Страница:
Выкрики Фрэнка становились бессвязными. Он то невнятно бормотал что-то, то выкрикивал… «Я хочу создавать фильмы, оперы, картины! У меня есть мысли, я талантлив… Мне хочется учиться, ошибаться, начинать снова… Почему они мне мешают… Мне хочется проявить себя во всю меру своих сил. И в то же время я сам говорю себе: „Да, я жалкий калека, они правы. Вот это-то и ужасно… – Фрэнк обрушивался в кресло, запрокидывая свою трагическую голову. – Жизнь проходит, Ольга, у меня уже морщины, седые волосы, мысль застывает, становится все медлительнее, медлительнее… Где же искра божия? Мне кажется, они меня одолели…“
«Идите побрейтесь, Фрэнк, – говорила Ольга, – займитесь полезным делом».
И Фрэнк шел бриться, довольный, что Ольга отослала его, что он сможет, побыв в одиночестве, прийти в себя. Ольга обращалась с ним просто, и это всегда хорошо на него действовало. Пока Фрэнк брился, Ольга сидела в саду, в котором опять наступал дивный покой. Зерна безумия, которые были во Фрэнке всегда и раньше только придавали ему особое очарование, вдруг проросли, дали ядовитое растение… Ольга думала о том, что здесь, с ней, он еще, наверное, не так сильно беснуется, как дома, подобно ребенку, который лучше ведет себя с чужими, чем с матерью. Но она угадывала под слабым налетом временного облегчения растущую меланхолию, злорадный смех безумия… Через толстую стену, разделявшую их комнаты, она слышала, как по ночам он разговаривал сам с собой – привычка, уверял Фрэнк, которая у него выработалась, когда он писал диалоги и сам играл все роли, проверяя слова, интонации. Ольга этому не верила, он разговаривал сам с собой потому, что слова были для него своего рода защитным клапаном, он говорил, чтобы не взорваться. Пусть говорит, раз ему от этого легче. Ей было легче, когда она молчала.
Им было хорошо вдвоем. Погода по-прежнему стояла прекрасная. Покой благотворно влиял на Фрэнка, и Ольга думала, что если бы он мог прожить здесь целый месяц, она его вернула бы жене более терпеливым, успокоившимся.
XIV
XV
«Идите побрейтесь, Фрэнк, – говорила Ольга, – займитесь полезным делом».
И Фрэнк шел бриться, довольный, что Ольга отослала его, что он сможет, побыв в одиночестве, прийти в себя. Ольга обращалась с ним просто, и это всегда хорошо на него действовало. Пока Фрэнк брился, Ольга сидела в саду, в котором опять наступал дивный покой. Зерна безумия, которые были во Фрэнке всегда и раньше только придавали ему особое очарование, вдруг проросли, дали ядовитое растение… Ольга думала о том, что здесь, с ней, он еще, наверное, не так сильно беснуется, как дома, подобно ребенку, который лучше ведет себя с чужими, чем с матерью. Но она угадывала под слабым налетом временного облегчения растущую меланхолию, злорадный смех безумия… Через толстую стену, разделявшую их комнаты, она слышала, как по ночам он разговаривал сам с собой – привычка, уверял Фрэнк, которая у него выработалась, когда он писал диалоги и сам играл все роли, проверяя слова, интонации. Ольга этому не верила, он разговаривал сам с собой потому, что слова были для него своего рода защитным клапаном, он говорил, чтобы не взорваться. Пусть говорит, раз ему от этого легче. Ей было легче, когда она молчала.
Им было хорошо вдвоем. Погода по-прежнему стояла прекрасная. Покой благотворно влиял на Фрэнка, и Ольга думала, что если бы он мог прожить здесь целый месяц, она его вернула бы жене более терпеливым, успокоившимся.
XIV
Август – месяц летних каникул. Было воскресенье, первое августовское воскресенье. Воздух дрожал от миллионов шагов, от голосов и суетни освободившихся, вырвавшихся на природу людей. Ольге и Фрэнку захотелось в этот день быть, как все. После завтрака они пошли приодеться. Свежевыбритый Фрэнк ждал Ольгу во дворе, он надел свою лучшую рубашку в мелкую клеточку, которую он по-американски носил навыпуск, поверх фланелевых брюк. Ольга спустилась вниз, свежая, в белом полотняном платье и новых белых туфлях на низком каблуке… В этот погожий солнечный день они радостно отправились в путь.
Дорога через поле сразу увела их от людского жилья, потом они свернули на тропинку, которая завела их в густой перелесок, где в солнечных просветах роилась мошкара. Наконец они вышли на большую дорогу и поднялись по ней до перекрестка нескольких широких, гладких дорог. Они пошли наугад по той, которая пролегала по широкому плоскогорью, где зелень деревьев, круглых, как воздушные шары, оттенялась зеленью полей и лугов. Ольга и Фрэнк были хорошие ходоки, и километр за километром так и таяли у них под ногами. Вот поселок, где по-воскресному одетые ребятишки, целая колония, ждали автобуса… звуки духового оркестра неслись из кафе под вывеской «Банкеты и свадьбы»… промчались велосипедисты, с пением и криками… старики и старушки, одетые в черное, сидели перед своими дверями в плетеных креслах и «обсуждали» молодежь, которая была теперь совсем не та, что в их время.
Выйдя из деревни, Фрэнк и Ольга свернули под деревья, чтобы поскорее уйти от большой дороги, где то и Дело приходилось спасаться от автомобилей, мчавшихся в Двух направлениях. У Ольги побаливала нога, – туфли терли, не надо было надевать новые. По ту сторону деревьев небольшая лужайка в низине манила к себе цветами, свежей зеленью… Они сели на траву, радуясь отдыху и прохладе после палящего солнца на дороге. Фрэнк бронзово загорел, а Ольга будто смыла с лица пачкавшие его мелкие морщинки. Ах, как хорошо! Надо будет вернуться по другой дороге, покороче, сказала Ольга, в этой проклятой туфле оказался шов, который трет… Фрэнк встал на колени, чтобы поглядеть: да у нее волдырь на пятке! Ей, наверно, страшно больно! Обратно они пойдут самой прямой дорогой. А пока отдохнут на этой лужайке, здесь так хорошо, куда спешить?
– Здесь, – сказала Ольга, – можно любить все, что захочешь…
Часто случалось, что одной фразой она давала Фрэнку тему, которую он тотчас же принимался развивать:
– Да. Здесь мы можем любить Францию… Это никого не касается. Можно любить свою родину и любить Францию. Страна, в которой человек родился, называется его родиной. А что мы в это слово вкладываем – это наше дело, над этим администрация не властна. Администрация устанавливает только факт нашего рождения в определенной стране, которая и называется нашей родиной. Но с родиной у нас ведь семейные отношения, которые не касаются администрации. Роль администрации ограничивается установлением места нашего рождения.
– А также девичьей фамилии вашей бабушки… [44]– Ольга, не вставая с места, собирала, срывая цветы вокруг себя, букетик из маргариток.
– Да, девичья фамилия бабушки… Ха-ха! Государственному управлению не легко навести порядок среди людей, вывалившихся из ящиков больших комодов, называемых континентами… Теперь, когда я представляю собой частицу этого беспорядка…
– Как после обыска, – сказала Ольга.
– Как после обыска, хотя я этого еще не испытал… Недавно я встретил одного испанского республиканца… по воле случая я все время встречаюсь с людьми, с которыми не должен бы встречаться. Он мне разъяснил много такого, о чем я только начинал Догадываться… По-видимому, каждая страна справляется с этим беспорядком по-своему. Если все пойдет, как я предполагаю – ха-ха! – то я скоро окажусь за бортом общества – в той полосе, где все занесены в списки по карточной системе, введенной некоими комитетами. Есть, конечно, и такие люди, которые находятся вне закона, они проскользнули сквозь сеть, твердо решив не попадаться тем, чья задача состоит в размещении людей в таком порядке, чтобы в случае надобности каждого можно было бы немедленно найти. Не будем говорить об этой категории людей… Но те, кто еще находится в легальной полосе, хотя бы и за бортом общества, все внесены в списки «Международной организации беженцев и апатридов». И я спрашиваю вас, Ольга, как можно лишиться родины? Кто может отнять у вас родину? С таким же успехом можно сказать, что у вас не было матери. Я понимаю слово «беженец», я понимаю слово «изгнанник»… но я не понимаю, что значит «апатрид» – «лишенный родины»! Разве может Франко лишить родины испанского республиканца? Конечно, нет! Республиканец, несмотря ни на что, продолжает любить свою родину. Как вы думаете, Ольга, любовь к родине – это добродетель? Разве привычку к определенному пейзажу, к языку, к пище, которая дает физический и духовный покой, можно назвать добродетелью?
– Говорят… Говорят, что чувство, создающее героев, неизбежно является добродетелью. – Ольга вдруг оживилась: – Вполне естественное чувство называют добродетелью! Почему?… Честность не добродетель – ненормально жульничать. Материнская любовь не добродетель – противоестественна мать, не любящая своего ребенка… Почему называют добродетелью такое естественное, такое эгоистическое чувство, как патриотизм? – Она уронила букетик, и маргаритки рассыпались по ее коленям. – Патриотизм – это добродетель человека, который способен любить. Вот в чем вопрос: любить или не любить. Был ли Христос патриотом?… Но такие люди, как мы, Фрэнк, – сегодня я, а завтра, может быть, вы, – мы имеем право на любовь разве что на этой лужайке…
Ольга! Ему невыносимо хотелось обнять ее, утешить, приласкать… «а завтра, может быть, вы…» Но здесь они вместе, здесь они могут любить, могут говорить об этом… Любить добродетель, любить Францию, не отдавая в этом никому отчета, ни от кого не ожидая одобрения. Я люблю, но это мое личное дело, ведь любовь людей, находящихся за бортом, всегда нелегальна, она всегда вызывает подозрение.
– Во все времена по земле бродили эмигранты и путешественники, – робко произнес Фрэнк, – всегда существовали люди, покидавшие свою родину в поисках богатства, счастья или приключений, чтобы исследовать или посмотреть новые земли или поклониться своим богам – посетить святые места… На свете всегда существовали беглецы, политические изгнанники и уголовные преступники, крестоносцы и паломники. Не говоря уже о кочевниках, для которых перемена места – вещь естественная и которые тоскуют по новым местам, как другие тоскуют по родине… Я думаю, что мы не должны жаловаться на нашу судьбу, на то, что мы оказались вне общества, и лишать себя из-за этого права на любовь, если только мы ее испытываем… Ведь мы не себя лишаем любви, а других. Имеем ли мы на это право?
– Не знаю, – Ольга легла на спину… Она смотрела, как по голубому небу, точно пух, летели мелкие облачка. – Может быть, есть люди, для которых все это и верно… Но вы и я, мы представляем собой «крайние случаи». Мы никому этого не скажем, но и вы и я, мы приговорены быть жертвами пожизненно… Вы – жертва максимальной нелепости, я – жертва максимально веских причин… Мы не типичны, мы карикатуры на наши собственные типы… Исключительные случаи, в превосходной степени… Как по-вашему, Фрэнк, что даст лучшее представление о человеке – карикатура или портрет, составленный из многих лиц того же типа, сфотографированных на одной пленке?., но о чем это я… Вы и я, мы не просто за гранью общества, против нас накопилось слишком много нелепых и веских обстоятельств. Верьте мне, нам надо хранить нашу любовь в тайне… Ее отвергнут…
Ольга по-прежнему следила за облачками. Они еще долго лежали так, бок о бок, подобные лежачим изваяниям на могилах. И Фрэнк так и не решился ее обнять.
Если бы у Ольги не так болела нога… Они явно заблудились, им надо было повернуть налево там, где они повернули направо. Что теперь делать? Вернуться обратно на лужайку, откуда до их фермы по меньшей мере двенадцать километров?… Нет, лучше уж идти дальше, может быть, они доберутся куда-нибудь, где ходит автобус. И они действительно вышли на широкую дорогу… Должна же она в конце концов куда-нибудь их привести… Дорога довольно круто спускалась между двух склонов, на которых стояли пригородные домики, окруженные садиками, – по-видимому, где-то недалеко был город. Машины и обгоняли их и попадались навстречу… Спасаясь от колес и пыли, они, ежеминутно подворачивая ноги, шли по обочине. Это шоссе не было создано для пешеходов… Бесконечная каменная ограда сменила домики, она окружала чье-то владение, по видимому избегшее деления на участки. Стена кончилась, а с ней кончилась и дорога, которая была только ответвлением магистрали, идущей из Парижа.
Уже давно центральная магистраль давала о себе знать шумом машин… Когда Ольга и Фрэнк вышли на шоссе, они остановились, пораженные: машины стояли неподвижно тесными рядами, они походили на коней, роющих от нетерпения копытом землю, пытались налезть друг на друга, терлись боками и не могли стронуться с места, не могли продвинуться ни на сантиметр… То был величайший затор, какой только можно себе представить: все машины Франции и Наварры выехали на дороги в воскресный августовский день, ведь август – месяц летних каникул. Но не успели Фрэнк и Ольга, ныряя между колесами и крыльями, с трудом продираясь через эту лавину машин, выбраться на другую сторону, где перед кафе висела табличка: «Остановка автобусов», как лавина тронулась. Шум, пыль, гудки, голоса, скрип и скрежет… Фрэнку и Ольге, которые уже привыкли к тишине, казалось, что они попали в ад! Они вошли в кафе-ресторан.
Там было сравнительно спокойно. Несколько мужчин с физиономиями, не внушающими доверия, выпивали возле стойки бара, подавальщица расставляла приборы. Фрэнк спросил, как им лучше попасть в их деревушку; оказалось, что надо было доехать на автобусе до городка Ф…, а там пересесть на парижский автобус, который высадит их на дороге к их деревушке. Автобус будет через четверть часа. Они сели за столик около окна и стали глядеть на машины… Никогда в жизни не видели они такого количества машин! Да, это действительно было августовское воскресенье, один из тех дней, когда вся страна приходит в движение, а все население Парижа покидает город, запружая шоссе и железную дорогу… Впрочем, на этом шоссе, наверное, и в будни большое движение, и если здешнему жителю понадобится, скажем, марку купить в табачном ларьке, что напротив, ему тут никак не перейти!… Фрэнк и Ольга пили виши, ожидание становилось томительным. «Не беспокойтесь, – сказала подавальщица, – автобус без вас не уйдет, вы его отсюда увидите…» И действительно, автобус появился в окне, как неуклюжее огромное чудовище, собирающееся проломить стену маленького кафе. Но он не сокрушил стену, а со скрежетом остановился около дверей. Надо было его не упустить! В автобусе Ольга посмотрела, что у нее с ногой… как глупо – такой пустяк, а она почти не может ступить.
Городок Ф…, где они вышли из автобуса, тоже был переполнен до краев. Сильно пострадавший от войны, он переживал величайший беспорядок реконструкции: леса заставляли прохожих шагать прямо по мостовой среди машин; обвалившиеся стены, черный щебень развалин, рельсы, балки, горы камней, а рядом безупречно белые новые здания и земля, посыпанная белой пудрой обвалившейся штукатурки; собор все еще был заключен в прозрачную клетку лесов; зато мост был готов, он кишел машинами и пешеходами – громадный, широкий, удобный, куда великолепней прежнего, разрушенного немцами. Воскресная толпа проникала всюду, она наводнила улицы, быстро просачивалась между домами там, где улицы были только еще в зародыше. Ольга хромала…
В «Кафе-Табак» [45], около которого была остановка автобуса, им сказали, что следующий автобус будет только в восемь часов. Если они хотят, они могут взять номера на очередь. Они заплатили за номера и пошли обедать, хотя еще не было семи часов [46]. Но надо же было убить время, спрятаться от толпы, от машин, – даже Фрэнк слишком устал, чтобы бродить по улицам. Они вошли в первый попавшийся ресторан, угощавший посетителей по стандартным ценам.
Обед получился праздничным. Успокоившись относительно возвращения домой, они были рады отдохнуть. Ресторан мало-помалу наполнялся, и этот августовский вечер был похож на конец свадьбы, когда молодые уже удалились, а гости – в изнеможении от съеденного и выпитого, от шуток, песен, танцев… Молодые забыты, у торжества уже нет центра, оправдания, все пришло в беспорядок, чувствуется усталость и какое-то разочарование.
Фрэнку и Ольге было хорошо за маленьким столиком, украшенным цветами. Очень уютно. Обед был до того плохой, что оставалось только смеяться. Кассирша, которая не знала, над чем они так искренне потешаются, смеялась издали вместе с ними. Они чувствовали себя чудесно затерявшимися в этой занятой едой толпе, для которой они были всего лишь августовской влюбленной парочкой. «В конце концов, – говорил Фрэнк, – может быть, они не такие уж плохие, все эти люди, такие же потные и усталые, как мы. На то и воскресенье, чтобы уставать и потеть». Они вели себя, как все. Как все! Фрэнк был в состоянии блаженного упоения… «Зачем страдать, – говорил он, – не надо возводить свое несчастье в систему. Все еще может измениться. По взмаху волшебной палочки. Не обязательно быть Наполеоном, чтобы зависеть от войн и революций, политика часто влияет на судьбы самых обыкновенных людей… простых людей, как теперь говорят. Посмотрите биографии великих людей, все они зависели от чудес, случайностей, несчастий… Всегда происходило что-нибудь, что их спасало, а пока что надо заниматься своим делом, работать изо всех сил. Замкнуться в своем ремесле, сделать из него панцирь и не позволять себе терять время из-за окружающей тебя ненависти. Работать, работать и работать! Ольга улыбкой подтверждала, что он прав, и Фрэнк чувствовал себя бесконечно ей благодарным: она возвращала ему жизнь, с каждым днем он обретал кусочек жизни, постепенно он вернет ее себе всю-всю, целиком! Но надо было торопиться на автобус!…
День склонялся к вечеру. Перед «Табаком» стоял длинный хвост, загораживая тротуар и террасу; от посетителей, которые только еще собирались обедать, уже шел запах анисовой водки. Фрэнк достал свои номера и пытался выяснить, когда будет автобус и где их место в очереди… Как раз в этот момент произошло какое-то движение, началась давка: подъехал автобус – пустой! Если только это тот самый… Ольга и Фрэнк кое-как протиснулись во всеобщей сутолоке. Но водитель вышел, не выключив мотора и не открыв дверь для пассажиров… Он вихрем вбежал в «Табак», тут же вернулся, вскочил на свое место и тронулся без всяких объяснений, оставив позади себя ошеломленную, обескураженную очередь. А ведь это был парижский автобус, тот самый, который должен был подвезти Ольгу и Фрэнка. Они остались на тротуаре, где уже стояла не очередь, а просто толпа усталых и довольно мрачных людей… Еще один автобус остановился перед «Табаком», и снова началась давка; кондуктор крикнул: «Только в Париж!» – и Фрэнк с трудом вытащил Ольгу из толпы пассажиров, бросившихся к автобусу… Автобус отошел, а на тротуаре было все так же много народу. Фрэнк возмутился: такой беспорядок! Он отправился за разъяснениями в «Табак» и вернулся разозленный: они там не знают, будет ли сегодня автобус, в общем они ничего не знают, никто ничего не знает… Зачем же они тогда им сказали, что автобус будет, и что это за порядковые номера на очередь? Должно же быть расписание? Фрэнк и Ольга топтались на месте в ожидании. Люди вокруг них ждали, как и они, и тоже не говорили ни слова. Когда еще один пустой автобус остановился перед «Табаком» и шофер, забежав туда, отбыл с грохотом, опять оставив всех ожидавших на тротуаре, терпение Фрэнка лопнуло. «Что это значит?» – закричал он, призывая в свидетели людей из очереди, – впрочем, очереди уже не было, все разбрелись, сидели где попало: на краю тротуара, на столах и стульях террасы «Табака»… Никто ему не ответил, а некоторые даже отвернулись, как будто он совершил какую-то неловкость. Но чем меньше Фрэнк находил отклика, тем больше он распалялся, кричал… Что случилось со всеми этими людьми, почему они позволяют, чтобы над ними так издевались? Фрэнк переходил от одного к другому, пытаясь вызвать в них возмущение, а сам все больше раздражался и говорил все громче. «И потом, – кричал он, – я первый раз вижу, чтобы за порядковые номера брали деньги, да еще зря!» И вдруг какой-то невзрачный и вялый господин из толпы сказал очень отчетливо:
– Вы просто склочник, мосье, все ждут, ждите и вы, как все.
– Вы, значит, тоже из этой лавочки, – завопил Фрэнк, – по какому праву они берут с людей деньги, это незаконно!
Тут в ответ ему раздались выкрики, все кричали и смеялись, и, честное слово, они издевались над ним.
– Посмотрите-ка на этого шута! – крикнул кто-то… какой-то молодой человек, сидевший на столике рядом с девушкой.
Внезапно вспыхнуло всеобщее раздражение против Фрэнка… Эта толпа, которая должна была бы поддержать его, обрушилась на него, издевалась над ним, дразнила его, высмеивала. В довершение всего, расталкивая собравшихся, появилась подавальщица из «Табака»:
– Вот ваши деньги, мосье! Они нам не нужны! – И она попыталась сунуть Фрэнку в руку сто франков мелочью.
– Отдайте их кому-нибудь другому! – завопил Фрэнк, бросая деньги в голову невзрачному вялому господину, который первый назвал его «склочником». Тогда из-за какого-то столика поднялся толстый челрвек, в сером костюме, со сползавшими брюками.
– Посмотрите на этого склочника, на этого шута горохового, – загремел он, – приехали к нам со своим уставом! Убирайтесь к себе, мосье, туда, откуда приехали!
Толпа смеялась и кричала: «Шут гороховый! Склочник!…» Больше всего поразила Ольгу молодая парочка, сидевшая на столе и надрывавшаяся от крика…
– Дураки! – рычал Фрэнк, делая беспорядочные движения. – Вам нравится, чтобы вас обворовывали и заставляли торчать на тротуаре! Вам нравится сделка между автобусами и «Табаком»!
– Вы мне надоели! – заявил толстый человек и пошел на Фрэнка.
– В 1944 году вы мне были рады! – вопил Фрэнк. – А вы, что вы тогда делали, толстопузый!
Толстопузый размахнулся и опрокинул Фрэнка в одну из кадок с цветами, обрамлявших террасу. Прежде чем Фрэнк поднялся, Ольга встала между ним и толстяком: «Бандиты…» – прошипела она с такой сдержанной яростью, что толстяк заколебался: как-никак женщина, дама. Фрэнк, поднявшись, хотел кинуться в драку, но два официанта, вышедшие из кафе, схватили его под руки и, вытолкав на мостовую, потащили за собой… Ольга пошла за ними на противоположный тротуар. Фрэнк вырывался, машины, чтобы не раздавить их, шарахались, тормозили, гудели… Фрэнк был похож на Лаокоона, отбивающегося от змей! Подъехавший автобус, к счастью, скрыл их от толпы, у которой теперь было дело поважней. «Ну, ну, мосье, – говорили официанты, – мы вам советуем не задерживаться здесь, для вас же будет лучше…» И они отошли…
– Пойдемте на вокзал, возьмем такси, – сказала Ольга.
Они отправились на вокзал. Идти было недалеко, но Ольга, как ни старалась, хромала, припадая чуть не до земли…
– Вам больно, бедная девочка…
Голос Фрэнка, раздавшийся на темной мрачной улице, причинил ей еще большую боль, чем нога: она понимала, что он пришел в такую ярость главным образом из-за ее ноги, при мысли, что опять, хочешь не хочешь, а придется ей идти пешком… Она прекрасно понимала, что он вспылил из-за этого.
Такси на вокзале не оказалось, большая площадь была темна и пустынна. Они зашли в кафе – посоветоваться: да, может быть, в каком-нибудь гараже еще есть такси, надо позвонить. И действительно, им обещали прислать машину. С этого и надо было начать, как они сразу не догадались.
В стареньком такси, шофер которого запросил с них двести франков за двадцать километров пути, они ехали, прижавшись друг к другу. Внешний мир состоял из толчков и запаха бензина в слепой, глухой ночи…
Фрэнк заплатил шоферу. Они вошли в большой прохладный дом. Ночной аромат цветов, чернозема, необъятное звездное небо… Все это было не для них.
На другой день они оставили деревушку так поспешно, как спасаются бегством.
Дорога через поле сразу увела их от людского жилья, потом они свернули на тропинку, которая завела их в густой перелесок, где в солнечных просветах роилась мошкара. Наконец они вышли на большую дорогу и поднялись по ней до перекрестка нескольких широких, гладких дорог. Они пошли наугад по той, которая пролегала по широкому плоскогорью, где зелень деревьев, круглых, как воздушные шары, оттенялась зеленью полей и лугов. Ольга и Фрэнк были хорошие ходоки, и километр за километром так и таяли у них под ногами. Вот поселок, где по-воскресному одетые ребятишки, целая колония, ждали автобуса… звуки духового оркестра неслись из кафе под вывеской «Банкеты и свадьбы»… промчались велосипедисты, с пением и криками… старики и старушки, одетые в черное, сидели перед своими дверями в плетеных креслах и «обсуждали» молодежь, которая была теперь совсем не та, что в их время.
Выйдя из деревни, Фрэнк и Ольга свернули под деревья, чтобы поскорее уйти от большой дороги, где то и Дело приходилось спасаться от автомобилей, мчавшихся в Двух направлениях. У Ольги побаливала нога, – туфли терли, не надо было надевать новые. По ту сторону деревьев небольшая лужайка в низине манила к себе цветами, свежей зеленью… Они сели на траву, радуясь отдыху и прохладе после палящего солнца на дороге. Фрэнк бронзово загорел, а Ольга будто смыла с лица пачкавшие его мелкие морщинки. Ах, как хорошо! Надо будет вернуться по другой дороге, покороче, сказала Ольга, в этой проклятой туфле оказался шов, который трет… Фрэнк встал на колени, чтобы поглядеть: да у нее волдырь на пятке! Ей, наверно, страшно больно! Обратно они пойдут самой прямой дорогой. А пока отдохнут на этой лужайке, здесь так хорошо, куда спешить?
– Здесь, – сказала Ольга, – можно любить все, что захочешь…
Часто случалось, что одной фразой она давала Фрэнку тему, которую он тотчас же принимался развивать:
– Да. Здесь мы можем любить Францию… Это никого не касается. Можно любить свою родину и любить Францию. Страна, в которой человек родился, называется его родиной. А что мы в это слово вкладываем – это наше дело, над этим администрация не властна. Администрация устанавливает только факт нашего рождения в определенной стране, которая и называется нашей родиной. Но с родиной у нас ведь семейные отношения, которые не касаются администрации. Роль администрации ограничивается установлением места нашего рождения.
– А также девичьей фамилии вашей бабушки… [44]– Ольга, не вставая с места, собирала, срывая цветы вокруг себя, букетик из маргариток.
– Да, девичья фамилия бабушки… Ха-ха! Государственному управлению не легко навести порядок среди людей, вывалившихся из ящиков больших комодов, называемых континентами… Теперь, когда я представляю собой частицу этого беспорядка…
– Как после обыска, – сказала Ольга.
– Как после обыска, хотя я этого еще не испытал… Недавно я встретил одного испанского республиканца… по воле случая я все время встречаюсь с людьми, с которыми не должен бы встречаться. Он мне разъяснил много такого, о чем я только начинал Догадываться… По-видимому, каждая страна справляется с этим беспорядком по-своему. Если все пойдет, как я предполагаю – ха-ха! – то я скоро окажусь за бортом общества – в той полосе, где все занесены в списки по карточной системе, введенной некоими комитетами. Есть, конечно, и такие люди, которые находятся вне закона, они проскользнули сквозь сеть, твердо решив не попадаться тем, чья задача состоит в размещении людей в таком порядке, чтобы в случае надобности каждого можно было бы немедленно найти. Не будем говорить об этой категории людей… Но те, кто еще находится в легальной полосе, хотя бы и за бортом общества, все внесены в списки «Международной организации беженцев и апатридов». И я спрашиваю вас, Ольга, как можно лишиться родины? Кто может отнять у вас родину? С таким же успехом можно сказать, что у вас не было матери. Я понимаю слово «беженец», я понимаю слово «изгнанник»… но я не понимаю, что значит «апатрид» – «лишенный родины»! Разве может Франко лишить родины испанского республиканца? Конечно, нет! Республиканец, несмотря ни на что, продолжает любить свою родину. Как вы думаете, Ольга, любовь к родине – это добродетель? Разве привычку к определенному пейзажу, к языку, к пище, которая дает физический и духовный покой, можно назвать добродетелью?
– Говорят… Говорят, что чувство, создающее героев, неизбежно является добродетелью. – Ольга вдруг оживилась: – Вполне естественное чувство называют добродетелью! Почему?… Честность не добродетель – ненормально жульничать. Материнская любовь не добродетель – противоестественна мать, не любящая своего ребенка… Почему называют добродетелью такое естественное, такое эгоистическое чувство, как патриотизм? – Она уронила букетик, и маргаритки рассыпались по ее коленям. – Патриотизм – это добродетель человека, который способен любить. Вот в чем вопрос: любить или не любить. Был ли Христос патриотом?… Но такие люди, как мы, Фрэнк, – сегодня я, а завтра, может быть, вы, – мы имеем право на любовь разве что на этой лужайке…
Ольга! Ему невыносимо хотелось обнять ее, утешить, приласкать… «а завтра, может быть, вы…» Но здесь они вместе, здесь они могут любить, могут говорить об этом… Любить добродетель, любить Францию, не отдавая в этом никому отчета, ни от кого не ожидая одобрения. Я люблю, но это мое личное дело, ведь любовь людей, находящихся за бортом, всегда нелегальна, она всегда вызывает подозрение.
– Во все времена по земле бродили эмигранты и путешественники, – робко произнес Фрэнк, – всегда существовали люди, покидавшие свою родину в поисках богатства, счастья или приключений, чтобы исследовать или посмотреть новые земли или поклониться своим богам – посетить святые места… На свете всегда существовали беглецы, политические изгнанники и уголовные преступники, крестоносцы и паломники. Не говоря уже о кочевниках, для которых перемена места – вещь естественная и которые тоскуют по новым местам, как другие тоскуют по родине… Я думаю, что мы не должны жаловаться на нашу судьбу, на то, что мы оказались вне общества, и лишать себя из-за этого права на любовь, если только мы ее испытываем… Ведь мы не себя лишаем любви, а других. Имеем ли мы на это право?
– Не знаю, – Ольга легла на спину… Она смотрела, как по голубому небу, точно пух, летели мелкие облачка. – Может быть, есть люди, для которых все это и верно… Но вы и я, мы представляем собой «крайние случаи». Мы никому этого не скажем, но и вы и я, мы приговорены быть жертвами пожизненно… Вы – жертва максимальной нелепости, я – жертва максимально веских причин… Мы не типичны, мы карикатуры на наши собственные типы… Исключительные случаи, в превосходной степени… Как по-вашему, Фрэнк, что даст лучшее представление о человеке – карикатура или портрет, составленный из многих лиц того же типа, сфотографированных на одной пленке?., но о чем это я… Вы и я, мы не просто за гранью общества, против нас накопилось слишком много нелепых и веских обстоятельств. Верьте мне, нам надо хранить нашу любовь в тайне… Ее отвергнут…
Ольга по-прежнему следила за облачками. Они еще долго лежали так, бок о бок, подобные лежачим изваяниям на могилах. И Фрэнк так и не решился ее обнять.
Если бы у Ольги не так болела нога… Они явно заблудились, им надо было повернуть налево там, где они повернули направо. Что теперь делать? Вернуться обратно на лужайку, откуда до их фермы по меньшей мере двенадцать километров?… Нет, лучше уж идти дальше, может быть, они доберутся куда-нибудь, где ходит автобус. И они действительно вышли на широкую дорогу… Должна же она в конце концов куда-нибудь их привести… Дорога довольно круто спускалась между двух склонов, на которых стояли пригородные домики, окруженные садиками, – по-видимому, где-то недалеко был город. Машины и обгоняли их и попадались навстречу… Спасаясь от колес и пыли, они, ежеминутно подворачивая ноги, шли по обочине. Это шоссе не было создано для пешеходов… Бесконечная каменная ограда сменила домики, она окружала чье-то владение, по видимому избегшее деления на участки. Стена кончилась, а с ней кончилась и дорога, которая была только ответвлением магистрали, идущей из Парижа.
Уже давно центральная магистраль давала о себе знать шумом машин… Когда Ольга и Фрэнк вышли на шоссе, они остановились, пораженные: машины стояли неподвижно тесными рядами, они походили на коней, роющих от нетерпения копытом землю, пытались налезть друг на друга, терлись боками и не могли стронуться с места, не могли продвинуться ни на сантиметр… То был величайший затор, какой только можно себе представить: все машины Франции и Наварры выехали на дороги в воскресный августовский день, ведь август – месяц летних каникул. Но не успели Фрэнк и Ольга, ныряя между колесами и крыльями, с трудом продираясь через эту лавину машин, выбраться на другую сторону, где перед кафе висела табличка: «Остановка автобусов», как лавина тронулась. Шум, пыль, гудки, голоса, скрип и скрежет… Фрэнку и Ольге, которые уже привыкли к тишине, казалось, что они попали в ад! Они вошли в кафе-ресторан.
Там было сравнительно спокойно. Несколько мужчин с физиономиями, не внушающими доверия, выпивали возле стойки бара, подавальщица расставляла приборы. Фрэнк спросил, как им лучше попасть в их деревушку; оказалось, что надо было доехать на автобусе до городка Ф…, а там пересесть на парижский автобус, который высадит их на дороге к их деревушке. Автобус будет через четверть часа. Они сели за столик около окна и стали глядеть на машины… Никогда в жизни не видели они такого количества машин! Да, это действительно было августовское воскресенье, один из тех дней, когда вся страна приходит в движение, а все население Парижа покидает город, запружая шоссе и железную дорогу… Впрочем, на этом шоссе, наверное, и в будни большое движение, и если здешнему жителю понадобится, скажем, марку купить в табачном ларьке, что напротив, ему тут никак не перейти!… Фрэнк и Ольга пили виши, ожидание становилось томительным. «Не беспокойтесь, – сказала подавальщица, – автобус без вас не уйдет, вы его отсюда увидите…» И действительно, автобус появился в окне, как неуклюжее огромное чудовище, собирающееся проломить стену маленького кафе. Но он не сокрушил стену, а со скрежетом остановился около дверей. Надо было его не упустить! В автобусе Ольга посмотрела, что у нее с ногой… как глупо – такой пустяк, а она почти не может ступить.
Городок Ф…, где они вышли из автобуса, тоже был переполнен до краев. Сильно пострадавший от войны, он переживал величайший беспорядок реконструкции: леса заставляли прохожих шагать прямо по мостовой среди машин; обвалившиеся стены, черный щебень развалин, рельсы, балки, горы камней, а рядом безупречно белые новые здания и земля, посыпанная белой пудрой обвалившейся штукатурки; собор все еще был заключен в прозрачную клетку лесов; зато мост был готов, он кишел машинами и пешеходами – громадный, широкий, удобный, куда великолепней прежнего, разрушенного немцами. Воскресная толпа проникала всюду, она наводнила улицы, быстро просачивалась между домами там, где улицы были только еще в зародыше. Ольга хромала…
В «Кафе-Табак» [45], около которого была остановка автобуса, им сказали, что следующий автобус будет только в восемь часов. Если они хотят, они могут взять номера на очередь. Они заплатили за номера и пошли обедать, хотя еще не было семи часов [46]. Но надо же было убить время, спрятаться от толпы, от машин, – даже Фрэнк слишком устал, чтобы бродить по улицам. Они вошли в первый попавшийся ресторан, угощавший посетителей по стандартным ценам.
Обед получился праздничным. Успокоившись относительно возвращения домой, они были рады отдохнуть. Ресторан мало-помалу наполнялся, и этот августовский вечер был похож на конец свадьбы, когда молодые уже удалились, а гости – в изнеможении от съеденного и выпитого, от шуток, песен, танцев… Молодые забыты, у торжества уже нет центра, оправдания, все пришло в беспорядок, чувствуется усталость и какое-то разочарование.
Фрэнку и Ольге было хорошо за маленьким столиком, украшенным цветами. Очень уютно. Обед был до того плохой, что оставалось только смеяться. Кассирша, которая не знала, над чем они так искренне потешаются, смеялась издали вместе с ними. Они чувствовали себя чудесно затерявшимися в этой занятой едой толпе, для которой они были всего лишь августовской влюбленной парочкой. «В конце концов, – говорил Фрэнк, – может быть, они не такие уж плохие, все эти люди, такие же потные и усталые, как мы. На то и воскресенье, чтобы уставать и потеть». Они вели себя, как все. Как все! Фрэнк был в состоянии блаженного упоения… «Зачем страдать, – говорил он, – не надо возводить свое несчастье в систему. Все еще может измениться. По взмаху волшебной палочки. Не обязательно быть Наполеоном, чтобы зависеть от войн и революций, политика часто влияет на судьбы самых обыкновенных людей… простых людей, как теперь говорят. Посмотрите биографии великих людей, все они зависели от чудес, случайностей, несчастий… Всегда происходило что-нибудь, что их спасало, а пока что надо заниматься своим делом, работать изо всех сил. Замкнуться в своем ремесле, сделать из него панцирь и не позволять себе терять время из-за окружающей тебя ненависти. Работать, работать и работать! Ольга улыбкой подтверждала, что он прав, и Фрэнк чувствовал себя бесконечно ей благодарным: она возвращала ему жизнь, с каждым днем он обретал кусочек жизни, постепенно он вернет ее себе всю-всю, целиком! Но надо было торопиться на автобус!…
День склонялся к вечеру. Перед «Табаком» стоял длинный хвост, загораживая тротуар и террасу; от посетителей, которые только еще собирались обедать, уже шел запах анисовой водки. Фрэнк достал свои номера и пытался выяснить, когда будет автобус и где их место в очереди… Как раз в этот момент произошло какое-то движение, началась давка: подъехал автобус – пустой! Если только это тот самый… Ольга и Фрэнк кое-как протиснулись во всеобщей сутолоке. Но водитель вышел, не выключив мотора и не открыв дверь для пассажиров… Он вихрем вбежал в «Табак», тут же вернулся, вскочил на свое место и тронулся без всяких объяснений, оставив позади себя ошеломленную, обескураженную очередь. А ведь это был парижский автобус, тот самый, который должен был подвезти Ольгу и Фрэнка. Они остались на тротуаре, где уже стояла не очередь, а просто толпа усталых и довольно мрачных людей… Еще один автобус остановился перед «Табаком», и снова началась давка; кондуктор крикнул: «Только в Париж!» – и Фрэнк с трудом вытащил Ольгу из толпы пассажиров, бросившихся к автобусу… Автобус отошел, а на тротуаре было все так же много народу. Фрэнк возмутился: такой беспорядок! Он отправился за разъяснениями в «Табак» и вернулся разозленный: они там не знают, будет ли сегодня автобус, в общем они ничего не знают, никто ничего не знает… Зачем же они тогда им сказали, что автобус будет, и что это за порядковые номера на очередь? Должно же быть расписание? Фрэнк и Ольга топтались на месте в ожидании. Люди вокруг них ждали, как и они, и тоже не говорили ни слова. Когда еще один пустой автобус остановился перед «Табаком» и шофер, забежав туда, отбыл с грохотом, опять оставив всех ожидавших на тротуаре, терпение Фрэнка лопнуло. «Что это значит?» – закричал он, призывая в свидетели людей из очереди, – впрочем, очереди уже не было, все разбрелись, сидели где попало: на краю тротуара, на столах и стульях террасы «Табака»… Никто ему не ответил, а некоторые даже отвернулись, как будто он совершил какую-то неловкость. Но чем меньше Фрэнк находил отклика, тем больше он распалялся, кричал… Что случилось со всеми этими людьми, почему они позволяют, чтобы над ними так издевались? Фрэнк переходил от одного к другому, пытаясь вызвать в них возмущение, а сам все больше раздражался и говорил все громче. «И потом, – кричал он, – я первый раз вижу, чтобы за порядковые номера брали деньги, да еще зря!» И вдруг какой-то невзрачный и вялый господин из толпы сказал очень отчетливо:
– Вы просто склочник, мосье, все ждут, ждите и вы, как все.
– Вы, значит, тоже из этой лавочки, – завопил Фрэнк, – по какому праву они берут с людей деньги, это незаконно!
Тут в ответ ему раздались выкрики, все кричали и смеялись, и, честное слово, они издевались над ним.
– Посмотрите-ка на этого шута! – крикнул кто-то… какой-то молодой человек, сидевший на столике рядом с девушкой.
Внезапно вспыхнуло всеобщее раздражение против Фрэнка… Эта толпа, которая должна была бы поддержать его, обрушилась на него, издевалась над ним, дразнила его, высмеивала. В довершение всего, расталкивая собравшихся, появилась подавальщица из «Табака»:
– Вот ваши деньги, мосье! Они нам не нужны! – И она попыталась сунуть Фрэнку в руку сто франков мелочью.
– Отдайте их кому-нибудь другому! – завопил Фрэнк, бросая деньги в голову невзрачному вялому господину, который первый назвал его «склочником». Тогда из-за какого-то столика поднялся толстый челрвек, в сером костюме, со сползавшими брюками.
– Посмотрите на этого склочника, на этого шута горохового, – загремел он, – приехали к нам со своим уставом! Убирайтесь к себе, мосье, туда, откуда приехали!
Толпа смеялась и кричала: «Шут гороховый! Склочник!…» Больше всего поразила Ольгу молодая парочка, сидевшая на столе и надрывавшаяся от крика…
– Дураки! – рычал Фрэнк, делая беспорядочные движения. – Вам нравится, чтобы вас обворовывали и заставляли торчать на тротуаре! Вам нравится сделка между автобусами и «Табаком»!
– Вы мне надоели! – заявил толстый человек и пошел на Фрэнка.
– В 1944 году вы мне были рады! – вопил Фрэнк. – А вы, что вы тогда делали, толстопузый!
Толстопузый размахнулся и опрокинул Фрэнка в одну из кадок с цветами, обрамлявших террасу. Прежде чем Фрэнк поднялся, Ольга встала между ним и толстяком: «Бандиты…» – прошипела она с такой сдержанной яростью, что толстяк заколебался: как-никак женщина, дама. Фрэнк, поднявшись, хотел кинуться в драку, но два официанта, вышедшие из кафе, схватили его под руки и, вытолкав на мостовую, потащили за собой… Ольга пошла за ними на противоположный тротуар. Фрэнк вырывался, машины, чтобы не раздавить их, шарахались, тормозили, гудели… Фрэнк был похож на Лаокоона, отбивающегося от змей! Подъехавший автобус, к счастью, скрыл их от толпы, у которой теперь было дело поважней. «Ну, ну, мосье, – говорили официанты, – мы вам советуем не задерживаться здесь, для вас же будет лучше…» И они отошли…
– Пойдемте на вокзал, возьмем такси, – сказала Ольга.
Они отправились на вокзал. Идти было недалеко, но Ольга, как ни старалась, хромала, припадая чуть не до земли…
– Вам больно, бедная девочка…
Голос Фрэнка, раздавшийся на темной мрачной улице, причинил ей еще большую боль, чем нога: она понимала, что он пришел в такую ярость главным образом из-за ее ноги, при мысли, что опять, хочешь не хочешь, а придется ей идти пешком… Она прекрасно понимала, что он вспылил из-за этого.
Такси на вокзале не оказалось, большая площадь была темна и пустынна. Они зашли в кафе – посоветоваться: да, может быть, в каком-нибудь гараже еще есть такси, надо позвонить. И действительно, им обещали прислать машину. С этого и надо было начать, как они сразу не догадались.
В стареньком такси, шофер которого запросил с них двести франков за двадцать километров пути, они ехали, прижавшись друг к другу. Внешний мир состоял из толчков и запаха бензина в слепой, глухой ночи…
Фрэнк заплатил шоферу. Они вошли в большой прохладный дом. Ночной аромат цветов, чернозема, необъятное звездное небо… Все это было не для них.
На другой день они оставили деревушку так поспешно, как спасаются бегством.
XV
Они вернулись в августовский Париж. Париж иностранцев. Пустой Париж. И Ольга и Фрэнк вернулись каждый к своей жизни, как будто они никуда и не ездили.
Миссис Моссо была счастлива: вот он, ее муж, ее Фрэнк! Она так беспокоилась о нем, она была так одинока – ведь дети тоже уехали на каникулы. Она не спрашивала у Фрэнка, где он пропадал целых две недели, не подавая признаков жизни. Наверное, тут кроется что-нибудь, связанное с живописью, этой его открытой раной. Не надо ее касаться.
Фрэнк вернулся довольно мрачный, неразговорчивый, но он хорошо выглядит, загорел дочерна, глаза блестят. Она не хотела раздражать его вопросами. Покой, ему ведь нужен покой, сказал доктор. Несмотря ни на что, тот день, когда ранним утром Фрэнк переступил порог ее комнаты, был счастливым днем. Третье августа было счастливым днем! Пока Фрэнк принимал ванну, она, громко разговаривая, чтобы он мог слышать ее через открытую дверь ванной, готовила кофе. Сама она была еще в пижаме… За время каникул, проведенных среди американских детей, говорила она, девочка, может быть, почувствует ту американскую атмосферу, по которой она так тоскует.
– Кто-то ее настраивает, – донесся голос Фрэнка сквозь шум воды, – это неестественно, чтобы ребенок восьми лет, четыре года проживший во Франции, до сих пор оплакивал Голливуд.
Миссис Моссо возражала: девочка – настоящая американка, родина у нее в крови!
– Ну да, в крови, в крови, – донесся из ванной ворчливый голос Фрэнка, – по-моему, надо воспитывать их по-другому и отдать во французскую школу. Раз нам приходится жить во Франции, надо сделать из них настоящих французов. Они не должны отличаться от других детей ни произношением, ни одеждой, ни привычками, ни образом мыслей.
– Разве можно так говорить, Фрэнк, – он услышал из ванной, как захлопнулась дверца холодильника. – Да это и невозможно, никогда наша бедная девочка на это не пойдет. Джон, может быть, и согласится, а она – нет. И потом, мы ведь здесь все-таки не на всю жизнь. Не думаете же вы, что мы останемся здесь навсегда, вы ведь просто пошутили, Фрэнк?
Фрэнк появился в дверях кухни в купальном халате, босиком, его мокрые блестящие черные волосы прилипли к черепу. Бронзовая с красноватым оттенком кожа казалась еще темнее от белизны халата. Жена любовалась им… Он был красив, слишком красив для нее. Она разлила кофе и села напротив Фрэнка, который с явным удовольствием принялся за ледяной грейпфрут. Какие у него были усталые, провалившиеся глаза… Теперь, когда она его лучше разглядела, оказалось, что он не так уж хорошо выглядит. Миссис Моссо слегка отодвинула свой стул, поставила чашку на стол.
Миссис Моссо была счастлива: вот он, ее муж, ее Фрэнк! Она так беспокоилась о нем, она была так одинока – ведь дети тоже уехали на каникулы. Она не спрашивала у Фрэнка, где он пропадал целых две недели, не подавая признаков жизни. Наверное, тут кроется что-нибудь, связанное с живописью, этой его открытой раной. Не надо ее касаться.
Фрэнк вернулся довольно мрачный, неразговорчивый, но он хорошо выглядит, загорел дочерна, глаза блестят. Она не хотела раздражать его вопросами. Покой, ему ведь нужен покой, сказал доктор. Несмотря ни на что, тот день, когда ранним утром Фрэнк переступил порог ее комнаты, был счастливым днем. Третье августа было счастливым днем! Пока Фрэнк принимал ванну, она, громко разговаривая, чтобы он мог слышать ее через открытую дверь ванной, готовила кофе. Сама она была еще в пижаме… За время каникул, проведенных среди американских детей, говорила она, девочка, может быть, почувствует ту американскую атмосферу, по которой она так тоскует.
– Кто-то ее настраивает, – донесся голос Фрэнка сквозь шум воды, – это неестественно, чтобы ребенок восьми лет, четыре года проживший во Франции, до сих пор оплакивал Голливуд.
Миссис Моссо возражала: девочка – настоящая американка, родина у нее в крови!
– Ну да, в крови, в крови, – донесся из ванной ворчливый голос Фрэнка, – по-моему, надо воспитывать их по-другому и отдать во французскую школу. Раз нам приходится жить во Франции, надо сделать из них настоящих французов. Они не должны отличаться от других детей ни произношением, ни одеждой, ни привычками, ни образом мыслей.
– Разве можно так говорить, Фрэнк, – он услышал из ванной, как захлопнулась дверца холодильника. – Да это и невозможно, никогда наша бедная девочка на это не пойдет. Джон, может быть, и согласится, а она – нет. И потом, мы ведь здесь все-таки не на всю жизнь. Не думаете же вы, что мы останемся здесь навсегда, вы ведь просто пошутили, Фрэнк?
Фрэнк появился в дверях кухни в купальном халате, босиком, его мокрые блестящие черные волосы прилипли к черепу. Бронзовая с красноватым оттенком кожа казалась еще темнее от белизны халата. Жена любовалась им… Он был красив, слишком красив для нее. Она разлила кофе и села напротив Фрэнка, который с явным удовольствием принялся за ледяной грейпфрут. Какие у него были усталые, провалившиеся глаза… Теперь, когда она его лучше разглядела, оказалось, что он не так уж хорошо выглядит. Миссис Моссо слегка отодвинула свой стул, поставила чашку на стол.