышнего, ежели вы приступите, не приготовившись. Ибо не мне каетесь вы, а Самому Господу, Который незримо присутствует здесь...
Первой в отдельную комнату за закрытые двери пошла матушка и вышла с просветленным лицом. Позвала Анну:
– Поди, доченька, поди к отцу Пахомию. Передай воздуха для храма, что вышивали Маша с Катюшей, покайся...
Анна без страха подошла к священнику. Отец Пахомий часто бывал у них. Она присела и поцеловала руку у батюшки. Передала воздуха.
– Спаси Бог, дитя мое, – растроганно сказал священник, принимая посильный дар. Он погладил девочку по голове и спросил, не хочет ли она исповедать ему свои грехи.
Аннушка, не страдая угрызениями совести, стала перечислять шалости и случаи непослушания маменькиным наставлениям. Отец Пахомий разрешил ее малые провинности и сказал:
– У тебя добрая и благочестивая матушка, дочь моя. Если ты и далее будешь следовать ее наставлениям, то не токмо спасешь душу, но и придешь к святости. – Затем, отведя глаза в сторону, он, запинаясь, тихо спросил: – Все ли ты поведала мне? – Аннушка пожала плечами. Она не понимала, чего еще от нее требуют и почему отец Пахомий так смущается. – Видишь ли, дитя мое, я ведь являюсь духовником твоей матушки, и она мне рассказала на исповеди о тех нечистых помыслах, кои преследуют тебя и мучают, не дают жить в мире... Слава Создателю, она вовремя заметила это. Без ее заботы страшный порок мог бы погубить твою душу и тело...
Аннушка почувствовала, как на глаза ее навертываются слезы. Это приободрило отца Пахомия. Он стал смелее смотреть ей в лицо и голос его окреп:
– Я надеюсь, что матушка ошибается, говоря о твоей неизбывной тяге ко греху. Помнишь ли ты Священное Писание? В книге Бытия говорится о том, как покарал Господь второго сына Иудина Онания за мерзкий грех, коим он заклеймил себя, и который с тех пор называется его нечестивым именем [13]...
Но он ошибался. Девочка не испытывала никаких угрызений совести, поскольку ее поведение не было результатом преднамеренного греха. Плохо понимая текст Библии, она даже обрадовалась возможности получить разъяснение от отца Пахомия по затронутому вопросу.
– Батюшка, – прервала она исповедника, – а зачем Господь велел Онану жениться на Фамари?
Священник помолчал и, вздохнув, стал объяснять суть библейского текста:
– Дитя мое, в те давние времена был у людей обычай левиратного брака, то есть брака бездетной вдовы с деверем или другим кровным родственником своего умершего супруга. Считалось, что так продолжится род покойного. Посему Иуда и отдал вдовую Фамарь своему второму сыну.
– Но ведь Онан, наверное, не любил Фамарь? Так в чем же его вина?
– А разве можно перечить воле родительской? Да и мало того, что презренный Онаний заклеймил себя мерзким грехом. Тяжесть содеянного им увеличивалась низким корыстолюбием и недоброжелательством к памяти старшего брата.
– А в чем заключалось его корыстолюбие?
– Видишь ли, первенец Фамари должен был получить имя брата и часть его наследства. А Онаний возжелал себе присвоить удел братний...
Аннушка задумалась. Она все же никак не могла понять связи между ее прегрешениями и библейской историей. Отцу Пахомию тоже это было не очень ясно, и, чтобы утвердиться в своей позиции, он решил, помолясь, исповедать юную рабу Божию.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго, Пастырю и Агнче, внемляй грехи мира. Иже заимования даровавый двема должникома, и грешнице давый оставление грехов ея: Сам Владыко, ослаби, остави, прости грехи, беззакония, согрешения вольныя и невольныя, яже в ведении и не в ведении, яже в преступлении и преслушании бывшая от рабов Твоих сих... Покайся мне, чадо, о прегрешениях твоих. Одна ли ты грешишь или есть соучастники в деле сем богопротивном? Покайся и Господь в неизмеримой доброте своей простит тебя и поможет вновь обрести чистоту.
Аннушка заметила, что теперь отец Пахомий глядел на нее с большим интересом, понуждая к исповеди именно по тем вопросам, которые задавала ей матушка. И она стала рассказывать ему все: о мсье Лагри и греховных мыслях, посещающих ее ближе к утру, о невинных играх в темных покоях и на чердаке со сверстниками...
Священник слушал внимательно, требуя иногда больше подробностей, когда девочка запиналась. Рассказ Анюты взволновал доброго пастыря. Он раскраснелся, тяжело дышал и несколько раз вставал и отходил к окну, держа руки под епитрахилью. Он сдержанно осудил греховные развлечения и назначил в качестве духовного врачевания епитимью: пост и молитву в храме.
– А теперь ступай, чадо мое. Помни о том, что я сказал. Никогда более не касайся безрассудно ни рукою, ни чем иным срамных мест ни у себя, ни у сверстников твоих. Змеи, сокрытые в мужском естестве, не преминут наброситься на тебя. Пока ты невинно грешила, они были малы и спали. Но стоит тебе возжелать недозволенного, как они тут же вырастут, вытянутся, нальются злобой и бросятся на тебя, ужалят и отравят тело и душу своим ядом... Уф... – Отец Пахомий перевел дух. Видно, беседа с маленькой грешницей далась ему нелегко. – Ступай, дочь моя, и скажи матушке все, что я велел тебе сделать для очищения души.
Беседа доброго священника сильно подействовала на воображение Анны. Она постилась и искренне молилась, прося у Бога прощения за грешные мысли и деяния. Правда, она никак не могла представить себе в виде страшных змеев те отростки нежной плоти у мальчиков, которыми они, оказывается, столь греховно играли... Целую неделю девочка ходила задумчивая и невеселая...
Впрочем, весной, в деревне, застав на псарне отцова выжлятника, который случал немецкую гончую Гайду с чистокровным кобелем, привезенным из Риги, Анна соблазнила парня. Она отдалась ему тут же в варнице, где кормили собак, на ворохе соломы и кинутом на нее синем кафтане псаря... Матушка, узнав об этом, велела сослать крепостного в дальнюю деревню. Анюта не жалела о нем.
К двенадцати годам она уже побывала в объятиях не только сверстников, приезжавших с родителями в гости, но и кое у кого из взрослых молодых людей. Отдавалась Аня охотно, но при этом никогда не влюблялась. По первому же намеку спокойно расставалась с очередным любезником, не страдая и даже не требуя клятв молчания. Это обескураживало счастливцев и, хотя известно, что мужики, не менее баб, падки до таких разговоров, о протасовской дочке особых сплетен в компаниях не ходило. Матушка, скорее всего, знала о ее «художествах», но, потерпев неудачу в своих наставлениях и будучи сама женщиной тихой, знания свои от мужа скрывала, предоставив дочери свободу делать что она хочет.
Вестнику, даром что из невысоких чинов, поднесли чарку. А когда он выпил и утерся – засыпали вопросами: «Что с государем? Кем объявилась новая государыня: регентшей, как по закону, или самодержицей?..» Да что тот мог ответить... Рассказал только, что сам видел да слышал в Москве.
Только куды там, народу все одно набилось в Кремль видимо-невидимо. Все гомонили, кто во что горазд. Губернатор велел солдатам столпить публику, сам поднялся на патриаршее крыльцо и стал читать. А как закончил, то вскричал: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая!». А в ответ-то тишина... Молчит толпа, молчат и солдаты. Губернатор снова закричал, как положено. А люди снова молчок. Его высокопревосходительство стали с жаром побуждать господ офицеров и чиновников соединиться с ним. И в третий раз закричали «виват» уже более народу... Меж тем средь солдат пошло шептание, что, мол, гвардейские-то полки располагают престолом по своему умыслу и воле, а кто не в столице, тот вовсе ни при чем. Чтобы прекратить опасные толки, велено было публику разогнать, а солдат отвести в казармы, понеже стоявшие на крыльце были в опасении стать жертвами раздраженных. Вскоре все и разошлися. Вот так-то оно и было у нас в Москве-матушке...
От такого известия все веселье расстроилось. Господа потянули с берега... Уходили разочарованные малыми вестями и в беспокойстве. Каждый, прежде всего, про себя гадал, каких ждать перемен, кто станет у кормила? У всякого в столице были свои милостивцы, имелись и недруги. Несмотря на отпуска, многие засобирались и укатили, кто в Москву, кто куда по службе.
Степан Федорович, не в пример другим, замешкался с отъездом. Накопившиеся дела требовали его непременного присутствия в имении. Он злился, гонял без толку людей, грозил все бросить, когда неожиданно в имение приехал старший брат Алексей Федорович – Alexis. В первые же месяцы правления Петра III, оказался он отставленным от дипломатической должности и жил частным лицом в столице, где держал открытый дом. В Москву наезжал не часто. Добрый нрав Алексея, его достатки и хлебосольство обеспечивали отставного дипломата везде радушным приемом. Тем более что, несмотря на возраст, женат Алексей Федорович не был. Правда, дипломаты пользовались в этом отношении худой славой. Злые языки говорили, что уж слишком много вьется вокруг министров хорошеньких мальчиков... Но на то сии языки и называются «злыми».
И вот он снова оказался призван к дипломатической службе. Отдав должный визит графу Панину Никите Ивановичу, благодетелю и начальнику, Алексей Федорович, в ожидании назначения, отправился для знакомства в новопожалованное ему имение под Саранском, а по пути завернул к брату. За столом, когда выпитые наливки домашнего приготовления развязали языки, рассказал подробности о перевороте, случившемся в столице, и о восшествии на престол государыни Екатерины Второй. Домашние слушали его, «аки глас архангельский трубный», возвещающий новое пришествие. Даже дворня толпилась за дверями. И никого не гнали.
Застольное сидение было долгим, как и полагалось на Руси, и рассказ – длинным. Предки наши говорили, не торопясь, обстоятельно и многоглаголиво. Поскольку история переворота 28 июня 1762 года описана много раз и в общем виде известна, мы ограничимся ее кратким пересказом, сделав, по обычаю того времени, некий экстракт из повествования Алексея Федоровича.
Братец его Петр Иванович, даром, что в чинах да в лентах, куда как криклив, а разумом, думаю, послабже будет. Однако Никита Иванович без него мало чего делает. Я чаю и сию интригу, обсудил он с братом... Точно не скажу, но я так понимаю, что по их раскладу выходило: коли на престол взойдет великий князь Павел Петрович при государыне-регентше, то сие сулит им – Паниным – немалые прибытки. А посему Никита Иванович согласился с племянницей своей, княгиней Дашковой, суетившейся вокруг заговора, стать одним из его руководителей. Скоро привлечено было к делу народу изрядно, больше, конечно, из молодых [14].
Самой-то Екатерине Алексеевне было не до того. На сносях ходила... А на роль-то регентши еще при канцлере графе Бестужеве целила. При дворе говорили, что второго апреля она втайне разрешилась от бремени и жила в Петергофе, куда к ней наш племяш, Гришка Орлов, – полюбовником езживал...
Сей затянувшийся амур сильно заботил Никиту Ивановича Панина. Он и от конфидентов не скрывал своего беспокойства: дескать, ненадежная больно публика Орловы. Но его никто не слушал. Буйные братья – все четверо, в столичной гвардии – главная пружина.
Тут, чего говорить: про смелость и силу богатырскую сродников наших, сам, поди, знаешь. И что к баловству все сызмальства привержены. В столице ни одного кутежа, ни единой попойки с дракой не было, где бы не поминали Орловых. Самый непутевый – Гришка, хотя сердце доброе. При Цорндорфе, он трижды раненый, с поля битвы не ушел. Сие геройство и положило начало его знаменитости. Другие братья тоже ему в смелости не уступают. Коротко говорить – задиристая семейка пользовалась наивеличайшим авторитетом в столичном войске...
Алексей Федорович помолчал, налил чарку, выпил и спросил брата:
– Ты помнишь ли викторию при Кунерсдорфе?
– Как не помнить? Я тогда при его сиятельстве графе Александре Борисовиче состоял.
– Тогда не при тебе ли наши-то казачишки Фридрихова флигель-адъютанта графа Шверина в полон взяли?
Степан Федорович нахмурился. По-видимому, воспоминание было не из приятных.
– Ну?.. Я в том набеге отрядом командовал.
– Ты?.. А далее чего было?
Видно, не хотелось воспоминаний Степану Федоровичу и он тоже потянулся за штофом.
– Да чего, чего? Ты и сам, чай, все знаешь, чего поминать...
– Нет уж, начал, так давай...
– Его сиятельство сей знатный трофей в Петербург отправить желал. Меня в конвой назначил. А потом... Потом переменил. Погоди, да не Гришка ли вместо меня в конвой-то пошел?..
– Ну! Теперь смекаешь? Не потому ли у тебя и служба-то при Петре Федоровиче, царство ему небесное, не задалась в столице? Ты графа прусского в полон взял. Обиду нанес. А он императору – первый друг. Григорий же его к императору доставил. Вроде как бы из плена вывел...
– Ну ты, Алешка, мудер! На три сажени скрозь землю видишь. Мне бы ни в жисть не догадаться, чего он мне тогда... А!.. – Перебил он себя, не желая дальнейших воспоминаний. – Ладно, что было, то было, пошел он в жопу... Давай-ко наливай лутче, да сказывай далее, больно баишь занятно.
– А чо рассказывать? Гришка, сам знаешь, – молодец справный. Думаю, глянулся Ее императорскому высочеству Катерине Алексеевне. Опять же историю восшествия на престол покойной государыни Елисаветы Первой она помнила. Чаю, что в мечтах мнила стать Екатериной Второй. Смекнула, должно, и о той пользе, котору могут принесть ей люди орловского пошиба... А как государыня Елисавета Петровна преставилась, Господь упокой ее душу, кто на престол взошел, сам знаешь... Мундир-то, небось, новый пошить изволил, а?..
Анна с Марией, сидевшие в уголке, прыснули в кулачки. Степан Федорович закричал:
– Цыть, дуры! Брысь отседова, счас спать погоню... – Мария вскочила и выбежала из столовой. Анна осталась. – Мундир – не мундир, не в ём суть, ты дело говори...
– Ну, так все было али иначе, только растворила она двери будуара свово именно Григорью. А уж тот постарался. Ввел и остальных братьёв в число близких...
– Погоди, Алексей, а как они переворот-то учинили, кто там главным-то был из них?
Не догадываясь об истинных причинах, матушка Анисья Никитична радовалась, что дочка не чурается общества, оставляла ее за хозяйку в гостиной, чтобы училась достойно вести себя и занимать гостей беседою. Просила быть всегда учтивой и ласковой, угождать гостям, даже если это и не совсем по сердцу. А видя ее раннее взросление, старалась, как и старшую Марию, приохотить к хозяйству. Наставляла:
– Не будь в праздности, мой друг, праздность есть мать пороков. Гордости избегай, будь снисходительна к недостаткам других, но искореняй их в себе.
Заметив интерес мужчин к Анне, твердила, что не надобно верить слишком тем, которые ласкают много и говорят приятности...
– Любить надобно более тех, которые открывают тебе твои пороки. Эти-то – прямые твои друзья... Заклинаю тебя, дитя мое, не слушать тех мужчин, которые хвалят, и не входить с ними в тесную дружбу. Ласкательства мужчин никогда истинны не бывают. Самой лутче не выбирать знакомства по своему вкусу, а следовать наставлениям родителей. Только они истинно пекутся о твоем будущем и счастии...
Дочка слушала молча. Она всегда более любила слушать, нежели говорить. Она умела показать столько заинтересованности и участливости к теме рассказа, что порою оказывалась куда более осведомленной во взрослых делах, нежели другие.
Случалось, что в имении Протасовых собиралось человек до двенадцати ребятишек, близких по возрасту. Дети лазали по деревьям, разоряя птичьи гнезда, стреляли из луков. А то, сбросив одежки, купались и смело плавали в озере. Никто из взрослых особого внимания на них не обращал. Аннушка, темноволосая и загорелая, в деревне была совершенной дикаркой. Перейдя в отроческий возраст, заметила, что, оставив на берегу платьишко перед тем как броситься в воду, она привлекает внимание мальчиков. Это ей нравилось, волновало... Дома, убедившись, что комнаты пусты, она, бывало, останавливалась перед зеркалом, и щипала розовые сосочки, а то поднимала подол и, расставив ноги, внимательно рассматривала свои подробности.
Когда погода портилась, а в большом барском доме собиралась юная ватага, дети сами выдумывали занятия. Кроме обычных пряток или игры в веревочку, в жмурки, собирались на чердаке или в уединенной комнате. При свечах играли «в доктора» или «в школу». «Доктор» подвергал осмотру «пациентов», щупал пульс, но больше трогал за интимное... Играя в школу, рассаживались полукругом и «отвечали уроки». За ошибки полагалось наказание розгами. При этом мальчики спускали панталоны, а девочки поднимали юбки и становились на колени. Шлепали не больно. А после «порки» обязательно ласкали и целовали наказанных. В этом и заключалось главное – в лицезрении потаенных мест, в ощущениях от касаний, от невинных, непонятно-сладких поцелуев... У Аннушки порою такие игры заканчивались слезами, а то вспышками гнева, в которых находили выход неясные чувства.
Однажды мсье Лагри забыл в беседке маленький томик из своей французской библиотеки. Без особого интереса Аня открыла книжку и прочла: «Therese philosophe, ou m?moires pour servir a l’histoire du p. Dirrag et de mademoiselle Eradice»– «Тереза философ, или Мемуары свидетельницы истории патера Диррага и девицы Ерадик». Она перелистнула страницу, и первая же картинка бросила ее в жар. То, что так неясно представлялось ей в ночных видениях, было откровенно нарисовано на бумаге... Оглянувшись, Анна стала наскоро листать дальше, ужасаясь с каждым следующим рисунком и приходя во все большее волнение. Подобного она не могла себе представить даже в тайных мыслях.
Захлопнув книжку, девочка почувствовала, что не в силах расстаться с нею. Она должна была непременно рассмотреть все еще раз на досуге... Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Анна сунула томик под передник и побежала к себе. Так непристойный французский роман стал в ее жизни первым катехизисом плотских утех.
– Avez-vous lu la «Therese philosophe», n’est-ce pas? <Вы прочли «Терезу», не так ли? (франц.).> – улыбаясь, спросил ее мсье Лагри на следующий день. Девочка покраснела и отвернулась. – Oui, oui, je vois, que vous l’avez lu. Il n’y a pas lieu de rougir, ma ch?rie <Вижу, что прочли. И нечего краснеть, моя дорогая (франц.). >. Когда-нибудь вы все равно должны были бы о том узнать...
С этого дня он стал еще внимательнее относиться к воспитаннице, потихоньку давал ей и другие книжки, которые не следовало показывать матушке. А потом... Потом, научил получать удовольствие от ласк, не переходя опасной границы. В первый раз Анна отдалась его рукам с легким испугом, слегка сопротивляясь. Но учитель был опытен, и уже через несколько мгновений ее тело пронзил столь сладостный трепет, какого она никогда не испытывала прежде. Подавляемая чувственность поднялась горячей волной и затопила остатки благоразумия, уничтожила стыд. Она стала сама изыскивать способы встречаться с учителем наедине. Ранее не особенно восприимчивая к звукам скрипки и клавесина, она неистово «полюбила музыку» и, радуя матушку, перестала убегать от уроков.
Но однажды за подобными «упражнениями» их застала няня.... Мсье Лагри вынужден был спешно покинуть дом. К удивлению матушки, Анна пережила его отъезд спокойно. Так же спокойно она выдержала и причитания родительницы. Иногда, по утрам в постели, она вспоминала француза. Грудь ее начинала волноваться, а руки блуждали по телу, отыскивая и каждый раз находя уголки наслаждения. Дело обычное, почти все девочки занимаются этим. Сбросив одеяло и раздвинув колени, она неистово терзала себя, доводя до изнеможения.
Старая нянька докладывала госпоже о бесстыдных действиях Анюты, и та все собиралась поговорить, но как-то откладывала и откладывала, пока не подсмотрела эти развлечения сам-друг. Только тогда она решилась на трудную миссию душеспасительной беседы.
– Доченька, – говорила Анисья Никитична, глядя в сторону и заливаясь краской стыда, – остерегайся прислушиваться к голосу демона плоти. Он толкает тебя к погибели, внушая самый гнусный из всех пороков. Своими руками ты губишь не токмо тело свое, но и душу, даже непроизвольно касаясь срамных мест. Грех-то какой. Господь не простит тебе его за гробом, и ты будешь мучиться с другими грешниками в геенне огненной... – Может быть, именно этих последних слов доброй женщине произносить не следовало, потому что любое наказание перестает быть страшным, если человек подвергается ему не в одиночестве. Но откуда было знать почтенной Анисье Никитичне психологические тонкости воспитания. Она лишь скорбела, что никакие упоминания о «смертном грехе», о «бесстыдстве непристойных прикосновений» впечатления на дочь не произвели. Она вспомнила, как дурно спала Аннушка уже в раннем детстве. Как она пыталась связывать ей на ночь руки, надевала и завязывала варежки, потом посадила у постели няньку, чтобы та следила дабы Аннушка и во сне держала руки поверх одеяла. А теперь что ж...
8
В тот год, воротившись перед Филипповым постом [12]в Москву, Анисья Никитична решила обратиться к духовнику. Затворив двери гостиной, она долго разговаривала с ним, плакала и просила помощи. Бедный священник, которому вряд ли доводилось прежде беседовать на подобные темы с прихожанками, был весьма озадачен. Как объяснить десятилетней отроковице недостойность ее побуждений и остановить в греховных деяниях? В те времена люди не были столь искушены в вопросах плоти, и порочное удовлетворение чувств путем рукоблудия считалось едва ли не смертным грехом. Смущенный просьбой влиятельной прихожанки, бедный исповедник подумал не обратиться ли ему к епископу, но, вспомнив грубого и необразованного владыку Исидора, от намерения своего отказался. В приходе любили отца Пахомия. Вся жизнь прихожан была связана с его деятельностью. Он крестил и соборовал, освящал браки и принимал покаяния. Решил он и в этом непростом случае прибегнуть к посту, молитве и покаянию.Пожалуй, никогда еще в доме Протасовых не соблюдали столь истово сорокадневного поста. Сама хозяйка следила за соблюдением правил. И это хорошо, поскольку не что иное, как пост не содействует в христианине возобладанию духовно-нравственных устремлений над чувственными. Никогда и отец Пахомий в день исповеди не молился столь горячо в домовой часовне.
– Братья и сестры! Приготовились ли вы к восприятию Таинства? – вопрошал он собравшихся на молебен. И получив утвердительный ответ, продолжал: – Знайте, что великий ответ несу я пред Престолом Всевышнего, ежели вы приступите, не приготовившись. Ибо не мне каетесь вы, а Самому Господу, Который незримо присутствует здесь...
Первой в отдельную комнату за закрытые двери пошла матушка и вышла с просветленным лицом. Позвала Анну:
– Поди, доченька, поди к отцу Пахомию. Передай воздуха для храма, что вышивали Маша с Катюшей, покайся...
Анна без страха подошла к священнику. Отец Пахомий часто бывал у них. Она присела и поцеловала руку у батюшки. Передала воздуха.
– Спаси Бог, дитя мое, – растроганно сказал священник, принимая посильный дар. Он погладил девочку по голове и спросил, не хочет ли она исповедать ему свои грехи.
Аннушка, не страдая угрызениями совести, стала перечислять шалости и случаи непослушания маменькиным наставлениям. Отец Пахомий разрешил ее малые провинности и сказал:
– У тебя добрая и благочестивая матушка, дочь моя. Если ты и далее будешь следовать ее наставлениям, то не токмо спасешь душу, но и придешь к святости. – Затем, отведя глаза в сторону, он, запинаясь, тихо спросил: – Все ли ты поведала мне? – Аннушка пожала плечами. Она не понимала, чего еще от нее требуют и почему отец Пахомий так смущается. – Видишь ли, дитя мое, я ведь являюсь духовником твоей матушки, и она мне рассказала на исповеди о тех нечистых помыслах, кои преследуют тебя и мучают, не дают жить в мире... Слава Создателю, она вовремя заметила это. Без ее заботы страшный порок мог бы погубить твою душу и тело...
Аннушка почувствовала, как на глаза ее навертываются слезы. Это приободрило отца Пахомия. Он стал смелее смотреть ей в лицо и голос его окреп:
– Я надеюсь, что матушка ошибается, говоря о твоей неизбывной тяге ко греху. Помнишь ли ты Священное Писание? В книге Бытия говорится о том, как покарал Господь второго сына Иудина Онания за мерзкий грех, коим он заклеймил себя, и который с тех пор называется его нечестивым именем [13]...
Но он ошибался. Девочка не испытывала никаких угрызений совести, поскольку ее поведение не было результатом преднамеренного греха. Плохо понимая текст Библии, она даже обрадовалась возможности получить разъяснение от отца Пахомия по затронутому вопросу.
– Батюшка, – прервала она исповедника, – а зачем Господь велел Онану жениться на Фамари?
Священник помолчал и, вздохнув, стал объяснять суть библейского текста:
– Дитя мое, в те давние времена был у людей обычай левиратного брака, то есть брака бездетной вдовы с деверем или другим кровным родственником своего умершего супруга. Считалось, что так продолжится род покойного. Посему Иуда и отдал вдовую Фамарь своему второму сыну.
– Но ведь Онан, наверное, не любил Фамарь? Так в чем же его вина?
– А разве можно перечить воле родительской? Да и мало того, что презренный Онаний заклеймил себя мерзким грехом. Тяжесть содеянного им увеличивалась низким корыстолюбием и недоброжелательством к памяти старшего брата.
– А в чем заключалось его корыстолюбие?
– Видишь ли, первенец Фамари должен был получить имя брата и часть его наследства. А Онаний возжелал себе присвоить удел братний...
Аннушка задумалась. Она все же никак не могла понять связи между ее прегрешениями и библейской историей. Отцу Пахомию тоже это было не очень ясно, и, чтобы утвердиться в своей позиции, он решил, помолясь, исповедать юную рабу Божию.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго, Пастырю и Агнче, внемляй грехи мира. Иже заимования даровавый двема должникома, и грешнице давый оставление грехов ея: Сам Владыко, ослаби, остави, прости грехи, беззакония, согрешения вольныя и невольныя, яже в ведении и не в ведении, яже в преступлении и преслушании бывшая от рабов Твоих сих... Покайся мне, чадо, о прегрешениях твоих. Одна ли ты грешишь или есть соучастники в деле сем богопротивном? Покайся и Господь в неизмеримой доброте своей простит тебя и поможет вновь обрести чистоту.
Аннушка заметила, что теперь отец Пахомий глядел на нее с большим интересом, понуждая к исповеди именно по тем вопросам, которые задавала ей матушка. И она стала рассказывать ему все: о мсье Лагри и греховных мыслях, посещающих ее ближе к утру, о невинных играх в темных покоях и на чердаке со сверстниками...
Священник слушал внимательно, требуя иногда больше подробностей, когда девочка запиналась. Рассказ Анюты взволновал доброго пастыря. Он раскраснелся, тяжело дышал и несколько раз вставал и отходил к окну, держа руки под епитрахилью. Он сдержанно осудил греховные развлечения и назначил в качестве духовного врачевания епитимью: пост и молитву в храме.
– А теперь ступай, чадо мое. Помни о том, что я сказал. Никогда более не касайся безрассудно ни рукою, ни чем иным срамных мест ни у себя, ни у сверстников твоих. Змеи, сокрытые в мужском естестве, не преминут наброситься на тебя. Пока ты невинно грешила, они были малы и спали. Но стоит тебе возжелать недозволенного, как они тут же вырастут, вытянутся, нальются злобой и бросятся на тебя, ужалят и отравят тело и душу своим ядом... Уф... – Отец Пахомий перевел дух. Видно, беседа с маленькой грешницей далась ему нелегко. – Ступай, дочь моя, и скажи матушке все, что я велел тебе сделать для очищения души.
Беседа доброго священника сильно подействовала на воображение Анны. Она постилась и искренне молилась, прося у Бога прощения за грешные мысли и деяния. Правда, она никак не могла представить себе в виде страшных змеев те отростки нежной плоти у мальчиков, которыми они, оказывается, столь греховно играли... Целую неделю девочка ходила задумчивая и невеселая...
Впрочем, весной, в деревне, застав на псарне отцова выжлятника, который случал немецкую гончую Гайду с чистокровным кобелем, привезенным из Риги, Анна соблазнила парня. Она отдалась ему тут же в варнице, где кормили собак, на ворохе соломы и кинутом на нее синем кафтане псаря... Матушка, узнав об этом, велела сослать крепостного в дальнюю деревню. Анюта не жалела о нем.
К двенадцати годам она уже побывала в объятиях не только сверстников, приезжавших с родителями в гости, но и кое у кого из взрослых молодых людей. Отдавалась Аня охотно, но при этом никогда не влюблялась. По первому же намеку спокойно расставалась с очередным любезником, не страдая и даже не требуя клятв молчания. Это обескураживало счастливцев и, хотя известно, что мужики, не менее баб, падки до таких разговоров, о протасовской дочке особых сплетен в компаниях не ходило. Матушка, скорее всего, знала о ее «художествах», но, потерпев неудачу в своих наставлениях и будучи сама женщиной тихой, знания свои от мужа скрывала, предоставив дочери свободу делать что она хочет.
9
В июне 1762-го, после храмового праздника преподобного Нила Столбенского, пришло время ловецкому праздничанью. Вся округа купно с застрявшими богомольцами гуляли и бражничали на берегу обильного Селигера. Господа считали промышленников, ставящих угощение ловцам и ватагам. Распаленные, взмокшие от солнца мужики рассчитывались за весенний лов и заключали новые сделки на лето. Монастырский эконом и помещичьи управляющие устанавливали новые платы за воду, с лодки ли с сети, пили магарыч по новым сделкам... Как вдруг прискакал из Москвы нарочный. В столице опять перемены. Государь Петр III Федорович отрекся от престола, и гвардия возвела на правление ее величество государыню Екатерину Алексеевну. Вот так-то. Мужикам – что ни поп, то батька. А служилому дворянину, извините...Вестнику, даром что из невысоких чинов, поднесли чарку. А когда он выпил и утерся – засыпали вопросами: «Что с государем? Кем объявилась новая государыня: регентшей, как по закону, или самодержицей?..» Да что тот мог ответить... Рассказал только, что сам видел да слышал в Москве.
Рассказ посыльного
– Манифест с Петербурга фельдъегерь привез к ночи. Одначе, господин генерал-губернатор тут же, не смотря, что поздний час, велели созвать господ чиновников и штаб-офицеров. Оне прочитали бумагу и поздравили всех с новой государыней. Да выражали беспокойство, как бы не начались беспорядки, на которые столь падок подлый народ при всяких переменах. А посему решили огласить манифест в Кремле, и публики пустить не шибко много, чтобы не передавили друг друга. Солдатам же роздали по двадцать патронов и вывели утром гарнизон на Красную площадь.Только куды там, народу все одно набилось в Кремль видимо-невидимо. Все гомонили, кто во что горазд. Губернатор велел солдатам столпить публику, сам поднялся на патриаршее крыльцо и стал читать. А как закончил, то вскричал: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая!». А в ответ-то тишина... Молчит толпа, молчат и солдаты. Губернатор снова закричал, как положено. А люди снова молчок. Его высокопревосходительство стали с жаром побуждать господ офицеров и чиновников соединиться с ним. И в третий раз закричали «виват» уже более народу... Меж тем средь солдат пошло шептание, что, мол, гвардейские-то полки располагают престолом по своему умыслу и воле, а кто не в столице, тот вовсе ни при чем. Чтобы прекратить опасные толки, велено было публику разогнать, а солдат отвести в казармы, понеже стоявшие на крыльце были в опасении стать жертвами раздраженных. Вскоре все и разошлися. Вот так-то оно и было у нас в Москве-матушке...
От такого известия все веселье расстроилось. Господа потянули с берега... Уходили разочарованные малыми вестями и в беспокойстве. Каждый, прежде всего, про себя гадал, каких ждать перемен, кто станет у кормила? У всякого в столице были свои милостивцы, имелись и недруги. Несмотря на отпуска, многие засобирались и укатили, кто в Москву, кто куда по службе.
Степан Федорович, не в пример другим, замешкался с отъездом. Накопившиеся дела требовали его непременного присутствия в имении. Он злился, гонял без толку людей, грозил все бросить, когда неожиданно в имение приехал старший брат Алексей Федорович – Alexis. В первые же месяцы правления Петра III, оказался он отставленным от дипломатической должности и жил частным лицом в столице, где держал открытый дом. В Москву наезжал не часто. Добрый нрав Алексея, его достатки и хлебосольство обеспечивали отставного дипломата везде радушным приемом. Тем более что, несмотря на возраст, женат Алексей Федорович не был. Правда, дипломаты пользовались в этом отношении худой славой. Злые языки говорили, что уж слишком много вьется вокруг министров хорошеньких мальчиков... Но на то сии языки и называются «злыми».
И вот он снова оказался призван к дипломатической службе. Отдав должный визит графу Панину Никите Ивановичу, благодетелю и начальнику, Алексей Федорович, в ожидании назначения, отправился для знакомства в новопожалованное ему имение под Саранском, а по пути завернул к брату. За столом, когда выпитые наливки домашнего приготовления развязали языки, рассказал подробности о перевороте, случившемся в столице, и о восшествии на престол государыни Екатерины Второй. Домашние слушали его, «аки глас архангельский трубный», возвещающий новое пришествие. Даже дворня толпилась за дверями. И никого не гнали.
Застольное сидение было долгим, как и полагалось на Руси, и рассказ – длинным. Предки наши говорили, не торопясь, обстоятельно и многоглаголиво. Поскольку история переворота 28 июня 1762 года описана много раз и в общем виде известна, мы ограничимся ее кратким пересказом, сделав, по обычаю того времени, некий экстракт из повествования Алексея Федоровича.
10
Рассказ Алексея Федоровича Протасова
– Получивши известие о недовольствах и о возможном заговоре, поспешил я к графу Никите Ивановичу Панину, с коим мы вместе коротали деньки во Стокгольме, при тамошнем дворе... Он давно был в понятии настроений гвардии. А уж в политике-то Никита Иванович – сокол быстрый, не гляди что на вид ленив и как бы более к покою привержен. Опять же, остатние годы – главный воспитатель наследника...Братец его Петр Иванович, даром, что в чинах да в лентах, куда как криклив, а разумом, думаю, послабже будет. Однако Никита Иванович без него мало чего делает. Я чаю и сию интригу, обсудил он с братом... Точно не скажу, но я так понимаю, что по их раскладу выходило: коли на престол взойдет великий князь Павел Петрович при государыне-регентше, то сие сулит им – Паниным – немалые прибытки. А посему Никита Иванович согласился с племянницей своей, княгиней Дашковой, суетившейся вокруг заговора, стать одним из его руководителей. Скоро привлечено было к делу народу изрядно, больше, конечно, из молодых [14].
Самой-то Екатерине Алексеевне было не до того. На сносях ходила... А на роль-то регентши еще при канцлере графе Бестужеве целила. При дворе говорили, что второго апреля она втайне разрешилась от бремени и жила в Петергофе, куда к ней наш племяш, Гришка Орлов, – полюбовником езживал...
Сей затянувшийся амур сильно заботил Никиту Ивановича Панина. Он и от конфидентов не скрывал своего беспокойства: дескать, ненадежная больно публика Орловы. Но его никто не слушал. Буйные братья – все четверо, в столичной гвардии – главная пружина.
Тут, чего говорить: про смелость и силу богатырскую сродников наших, сам, поди, знаешь. И что к баловству все сызмальства привержены. В столице ни одного кутежа, ни единой попойки с дракой не было, где бы не поминали Орловых. Самый непутевый – Гришка, хотя сердце доброе. При Цорндорфе, он трижды раненый, с поля битвы не ушел. Сие геройство и положило начало его знаменитости. Другие братья тоже ему в смелости не уступают. Коротко говорить – задиристая семейка пользовалась наивеличайшим авторитетом в столичном войске...
Алексей Федорович помолчал, налил чарку, выпил и спросил брата:
– Ты помнишь ли викторию при Кунерсдорфе?
– Как не помнить? Я тогда при его сиятельстве графе Александре Борисовиче состоял.
– Тогда не при тебе ли наши-то казачишки Фридрихова флигель-адъютанта графа Шверина в полон взяли?
Степан Федорович нахмурился. По-видимому, воспоминание было не из приятных.
– Ну?.. Я в том набеге отрядом командовал.
– Ты?.. А далее чего было?
Видно, не хотелось воспоминаний Степану Федоровичу и он тоже потянулся за штофом.
– Да чего, чего? Ты и сам, чай, все знаешь, чего поминать...
– Нет уж, начал, так давай...
– Его сиятельство сей знатный трофей в Петербург отправить желал. Меня в конвой назначил. А потом... Потом переменил. Погоди, да не Гришка ли вместо меня в конвой-то пошел?..
– Ну! Теперь смекаешь? Не потому ли у тебя и служба-то при Петре Федоровиче, царство ему небесное, не задалась в столице? Ты графа прусского в полон взял. Обиду нанес. А он императору – первый друг. Григорий же его к императору доставил. Вроде как бы из плена вывел...
– Ну ты, Алешка, мудер! На три сажени скрозь землю видишь. Мне бы ни в жисть не догадаться, чего он мне тогда... А!.. – Перебил он себя, не желая дальнейших воспоминаний. – Ладно, что было, то было, пошел он в жопу... Давай-ко наливай лутче, да сказывай далее, больно баишь занятно.
– А чо рассказывать? Гришка, сам знаешь, – молодец справный. Думаю, глянулся Ее императорскому высочеству Катерине Алексеевне. Опять же историю восшествия на престол покойной государыни Елисаветы Первой она помнила. Чаю, что в мечтах мнила стать Екатериной Второй. Смекнула, должно, и о той пользе, котору могут принесть ей люди орловского пошиба... А как государыня Елисавета Петровна преставилась, Господь упокой ее душу, кто на престол взошел, сам знаешь... Мундир-то, небось, новый пошить изволил, а?..
Анна с Марией, сидевшие в уголке, прыснули в кулачки. Степан Федорович закричал:
– Цыть, дуры! Брысь отседова, счас спать погоню... – Мария вскочила и выбежала из столовой. Анна осталась. – Мундир – не мундир, не в ём суть, ты дело говори...
– Ну, так все было али иначе, только растворила она двери будуара свово именно Григорью. А уж тот постарался. Ввел и остальных братьёв в число близких...
– Погоди, Алексей, а как они переворот-то учинили, кто там главным-то был из них?