Страница:
«Счастье Анны Степановны, – говорила она в кругу таких же ханжей, – что сердце ее величества мягкое, как воск. Из жалости держит Протасиху при себе. Из жалости к ней и к ее племянницам. Ну и конечно... – Тут она понижала голос до шепота. – Конечно, вы же знаете
madame, о ее обязанностях. А уж горда-то, горда... Истинно – «черномазая королева острова Таити»».
Но тем любезнее встретила она камер-фрейлину. Слава Богу, Анна знала этому цену. О графине Салтыковой ходила молва при Дворе как о женщине бессовестной, вздорной и бранчливой. «Халда» [78]– одним словом охарактеризовала ее Анна, когда императрица передала ей часть разговоров Салтыковой. Однако сейчас ей нужен был супруг этой халды и Анна решила вести себя вполне светски. Она первой присела в вежливом реверансе. Салтыкова протянула руки, словно желая поднять неожиданную гостью.
– Любезная Анна Степановна, мы всегда рады вас видеть. Небось по делу. Нет того, чтобы просто зайти, выпить кофею, а вы все в бегах да в хлопотах. Истинно... – посланник богов. Позволю себе надеяться, что ваши вести окажутся добрыми...
Она нарочно сравнила камер-фрейлину с Меркурием, считая, что той не додуматься до ее тонкого намека [79]. Однако Анна поняла. У нее даже засвербело, так хотелось должным образом ответить этой сушеной стерве. Но тогда путь к выполнению поручения императрицы значительно бы удлинился. И она сказала кротко:
– На сей раз, ваша светлость, не я вестница, а, напротив, – к Николаю Ивановичу, аки к оракулу Дельфийскому, за советом.
– Опасаюсь, недосужно ему в сей-то момент, занят... Не смогу ли я пособить?
– Благодарствуйте, только не мой это вопрос. Дело конфиденциальное, и я обожду, ежели позволите.
Салтыкова поджала тонкие губы.
– В таком случае не взыщите. Покину вас, пойду распоряжусь, чтобы доложили, какой высокий гость ждет...
И, кивнув на прощание, она засеменила к выходу.
Анна с облегчением вздохнула. Тонкий слух ее уловил за дверью, ведущей, скорее всего, в спальню хозяина покоев, невнятное бормотание, прерываемое глухими стуками. «Поклоны бьет, – подумала она, – какие грехи отмаливает?»
За окном прозвякали бубенцы, подвешенные под дугой коренника тройки столичного обер-полицмейстера, уже успевшего прикатить и сделать обычный утренний доклад государыне. Анна знала, что грехи у Николая Ивановича были и немалые. Смолоду, снедаемый честолюбием, был он ради карьеры, ради монаршего благоволения, готов на все. И делал все: шпионил, наушничал, тайно и тонко интриговал... Что же, он и сделал карьеру, блестящую даже для представителя такого древнего рода.
Дальше Анна не успела додумать. Дверь скрипнула и из нее шаркающей походкой, припадая на ногу, вышел граф. Он зажмурился, попав в полосу яркого солнечного света и, как бы не заметил фрейлины. Но тут же приоткрыл глаза и, изобразив на сморщенной роже гримасу, которая должна была означать радостную улыбку, запел тонким голосом:
– Матушка, Анна Степановна, чем обязан удовольствию?..
Старый честолюбец терпеть не мог фрейлин, но Анну от остальных отличал и побаивался. Во всем же остальном относился к ней так, как и должен был относиться такой стручок к высокорослой и пышнотелой даме. Глазки его масляно заблестели, он ловко поймал руку фрейлины и с причмокиванием поцеловал. В общем-то Салтыков был вовсе не так стар, каким представлялся. Год, другой отделял его от императрицы, но, несмотря на постоянную заботу о своем здоровье, выглядел он куда старше.
– Вы, голубушка, как всегда – Минерва. Истинно Господь счастье послал начать день, вас увидевши, богиня... Ах, кабы годочков этак сорок долой...
Он захихикал, потом закашлялся. Анна перебила.
– Полно граф... Мне ли не знать о вашем здравии и сбыточности...
Маленькие карие глазки Салтыкова остро блеснули из-под полуопущенных век. Он замахал ручками.
– Ах, Анна Степановна, Анна Степановна, вам хорошо шутить. При такой-то телесности, красавица. А мы что, мы разве можем, на что надеяться...
Анна была прекрасно осведомлена, что в девичьей салтыковской усадьбы обреталось до двенадцати ладных крепостных девок. И что особенно любил Николай Иванович дев дородных, большегрудых с объемистыми post?riеures<задницами ( фр.)>. К этой части тела граф питал нежность поистине благоговейную. Говаривали, что его успехи при Дворе великого князя в немалой степени были определены не токмо тем, что Салтыков оказался ниже Павла Петровича ростом, но и... одинаковыми пристрастиями. И хотя его сомнительным комплиментам была грош цена, они создавали некую приятную теплоту, которой многие женщины невольно поддавались... Анна усмехнулась.
– Ладно, ладно, все знают, какой вы известный flatteurи lovelase<Льстец и ловелас ( фр..).>... Но я к вам по делу и за помощью.
– Боже мой, сделайте милость, поведайте. За счастье почту и в лепешку расшибусь, чтобы угодить вашему превосходительству...
– Ну, такой жертвы от вашего сиятельства я не потребую. А расскажите-ка вы мне про своего prot?g?...
– Свет очей моих, Анна Степановна, да какой такой протеж у меня быть-то может? Свят, свят. Оборони Господь от недостойных...
– Ну, почему же от недостойных? О таковых я бы и сама все знала и не спрашивала. А тут не по своему хотению да любопытству...
– А что, али смена караулу пришла? Красный-то кафтанчик, Мамона прегордый али съехал?
– Полно, Николай Иванович, поранее меня все сами изволите знать. Зачем спрашиваете...
– Ну да, ну да... Конечно, хотя ранее вас, ласточка вы сизокрылая, никто ничего не вызнает.
– Пусть так, ваше сиятельство. Не стану спорить. Мы ведь с вами знаем, кто чего стоит. Я нонче к вам с открытой душою, будьте и вы откровенны...
– Ага, ага. Я-то ведь вот он, весь как на ладошке, простота. – Он еще что-то пробормотал про себя, но Анна, обладавшая весьма тонким слухом, который еще обострялся в минуты возбуждения, разобрала: «Слава тебе Господи, стало быть, клюнуло». Она подумала: «Правильно Анна-то Никитична к его сиятельству направила. Вон оно из чьего гнезда птенчик-то выпорхнул. Про сие в герольдмейстерской не расскажут».
Между тем Николай Иванович, очевидно, перебрав в уме возможные варианты, решил, что с Протасихой он может особливо не скрытничать.
– А я, матушка вы моя, намедни думаю, что это грустна-то так лебедушка наша белая. Кругом молоды мужчины вьюнами вьются, а она и не глядит ни на кого. Глазки заплаканы. Его светлость из Преображенского полка отставного секунд-майора прислал. Видный мужчина секунд-майор Казаринов. Да только...
– Только секунд-майоры, вы хотите сказать, у нас уже бывали?
– Вот-вот, радость вы моя, Анна Степановна, именно уже бывали. Да и возрастом секунд-майор уже за тридцать, чай, а?
– Да. Ему уже минуло тридцать три.
– Вот-вот, вы, как всегда все до точности... Спасителя нашего года, так пущай и пострадает. – И Салтыков снова захихикал, глядя в глаза Анне. Она взгляд выдержала. – А ведь были и другие кандидаты, а?..
«Интересно, насколько же старый потатчик в курсе дела сего? – подумала Анна. – Нет ли и возле меня какого соглядатая? Неужто Дуняшу перекупил?.. Нет, вряд ли, скуп больно...»
Салтыков же, в восторге от того, что узнал о внимании императрицы к его ставленнику, продолжал:
– А разве там один Казаринов был?.. Безбородко-то, как родного, Милорадовича вперед продвигает. Курляндец Менгден хвостом метет...
«О! – простонала про себя фрейлина. – Много старая лиса вызнал. Очень много. Али я неосторожна стала?.. – Государыня ведь тоже не вечна, особливо при нонешней-то жизни. Все эти юнцы-офицерики... Самой-то уж за шесть десятков перевалило. И никакой кофей, никакой лед к щекам более не помогает. Потучнела. Телом стала рыхла. Ноги болят, пухнут... Полюбила тепло винцо, а оттого лик стал багров, губы синюшны. – В голову ей, ни с того ни с сего, пришла мысль о своем возрасте, тоже ведь за сорок. – Партия так и не составилась. Что далее-то будет?» Набежали слезы. Ей стало вдруг так жалко и государыню, и себя! Она опустила глаза долу, сморгнула. Но тут, слава богу, граф перешел к делу.
Узнав о том, что Платону Зубову едва минуло двадцать два, и слушая подробную его биографию и всю генеалогию зубовского семейства, фрейлина не могла отделаться от беспокойного чувства. Почему императрица выбирает все более и более молодых, незрелых офицеров, все ли с нею в порядке? – «Может, сходить к Роджерсону? Ведь уж сколько раз выручал... – За годы знакомства и тайного сотрудничества у нее с молчаливым шотландцем установились вполне доверительные отношения. – Вдруг что присоветует... Но это потом, пока же надобно запомнить все, что говорил Салтыков»...
Николай Иванович повествовал долго и подробно. Своего протеже он знал, как облупленного, и Анне на сей раз не пришлось обращаться в герольдию. Однако, прежде чем докладывать государыне, фрейлина выбрала свободный часок и незаметно перебежала в отдельный домик, где в одиночестве, с таким же как и сам молчаливым лакеем, жил лейб-медик...
Коверкая французские слова, перемежая их русскими и латынью, доктор Роджерсон уверил Анну, что ее беспокойство по поводу любострастия императрицы к молоденьким офицерам напрасно. Из беседы Анна поняла, что явление это естественное и известно с древнейших времен. Роджерсон с удовольствием рассказал ей о традициях, существовавших в Древней Греции. Там в те времена просто процветал содомский грех. И сие не токмо не осуждалось, но даже приветствовалось и входило в систему воспитания. Греки считали, что такая связь способствует передаче лучших черт и личного опыта от учителя к ученику.
– Так же и многие женщины, – говорил шотландец, – подвержены плотской любви к юношам. Сие явление имеет среди медиков даже специальное название – эфебофилия [80]... Юноши с определенным складом характера охотно принимают предложения женщин значительно старше себя. Как правило, из эгоистических соображений: карьера, деньги. Пожилые матроны, обуреваемые похотью, с восторгом берут на себя роль «наставниц». При этом сам процесс обучения неумелого подопечного вызывает у них очень сильное половое возбуждение, которое усиливает эгоистическую привязанность к юному любовнику. Тут возможны любые трагедии. Любострастные женщины к старости бывают страшны своею ревностью...
Несмотря на то, что Анна не назвала имени нового кандидата в фавориты, тайной это для лекаря не являлось. Осторожно подбирая слова, он советовал Анне не вмешиваться в эти дела. И уж во всяком случае, не пытаться препятствовать.
– Ежели характер молодого человека замешан на сильном честолюбии, а способностей у него немного, – сказал Роджерсон в конце разговора, – то он легко может пойти на любое обострение отношений с тем, кто попытается ему воспрепятствовать в намеченном способе достижения цели... И тот, кого вы подразумеваете, мисс Протасофф, как мне кажется, может быть очень опасен.
Выяснилось, что молодой Зубов уже, помимо Анны, побывал у лекаря, приведенный к нему одной из ближних к государыне дам. «Конечно, – Нарышкиной», – тут же поняла Анна, хотя Роджерсон и не назвал имени. От врача он получил отменную характеристику, как по здоровью, так и по своим возможностям. Еще бы – в двадцать-то два года, да при открывающихся перспективах. А вот в отношении нрава господина офицера лекарь еще раз просил Анну быть поосторожнее. При этом шотландский врач как-то очень грустно посмотрел прямо в глаза Анны. И фрейлина все поняла. Он, наверное, мог бы рассказать ей немало и других подробностей, но молчаливый эскулап и так уж чересчур разговорился. Да и главное-то он уже сказал.
Однако события развивались стремительно. Уже 4 июля Зубов пожалован в полковники и флигель-адъютанты и поселился во дворце во флигель-адъютантских покоях, которые до него занимал Дмитриев-Мамонов. Еще через два дня Екатерина пишет письмо Потемкину, занятому подготовкой решительных действий в войне с Турцией: «При сем прилагаю тебе письмо рекомендательное самой невинной души, которое возможно в лучшем расположении с добрым сердцем и приятным умоначертанием. Я знаю, что ты меня любишь и ничем не оскорбишь». Эти строки касались Зубова.
Уверенный в своем положении и влиянии, Потемкин не обратил внимания ни на первое упоминание о «милых детях», как Екатерина постоянно называла братьев Платона и Валериана Зубовых, ни на строки из ее письма: «...по мне, перл семейства – Платон, который поистине имеет прекрасный характер и не изменяет себе ни в каком случае». Занятый на театре военных действий, он не обратил и должного внимания на тревожные донесения своих клевретов, оставленных для наблюдения в столице.
Между тем молодой офицер, руководимый опытными интриганами – Анной Нарышкиной и Николаем Ивановичем Салтыковым, – прекрасно усвоил их уроки. Выполняя прихоти престарелой Мессалины, он ни в чем не перечил императрице, проявлял нежнейшую внимательность и угодливость, предупреждал ее малейшие желания и не забывал показывать свое восхищение светлейшим. Платон Александрович оказался действительно очень способным учеником.
Старый пройдоха, граф Салтыков, которому на первых порах Зубов ежедневно докладывал о своих успехах, подсказал ему заручиться, не мешкая, расположением близких светлейшего князя.
– Особливо, Платошенька, старайся угодить верному псу «князя тьмы», Мишке Гарновскому [81]. Он ловок, каналья... Когда циклопа нет в столице, всеми его делами: домами, дачами и стеклянным заводом заправляет. От аглинской дуры какое богатство получил... Ноне к самой государыне вхож... Старатели его по всему Двору, как вши по гашнику порассыпаны. А ты, дружок, знай свое: угождай матушке, да хвали батюшку, вот и будет тебе власть да сласть...
Уже после первых, пока тайных встреч с молодым Зубовым Екатерина совсем потеряла голову. Анна даже не ожидала такого успеха от этого, в общем, ничтожного человека. Но старой и, увы, больной женщине, каковой была в это время императрица, более всего на свете хотелось слышать, что она сохранила свое обаяние, красоту и свежесть чувств. Ничего другого она не желала. Фрейлина поражалась: куда девался вдруг ее ироничный тонкий ум, ее недоверие ко всякой лести? А Зубов не скупился на альковные комплименты. И Екатерина, расплывшаяся, как перекисшее тесто, уже оказывалась неспособной отделить правду от наглой лжи. Государыня забыла и о своей наперснице и более не призывала ее в свою опочивальню для вечерних бесед.
Она снова и снова пишет Потемкину о Зубове: «У нас сердце доброе и нрав весьма приятный, без злобы и коварства... четыре правила имеем, кои сохранить старание будет, а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности».
И в следующем письме, посвященном чрезвычайным вопросам государственной политики, она делает приписку по-французски: «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким новичком; это очень милое дитя, не глуп, имеет доброе сердце и, надеюсь, не избалуется. Он сегодня одним росчерком пера сочинил вам милое письмо, в котором обрисовался, каким его создала природа».
«Милое дитя» было очень не глупо во всем, что касалось карьеры, выпрашивания подарков и укрепления своих позиций при императрице. При этом Платон Александрович немало постарался, чтобы выплакать для всех своих родичей ближние и теплые места. И хотя на волчью хватку «дитяти» ей не раз осторожно указывала не только Анна, императрица не желала ничего ни слышать, ни видеть. Поздняя страсть затмила ей очи.
Уже в начале сентября она советуется с Потемкиным: «Платон Александрович очень скромен, которое качество, однако, нахожу достойным награжденья, как сам скажешь: ты шеф Кавалергардского гвардейского корпуса, не нужен ли тебе корнет? помнится ты запискою об сем докладывал; прежде сего, не пришлешь ли чего подобного? Дитяте же нашему не дать ли конвой гусарский? Напиши, как ты думаешь...
Дитяти нашему 19 лет от роду, и то да будет вам известно. Но я сильно люблю это дитя; оно ко мне привязано и плачет, как дитя...».
Восемнадцатый век был вообще слезлив. Мужчины, как и женщины, плакали легко и много, не считая это позорным проявлением слабости. Подчиняясь извращенным желаниям Екатерины, Зубов охотно играл наедине с нею роль маленького мальчика, капризничал и проливал слезы. Через месяц он выплакал себе назначение корнетом Кавалергардского корпуса с производством в генерал-майоры.
По-видимому, время от времени все-таки и расчетливого Зубова постигало отвращение в императорской опочивальне. Он попросил разрешения представить государыне брата Валериана, только-только разменявшего восемнадцать лет. Это «дитя» по телесной мощи, пожалуй, превосходило старшего. Договорившись, они полюбовно менялись, имея отдых от обязанностей во флирте и в развлечениях другого порядка [82].
Вот как описывает эту мало аппетитную ситуацию уже цитированный выше Шарль Массон: «Между тем ее похотливые желания еще не угасли, и она на глазах других возобновила те оргии и вакхические празднества, которые некогда справляла с братьями Орловыми. Валериан, один из братьев Зубова, младший и более сильный, чем Платон, и здоровяк Петр Салтыков, их друг, были товарищами Платона и сменяли его на поприще, столь обширном и нелегком для исполнения. Вот с этими тремя молодыми развратниками Екатерина, старуха Екатерина проводила дни в то время, когда ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу, в то время как ее народ вопиял о нищете и голоде, и был угнетаем грабителями и тиранами». В сноске автор «Записок» добавляет: «Развратниками можно назвать в особенности Валериана Зубова и Петра Салтыкова, которые вскоре предались всем возможным излишествам. Они похищали девушек на улицах, насиловали их, если находили их красивыми, а если нет, оставляли их слугам, которые должны были ими воспользоваться в их присутствии. Одним из увеселений младшего Зубова, который еще несколько месяцев назад был скромным и застенчивым юношей, было платить молодым парням за то, чтобы они совершали в его присутствии грех Онана. Отсюда видно, как он воспользовался уроками старой Екатерины. Салтыков изнемог от такого образа жизни и умер, оплакиваемый теми, кто знал его еще до того, как он стал фаворитом».
Впрочем, вскоре честолюбивый Платон постарался вытеснить брата из сердца императрицы, поскольку увидел, что тот слишком прочно стал там обустраиваться. «Очень уж смел стал, мальчик. Пожалуй, пора ему податься отсюда куда ни то подалее», – решил он. И через два месяца Валериан, снабженный инструкциями брата: «Глядеть, примечать и не лениться все замеченное отписывать», поехал в армию Потемкина. Наступал черед его подкопа под князя Тавриды...
– Не спеши, Платон Александрыч, не спеши. Спело яблоко само в руки свалится. – Николай Иванович Салтыков уже не рисковал называть нового фаворита уменьшительными именами. Более не приказывал, не наставлял, советовал. – Ты помни, друг мой бесценный, французскую-то поговорку: «Отсутствующие всегда не правы». Помнишь ли? Они доки сии лягушатники в истинах изреченных...
– Помню, ваше сиятельство, как не помнить. Только своим-то умом и не дошел бы. Спаси Бог, вы надоумили, как отец родной...
«Старый дурак еще может понадобиться, – думал про себя Зубов, – а у меня язык от лишнего комплимента не отсохнет».
– Господь с тобой Платон Александрович, скажешь еще – «отец»... Батюшка-то ваш, еще и меня уму-разуму поучит. Слыхивал, государыня его в первый департамент Сената обер-прокурором облагодетельствовала. Не по твоей ли просьбишке?.. А, голубчик?.. Ну, ну, помогай Бог. Только говорят, он тама и с мертвого осла три шкуры дерет. Гляди не заворовался бы... И сестричку охолонь. Узнает государыня, что она с Уайтвортом, послом аглинским махается, как бы не разгневалась...
Но Платон Александрович уже ничего не боялся. Поразмыслив, он добился удаления статс-дамы Нарышкиной, выразившей как-то недовольство его невниманием. Старая и верная подруга императрицы вынуждена была поехать «на отдых» в подмосковное имение. И теперь Зубов зорко следил, чтобы вокруг императрицы более не появлялись возможные претенденты. Конечно, для этого нужно было как-то обезвредить еще и камер-фрейлину Протасову. Императрица, хоть и охладела к ней, но ни за что не расстанется, значит, эту бабу надобно либо привлечь на свою сторону, что затруднительно и ненадежно, либо запугать. Но чем? И снова помог советом благодетель Николай Иванович. Рассказал про дочушку, что под видом племянницы живет в покоях Анны Степановны.
И в один прекрасный вечер, знакомой дорожкой, пришел Платон Александрович во фрейлинский флигель. В те комнаты, где жила Анна вместе с племянницами, милостиво принятыми государыней ко Двору. Камер-фрейлина сидела при свечах, и, надев очки, разбирала письмо от брата Петра Степановича. Визит фаворита ее озадачил.
– Bon soir, Анна Степановна, простите великодушно за нарушение вашего soir?e, кабы не крайняя нужда припасть к мудрости вашей, наставленья попросить. Господь свидетель, не осмелился бы беспокоить... – Зубов выразительно посмотрел на притихших девушек и те, не сговариваясь, поднялись и, сделав реверансы, побежали к себе. – Вот и хорошо, – продолжал фаворит, – так-то нам и говорить будет поспособнее.
Он даже не замечал, что, переходя на русский язык, перенимал манеру говорить своего наставника. «Ох, не иначе, как по наводке старой лисы графа Николая Ивановича пожаловал, – подумала Анна. – Что бы ему могло понадобиться? »
– Любите вы своих племяшек, Анна Степановна, вижу – любите.
– А как же не любить-то, Платон Александрович, кого мне еще любить после государыни. Женщина я одинокая. Вот они и скрашивают мои года...
– Какие ваши годы, голубушка Анна Степановна, пошто кокетничаете! А девицы ваши, так и впрямь розы с лилиями. Особливо Машенька... племянница ваша..
Он чуть заметно нажал голосом на последние слова и сердце у Анны оборвалось. При Дворе дочка Марьюшка, как и братние девочки Сашенька, Верочка, как Варюша и Катенька, считалась ее племянницей. Да и она любила их всех одинаково, как родных. Саша была уже в замужестве за князем Александром Голицыным. Веру сватал Илларион Илларионович Васильчиков, на Катеньку заглядывался воротившийся с князем Безбородко из Турции камер-юнкер граф Федор Васильевич Ростопчин. Машенька – доченька, единокровное дитя да Варенька пока партии не составили... Неужели государыня выдала ее тайну? А ему-то, чего ему надо-ть, чтобы, разве, не путалась под ногами, когда шагает?..
В ласковых словах фаворита Анна чувствовала скрытую, и если не прямую угрозу, то, во всяком случае, предупреждение. Либо она не мешается в его дела и тогда все будет хорошо и они остаются добрыми знакомыми. Либо...
– Машенька – умница, но молода... – Продолжал Платон. – Слушает разговоры глупые. А ведь господа офицеры, в казармах сидючи, чего не надумают и все фрейлинам в уши, а те юнгферам... Машеньке бы поосторожнее быть. Ну, как доложит кто да доложит-то как про болтовню грязную...
У Анны упало сердце. Знала она, о чем говорил Зубов. Намедни прибежала Маша в слезах и с криком: «Маменька, маменька! Неужто правда?..». Уже давно по Двору, как волны, ходили сплетни о страшных оргиях, которые устраивала государыня с молодыми развратниками. Выписала из Италии кабинет, резанный непристойными фигурами. По спинкам кресел, по дивану извивались в соитии фавны и кентавры с нимфами. И выставляли наружу срамные части, как бы хвастаясь их громадностью и силой. Помещено все было в отдельной комнате, ключ от которой был только у Екатерины... Но что такое ключ?.. Говорили, что Зубовы таскают туда фрейлин. Заставляют заниматься всякими гадостями. И что сама императрица будто бы, проиграв мальчишкам партию в покер, лежала там под жеребцом...
Вранье все, конечно, вранье. Но откуда Маше-то сие известно? Она с пристрастием допросила дочку, была ли та в заветной комнате. И девушка повинилась, что зашла с Катей Энгельгардт, которую зазвал туда Валериан, братец Платонов...
– ...Так я из уважения, предуведомить вас решил, Анна Степановна. Я-то, знамо дело – рот на замок. А ну, как кто другой...
На этом главная часть разговора и закончилась. После нескольких малозначащих фраз Платон Александрович встал и откланялся, улыбаясь яркими губами. А она осталась, недвижна, как скифская каменная истуканша. И ни мыслей в голове, ни желаний, один страх. Немного оклемавшись, стала себя уговаривать, спрашивать: «А что он может? – И тут же отвечала: – Все! Все, что захочет. Уж ежели он не токмо Нарышкину, а и светлейшего, почитай, в бараний рог свернул, то меня-то... Стоит пальцем, али чем другим шевельнуть. Очумевшая от последней страсти императрица ради плотской утехи с молодыми кобелями сделает все, что те ни потребуют. Старая кляча избавится от нее, как и от Анны Никитичны, в един момент. – Она горестно покачала головой. И вдруг всполошилась: – Господи, да об чем я... кого браню? Благодетельницу, Великую Екатерину?!! Но кто бы мог подумать, что из ласкового, легко плачущего цыпленка, каковым показался всем и ей, многоопытной, желторотый секунд-ротмистр, столь стремительно вырастет василиск...».
Но тем любезнее встретила она камер-фрейлину. Слава Богу, Анна знала этому цену. О графине Салтыковой ходила молва при Дворе как о женщине бессовестной, вздорной и бранчливой. «Халда» [78]– одним словом охарактеризовала ее Анна, когда императрица передала ей часть разговоров Салтыковой. Однако сейчас ей нужен был супруг этой халды и Анна решила вести себя вполне светски. Она первой присела в вежливом реверансе. Салтыкова протянула руки, словно желая поднять неожиданную гостью.
– Любезная Анна Степановна, мы всегда рады вас видеть. Небось по делу. Нет того, чтобы просто зайти, выпить кофею, а вы все в бегах да в хлопотах. Истинно... – посланник богов. Позволю себе надеяться, что ваши вести окажутся добрыми...
Она нарочно сравнила камер-фрейлину с Меркурием, считая, что той не додуматься до ее тонкого намека [79]. Однако Анна поняла. У нее даже засвербело, так хотелось должным образом ответить этой сушеной стерве. Но тогда путь к выполнению поручения императрицы значительно бы удлинился. И она сказала кротко:
– На сей раз, ваша светлость, не я вестница, а, напротив, – к Николаю Ивановичу, аки к оракулу Дельфийскому, за советом.
– Опасаюсь, недосужно ему в сей-то момент, занят... Не смогу ли я пособить?
– Благодарствуйте, только не мой это вопрос. Дело конфиденциальное, и я обожду, ежели позволите.
Салтыкова поджала тонкие губы.
– В таком случае не взыщите. Покину вас, пойду распоряжусь, чтобы доложили, какой высокий гость ждет...
И, кивнув на прощание, она засеменила к выходу.
Анна с облегчением вздохнула. Тонкий слух ее уловил за дверью, ведущей, скорее всего, в спальню хозяина покоев, невнятное бормотание, прерываемое глухими стуками. «Поклоны бьет, – подумала она, – какие грехи отмаливает?»
За окном прозвякали бубенцы, подвешенные под дугой коренника тройки столичного обер-полицмейстера, уже успевшего прикатить и сделать обычный утренний доклад государыне. Анна знала, что грехи у Николая Ивановича были и немалые. Смолоду, снедаемый честолюбием, был он ради карьеры, ради монаршего благоволения, готов на все. И делал все: шпионил, наушничал, тайно и тонко интриговал... Что же, он и сделал карьеру, блестящую даже для представителя такого древнего рода.
Дальше Анна не успела додумать. Дверь скрипнула и из нее шаркающей походкой, припадая на ногу, вышел граф. Он зажмурился, попав в полосу яркого солнечного света и, как бы не заметил фрейлины. Но тут же приоткрыл глаза и, изобразив на сморщенной роже гримасу, которая должна была означать радостную улыбку, запел тонким голосом:
– Матушка, Анна Степановна, чем обязан удовольствию?..
Старый честолюбец терпеть не мог фрейлин, но Анну от остальных отличал и побаивался. Во всем же остальном относился к ней так, как и должен был относиться такой стручок к высокорослой и пышнотелой даме. Глазки его масляно заблестели, он ловко поймал руку фрейлины и с причмокиванием поцеловал. В общем-то Салтыков был вовсе не так стар, каким представлялся. Год, другой отделял его от императрицы, но, несмотря на постоянную заботу о своем здоровье, выглядел он куда старше.
– Вы, голубушка, как всегда – Минерва. Истинно Господь счастье послал начать день, вас увидевши, богиня... Ах, кабы годочков этак сорок долой...
Он захихикал, потом закашлялся. Анна перебила.
– Полно граф... Мне ли не знать о вашем здравии и сбыточности...
Маленькие карие глазки Салтыкова остро блеснули из-под полуопущенных век. Он замахал ручками.
– Ах, Анна Степановна, Анна Степановна, вам хорошо шутить. При такой-то телесности, красавица. А мы что, мы разве можем, на что надеяться...
Анна была прекрасно осведомлена, что в девичьей салтыковской усадьбы обреталось до двенадцати ладных крепостных девок. И что особенно любил Николай Иванович дев дородных, большегрудых с объемистыми post?riеures<задницами ( фр.)>. К этой части тела граф питал нежность поистине благоговейную. Говаривали, что его успехи при Дворе великого князя в немалой степени были определены не токмо тем, что Салтыков оказался ниже Павла Петровича ростом, но и... одинаковыми пристрастиями. И хотя его сомнительным комплиментам была грош цена, они создавали некую приятную теплоту, которой многие женщины невольно поддавались... Анна усмехнулась.
– Ладно, ладно, все знают, какой вы известный flatteurи lovelase<Льстец и ловелас ( фр..).>... Но я к вам по делу и за помощью.
– Боже мой, сделайте милость, поведайте. За счастье почту и в лепешку расшибусь, чтобы угодить вашему превосходительству...
– Ну, такой жертвы от вашего сиятельства я не потребую. А расскажите-ка вы мне про своего prot?g?...
– Свет очей моих, Анна Степановна, да какой такой протеж у меня быть-то может? Свят, свят. Оборони Господь от недостойных...
– Ну, почему же от недостойных? О таковых я бы и сама все знала и не спрашивала. А тут не по своему хотению да любопытству...
– А что, али смена караулу пришла? Красный-то кафтанчик, Мамона прегордый али съехал?
– Полно, Николай Иванович, поранее меня все сами изволите знать. Зачем спрашиваете...
– Ну да, ну да... Конечно, хотя ранее вас, ласточка вы сизокрылая, никто ничего не вызнает.
– Пусть так, ваше сиятельство. Не стану спорить. Мы ведь с вами знаем, кто чего стоит. Я нонче к вам с открытой душою, будьте и вы откровенны...
– Ага, ага. Я-то ведь вот он, весь как на ладошке, простота. – Он еще что-то пробормотал про себя, но Анна, обладавшая весьма тонким слухом, который еще обострялся в минуты возбуждения, разобрала: «Слава тебе Господи, стало быть, клюнуло». Она подумала: «Правильно Анна-то Никитична к его сиятельству направила. Вон оно из чьего гнезда птенчик-то выпорхнул. Про сие в герольдмейстерской не расскажут».
Между тем Николай Иванович, очевидно, перебрав в уме возможные варианты, решил, что с Протасихой он может особливо не скрытничать.
– А я, матушка вы моя, намедни думаю, что это грустна-то так лебедушка наша белая. Кругом молоды мужчины вьюнами вьются, а она и не глядит ни на кого. Глазки заплаканы. Его светлость из Преображенского полка отставного секунд-майора прислал. Видный мужчина секунд-майор Казаринов. Да только...
– Только секунд-майоры, вы хотите сказать, у нас уже бывали?
– Вот-вот, радость вы моя, Анна Степановна, именно уже бывали. Да и возрастом секунд-майор уже за тридцать, чай, а?
– Да. Ему уже минуло тридцать три.
– Вот-вот, вы, как всегда все до точности... Спасителя нашего года, так пущай и пострадает. – И Салтыков снова захихикал, глядя в глаза Анне. Она взгляд выдержала. – А ведь были и другие кандидаты, а?..
«Интересно, насколько же старый потатчик в курсе дела сего? – подумала Анна. – Нет ли и возле меня какого соглядатая? Неужто Дуняшу перекупил?.. Нет, вряд ли, скуп больно...»
Салтыков же, в восторге от того, что узнал о внимании императрицы к его ставленнику, продолжал:
– А разве там один Казаринов был?.. Безбородко-то, как родного, Милорадовича вперед продвигает. Курляндец Менгден хвостом метет...
«О! – простонала про себя фрейлина. – Много старая лиса вызнал. Очень много. Али я неосторожна стала?.. – Государыня ведь тоже не вечна, особливо при нонешней-то жизни. Все эти юнцы-офицерики... Самой-то уж за шесть десятков перевалило. И никакой кофей, никакой лед к щекам более не помогает. Потучнела. Телом стала рыхла. Ноги болят, пухнут... Полюбила тепло винцо, а оттого лик стал багров, губы синюшны. – В голову ей, ни с того ни с сего, пришла мысль о своем возрасте, тоже ведь за сорок. – Партия так и не составилась. Что далее-то будет?» Набежали слезы. Ей стало вдруг так жалко и государыню, и себя! Она опустила глаза долу, сморгнула. Но тут, слава богу, граф перешел к делу.
Узнав о том, что Платону Зубову едва минуло двадцать два, и слушая подробную его биографию и всю генеалогию зубовского семейства, фрейлина не могла отделаться от беспокойного чувства. Почему императрица выбирает все более и более молодых, незрелых офицеров, все ли с нею в порядке? – «Может, сходить к Роджерсону? Ведь уж сколько раз выручал... – За годы знакомства и тайного сотрудничества у нее с молчаливым шотландцем установились вполне доверительные отношения. – Вдруг что присоветует... Но это потом, пока же надобно запомнить все, что говорил Салтыков»...
Николай Иванович повествовал долго и подробно. Своего протеже он знал, как облупленного, и Анне на сей раз не пришлось обращаться в герольдию. Однако, прежде чем докладывать государыне, фрейлина выбрала свободный часок и незаметно перебежала в отдельный домик, где в одиночестве, с таким же как и сам молчаливым лакеем, жил лейб-медик...
Коверкая французские слова, перемежая их русскими и латынью, доктор Роджерсон уверил Анну, что ее беспокойство по поводу любострастия императрицы к молоденьким офицерам напрасно. Из беседы Анна поняла, что явление это естественное и известно с древнейших времен. Роджерсон с удовольствием рассказал ей о традициях, существовавших в Древней Греции. Там в те времена просто процветал содомский грех. И сие не токмо не осуждалось, но даже приветствовалось и входило в систему воспитания. Греки считали, что такая связь способствует передаче лучших черт и личного опыта от учителя к ученику.
– Так же и многие женщины, – говорил шотландец, – подвержены плотской любви к юношам. Сие явление имеет среди медиков даже специальное название – эфебофилия [80]... Юноши с определенным складом характера охотно принимают предложения женщин значительно старше себя. Как правило, из эгоистических соображений: карьера, деньги. Пожилые матроны, обуреваемые похотью, с восторгом берут на себя роль «наставниц». При этом сам процесс обучения неумелого подопечного вызывает у них очень сильное половое возбуждение, которое усиливает эгоистическую привязанность к юному любовнику. Тут возможны любые трагедии. Любострастные женщины к старости бывают страшны своею ревностью...
Несмотря на то, что Анна не назвала имени нового кандидата в фавориты, тайной это для лекаря не являлось. Осторожно подбирая слова, он советовал Анне не вмешиваться в эти дела. И уж во всяком случае, не пытаться препятствовать.
– Ежели характер молодого человека замешан на сильном честолюбии, а способностей у него немного, – сказал Роджерсон в конце разговора, – то он легко может пойти на любое обострение отношений с тем, кто попытается ему воспрепятствовать в намеченном способе достижения цели... И тот, кого вы подразумеваете, мисс Протасофф, как мне кажется, может быть очень опасен.
Выяснилось, что молодой Зубов уже, помимо Анны, побывал у лекаря, приведенный к нему одной из ближних к государыне дам. «Конечно, – Нарышкиной», – тут же поняла Анна, хотя Роджерсон и не назвал имени. От врача он получил отменную характеристику, как по здоровью, так и по своим возможностям. Еще бы – в двадцать-то два года, да при открывающихся перспективах. А вот в отношении нрава господина офицера лекарь еще раз просил Анну быть поосторожнее. При этом шотландский врач как-то очень грустно посмотрел прямо в глаза Анны. И фрейлина все поняла. Он, наверное, мог бы рассказать ей немало и других подробностей, но молчаливый эскулап и так уж чересчур разговорился. Да и главное-то он уже сказал.
2
Дальше все покатилось по уже накатанной дороге, за исключением только того, что на сей раз все обошлось без вмешательства Анны. 19 июня А. В. Храповицкий записал в своем дневнике: «Захар (бессменный камердинер императрицы) подозревает караульного секунд-ротмистра П. А. Зубова, который <...> начал по вечерам ходить через верх». Кабинет-секретарь Гарновскоий также отметил: «С Зубовым, конногвардейским офицером при гвардейских караулах здесь находящимся, обошлись весьма ласково. И хотя сей совсем невидный человек, но думают, что он ко Двору взят будет, что говорит и Захар, по одним только догадкам, но прямо никто ничего не знает, будет ли что из г-на Зубова».Однако события развивались стремительно. Уже 4 июля Зубов пожалован в полковники и флигель-адъютанты и поселился во дворце во флигель-адъютантских покоях, которые до него занимал Дмитриев-Мамонов. Еще через два дня Екатерина пишет письмо Потемкину, занятому подготовкой решительных действий в войне с Турцией: «При сем прилагаю тебе письмо рекомендательное самой невинной души, которое возможно в лучшем расположении с добрым сердцем и приятным умоначертанием. Я знаю, что ты меня любишь и ничем не оскорбишь». Эти строки касались Зубова.
Уверенный в своем положении и влиянии, Потемкин не обратил внимания ни на первое упоминание о «милых детях», как Екатерина постоянно называла братьев Платона и Валериана Зубовых, ни на строки из ее письма: «...по мне, перл семейства – Платон, который поистине имеет прекрасный характер и не изменяет себе ни в каком случае». Занятый на театре военных действий, он не обратил и должного внимания на тревожные донесения своих клевретов, оставленных для наблюдения в столице.
Между тем молодой офицер, руководимый опытными интриганами – Анной Нарышкиной и Николаем Ивановичем Салтыковым, – прекрасно усвоил их уроки. Выполняя прихоти престарелой Мессалины, он ни в чем не перечил императрице, проявлял нежнейшую внимательность и угодливость, предупреждал ее малейшие желания и не забывал показывать свое восхищение светлейшим. Платон Александрович оказался действительно очень способным учеником.
Старый пройдоха, граф Салтыков, которому на первых порах Зубов ежедневно докладывал о своих успехах, подсказал ему заручиться, не мешкая, расположением близких светлейшего князя.
– Особливо, Платошенька, старайся угодить верному псу «князя тьмы», Мишке Гарновскому [81]. Он ловок, каналья... Когда циклопа нет в столице, всеми его делами: домами, дачами и стеклянным заводом заправляет. От аглинской дуры какое богатство получил... Ноне к самой государыне вхож... Старатели его по всему Двору, как вши по гашнику порассыпаны. А ты, дружок, знай свое: угождай матушке, да хвали батюшку, вот и будет тебе власть да сласть...
Уже после первых, пока тайных встреч с молодым Зубовым Екатерина совсем потеряла голову. Анна даже не ожидала такого успеха от этого, в общем, ничтожного человека. Но старой и, увы, больной женщине, каковой была в это время императрица, более всего на свете хотелось слышать, что она сохранила свое обаяние, красоту и свежесть чувств. Ничего другого она не желала. Фрейлина поражалась: куда девался вдруг ее ироничный тонкий ум, ее недоверие ко всякой лести? А Зубов не скупился на альковные комплименты. И Екатерина, расплывшаяся, как перекисшее тесто, уже оказывалась неспособной отделить правду от наглой лжи. Государыня забыла и о своей наперснице и более не призывала ее в свою опочивальню для вечерних бесед.
Она снова и снова пишет Потемкину о Зубове: «У нас сердце доброе и нрав весьма приятный, без злобы и коварства... четыре правила имеем, кои сохранить старание будет, а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности».
И в следующем письме, посвященном чрезвычайным вопросам государственной политики, она делает приписку по-французски: «Мне очень приятно, мой друг, что вы довольны мною и маленьким новичком; это очень милое дитя, не глуп, имеет доброе сердце и, надеюсь, не избалуется. Он сегодня одним росчерком пера сочинил вам милое письмо, в котором обрисовался, каким его создала природа».
«Милое дитя» было очень не глупо во всем, что касалось карьеры, выпрашивания подарков и укрепления своих позиций при императрице. При этом Платон Александрович немало постарался, чтобы выплакать для всех своих родичей ближние и теплые места. И хотя на волчью хватку «дитяти» ей не раз осторожно указывала не только Анна, императрица не желала ничего ни слышать, ни видеть. Поздняя страсть затмила ей очи.
Уже в начале сентября она советуется с Потемкиным: «Платон Александрович очень скромен, которое качество, однако, нахожу достойным награжденья, как сам скажешь: ты шеф Кавалергардского гвардейского корпуса, не нужен ли тебе корнет? помнится ты запискою об сем докладывал; прежде сего, не пришлешь ли чего подобного? Дитяте же нашему не дать ли конвой гусарский? Напиши, как ты думаешь...
Дитяти нашему 19 лет от роду, и то да будет вам известно. Но я сильно люблю это дитя; оно ко мне привязано и плачет, как дитя...».
Восемнадцатый век был вообще слезлив. Мужчины, как и женщины, плакали легко и много, не считая это позорным проявлением слабости. Подчиняясь извращенным желаниям Екатерины, Зубов охотно играл наедине с нею роль маленького мальчика, капризничал и проливал слезы. Через месяц он выплакал себе назначение корнетом Кавалергардского корпуса с производством в генерал-майоры.
По-видимому, время от времени все-таки и расчетливого Зубова постигало отвращение в императорской опочивальне. Он попросил разрешения представить государыне брата Валериана, только-только разменявшего восемнадцать лет. Это «дитя» по телесной мощи, пожалуй, превосходило старшего. Договорившись, они полюбовно менялись, имея отдых от обязанностей во флирте и в развлечениях другого порядка [82].
Вот как описывает эту мало аппетитную ситуацию уже цитированный выше Шарль Массон: «Между тем ее похотливые желания еще не угасли, и она на глазах других возобновила те оргии и вакхические празднества, которые некогда справляла с братьями Орловыми. Валериан, один из братьев Зубова, младший и более сильный, чем Платон, и здоровяк Петр Салтыков, их друг, были товарищами Платона и сменяли его на поприще, столь обширном и нелегком для исполнения. Вот с этими тремя молодыми развратниками Екатерина, старуха Екатерина проводила дни в то время, когда ее армии били турок, сражались со шведами и опустошали несчастную Польшу, в то время как ее народ вопиял о нищете и голоде, и был угнетаем грабителями и тиранами». В сноске автор «Записок» добавляет: «Развратниками можно назвать в особенности Валериана Зубова и Петра Салтыкова, которые вскоре предались всем возможным излишествам. Они похищали девушек на улицах, насиловали их, если находили их красивыми, а если нет, оставляли их слугам, которые должны были ими воспользоваться в их присутствии. Одним из увеселений младшего Зубова, который еще несколько месяцев назад был скромным и застенчивым юношей, было платить молодым парням за то, чтобы они совершали в его присутствии грех Онана. Отсюда видно, как он воспользовался уроками старой Екатерины. Салтыков изнемог от такого образа жизни и умер, оплакиваемый теми, кто знал его еще до того, как он стал фаворитом».
Впрочем, вскоре честолюбивый Платон постарался вытеснить брата из сердца императрицы, поскольку увидел, что тот слишком прочно стал там обустраиваться. «Очень уж смел стал, мальчик. Пожалуй, пора ему податься отсюда куда ни то подалее», – решил он. И через два месяца Валериан, снабженный инструкциями брата: «Глядеть, примечать и не лениться все замеченное отписывать», поехал в армию Потемкина. Наступал черед его подкопа под князя Тавриды...
– Не спеши, Платон Александрыч, не спеши. Спело яблоко само в руки свалится. – Николай Иванович Салтыков уже не рисковал называть нового фаворита уменьшительными именами. Более не приказывал, не наставлял, советовал. – Ты помни, друг мой бесценный, французскую-то поговорку: «Отсутствующие всегда не правы». Помнишь ли? Они доки сии лягушатники в истинах изреченных...
– Помню, ваше сиятельство, как не помнить. Только своим-то умом и не дошел бы. Спаси Бог, вы надоумили, как отец родной...
«Старый дурак еще может понадобиться, – думал про себя Зубов, – а у меня язык от лишнего комплимента не отсохнет».
– Господь с тобой Платон Александрович, скажешь еще – «отец»... Батюшка-то ваш, еще и меня уму-разуму поучит. Слыхивал, государыня его в первый департамент Сената обер-прокурором облагодетельствовала. Не по твоей ли просьбишке?.. А, голубчик?.. Ну, ну, помогай Бог. Только говорят, он тама и с мертвого осла три шкуры дерет. Гляди не заворовался бы... И сестричку охолонь. Узнает государыня, что она с Уайтвортом, послом аглинским махается, как бы не разгневалась...
Но Платон Александрович уже ничего не боялся. Поразмыслив, он добился удаления статс-дамы Нарышкиной, выразившей как-то недовольство его невниманием. Старая и верная подруга императрицы вынуждена была поехать «на отдых» в подмосковное имение. И теперь Зубов зорко следил, чтобы вокруг императрицы более не появлялись возможные претенденты. Конечно, для этого нужно было как-то обезвредить еще и камер-фрейлину Протасову. Императрица, хоть и охладела к ней, но ни за что не расстанется, значит, эту бабу надобно либо привлечь на свою сторону, что затруднительно и ненадежно, либо запугать. Но чем? И снова помог советом благодетель Николай Иванович. Рассказал про дочушку, что под видом племянницы живет в покоях Анны Степановны.
И в один прекрасный вечер, знакомой дорожкой, пришел Платон Александрович во фрейлинский флигель. В те комнаты, где жила Анна вместе с племянницами, милостиво принятыми государыней ко Двору. Камер-фрейлина сидела при свечах, и, надев очки, разбирала письмо от брата Петра Степановича. Визит фаворита ее озадачил.
– Bon soir, Анна Степановна, простите великодушно за нарушение вашего soir?e, кабы не крайняя нужда припасть к мудрости вашей, наставленья попросить. Господь свидетель, не осмелился бы беспокоить... – Зубов выразительно посмотрел на притихших девушек и те, не сговариваясь, поднялись и, сделав реверансы, побежали к себе. – Вот и хорошо, – продолжал фаворит, – так-то нам и говорить будет поспособнее.
Он даже не замечал, что, переходя на русский язык, перенимал манеру говорить своего наставника. «Ох, не иначе, как по наводке старой лисы графа Николая Ивановича пожаловал, – подумала Анна. – Что бы ему могло понадобиться? »
– Любите вы своих племяшек, Анна Степановна, вижу – любите.
– А как же не любить-то, Платон Александрович, кого мне еще любить после государыни. Женщина я одинокая. Вот они и скрашивают мои года...
– Какие ваши годы, голубушка Анна Степановна, пошто кокетничаете! А девицы ваши, так и впрямь розы с лилиями. Особливо Машенька... племянница ваша..
Он чуть заметно нажал голосом на последние слова и сердце у Анны оборвалось. При Дворе дочка Марьюшка, как и братние девочки Сашенька, Верочка, как Варюша и Катенька, считалась ее племянницей. Да и она любила их всех одинаково, как родных. Саша была уже в замужестве за князем Александром Голицыным. Веру сватал Илларион Илларионович Васильчиков, на Катеньку заглядывался воротившийся с князем Безбородко из Турции камер-юнкер граф Федор Васильевич Ростопчин. Машенька – доченька, единокровное дитя да Варенька пока партии не составили... Неужели государыня выдала ее тайну? А ему-то, чего ему надо-ть, чтобы, разве, не путалась под ногами, когда шагает?..
В ласковых словах фаворита Анна чувствовала скрытую, и если не прямую угрозу, то, во всяком случае, предупреждение. Либо она не мешается в его дела и тогда все будет хорошо и они остаются добрыми знакомыми. Либо...
– Машенька – умница, но молода... – Продолжал Платон. – Слушает разговоры глупые. А ведь господа офицеры, в казармах сидючи, чего не надумают и все фрейлинам в уши, а те юнгферам... Машеньке бы поосторожнее быть. Ну, как доложит кто да доложит-то как про болтовню грязную...
У Анны упало сердце. Знала она, о чем говорил Зубов. Намедни прибежала Маша в слезах и с криком: «Маменька, маменька! Неужто правда?..». Уже давно по Двору, как волны, ходили сплетни о страшных оргиях, которые устраивала государыня с молодыми развратниками. Выписала из Италии кабинет, резанный непристойными фигурами. По спинкам кресел, по дивану извивались в соитии фавны и кентавры с нимфами. И выставляли наружу срамные части, как бы хвастаясь их громадностью и силой. Помещено все было в отдельной комнате, ключ от которой был только у Екатерины... Но что такое ключ?.. Говорили, что Зубовы таскают туда фрейлин. Заставляют заниматься всякими гадостями. И что сама императрица будто бы, проиграв мальчишкам партию в покер, лежала там под жеребцом...
Вранье все, конечно, вранье. Но откуда Маше-то сие известно? Она с пристрастием допросила дочку, была ли та в заветной комнате. И девушка повинилась, что зашла с Катей Энгельгардт, которую зазвал туда Валериан, братец Платонов...
– ...Так я из уважения, предуведомить вас решил, Анна Степановна. Я-то, знамо дело – рот на замок. А ну, как кто другой...
На этом главная часть разговора и закончилась. После нескольких малозначащих фраз Платон Александрович встал и откланялся, улыбаясь яркими губами. А она осталась, недвижна, как скифская каменная истуканша. И ни мыслей в голове, ни желаний, один страх. Немного оклемавшись, стала себя уговаривать, спрашивать: «А что он может? – И тут же отвечала: – Все! Все, что захочет. Уж ежели он не токмо Нарышкину, а и светлейшего, почитай, в бараний рог свернул, то меня-то... Стоит пальцем, али чем другим шевельнуть. Очумевшая от последней страсти императрица ради плотской утехи с молодыми кобелями сделает все, что те ни потребуют. Старая кляча избавится от нее, как и от Анны Никитичны, в един момент. – Она горестно покачала головой. И вдруг всполошилась: – Господи, да об чем я... кого браню? Благодетельницу, Великую Екатерину?!! Но кто бы мог подумать, что из ласкового, легко плачущего цыпленка, каковым показался всем и ей, многоопытной, желторотый секунд-ротмистр, столь стремительно вырастет василиск...».