Страница:
Мы пришли к бизнес-ковчегу. Невзирая на позднее время, некоторые окна пятого и шестого этажей горели. Как бригада провела меня мимо бодрствующего охранника – не знаю, мне велели молчать – я и молчала. Наверх, правда, поднимались пешком. Официант, увидев ползущий шкаф, всего-навсего заорал, но вооруженный дурак, увидев, как сама отворяется дверь исторического лифта и вдавливается кнопка с цифрой этажа, вполне может открыть пальбу. Бригада только посмеется, но я рискую влиться в ее ряды уже на полном основании.
Фесенко держал свое помещение на сигнализации.
– Это мы проходили, – сказал Гошка и поковырял пальцем за коричневой пластмассовой коробочкой, лепившейся сверху к дверному косяку.
Бригада вошла.
Фесенко занимал две комнаты. Судя по столам и стульям, возглавлял агентство он сам, имел двух-трех подчиненных и секретаря-делопроизводителя, четыре компьютера, факс, принтер, телевизор. На столе было пусто, но на подоконнике стояли толстые папки с делами. Их было с полсотни.
Марчук роздал бригаде папки.
– А ты отдыхай пока, – сказал он мне. – Хорошо, если сможешь подремать.
– А где?
– Молодой что-нибудь найдет.
Гошка вышел со мной в коридор, мы пошли вдоль запертых дверей и добрались до совершенно неожиданной вывески «Меценат-фото». Гошка, сильно заинтересовавшись, открыл дверь, и мы оказались в обычной фотомастерской, правда, совсем миниатюрной. На стенах висели работы хозяина – в основном женские портреты, еще была стеклянная витрина, а в ней фотоаппараты тридцатых и сороковых годов, довольно дорогая коллекция, если кто разбирается…
Очевидно, хозяин был человеком, известным всему Протасову, – я пригляделась к снимкам и увидела театральных актрис в костюмах, дам в вечерних туалетах, с драгоценностями, имевшими подозрительно неброский вид; интерьеры явно были подлинные и обошлись в копеечку; а кого попало снимать хозяйку богатого особняка на фоне любимой пальмы приглашать не станут…
Но главное – тут нашелся диван.
Я отправила Гошку помогать товарищам, а сама сняла туфли, расстегнула джинсы и легла. Диван был покрыт пледом, и я завернулась в этот плед так, что снаружи осталась лишь голова. Можно было бы и вздремнуть, но сон не шел.
Дома у меня было прекрасное средство от бессонницы – карточные пасьянсы. Оно содержалось в компьютере и выпускалось на волю только по особо тяжелым случаям – когда я не имела возможности наутро встать попозже, и надо было быстренько оболванить себя до полной отключки.
У фотографа компьютер был – да он теперь, наверно, и у большинства бомжей имеется. Я, завернувшись в плед, пошла к столу разбираться. Когда включила, оказалось, что хозяин даже не запаролил технику. Это была обычная персональная машина без всяких там наворотов, купленная исключительно ради игрушек. И он напихал туда стрелялок и стратегий под самую завязку.
Я искала примитивные пасьянсы и при каждом движении указательного пальца чертыхалась – эту мышь давно пора было помыть в керосине! Конечно, можно было ее расковырять и выгрести маникюрной пилкой полкило мусора и паутины. Но я надеялась, что шарик все же разгуляется.
Стрелка вроде и попадала на нужные строчки, но кликнуть удавалось через раз – а через раз я попадала мимо, в какие-то дебри и глубины машинной памяти. Тут вошел Валевский, я повернулась, палец сам дернулся, нажимая, но на экран я уже не смотрела, потому что услышала голос.
– Ну, нашел я твою Черноруцкую, – сказал Валевский. – Там целое уголовное дело.
– Глаз – алмаз, – похвалила я сама себя.
– И она жалуется, и на нее жалуются. То ли она киллера наняла, то ли к ней киллера подсылали, а может, и то, и другое. Бригада сидит, репу чешет.
– А Фесенко?
– А Фесенко Марчук вспомнил. Где-то они пятнадцать лет назад пересекались. Ты спи давай.
Голос дрогнул – Валевский хотел и не умел показать мне свое благорасположение. Марчук – тот назвал симпампулькой и шоколадкой, как называл, надо думать, всех приятных ему женщин, не имея никаких сексуальных намерений. Гошка просто доверчиво улыбался. А Валевский сообразил, что у меня какие-то ненормальные отношения с Нартовым, только в Нартове и видел себе конкурента, но старался соблюдать элементарную порядочность. Это было дико и нелепо – даже теперь они оставались мужчинами, даже теперь, когда это не имело решительно никакого смысла, и мне хотелось плакать – ну, почему судьба не свела меня с Валевским раньше? Столько ходит по асфальтам сволочей, уже при жизни забывших, что они мужчины, и не позволяющих себе об этом напоминать под страхом жесточайшей истерики! А мужчины, увы, вот они – хоть близок локоть, да не укусишь…
– Поиграю и засну, – пообещала я, поворачиваясь к компьютеру.
На экране был текст.
Уж не знаю, на что вылетела стрелка заросшей грязью мыши, но только взгляд мой выхватил такие строчки неведомым жирным и крупным фонтом:
«…эти снимки – откровенный плагиат, но доказать, что я первый применил эту технику, я не мог, и поэтому участие в конкурсе принял не я, а Каримов. Призовой фонд составлял 200 000 долларов США…»
– Это у тебя игра такая? – удивился Валевский.
– Это кляуза такая, – растерянно сказала я. – Вот, посмотри, здешнего хозяина обидели.
Валевский навис надо мной сзади, и мы вместе прочли жалобу в неизвестную инстанцию, написанную лаконично и злобно. Там, где обычно пишут реквизиты адресата, то есть в правом верхнем углу, не было ничего. А между тем документ был составлен как официальный и даже подготовлен к распечатке – во всяком случае, я так решила, увидев внизу на положенном месте подпись – «Родин».
– Больше ничего странного не замечаешь?
– Замечаю, – проглядев документ во второй раз и зацепившись за цифру посередке, ответила я. – Конкурс «Плейбоя» был два года назад, а кляузу Родин написал только на прошлой неделе. И не в Америку, что имело бы хоть какой-то смысл, а по-русски, к кому-то местному собрался отправлять, или уже отправил…
– Распечатай.
– Ага…
Я нажала на «принт» и вышла из документа.
Оказывается, все это время компьютер просил меня проверить почту. Что-то пришло обиженному Родину на ночь глядя.
– Посмотри-ка… – сказал Валевский.
– Да неловко как-то…
Документ открылся случайно, тут моя совесть была чиста. Прилагать усилия для вскрытия чужой почты было неэтично.
– Пусти, – не тратя времени на этические диспуты, он оттолкнул стул, на котором я сидела, завернутая в плед, склонился над столом и положил руку на мышь. Стрелка уперлась в строку…
И тут экран полыхнул белым пламенем. Я взвизгнула, Валевский выругался.
– Сожгли, ч-чер-р-р-рт… Вырубай!
Когда экран погас, мы молча друг на друга посмотрели. Нашкодили, однако…
– Может, он еще не совсем сдох? – спросила я. – Что будет, если я его включу?
– Понятия не имею. Никогда такого не видел.
Я нажала кнопку. К великому нашему удивлению, машина стала загружаться. И вскоре мы увидели иконки на синем поле – обычный компьютерный пейзаж.
– Смотри ты, цел! – обрадовался Валевский. – Это, наверно, в сети напряжение скакнуло, такое бывает. Давай попробуем еще раз…
Он взялся за мышь, он подвел стрелку к нужному месту, и снова полыхнул экран безупречной белизной, но на сей раз в глубине белого взрыва мы разглядели что-то темное, вроде осьминога (почему мне привиделся осьминог – ясно, а у Валевского, надо думать, проснулось ясновидение и он считал с моей подкорки этот малоприятный образ). Я выключила и снова включила машину.
– Теперь я сама…
Компьютер не желал, чтобы мы вскрывали хозяйскую почту. Он не предлагал ввести пароль, он просто выкинул мне и сразу убрал картинку: на белом фоне пятерня в жесте отталкивания. Вот вам и осьминог…
– Ты ему понравилась, – сказал Валевский. – А меня он убить готов. Интересная у него почта…
– Впервые вижу защиту, которая реагирует на отпечатки пальцев…
Мы от греха подальше выключили компьютер, я легла, а Валевский, сильно озадаченный, пожелал спокойной ночи и погасил свет. Он вышел, я несколько минут думала о нем, а потом свет вспыхнул снова.
В дверях стоял Нартов.
– Вот, смотри! – он протягивал ладонь, на ладони лежал кусочек белого картона. – Вставай и смотри!
– Где ты взял это? – скатывая с дивана замотанные в плед ноги и садясь, спросила я.
– В кармане своих штанов взял. Держи!
Я взяла кусочек белого картона и увидела аккуратные буквы:
«Нартов, приходи на Грань».
Подписи не было…
У ее старой тетки действительно лежали на антресолях древние, неизвестно чьи фамильные альбомы с фотографиями чуть ли не конца девятнадцатого века. Римма достала оттуда эти сокровища и позвонила в городскую газету. Даже врать особенно не пришлось – почтенное семейство в коричнево-палевых тонах – папа во френче, при усах и острой бородке, мама с высоко поднятыми волосами, стайка маленьких дочек, – и впрямь сильно смахивало на царское.
Прибежал мальчик в очках, стал хвататься за снимки, стал их требовать на два дня – переснять, и только. Но Римма была умная – у ее соседки вот так взяли портрет бати-ветерана при орденах да и заныкали. В конце концов, они вдвоем понесли фотографии в редакцию.
Поскольку тетки рядом не было, то Римма и наплела все то, что должно было понравиться прессе. Были там и фрейлина николаевского двора, чудом уцелевшая в восемнадцатом, и смена имени с фамилией, и настигшая старушку рука ЧК, и безымянная могилка, и чудом спасенные альбомы – полный ассортимент романтически-монархических затей.
Накануне Римма облазила весь северный угол старого кладбища, где давно уже не хоронили, нашла необходимую могилку и даже примостила туда высохший букет полевых цветов – не забывают, мол, не забывают добрые люди, которые знают правду…
Вся эта суета радовала ее несказанно. До того дня, как в почтовом ящике, который она держала в www.yahoo.com исключительно для переписки с сестрой, уехавшей с мужем и детьми в Америку, не обнаружилось странное письмо с обратным адресом tvojdrug@uprava.ru, она, по собственному ее убеждению, не жила, а существовала.
А ведь могла жить!
Виновники уже третий год ходили безнаказанными.
И вот теперь Римма сидела в вестибюле телестудии, имея при себе сумку с фотографиями и с упакованной видеокамерой. Камеру ей принес поздно вечером долговязый парень в кепке козырьком назад и быстренько научил пользоваться. Вернуть следовало через три дня.
Фесенко держал свое помещение на сигнализации.
– Это мы проходили, – сказал Гошка и поковырял пальцем за коричневой пластмассовой коробочкой, лепившейся сверху к дверному косяку.
Бригада вошла.
Фесенко занимал две комнаты. Судя по столам и стульям, возглавлял агентство он сам, имел двух-трех подчиненных и секретаря-делопроизводителя, четыре компьютера, факс, принтер, телевизор. На столе было пусто, но на подоконнике стояли толстые папки с делами. Их было с полсотни.
Марчук роздал бригаде папки.
– А ты отдыхай пока, – сказал он мне. – Хорошо, если сможешь подремать.
– А где?
– Молодой что-нибудь найдет.
Гошка вышел со мной в коридор, мы пошли вдоль запертых дверей и добрались до совершенно неожиданной вывески «Меценат-фото». Гошка, сильно заинтересовавшись, открыл дверь, и мы оказались в обычной фотомастерской, правда, совсем миниатюрной. На стенах висели работы хозяина – в основном женские портреты, еще была стеклянная витрина, а в ней фотоаппараты тридцатых и сороковых годов, довольно дорогая коллекция, если кто разбирается…
Очевидно, хозяин был человеком, известным всему Протасову, – я пригляделась к снимкам и увидела театральных актрис в костюмах, дам в вечерних туалетах, с драгоценностями, имевшими подозрительно неброский вид; интерьеры явно были подлинные и обошлись в копеечку; а кого попало снимать хозяйку богатого особняка на фоне любимой пальмы приглашать не станут…
Но главное – тут нашелся диван.
Я отправила Гошку помогать товарищам, а сама сняла туфли, расстегнула джинсы и легла. Диван был покрыт пледом, и я завернулась в этот плед так, что снаружи осталась лишь голова. Можно было бы и вздремнуть, но сон не шел.
Дома у меня было прекрасное средство от бессонницы – карточные пасьянсы. Оно содержалось в компьютере и выпускалось на волю только по особо тяжелым случаям – когда я не имела возможности наутро встать попозже, и надо было быстренько оболванить себя до полной отключки.
У фотографа компьютер был – да он теперь, наверно, и у большинства бомжей имеется. Я, завернувшись в плед, пошла к столу разбираться. Когда включила, оказалось, что хозяин даже не запаролил технику. Это была обычная персональная машина без всяких там наворотов, купленная исключительно ради игрушек. И он напихал туда стрелялок и стратегий под самую завязку.
Я искала примитивные пасьянсы и при каждом движении указательного пальца чертыхалась – эту мышь давно пора было помыть в керосине! Конечно, можно было ее расковырять и выгрести маникюрной пилкой полкило мусора и паутины. Но я надеялась, что шарик все же разгуляется.
Стрелка вроде и попадала на нужные строчки, но кликнуть удавалось через раз – а через раз я попадала мимо, в какие-то дебри и глубины машинной памяти. Тут вошел Валевский, я повернулась, палец сам дернулся, нажимая, но на экран я уже не смотрела, потому что услышала голос.
– Ну, нашел я твою Черноруцкую, – сказал Валевский. – Там целое уголовное дело.
– Глаз – алмаз, – похвалила я сама себя.
– И она жалуется, и на нее жалуются. То ли она киллера наняла, то ли к ней киллера подсылали, а может, и то, и другое. Бригада сидит, репу чешет.
– А Фесенко?
– А Фесенко Марчук вспомнил. Где-то они пятнадцать лет назад пересекались. Ты спи давай.
Голос дрогнул – Валевский хотел и не умел показать мне свое благорасположение. Марчук – тот назвал симпампулькой и шоколадкой, как называл, надо думать, всех приятных ему женщин, не имея никаких сексуальных намерений. Гошка просто доверчиво улыбался. А Валевский сообразил, что у меня какие-то ненормальные отношения с Нартовым, только в Нартове и видел себе конкурента, но старался соблюдать элементарную порядочность. Это было дико и нелепо – даже теперь они оставались мужчинами, даже теперь, когда это не имело решительно никакого смысла, и мне хотелось плакать – ну, почему судьба не свела меня с Валевским раньше? Столько ходит по асфальтам сволочей, уже при жизни забывших, что они мужчины, и не позволяющих себе об этом напоминать под страхом жесточайшей истерики! А мужчины, увы, вот они – хоть близок локоть, да не укусишь…
– Поиграю и засну, – пообещала я, поворачиваясь к компьютеру.
На экране был текст.
Уж не знаю, на что вылетела стрелка заросшей грязью мыши, но только взгляд мой выхватил такие строчки неведомым жирным и крупным фонтом:
«…эти снимки – откровенный плагиат, но доказать, что я первый применил эту технику, я не мог, и поэтому участие в конкурсе принял не я, а Каримов. Призовой фонд составлял 200 000 долларов США…»
– Это у тебя игра такая? – удивился Валевский.
– Это кляуза такая, – растерянно сказала я. – Вот, посмотри, здешнего хозяина обидели.
Валевский навис надо мной сзади, и мы вместе прочли жалобу в неизвестную инстанцию, написанную лаконично и злобно. Там, где обычно пишут реквизиты адресата, то есть в правом верхнем углу, не было ничего. А между тем документ был составлен как официальный и даже подготовлен к распечатке – во всяком случае, я так решила, увидев внизу на положенном месте подпись – «Родин».
– Больше ничего странного не замечаешь?
– Замечаю, – проглядев документ во второй раз и зацепившись за цифру посередке, ответила я. – Конкурс «Плейбоя» был два года назад, а кляузу Родин написал только на прошлой неделе. И не в Америку, что имело бы хоть какой-то смысл, а по-русски, к кому-то местному собрался отправлять, или уже отправил…
– Распечатай.
– Ага…
Я нажала на «принт» и вышла из документа.
Оказывается, все это время компьютер просил меня проверить почту. Что-то пришло обиженному Родину на ночь глядя.
– Посмотри-ка… – сказал Валевский.
– Да неловко как-то…
Документ открылся случайно, тут моя совесть была чиста. Прилагать усилия для вскрытия чужой почты было неэтично.
– Пусти, – не тратя времени на этические диспуты, он оттолкнул стул, на котором я сидела, завернутая в плед, склонился над столом и положил руку на мышь. Стрелка уперлась в строку…
И тут экран полыхнул белым пламенем. Я взвизгнула, Валевский выругался.
– Сожгли, ч-чер-р-р-рт… Вырубай!
Когда экран погас, мы молча друг на друга посмотрели. Нашкодили, однако…
– Может, он еще не совсем сдох? – спросила я. – Что будет, если я его включу?
– Понятия не имею. Никогда такого не видел.
Я нажала кнопку. К великому нашему удивлению, машина стала загружаться. И вскоре мы увидели иконки на синем поле – обычный компьютерный пейзаж.
– Смотри ты, цел! – обрадовался Валевский. – Это, наверно, в сети напряжение скакнуло, такое бывает. Давай попробуем еще раз…
Он взялся за мышь, он подвел стрелку к нужному месту, и снова полыхнул экран безупречной белизной, но на сей раз в глубине белого взрыва мы разглядели что-то темное, вроде осьминога (почему мне привиделся осьминог – ясно, а у Валевского, надо думать, проснулось ясновидение и он считал с моей подкорки этот малоприятный образ). Я выключила и снова включила машину.
– Теперь я сама…
Компьютер не желал, чтобы мы вскрывали хозяйскую почту. Он не предлагал ввести пароль, он просто выкинул мне и сразу убрал картинку: на белом фоне пятерня в жесте отталкивания. Вот вам и осьминог…
– Ты ему понравилась, – сказал Валевский. – А меня он убить готов. Интересная у него почта…
– Впервые вижу защиту, которая реагирует на отпечатки пальцев…
Мы от греха подальше выключили компьютер, я легла, а Валевский, сильно озадаченный, пожелал спокойной ночи и погасил свет. Он вышел, я несколько минут думала о нем, а потом свет вспыхнул снова.
В дверях стоял Нартов.
– Вот, смотри! – он протягивал ладонь, на ладони лежал кусочек белого картона. – Вставай и смотри!
– Где ты взял это? – скатывая с дивана замотанные в плед ноги и садясь, спросила я.
– В кармане своих штанов взял. Держи!
Я взяла кусочек белого картона и увидела аккуратные буквы:
«Нартов, приходи на Грань».
Подписи не было…
* * *
Больше всего Римма боялась не управиться с камерой. Все прочее она придумала и исполнила довольно легко.У ее старой тетки действительно лежали на антресолях древние, неизвестно чьи фамильные альбомы с фотографиями чуть ли не конца девятнадцатого века. Римма достала оттуда эти сокровища и позвонила в городскую газету. Даже врать особенно не пришлось – почтенное семейство в коричнево-палевых тонах – папа во френче, при усах и острой бородке, мама с высоко поднятыми волосами, стайка маленьких дочек, – и впрямь сильно смахивало на царское.
Прибежал мальчик в очках, стал хвататься за снимки, стал их требовать на два дня – переснять, и только. Но Римма была умная – у ее соседки вот так взяли портрет бати-ветерана при орденах да и заныкали. В конце концов, они вдвоем понесли фотографии в редакцию.
Поскольку тетки рядом не было, то Римма и наплела все то, что должно было понравиться прессе. Были там и фрейлина николаевского двора, чудом уцелевшая в восемнадцатом, и смена имени с фамилией, и настигшая старушку рука ЧК, и безымянная могилка, и чудом спасенные альбомы – полный ассортимент романтически-монархических затей.
Накануне Римма облазила весь северный угол старого кладбища, где давно уже не хоронили, нашла необходимую могилку и даже примостила туда высохший букет полевых цветов – не забывают, мол, не забывают добрые люди, которые знают правду…
Вся эта суета радовала ее несказанно. До того дня, как в почтовом ящике, который она держала в www.yahoo.com исключительно для переписки с сестрой, уехавшей с мужем и детьми в Америку, не обнаружилось странное письмо с обратным адресом tvojdrug@uprava.ru, она, по собственному ее убеждению, не жила, а существовала.
А ведь могла жить!
Виновники уже третий год ходили безнаказанными.
И вот теперь Римма сидела в вестибюле телестудии, имея при себе сумку с фотографиями и с упакованной видеокамерой. Камеру ей принес поздно вечером долговязый парень в кепке козырьком назад и быстренько научил пользоваться. Вернуть следовало через три дня.
Ольга Черноруцкая появилась не из лифта, на который был нацелен объектив, а откуда-то из дебрей первого этажа.
Теперь ее волосы были не баклажанного, а темно-красного цвета, и брючный костюм тоже был красный, с глубоким вырезом, внушавшим подозрение, что под жакетом нет вообще ничего. Мужчины поглядывали на спешившую Ольгу с интересом, а вот Римма, увидев такое чудо, с трудом погасила на лице гримасу неодобрения.
– Сколько же ей лет? – спросил Риммин внутренний голос. – Ей же больше, чем мне! По меньшей мере сорок – а как вырядилась?! Чтобы приличная женщина в такие годы нацепила красные штаны? Прямо конец света!
До сих пор Римма видела тележурналистку только на экране, и не слишком беспокоилась о ее возрасте. Теперь, возбужденная ожиданием и присутствием работающей камеры, она особенно остро ощутила разницу между собой и Ольгой. Разве что год в паспорте не слишком отличается, но остальное…
Ольга была быстра, активна, раскованна, вела себя как женщина, которая нравится мужчинам, какую бы мерзость она не нацепила. Римма чувствовала себя неловко в этом великолепном вестибюле, по которому проскакивали люди, только что сбежавшие с телеэкрана и спешащие вернуться туда, люди ухоженные, деятельные, звонкоголосые. Она не была нужна этим людям – такая, как есть, с приличным (если верить женскому журналу) макияжем, в бежевом турецком плаще, который никогда не был модным, а всего лишь немарким и дешевым, в туфлях со сбитыми каблуками. Она никогда не могла бы на ходу обернуться и шлепнуть по заду пролетающего мимо двадцатилетнего блондина.
Ольга остановилась за пять шагов до ряда гостевых стульев и обвела их взглядом. Там сидели мужчина с газетой и Римма, больше никого. Она подошла к Римме и улыбнулась ободряюще.
– Вы меня ждете?
– Вы – Черноруцкая? – сурово спросила Римма. Пусть видит, что не весь город в восторге от ее выпендрежа.
– А вы – Римма Горбачевич? – Ольга даже не заметила суровости, она душой была там – на телеэкране, и в мир обычных людей выскочила на минуточку. Обычные люди были для нее – тьфу. Римма видела это невооруженным глазом.
И сама она была для телезвезды – тьфу, транспортное средство для доставки старых фотографий.
– Да, я Горбачевич, – согласилась Римма, вставая. И тут же пожалела об этом. Ей нужно было не вскакивать, как это раньше делали школьники при суровом учителе, а красивым жестом усадить эту крашеную дуру рядом с собой, и даже не рядом, а через стул, чтобы приоткрытая сумка была как раз между ними. Тут же Римма испугалась – Ольга наверняка заглянула бы в сумку, откуда придется доставать фотографии, и увидела бы камеру. И, наконец, до нее дошло, что теперь в объектив попадет только красный костюм, но уж никак не лицо Ольги – вблизи совсем не такое интересное, как на экране.
– Пойдемте ко мне в кабинет, пропуск я уже заказала, у вас паспорт с собой? – быстро спросила Ольга.
Римме опять стало страшновато. Она и с самого начала не могла взять в толк, почему от нее требуют беготни с видеокамерой. Ясно было одно – необходимость соблюсти обстановку строжайшей секретности. Но если у охранника на вахте останутся какие-то Риммины паспортные данные – не выйдет ли из этого большой неприятности?
Но отступать она не желала.
Слишком долго таскала в себе бессильную злость, слишком долго считала копейки, слишком долго была одна…
Сперва она полагала, что ей повезло – окончив мало кому в то время интересный экономический факультет, она по распределению попала на обувную фабрику. Обувью, которую клепала эта фабрика, можно было в лучшем случае заколачивать гвозди или обороняться от хулиганов. Но время от времени модельеры, поднапрягшись, выдавали образцово-показательную опытныю партию, которая хорошо расходилась среди своих. Римма имела доступ к складу и, соответственно, спекулировала – как многие в ее отделе. Тогда ей жилось совсем неплохо, одно раздражало – коллектив подобрался женский, брачные объявления еще не вошли в моду, и она решительно не понимала, как же познакомиться с женихом. Но она хорошо одевалась, следила за собой и не теряла надежды.
Все рухнуло, когда на рынок хлынула заграничная обувь. Фабрика несколько лет еще пыталась продержаться своими силенками, людям месяцами не платили зарплату, потом руководство сдало новый трехэтажный корпус под торговый центр, и стало чуть полегче. Римма в надежде на это «полегче» застряла в своем безнадежном отделе, и экономисты, куда более слабые и неопытные, чем она, но вовремя сбежавшие, уже окончили какие-то невероятные курсы, устроились на фирмы с заграничными названиями, купили себе шубы и машины. Римма хотела было рвануться – но бывшая коллега ласково ей объяснила, что кто не успел – тот опоздал, и навеки.
Римма по инерции продолжала ходить на работу. Однако красивые тряпки сносились, денег в обрез хватало на еду и квартиру, а внешность… Внешность уже не только соответствовала возрасту, а даже и опережала его.
Римма чувствовала себя несчастной, прекрасно знала, кто виноват, и в уморассуждениях дошла до того, что именно президент страны лишил ее права на личную жизнь. Не сама оказалась вороной, не сама слишком скоро постарела, а он, президент, своей политикой загнал ее в тупик. Это была вполне понятная самооборона одинокой женщины, и Римме от нее делалось хоть чуточку легче.
Просвет в тучах обозначился внезапно. Бухгалтерша Зося предложила познакомить Римму с солидным человеком. Человек был немолод, не красавец, естественно, однако хотел жениться на доброй, симпатичной и неизбалованной женщине средних лет. От женщины еще требовались покладистость, домовитость, а со своей стороны жених предлагал хорошую квартиру, дачу, машину.
– А откуда у него столько денег? – наивно спросила Римма, для которой тысяча долларов уже была доходом кинозвезды.
– Он – коллекционер! – с уважением произнесла Зося.
Римма утешалась в этой жизни только телевизором, в некоторых фильмах коллекционеры мелькали, и всякий раз оказывались владельцами то картины Рембрандта, то бриллианта «Кохинур». Она принарядилась из последних силенок и пошла на встречу.
Коллекционер оказался монументальным лысым дедом с тонком голоском и занудливым характером. Это был старый, испытанный в боях с собратьями по ремеслу, склочник. Но он не крутил, не вилял, а сказал вполне определенно: все имущество оставит жене, а Римма в жены годится!
Имущество оказалось немалое. Римма сперва изумилась, потом прокляла всех коллекционеров на свете. Когда она переехала к будущему супругу, оказалось, что он решил жениться не столько ради плотских утех, сколько ради мейсенского фарфора. На Римму сразу же рухнула обязанность стирать пыль с этих пастушков, пастушек, маркизов, маркиз, лелеять бесценные вазы, обихаживать великолепный хрусталь.
А два месяца спустя супруг возьми да и помри. Внезапно, после не так чтобы бурно проведенной ночи…
Сложность ситуации заключалась в том, что они уже успели подать заявление в загс, но регистрация не состоялась. Римма развила бешеную деятельность, принесла кучу свидетельств, подтверждающих, что она с покойным вела совместное хозяйство, договорилась с врачом, и врач подтвердил – да, ухаживала все эти два месяца за умирающим, не щадя живота своего. Римма клялась, что муж хотел составить завещание на ее имя, и если бы прожил еще хоть полчаса – непременно позвал бы нотариуса. Ей смертельно не хотелось оставаться у разбитого корыта! А второго такого шанса жизнь уж точно не предоставила бы.
Но у коллекционера были дочь и сын, которые прекрасно понимали, откуда у этого завещания растут ноги. Это были достойные папины дети – за копейку готовые удавиться. Состоялся судебный процесс и кончился полным крахом. Римма забрала свое скромное имущество и убралась из коллекционеровой квартиры. К счастью, кое-что она успела перетащить к себе заранее, но брать действительно дорогие вещи как-то побоялась. Доченька покойника, следя за ее сборами, еще присмотрела, чтобы самозванка не прихватила какой фарфоровой чашки.
Все нужно было начинать сначала. Но Римма не могла. Этот рывок из болота отнял у нее все силы и способности. Какое-то время она жалела себя, потом обнаружила, что обида на детей покойника не проходит, а наоборот – крепнет и ширится.
Сперва Римма пыталась глядеть на ситуацию разумно: дети вполне могли бы заплатить ей за неустанную двухмесячную заботу об отце хотя бы, хотя бы… Она вспомнила одну из картин в спальне, морской пейзаж, который покойник любил и хвалил. Так вот – хотя бы этой мало кому нужной картинкой. А уж она сообразила бы, как продать пейзаж. Потом, с ростом обиды, росли и запросы. Ей уже всерьез казалось, будто она два месяца не отходила от постели умирающего. А даже если нанимать сиделку – это по меньшей мере полтысячи зеленых! Но никакая сиделка не станет сдувать пылинки с мейсенского фарфора. Два месяца семейной жизни постепенно превращались в нечеловеческой мощности подвиг.
А брат и сестричка, которые так ловко обставили полувдову, превращались, соответственно, в два чудовища. И чем дальше уплывали по речке времени те дни, тем больше ненавидела Римма детей покойника.
Она ловила сведения о врагах, как утопающий – пресловутую соломинку. Она жила в ожидании тех неприятностей, которые время от времени с ними случались. И когда сын разбил дорогую машину, когда дочь развелась со вторым мужем, когда внук вылетел из института, Римма торжественно бормотала: «Бог наказал!» Возможно, только в эти секунды она и была счастлива.
Она не собиралась убивать своих врагов, наоборот – она желала им долгих лет жизни, но только чтобы каждый следующий был в десять раз хуже предыдущего. И в ее письмах к сестре враги занимали главное место.
Больше, если вдуматься, и писать-то было не о чем…
Сидевшая напротив Риммы молодая бухгалтерша Ася научила ее не только пользоваться компьютерной почтой, но и лазить на сайты знакомств. Римма рассовала свое объявление по всем закоулкам (стройная шатенка, чуть за тридцать, независимая, женственная…) и сама отвечала на мужские объявления. Но мужчины почему-то не хотели писать стройной шатенке. Поэтому письмо, предлагавшее помощь, она открыла с трепетом – наконец-то!..
И вот она шла вслед на Ольгой Черноруцкой по длиннейшему, круто загибающемуся коридору, и вспоминала почему-то Вавилонскую башню – на картинке башня была обвита лестницей, поднимающейся вверх по спирали, и Римме казалось, что коридор тоже устремляется вверх.
Сумку она повесила на плечо и так прижимала локтем, чтобы объектив смотрел на Ольгу.
Естественно, тележурналистка тоже захотела, чтобы Римма привезла альбомы в студию. Собственно говоря, никаких инструкций по альбомам Римма от www.uprava.ru не получила, да и получить не могла – задание выглядело так: «снять на камеру Ольгу Черноруцкую в помещении телестудии». Но, чтобы выдержать фасон, она отказалась таскать взад-вперед тяжеленные и дорогие ее сердцу альбомы. Тогда Ольга решительно предложила другой вариант – самой приехать в гости к Римме и посмотреть, что же там за сокровище.
Когда прозвучали эти слова, Римма окаменела. Быстрое, подобное иголочному уколу, прозрение посетило ее. Ей сделалось страшно за Ольгу. И тут же сделалось радостно – она не знала, что ответит загадочный tvojdrug@uprava.ru на такое сообщение, но чувствовала – чего-то похожего ей все равно в ближайшие дни пришлось бы от Ольги добиваться, так вот же оно – само пришло!
Нужно было выдержать позу, да и не только – Римма разумно рассудила, что к такой Ольгиной вылазке никто из www.uprava.ru за сутки не подготовится. И она, вслух перебрав свои вечерние дела (чей-то день рождения, театр, ненормированный рабочий день), выбрала в качестве подходящего субботний вечер. Мелочь, а приятно – испортить знаменитой тележурналистке выходной. Однако оказалось, что как раз в субботу у Ольги съемки, и получасовой визит по дороге домой для нее не то чтобы не обременителен, а даже весьма желателен.
Римма отказалась от кофе с печеньем, придумала себе важные дела и удалилась с телестудии – впервые за два с лишним года неимоверно гордая. Она выполнила задание, она помогла кому-то незримому непонятно в чем – и появился шанс, что теперь помогут ей самой.
Забежав в Интернет-салон, она отправила короткое сообщение о своем успехе. Вечером пришел долговязый парень, забрал камеру. А наутро, на работе, Римма первым делом полезла в Сети и получила ответ.
Ей начислили двести пунктов в зачет решения ее собственной проблемы. Много это или мало – Римма не знала. И еще потребовали ее точный адрес. Она хмыкнула – похоже, ожидания оправдываются. Если у кого-то достаточно длинные лапы, чтобы дотянуться до Черноруцкой, то шансы разобраться с Риммиными врагами растут.
Конечно же, она не принимала всерьез такой кровавой возможности: чтобы Черноруцкая, выйдя из Римминого дома и проходя через темный двор, получила пулю в затылок. Тележурналистка вызывала у Риммы раздражение, но не до такой степени. Но мечта о выстреле в Черноруцкую служила фундаментом для другой, более важной мечты – о наказании детей покойного супруга.
Римме безумно хотелось такой вот картины: чтобы в большом дворе, обнесенном каменной оградой, стояли на коленях у белой стенки эти двое, братик и сестричка; чтобы высокие мужчины в пятнистых комбинезонах, числом не менее двадцати, держали эту парочку под прицелом; чтобы обреченные вопили, протягивая руки к Римме в красном брючном костюме, что раскаиваются, что отдадут все наследство. А Римма, естественно, должна была молча отвернуться (зло нельзя не карать, иначе непорядок получается), и – пли!
Ради этого «пли» – совершенно бессмысленного, кстати, потому что сокровища коллекционера все равно остались бы недосягаемыми, – она затеяла странную игру, в которую и верила, и не верила одновременно. Но хоть помечтать, хоть помечтать!..
И дальше мечта раскручивалась не менее красиво – куда-то исчезали коллекционеровы внуки, единственной наследницей оставалась Римма. И – ко всем чертям унылый кабинет, где сидят друг у друга на головах восемь очень недовольных жизнью теток! Первым делом – стоматолог, голливудская улыбка. Потом – парикмахер, который сделает-таки из Риммы шатенку, преобразит серые, плохо постриженные волосы, хорошо прошитые сединой. Потом вообще к хирургу, который сделает из нее стройную шатенку. А потом начнется настоящая жизнь!
Теперь ее волосы были не баклажанного, а темно-красного цвета, и брючный костюм тоже был красный, с глубоким вырезом, внушавшим подозрение, что под жакетом нет вообще ничего. Мужчины поглядывали на спешившую Ольгу с интересом, а вот Римма, увидев такое чудо, с трудом погасила на лице гримасу неодобрения.
– Сколько же ей лет? – спросил Риммин внутренний голос. – Ей же больше, чем мне! По меньшей мере сорок – а как вырядилась?! Чтобы приличная женщина в такие годы нацепила красные штаны? Прямо конец света!
До сих пор Римма видела тележурналистку только на экране, и не слишком беспокоилась о ее возрасте. Теперь, возбужденная ожиданием и присутствием работающей камеры, она особенно остро ощутила разницу между собой и Ольгой. Разве что год в паспорте не слишком отличается, но остальное…
Ольга была быстра, активна, раскованна, вела себя как женщина, которая нравится мужчинам, какую бы мерзость она не нацепила. Римма чувствовала себя неловко в этом великолепном вестибюле, по которому проскакивали люди, только что сбежавшие с телеэкрана и спешащие вернуться туда, люди ухоженные, деятельные, звонкоголосые. Она не была нужна этим людям – такая, как есть, с приличным (если верить женскому журналу) макияжем, в бежевом турецком плаще, который никогда не был модным, а всего лишь немарким и дешевым, в туфлях со сбитыми каблуками. Она никогда не могла бы на ходу обернуться и шлепнуть по заду пролетающего мимо двадцатилетнего блондина.
Ольга остановилась за пять шагов до ряда гостевых стульев и обвела их взглядом. Там сидели мужчина с газетой и Римма, больше никого. Она подошла к Римме и улыбнулась ободряюще.
– Вы меня ждете?
– Вы – Черноруцкая? – сурово спросила Римма. Пусть видит, что не весь город в восторге от ее выпендрежа.
– А вы – Римма Горбачевич? – Ольга даже не заметила суровости, она душой была там – на телеэкране, и в мир обычных людей выскочила на минуточку. Обычные люди были для нее – тьфу. Римма видела это невооруженным глазом.
И сама она была для телезвезды – тьфу, транспортное средство для доставки старых фотографий.
– Да, я Горбачевич, – согласилась Римма, вставая. И тут же пожалела об этом. Ей нужно было не вскакивать, как это раньше делали школьники при суровом учителе, а красивым жестом усадить эту крашеную дуру рядом с собой, и даже не рядом, а через стул, чтобы приоткрытая сумка была как раз между ними. Тут же Римма испугалась – Ольга наверняка заглянула бы в сумку, откуда придется доставать фотографии, и увидела бы камеру. И, наконец, до нее дошло, что теперь в объектив попадет только красный костюм, но уж никак не лицо Ольги – вблизи совсем не такое интересное, как на экране.
– Пойдемте ко мне в кабинет, пропуск я уже заказала, у вас паспорт с собой? – быстро спросила Ольга.
Римме опять стало страшновато. Она и с самого начала не могла взять в толк, почему от нее требуют беготни с видеокамерой. Ясно было одно – необходимость соблюсти обстановку строжайшей секретности. Но если у охранника на вахте останутся какие-то Риммины паспортные данные – не выйдет ли из этого большой неприятности?
Но отступать она не желала.
Слишком долго таскала в себе бессильную злость, слишком долго считала копейки, слишком долго была одна…
Сперва она полагала, что ей повезло – окончив мало кому в то время интересный экономический факультет, она по распределению попала на обувную фабрику. Обувью, которую клепала эта фабрика, можно было в лучшем случае заколачивать гвозди или обороняться от хулиганов. Но время от времени модельеры, поднапрягшись, выдавали образцово-показательную опытныю партию, которая хорошо расходилась среди своих. Римма имела доступ к складу и, соответственно, спекулировала – как многие в ее отделе. Тогда ей жилось совсем неплохо, одно раздражало – коллектив подобрался женский, брачные объявления еще не вошли в моду, и она решительно не понимала, как же познакомиться с женихом. Но она хорошо одевалась, следила за собой и не теряла надежды.
Все рухнуло, когда на рынок хлынула заграничная обувь. Фабрика несколько лет еще пыталась продержаться своими силенками, людям месяцами не платили зарплату, потом руководство сдало новый трехэтажный корпус под торговый центр, и стало чуть полегче. Римма в надежде на это «полегче» застряла в своем безнадежном отделе, и экономисты, куда более слабые и неопытные, чем она, но вовремя сбежавшие, уже окончили какие-то невероятные курсы, устроились на фирмы с заграничными названиями, купили себе шубы и машины. Римма хотела было рвануться – но бывшая коллега ласково ей объяснила, что кто не успел – тот опоздал, и навеки.
Римма по инерции продолжала ходить на работу. Однако красивые тряпки сносились, денег в обрез хватало на еду и квартиру, а внешность… Внешность уже не только соответствовала возрасту, а даже и опережала его.
Римма чувствовала себя несчастной, прекрасно знала, кто виноват, и в уморассуждениях дошла до того, что именно президент страны лишил ее права на личную жизнь. Не сама оказалась вороной, не сама слишком скоро постарела, а он, президент, своей политикой загнал ее в тупик. Это была вполне понятная самооборона одинокой женщины, и Римме от нее делалось хоть чуточку легче.
Просвет в тучах обозначился внезапно. Бухгалтерша Зося предложила познакомить Римму с солидным человеком. Человек был немолод, не красавец, естественно, однако хотел жениться на доброй, симпатичной и неизбалованной женщине средних лет. От женщины еще требовались покладистость, домовитость, а со своей стороны жених предлагал хорошую квартиру, дачу, машину.
– А откуда у него столько денег? – наивно спросила Римма, для которой тысяча долларов уже была доходом кинозвезды.
– Он – коллекционер! – с уважением произнесла Зося.
Римма утешалась в этой жизни только телевизором, в некоторых фильмах коллекционеры мелькали, и всякий раз оказывались владельцами то картины Рембрандта, то бриллианта «Кохинур». Она принарядилась из последних силенок и пошла на встречу.
Коллекционер оказался монументальным лысым дедом с тонком голоском и занудливым характером. Это был старый, испытанный в боях с собратьями по ремеслу, склочник. Но он не крутил, не вилял, а сказал вполне определенно: все имущество оставит жене, а Римма в жены годится!
Имущество оказалось немалое. Римма сперва изумилась, потом прокляла всех коллекционеров на свете. Когда она переехала к будущему супругу, оказалось, что он решил жениться не столько ради плотских утех, сколько ради мейсенского фарфора. На Римму сразу же рухнула обязанность стирать пыль с этих пастушков, пастушек, маркизов, маркиз, лелеять бесценные вазы, обихаживать великолепный хрусталь.
А два месяца спустя супруг возьми да и помри. Внезапно, после не так чтобы бурно проведенной ночи…
Сложность ситуации заключалась в том, что они уже успели подать заявление в загс, но регистрация не состоялась. Римма развила бешеную деятельность, принесла кучу свидетельств, подтверждающих, что она с покойным вела совместное хозяйство, договорилась с врачом, и врач подтвердил – да, ухаживала все эти два месяца за умирающим, не щадя живота своего. Римма клялась, что муж хотел составить завещание на ее имя, и если бы прожил еще хоть полчаса – непременно позвал бы нотариуса. Ей смертельно не хотелось оставаться у разбитого корыта! А второго такого шанса жизнь уж точно не предоставила бы.
Но у коллекционера были дочь и сын, которые прекрасно понимали, откуда у этого завещания растут ноги. Это были достойные папины дети – за копейку готовые удавиться. Состоялся судебный процесс и кончился полным крахом. Римма забрала свое скромное имущество и убралась из коллекционеровой квартиры. К счастью, кое-что она успела перетащить к себе заранее, но брать действительно дорогие вещи как-то побоялась. Доченька покойника, следя за ее сборами, еще присмотрела, чтобы самозванка не прихватила какой фарфоровой чашки.
Все нужно было начинать сначала. Но Римма не могла. Этот рывок из болота отнял у нее все силы и способности. Какое-то время она жалела себя, потом обнаружила, что обида на детей покойника не проходит, а наоборот – крепнет и ширится.
Сперва Римма пыталась глядеть на ситуацию разумно: дети вполне могли бы заплатить ей за неустанную двухмесячную заботу об отце хотя бы, хотя бы… Она вспомнила одну из картин в спальне, морской пейзаж, который покойник любил и хвалил. Так вот – хотя бы этой мало кому нужной картинкой. А уж она сообразила бы, как продать пейзаж. Потом, с ростом обиды, росли и запросы. Ей уже всерьез казалось, будто она два месяца не отходила от постели умирающего. А даже если нанимать сиделку – это по меньшей мере полтысячи зеленых! Но никакая сиделка не станет сдувать пылинки с мейсенского фарфора. Два месяца семейной жизни постепенно превращались в нечеловеческой мощности подвиг.
А брат и сестричка, которые так ловко обставили полувдову, превращались, соответственно, в два чудовища. И чем дальше уплывали по речке времени те дни, тем больше ненавидела Римма детей покойника.
Она ловила сведения о врагах, как утопающий – пресловутую соломинку. Она жила в ожидании тех неприятностей, которые время от времени с ними случались. И когда сын разбил дорогую машину, когда дочь развелась со вторым мужем, когда внук вылетел из института, Римма торжественно бормотала: «Бог наказал!» Возможно, только в эти секунды она и была счастлива.
Она не собиралась убивать своих врагов, наоборот – она желала им долгих лет жизни, но только чтобы каждый следующий был в десять раз хуже предыдущего. И в ее письмах к сестре враги занимали главное место.
Больше, если вдуматься, и писать-то было не о чем…
Сидевшая напротив Риммы молодая бухгалтерша Ася научила ее не только пользоваться компьютерной почтой, но и лазить на сайты знакомств. Римма рассовала свое объявление по всем закоулкам (стройная шатенка, чуть за тридцать, независимая, женственная…) и сама отвечала на мужские объявления. Но мужчины почему-то не хотели писать стройной шатенке. Поэтому письмо, предлагавшее помощь, она открыла с трепетом – наконец-то!..
И вот она шла вслед на Ольгой Черноруцкой по длиннейшему, круто загибающемуся коридору, и вспоминала почему-то Вавилонскую башню – на картинке башня была обвита лестницей, поднимающейся вверх по спирали, и Римме казалось, что коридор тоже устремляется вверх.
Сумку она повесила на плечо и так прижимала локтем, чтобы объектив смотрел на Ольгу.
Естественно, тележурналистка тоже захотела, чтобы Римма привезла альбомы в студию. Собственно говоря, никаких инструкций по альбомам Римма от www.uprava.ru не получила, да и получить не могла – задание выглядело так: «снять на камеру Ольгу Черноруцкую в помещении телестудии». Но, чтобы выдержать фасон, она отказалась таскать взад-вперед тяжеленные и дорогие ее сердцу альбомы. Тогда Ольга решительно предложила другой вариант – самой приехать в гости к Римме и посмотреть, что же там за сокровище.
Когда прозвучали эти слова, Римма окаменела. Быстрое, подобное иголочному уколу, прозрение посетило ее. Ей сделалось страшно за Ольгу. И тут же сделалось радостно – она не знала, что ответит загадочный tvojdrug@uprava.ru на такое сообщение, но чувствовала – чего-то похожего ей все равно в ближайшие дни пришлось бы от Ольги добиваться, так вот же оно – само пришло!
Нужно было выдержать позу, да и не только – Римма разумно рассудила, что к такой Ольгиной вылазке никто из www.uprava.ru за сутки не подготовится. И она, вслух перебрав свои вечерние дела (чей-то день рождения, театр, ненормированный рабочий день), выбрала в качестве подходящего субботний вечер. Мелочь, а приятно – испортить знаменитой тележурналистке выходной. Однако оказалось, что как раз в субботу у Ольги съемки, и получасовой визит по дороге домой для нее не то чтобы не обременителен, а даже весьма желателен.
Римма отказалась от кофе с печеньем, придумала себе важные дела и удалилась с телестудии – впервые за два с лишним года неимоверно гордая. Она выполнила задание, она помогла кому-то незримому непонятно в чем – и появился шанс, что теперь помогут ей самой.
Забежав в Интернет-салон, она отправила короткое сообщение о своем успехе. Вечером пришел долговязый парень, забрал камеру. А наутро, на работе, Римма первым делом полезла в Сети и получила ответ.
Ей начислили двести пунктов в зачет решения ее собственной проблемы. Много это или мало – Римма не знала. И еще потребовали ее точный адрес. Она хмыкнула – похоже, ожидания оправдываются. Если у кого-то достаточно длинные лапы, чтобы дотянуться до Черноруцкой, то шансы разобраться с Риммиными врагами растут.
Конечно же, она не принимала всерьез такой кровавой возможности: чтобы Черноруцкая, выйдя из Римминого дома и проходя через темный двор, получила пулю в затылок. Тележурналистка вызывала у Риммы раздражение, но не до такой степени. Но мечта о выстреле в Черноруцкую служила фундаментом для другой, более важной мечты – о наказании детей покойного супруга.
Римме безумно хотелось такой вот картины: чтобы в большом дворе, обнесенном каменной оградой, стояли на коленях у белой стенки эти двое, братик и сестричка; чтобы высокие мужчины в пятнистых комбинезонах, числом не менее двадцати, держали эту парочку под прицелом; чтобы обреченные вопили, протягивая руки к Римме в красном брючном костюме, что раскаиваются, что отдадут все наследство. А Римма, естественно, должна была молча отвернуться (зло нельзя не карать, иначе непорядок получается), и – пли!
Ради этого «пли» – совершенно бессмысленного, кстати, потому что сокровища коллекционера все равно остались бы недосягаемыми, – она затеяла странную игру, в которую и верила, и не верила одновременно. Но хоть помечтать, хоть помечтать!..
И дальше мечта раскручивалась не менее красиво – куда-то исчезали коллекционеровы внуки, единственной наследницей оставалась Римма. И – ко всем чертям унылый кабинет, где сидят друг у друга на головах восемь очень недовольных жизнью теток! Первым делом – стоматолог, голливудская улыбка. Потом – парикмахер, который сделает-таки из Риммы шатенку, преобразит серые, плохо постриженные волосы, хорошо прошитые сединой. Потом вообще к хирургу, который сделает из нее стройную шатенку. А потом начнется настоящая жизнь!