Страница:
– Так торопили? – не поверил Нартов.
– А чего было тянуть? Процесс получился образцово-показательный, полгорода сбежалось, во всех газетах хвалили и милицию, и прокуратуру. Вот тебе и морковка.
– Стало быть, начинаются приключения с совестью… – пробормотал Нартов.
– И еще какие! Он спер у приятеля пистолет, решил – убью себя! Но себя убивать страшно, он решил – убью насильников. Но от их вонючих трупов сыну легче не станет. Мать в лепешку разбивается, берет другого адвоката, подает апелляцию, а этот чудак ходит с пистолетом и ломает голову – кого бы убить. И тут он выясняет, что один из этих насильников – родной племянник некого… некого… Словом, этот некий в прокуратуре того города – царь, и бог, и воинский начальник. Он начинает подводить под свой замысел основу, а тут Владислава переводят в другую камеру и совсем в другое общество… Ты думаешь, я все это время оправдывал моего Иванушку-дурачка? Нет! Я хотел объяснить, что это за редкостный раздолбай!
– Но раз у него, как ты говорил, способность считывать, то почему он ее не пустил в ход? Считать кусочек будущего – в таком деле много значит! – лицо Нартова оживилось, он уже явственно представлял себе, как бы сам распорядился такой способностью.
Я же только вздохнула – Иванушка-дурачок, сидя в деревне, вглядывался в будущее свеклы и морковки, ему и в голову не приходило нацелить мыслительный аппарат в сторону своей городской квартиры…
– А потому, что он не понимал, как этой информацией распорядиться. Напоминаю – в лаборатории он считал себя центром мироздания и ничем, кроме науки, не интересовался. А вот когда сыну стало совсем плохо – он стал действовать. Я тебе говорил, что у него мощный посыл, – так он держал сына на плаву довольно долго, и не спал ночей, потому что именно ночью тому приходилось хуже всего… ну, ты понимаешь… А потом накопился недосып. Мой раздолбай понимал, что беда, и ничего не мог с собой поделать – уплывал… Ну и вот – Владислава больше нет. Покончил с собой. Единственный сын. В семнадцать лет.
Я невольно вздохнула.
– Насильники поступили так, как должны поступать насильники. Родители поступили так, как должны поступать родители, – Намтар говорил жестко, каждую мысль подчеркивая резким кивком. – А некий сотрудник городской прокуратуры, которой общество доверило осуществлять правосудие, поступил неправильно. Вся эта машинерия должна была споткнуться о него. Всегда, в каждом случае, есть человек, который должен был остановить несправедливость. Обычный живой человек – только облеченный властью останавливать. А этот еще и сдирижировал процессом! Мой герой мог попытаться застрелить его. Я отговорил. Я объяснил, что деяние и кара неравноценны…
– Что же ты выдумал? – спросил Нартов.
– Враг моего раздолбая тоже имел сына. И было бы справедливо, если бы и он лишился своего единственного ребенка, – убежденно заявил Намтар. – Я удержал его от зла и поставил на путь справедливости. А потом, когда я вел его этим путем, вмешался один… словом…
– Унес твоего Иванушку-дурачка в мешке, – помог Нартов.
– Гораздо хуже! Гораздо хуже! – внезапно возопил демон. – Мой герой уже совершил личный конкретный акт справедливости, использовав для этого свои возможности, но зрело иное, всеобъемлющее, истинное торжество справедливости! Вот чего меня лишили – а ведь это было мое дело, я вел его с самого начала, когда оно еще казалось мелким и незначительным!
– То есть, тебе не дали устроить торжество справедливости, и в этом ты видишь высшую несправедливость? – уточнил Нартов. – Хорошо. Давай разбираться. Я знаю об этом только с твоих слов – и про Иванушку-дурачка, и про морковку, и про сына, который не совершил никакого преступления. Можешь ты привести свидетелей, которые бы подтвердили: да, все было именно так, ты пришел на помощь раздолбаю, процесс действительно был отрежиссирован, и так далее.
– Отдохни.
Дорога легла мне под ноги, и я пошел, пошел себе потихонечку прочь, прочь от людей, которые своими хитростями и горестями вконец измучили меня.
– Отдохни… – дуновением ветра сопровождало меня это слово.
– Отдохни… – солнце, которое в середине дня всегда делалось нестерпимым, смягчало для меня жар своих прямых, отвесно летящих лучей.
– Отдохни… – дорога была мягкой, мелкие камни, ощущаемые сквозь подошвы сандалий, расползались в стороны, и ступни блаженствовали на ходу.
Господь предоставил мне выбор направления, но, очевидно, куда бы ни пошел я – всюду он уложил мне под ноги мягкую, ровную дорогу, и запретил солнцу палить, и убрал с пути моего тех, кому я был обязан скопившейся усталостью, – мужчин, женщин и детей.
Я шел и думал о том, что служение мое затянулось, а ведь было так просто – пожаловаться на усталость! И Он отпустил меня по единому моему слову. Я же в простоте души довел себя до того, что усталость моя сделалась чрезмерной.
Был долгий-долгий день. Я шел в полнейшей тишине, которую ничьи голоса не нарушали. Слух мой отдыхал, и взор мой отдыхал – ровная пустыня расстилалась справа, слева и впереди, а что осталось у меня за спиной, я не знал, ибо не имел ни малейшего желания оборачиваться.
Потом я захотел сесть и увидел большой камень нужной мне высоты. Когда садишься на землю, вскоре затекают ноги, а ноги мои уже стары и затекать стали быстро, так что камень явился вовремя.
Я сел спиной к солнцу и расслабил плечи. Мысли мои также были расслабленны – вчерашний день с его заботами я благополучно изгнал, завтрашнего не впускал, освободивший меня единым словом Господь этим же словом обещал и заботу о моем завтрашнем дне, а вставать на пути его намерений я совершенно не желал. Меня даже радовало, что наконец обо мне, устроившем столько благополучных чужих завтрашних дней, позаботятся, и незнание будущего тоже таило в себе наслаждение. Ибо я устал и от знания.
Рябая ящерка прибежала, остановилась, сделавшись похожей на вырезанную из камня игрушку, убедилась в моей безопасности, скользнула и опять замерла, положив маленькую головку мне на ступню. Господь пожелал, чтобы я улыбнулся – и я улыбнулся, глядя на продолговатое изящное тельце сверху вниз. Глупы те, кто не любит прикосновения этих странных тварей, подумал я, их кожа, если покрыта мелкой чешуей, нежна и бархатиста, ее тепло соответствует теплу воздуха, а их доверие бесценно.
Закат все не наступал.
Беззвучно прилетел черный ворон и, выставив когтистые лапы, опустился передо мной. В клюве он держал небольшую, совершенно целую лепешку из темного теста и уронил ее у моих ног. Ящарка отбежала и исчезла в двух шагах от меня, слившись с сухой землей. Я нагнулся и взял лепешку. Убедившись, что я ее ем, ворон снялся с места и улетел.
Мне нравился мир, куда привела меня дорога. Здесь я мог бездумно сидеть, прислушиваясь к тому, что происходит в моем изношенном теле. Я не нуждался в лекарствах – я нуждался в покое. И Господь дал мне его – казалось, он даже дал мне покой навсегда.
Больше в моей жизни не будет места усталости – так решил я и, опершись рукой, перебрался с камня наземь. Стоя на коленях, я расстелил свой плащ из верблюжьей шерсти, лег на один край, а другим прикрылся. Земля, как я и полагал, оказалась мягкой. Голова моя лежала в тени камня, и тень не перемещалась, вынуждая меня перекатываться по сухой земле.
Вся забота Всевышнего, которой я только мог бы пожелать, окружала меня.
– Что же, я неплохо потрудился, – сказал я себе, – я столько лет исполнял Его волю, что было бы странно, если бы Он не вознаградил меня. И мог ли я испытать такой безупречный покой в ином месте? Сдается мне, что не мог бы, и Он учел это…
Кроме того, он дал мне бесконечное время. Означало ли это, что бескрайность времени равна бескрайности моей усталости?
Это состояние времени, то есть – стояние со мной и бег с другими, я заметил уже давно. тут для меня ничего не изменилось. Но если раньше это было одним из условий моего служения – так добрый господин дает рабу орудия труда и осла, чтобы поскорее добраться до виноградника, – то теперь стало условием отдыха, но вызывало странное ощущение: точно ли я получил всю положенную мне награду? Выходит, я буду в этом стоячем времени все тот же – старик с голубовато-белой бородой в мелких колечках, с пушистыми прядками вокруг загорелой плеши, с сухими, как ветви мертвого дерева, руками и ногами, закутанный в вечный рыжеватый плащ поверх вечной туники из плохо отбеленного льна, обутый в вечные сандалии с хитрым переплетением кожаных ремешков?
Я не знаю, сколько времени я был погружен в неспешное созерцание, прежде чем награда показалась мне подозрительной.
Для чего же я получил ее?
И она ли была мне необходима?
Тепло, идущее ко мне сверху, увеличилось. Я открыл глаза и тут же приподнялся на локте. Между мной и солнцем стоял тот, кого я менее всего ожидал увидеть. Не только от рода человеческого, но и от него желал я отдохнуть, хотя ни хитростями, ни глупостями он меня не допекал.
Он улыбнулся и сел на камень. Тяжелый алый плащ, схваченный фибулой на одном плече, лег острыми жесткими складками у его ног. Непокрытая голова золотилась на солнце, как это бывает, когда волосы русые и слегка вьются. Большие темные глаза смотрели на меня ласково, но, как мне показалось, с укором.
– Рагуил, – сказал я, – нынче у меня день седьмой, и я его не нарушу. Ибо Господь наконец-то мне его даровал.
– Я пришел навестить тебя в твой затянувшийся седьмой день, – ответил архангел. – У меня нет к тебе дела, просто я думал, что ты будешь рад короткой встрече.
Я сел и уперся ладонью в сухую землю. Между моих пальцев торчали сухие былинки. Я не знал их названия, как не знал имени доверчивой ящерки, я не обременял свою память тем, что в трудах моих было бесполезно.
– Добро пожаловать, Рагуил. Встрече я рад, хотя необходимость говорить удручает меня. Я надеялся хотя бы немного помолчать.
– Да, ты довольно речей держал в своей жизни. И часто ты возвышал голос до львиного рокота, до пронзительного медного звона… – он задумался. Очевидно, он, не знающий усталости, наконец-то понял меня… впрочем, мог просто согласиться из любезности, а это означало, что ему снова от меня чего-то нужно.
Устал я, и устали ноги мои от хождения, и устал голос мой от обличительных слов. И все чаще вспоминал я мудрость Соломонову: скудоумный высказывает презрение к ближнему, но разумный человек молчит. Устал я высказывать презрение к неразумным, лживым, преступным, беззаконным, коварным моим ближним, устал, Господи, устал трепетать – не обнаружится ли в обличениях моих скудоумие мое… И вот приходит этот, в алом плаще, увлекает меня прочь от молчания моего, от благоразумия моего…
На поясе у него была кожаная фляга. Он отцепил ее и протянул мне. Я хотел было ответить, что по желанию Господа моего в ответ на жажду из-под этого камня забьет родник, но промолчал, ибо сказано: не искушай Господа Бога твоего. Флягу же взял и сделал два больших глотка.
– О чем ты вспоминал все это время, друг Даниил? – спросил он.
– Ни о чем, – ответил я. – Память – тяжкое бремя, и если бы Господь лишил меня памяти, это было бы лучшим прощальным даром тому, кто оставил службу.
Он улыбнулся – его лицо было юным, а память, надо полагать, как у молодого бойца, не позволяющего воспоминаниям смущать сердце перед завтрашним боем. Воспоминаний же у Рагуила скопилось куда более моего, ибо он был – от сотворения мира, а я… а я?.. От вавилонского пленения?..
– Но если Он, зная твое желание, оставил тебе память, стало быть, Ему это для чего-то надобно?
– Стало быть, я готов к тому, что придется служить Ему своей памятью… – проворчал я, всем видом являя покорность.
Он поднял голову, прекрасную голову вечного юноши, почти отрока, с тонкими чертами, со светлой чистой кожей, распространяющей легкое сияние, и взглядом позвал кого-то издалека. Затем опять повернулся ко мне.
– Ты думал сейчас о моей юности, друг Даниил. Ты бы не хотел попросить о том же для себя?
– А что я стану делать с молодым телом и с красивым лицом? В пустыне они мне ни к чему, Рагуил. А если я приду к людям, то они мне доставят множество хлопот.
– Однако тогда, когда твое служение начиналось, твоя красота тебе не мешала…
Я невольно улыбнулся – было ли красотой то, чем наделил меня Господь? Все мы, отроки на службе царской, отобранные за миловидность и способности, имели жесткие черные кудри, падающие на лоб и плечи, крупные, но при этом тонкие носы, у иного – с заметной, у иного – с едва видимой горбинкой, яркие округлые губы, полные щеки и тело мягких очертаний, отменно выкормленное и изнеженное прикосновениями мягких тканей. То, чем я сделался потом, вылепила из меня служба, высушив тело, расширив и выпрямив плечи, сделав мышцы ног подобными железу, как полагается всаднику, убрав обрамленные девичьими ресницами глаза, влажные и с поволокой, под упрямо сдвинутые брови. Вот разве что глаза… Никогда они не были черными, как оливки или мелкий виноград… Глаза мне Господь даровал неожиданно светлые и зоркие…
Когда мужчина и женщина подошли, я посмотрел в лицо сперва ему, потом – ей, решив, что женщина, не носящая покрывала, должна быть готова к любопытным взглядам.
Он был красив, как воин, и его, как меня когда-то, вылепила служба. Я узнал эти широкие и прямые плечи, крепкую. но стройную шею, короткие черные волосы человека, которому недосуг лелеять кудри. Уверенный взгляд темных глаз обличал в нем человека, способного своим голосом управлять толпой. Он носил подстриженные усы, но бороду брил, и под распахнутой рубахой я видел широкую волосатую грудь, еще один несомненный признак мужества.
Женщина была одета на мужской лад, что меня почти не удивило, – она и короткими волосами походила на гречанку, подражающую мальчику-эфебу. Но черты ее лица я бы назвал безупречными. Это была та правильная красота, которая настолько знает себе цену, что презирает умащения и прикрасы. Тело было стройное и соразмерное, как бывает иногда у молодых женщин, родивших всего лишь одно дитя. Темно-русые волосы, вьющиеся от природы, падали на лоб, едва ли не до самых глаз, и она гордо несла голову, не обремененную диадемами, серьгами, лентами, шея же у нее была открыта, и этим она тоже напоминала деятельную быстроногую гречанку.
– Так вот кто нуждается в моих воспоминаниях, – произнес я, обращаясь к Рагуилу. – Но ты знаешь мою жизнь гораздо лучше, чем я сам, почему бы тебе не рассказать то или иное событие?
– Вот он, Даниил, первый из призванных, – сказал архангел, обращаясь к мужчине и женщине. – Первый, убедившийся в том, что имя есть судьба.
– Слыхал я такую версию, – отвечал мужчина. – Но вот у меня сослуживец назвал сына Данилой. Так такого поросенка еще поискать! Это не суд Божий, а… а…
Он замялся, не осмеливаясь смущать архангельский слух заковыристым словом. Женщина подтолкнула его локтем, приказывая укротить вольный язык. Я же посмотрел на них с любопытством – это были какие-то новые люди, и новизна выражалась не только в одежде и прическе волос. Их обращение с архангелом смущало меня – они словно не видели полупрозрачных и похожих на две восходящих к жаркому небу струи дрожащего воздуха крыльев.
– Разное бывает, – согласился Рагуил. – Я от сотворения мира наблюдал за справедливостью и потому знаю: среди тех, кто устранял зло, немало было людей, носивших это имя. Только не все его открывали. Как-то во времена вавилонского плена евреев был в неком городе храм. Название города вам ничего не скажет, а потом, в рукописях, его ничтоже сумящеся книжники обозначили как Вавилон. Ну да Господь им судья…
Мужчина и женщина вслед за архангелом невольно улыбнулись.
– Сладу нет с этими книжниками, – продолжал Рагуил. – Все, чего не забудут, – то переврут. А поколение спустя их враки уже возводятся в степень непреложной истины. Ну, Вавилон так Вавилон. Был там храм бога Бела с идолом в виде медного дракона со страшной раскрытой пастью. Простые люди, глядя на эту пасть и слушая россказни жрецов, готовы были отдать последнее, лишь бы жуткий гад их помиловал и прямо там, в храме, не принялся жевать…
Странные эти речи предназначались для людей по натуре своей смешливых. Рагуил откровенно хотел быть приятным этой женщине и этому мужчине, однако он мог бы выбрать что-то иное, а не дело, стоившее мне первых седых волос.
– Жрецы, как оно и положено жрецам, требовали, чтобы народ приносил Белу жертвы. В храм вносили туши животрых, убитых на площади с соблюдением всяких правил и установлений, клали их перед драконом, потом все выходили, а храм снаружи опечатывали – как теперь принято говорить, для чистоты эксперимента, – Рагуил употребил слово, которое непременно должно было понравитьвся собеседникам. – Утром оказывалось, что туш нет, зато драконья пасть – в крови. И все были довольны, что удалось откупиться от страшных кар, только вот все хуже жилось людям небогатым, которые отнимали кусок у детей, лишь бы побаловать идола. Но они не роптали – вот что было страшнее всего.
– Разве Христос не говорил о покорности? – спросила женщина с понятным удивлением – призыва к бунту в Евангелиях еще никто не вычитал, а архангелы не могут выступить за пределы Закона Христова. Вот только задать этот вопрос должен был мужчина, а она – молчать, поскольку рассуждать о тонкостях веры – дело мужское.
– Он также изгнал из храма торгующих, – напомнил Рагуил. – Так вот, на плач женщин, которые не знали, чем завтра кормить детей, пришел в город некий человек, роста среднего, в пропыленном плаще, и сам словно покрытый серебряной пылью, которая была особенно заметна на завитках его коротких кудрей. Был он смуглым и сероглазым, а этот цвет глаз для Вавилона и его окрестностей весьма необычен. Как этот человек нашел доступ к местному князьку, которого книжники упорно называют царем, я не знаю, очевидно, он был опытен по части князьков. В приватной беседе он обвинил жрецов в мошенничестве и в том, что они продают жертвенное мясо через подставных лиц на городском базаре. В качество довода привел не только их круглые животы, которые день ото дня становились все толще, но и еще одно соображение. Князек, который вдруг догадался, что может наложить руку на храмовые богатства, позволил этому человеку действовать. Вечером, после службы в храме Бела, пришелец тайно посыпал там пол пеплом. Наутро все увидели следы ног в жреческих сандалиях, и следы эти вели сперва от стены к месту, где оставляли жертвенных животных, а потом обратно к стене. Царь потребовал от жрецов правды, и тут оказалось, что в храме еще в незапамятные времена как раз для таких затей сделали тайный ход. Храм был разрушен. Люди, узнав правду, вздохнули с облегчением. Как, вы полагаете, звали того человека?
– Даниилом его звали, – мрачно буркнул мужчина. Ему не понравилось, что архангел говорит с ним, как с маленьким ребенком. Да и мне не понравилось, что об этом деле Рагуил рассказал чересчур просто, как рассказывают предания детям.
Женщина же внимательно поглядела на меня.
Он не понял, но она поняла. К великому моему облегчению, она промолчала. Я бы оказался в нелепом положении, если бы женщина принялась толковать о хитростях жрецов, которые даже мне не всегда удавалось разгадать, а ведь я изначально был их воспитанником…
Рагуил усмехнулся.
– А вот этот случай и тебе наверняка известен, – сказал он мужчине. – Был некий человек, именем Иоаким, и имел красивую и набожную жену, именем Сусанна. Двое из старейшин городка, где они жили, случайно увидели, как Сусанна, раздевшись и заколов волосы на затылке, входит в бассейн. Они не имели намерения подглядывать – просто городок располагался на склоне холма, люди проводили вечерные часы на плоских крышах, а сад Иоакима и Сусанны, обнесенный, как положено, высоким глинобитным забором, был виден как на ладони. После чего старцы, не сговариваясь, но прекрасно друг друга понимая, стали подкарауливать женщину именно в тот час, когда она после жаркого дня освежалась купанием. И в конце концов они ее захотели.
– А чего было тянуть? Процесс получился образцово-показательный, полгорода сбежалось, во всех газетах хвалили и милицию, и прокуратуру. Вот тебе и морковка.
– Стало быть, начинаются приключения с совестью… – пробормотал Нартов.
– И еще какие! Он спер у приятеля пистолет, решил – убью себя! Но себя убивать страшно, он решил – убью насильников. Но от их вонючих трупов сыну легче не станет. Мать в лепешку разбивается, берет другого адвоката, подает апелляцию, а этот чудак ходит с пистолетом и ломает голову – кого бы убить. И тут он выясняет, что один из этих насильников – родной племянник некого… некого… Словом, этот некий в прокуратуре того города – царь, и бог, и воинский начальник. Он начинает подводить под свой замысел основу, а тут Владислава переводят в другую камеру и совсем в другое общество… Ты думаешь, я все это время оправдывал моего Иванушку-дурачка? Нет! Я хотел объяснить, что это за редкостный раздолбай!
– Но раз у него, как ты говорил, способность считывать, то почему он ее не пустил в ход? Считать кусочек будущего – в таком деле много значит! – лицо Нартова оживилось, он уже явственно представлял себе, как бы сам распорядился такой способностью.
Я же только вздохнула – Иванушка-дурачок, сидя в деревне, вглядывался в будущее свеклы и морковки, ему и в голову не приходило нацелить мыслительный аппарат в сторону своей городской квартиры…
– А потому, что он не понимал, как этой информацией распорядиться. Напоминаю – в лаборатории он считал себя центром мироздания и ничем, кроме науки, не интересовался. А вот когда сыну стало совсем плохо – он стал действовать. Я тебе говорил, что у него мощный посыл, – так он держал сына на плаву довольно долго, и не спал ночей, потому что именно ночью тому приходилось хуже всего… ну, ты понимаешь… А потом накопился недосып. Мой раздолбай понимал, что беда, и ничего не мог с собой поделать – уплывал… Ну и вот – Владислава больше нет. Покончил с собой. Единственный сын. В семнадцать лет.
Я невольно вздохнула.
– Насильники поступили так, как должны поступать насильники. Родители поступили так, как должны поступать родители, – Намтар говорил жестко, каждую мысль подчеркивая резким кивком. – А некий сотрудник городской прокуратуры, которой общество доверило осуществлять правосудие, поступил неправильно. Вся эта машинерия должна была споткнуться о него. Всегда, в каждом случае, есть человек, который должен был остановить несправедливость. Обычный живой человек – только облеченный властью останавливать. А этот еще и сдирижировал процессом! Мой герой мог попытаться застрелить его. Я отговорил. Я объяснил, что деяние и кара неравноценны…
– Что же ты выдумал? – спросил Нартов.
– Враг моего раздолбая тоже имел сына. И было бы справедливо, если бы и он лишился своего единственного ребенка, – убежденно заявил Намтар. – Я удержал его от зла и поставил на путь справедливости. А потом, когда я вел его этим путем, вмешался один… словом…
– Унес твоего Иванушку-дурачка в мешке, – помог Нартов.
– Гораздо хуже! Гораздо хуже! – внезапно возопил демон. – Мой герой уже совершил личный конкретный акт справедливости, использовав для этого свои возможности, но зрело иное, всеобъемлющее, истинное торжество справедливости! Вот чего меня лишили – а ведь это было мое дело, я вел его с самого начала, когда оно еще казалось мелким и незначительным!
– То есть, тебе не дали устроить торжество справедливости, и в этом ты видишь высшую несправедливость? – уточнил Нартов. – Хорошо. Давай разбираться. Я знаю об этом только с твоих слов – и про Иванушку-дурачка, и про морковку, и про сына, который не совершил никакого преступления. Можешь ты привести свидетелей, которые бы подтвердили: да, все было именно так, ты пришел на помощь раздолбаю, процесс действительно был отрежиссирован, и так далее.
– Но… – Намтар явственно растерялся. – Но каких тебе нужно свидетелей? Людей? Если тех, которые знают правду о Владиславе, – так они уже один раз солгали и теперь из осторожности будут держаться за свое вранье. Самого Иванушку-дурачка? Он для меня сейчас недосягаем.
– А кто-нибудь из ВАШИХ?
Намтар несколько отстранился от Нартова и поглядел на него с превеликим недоумением.
– А почему кто-то из НАШИХ должен знать про это дело? Мы должны решать В ОДИНОЧКУ. Мы несем полную ответственность за свое решение и свои поступки.
– То есть, свидетелей нет? Почему же я должен тебе верить?
– Если я пришел на Грань… Если я готов к тому, что ВАШИ проверят мою жалобу… – Намтар опустил голову.
– Ну так скажи, как звали этого твоего раздолбая! Где он живет! Мы проверим, и тогда…
– А гарантии?!.
Нартов вскочил.
– Сказка про белого бычка! Пошли отсюда!
Если бы он хотел сыграть максимальное возмущение – все равно бы лучше не получилось. Махнув рукой, он кинулся прочь от скамейки, я – за ним.
Но я обернулась.
Демон сидел понурившись. Он не глядел нам вслед – похоже, ему было слишком тошно.
Мы шли по узкой тропе, и высокие травы пахли почему-то свежими стружками. Нартов торопился. Он хотел поскорее убраться отсюда. При первом дуновении бензиново-дымного ветерка он стал искать рукой разрез – и нашел его. И даже занес ногу – но вспомнил, что даму пропускают первой.
Мы явились к бригаде и обнаружили за компьютером новоокрещенного Даниила. Белая вспышка показала, что безнадежные попытки продолжаются. Марчук стоял у него за спиной и, надо думать, давал ценные советы, а в дальнем углу Валевский учил Гошку играть в нарды.
– Ну, раскололся? – спросил Марчук.
– Скотина он, и ничего больше! – ответил Нартов. – Сказки рассказывает! Ни одного имени не назвал…
Он заткнулся и повернулся ко мне.
– Точно, – сказала я. – Имя было. И не одно. Раздолбайского сына зовут Владислав. А деревенского батюшку, с которым беседовал раздолбай, – Василием.
– Да, – согласился он. – Сейчас ты сядешь и будешь вспоминать все, что Намтар сказал про Иванушку-дурачка!
Даниил и Марчук переглянулись, а Гошка с Валевским отложили доску и подошли поближе. Я понала, что было написано на их лицах: ребята, в этом деле только Иванушки-дурачка недоставало! Причем лицо Леши Валевского изобразило интеллигентский скепсис, а лицо белобрысого Гошки…
– Мальчик! – воскликнула я.
Эти слегка вьющиеся волосы, падающие на лоб, и широко открытые веселые глаза, уже не Гошкины, вовсе не Гошкины, и резкие, выразительные черты лица… оно возникло там, где было Гошкино, отошло в сторону, снова совместилось с Гошкиным и исчезло…
– Какой еще мальчик? Владислав, что ли? – недовольно уточнил Нартов.
– Да нет же! В это дело замешался еще мальчик со способностями. Не такими сильными, как у Иванушки-дурачка! Помнишь?
– Разве это не Владислав?
– А разве он хоть раз сказал, что у Владислава были способности?
– Точно… – пробормотал Нартов. – А как мальчика звали?
– Ну, знаешь ли!
– Сукин сын! – с неподражаемой злобой ругнул Намтара Нартов. – Юлит, елозит! Сам же он все это заварил! Сам этого Владислава подставил! Сам процесс отрежиссировал!
– Нет, – прозвучал негромкий голос, и мы разом повернулись. В дверях стоял Рагуил.
– Нет, он не режиссировал и ничего не подстраивал, – сказал архангел. – Это не его задача. ТАМ для всякого дела – свои специалисты. И он юлит и изворачивается вовсе не потому, что под его руководством люди совершили преступление. Если так – он бы и не подумал звать кого-то из НАШИХ на Грань. С ним что-то происходит…
Архангел прошел вперед, влача за собой алый плащ, и концы полупрозрачных крыльев с легким скрипом чиркали по полу, оставляя белые полоски.
– Да что с ним может происходить? Заврался! – поставил диагноз Нартов.
– Ты сильно невзлюбил его, – заметил Рагуил. – А вы, вторая отдельная?
Это относилось к Марчуку, Валевскому и Гошке.
– Я бы послал его подальше, – честно заявил Марчук. – Или – или! В конце концов, на нем свет клином не сошелся, и пусть видит, что никто с ним нянькаться не собирается.
– А я бы его расколол, – мечтательно произнес Валевский. – У каждого человека есть момент, когда ему нужно выговориться, чтобы на душе полегчало. Наверно, у НИХ тоже что-то такое… Вот я бы его потихоньку, полегоньку…
– Ты? – архангел повернулся к Гошке.
Но парень еще не разу никого не раскалывал и своей точки зрения не имел.
– Я – как Виктор Сергеевич.
– Не получается… – произнес так и не вставший от компьютера Даниил.
– Не получается, – согласился архангел. – Нашли мы щелку в Законе, приоткрыли дверцу – а послать в эту дверцу некого…
– Может, другие бригады? – с безнадежной надеждой спросил Даниил.
– Может быть… – архангел вздохнул. – И ты, око Божье, ничем тут не можешь помочь…
– Могу, – на меня напало упрямство, – могу! Только пусть меня научат – как!
Очевидно, Рагуил увидел то, что предстало перед моим внутренним взором: наша церковь, и три крылатые фигуры у царских врат. И услышал слова, которыми архангел Михаил определил эту щелку в Законе: «Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире этом как Он».
Вся надежда была на то, что дерзновение первой, второй, третьей и прочих бригад обопрется на совершенную любовь, и все действия вокруг Грани таким образом окажутся оправданы. Но что-то не получалось…
Было в наших действиях и в наших чувствах решительно все – кроме любви.
Мы даже не понимали, кого нам в этих обстоятельствах следует любить!
– Как я научу вас тому, чего сам еще не умею? – был горестный и суровый ответ.
– А кто-нибудь из ВАШИХ?
Намтар несколько отстранился от Нартова и поглядел на него с превеликим недоумением.
– А почему кто-то из НАШИХ должен знать про это дело? Мы должны решать В ОДИНОЧКУ. Мы несем полную ответственность за свое решение и свои поступки.
– То есть, свидетелей нет? Почему же я должен тебе верить?
– Если я пришел на Грань… Если я готов к тому, что ВАШИ проверят мою жалобу… – Намтар опустил голову.
– Ну так скажи, как звали этого твоего раздолбая! Где он живет! Мы проверим, и тогда…
– А гарантии?!.
Нартов вскочил.
– Сказка про белого бычка! Пошли отсюда!
Если бы он хотел сыграть максимальное возмущение – все равно бы лучше не получилось. Махнув рукой, он кинулся прочь от скамейки, я – за ним.
Но я обернулась.
Демон сидел понурившись. Он не глядел нам вслед – похоже, ему было слишком тошно.
Мы шли по узкой тропе, и высокие травы пахли почему-то свежими стружками. Нартов торопился. Он хотел поскорее убраться отсюда. При первом дуновении бензиново-дымного ветерка он стал искать рукой разрез – и нашел его. И даже занес ногу – но вспомнил, что даму пропускают первой.
Мы явились к бригаде и обнаружили за компьютером новоокрещенного Даниила. Белая вспышка показала, что безнадежные попытки продолжаются. Марчук стоял у него за спиной и, надо думать, давал ценные советы, а в дальнем углу Валевский учил Гошку играть в нарды.
– Ну, раскололся? – спросил Марчук.
– Скотина он, и ничего больше! – ответил Нартов. – Сказки рассказывает! Ни одного имени не назвал…
Он заткнулся и повернулся ко мне.
– Точно, – сказала я. – Имя было. И не одно. Раздолбайского сына зовут Владислав. А деревенского батюшку, с которым беседовал раздолбай, – Василием.
– Да, – согласился он. – Сейчас ты сядешь и будешь вспоминать все, что Намтар сказал про Иванушку-дурачка!
Даниил и Марчук переглянулись, а Гошка с Валевским отложили доску и подошли поближе. Я понала, что было написано на их лицах: ребята, в этом деле только Иванушки-дурачка недоставало! Причем лицо Леши Валевского изобразило интеллигентский скепсис, а лицо белобрысого Гошки…
– Мальчик! – воскликнула я.
Эти слегка вьющиеся волосы, падающие на лоб, и широко открытые веселые глаза, уже не Гошкины, вовсе не Гошкины, и резкие, выразительные черты лица… оно возникло там, где было Гошкино, отошло в сторону, снова совместилось с Гошкиным и исчезло…
– Какой еще мальчик? Владислав, что ли? – недовольно уточнил Нартов.
– Да нет же! В это дело замешался еще мальчик со способностями. Не такими сильными, как у Иванушки-дурачка! Помнишь?
– Разве это не Владислав?
– А разве он хоть раз сказал, что у Владислава были способности?
– Точно… – пробормотал Нартов. – А как мальчика звали?
– Ну, знаешь ли!
– Сукин сын! – с неподражаемой злобой ругнул Намтара Нартов. – Юлит, елозит! Сам же он все это заварил! Сам этого Владислава подставил! Сам процесс отрежиссировал!
– Нет, – прозвучал негромкий голос, и мы разом повернулись. В дверях стоял Рагуил.
– Нет, он не режиссировал и ничего не подстраивал, – сказал архангел. – Это не его задача. ТАМ для всякого дела – свои специалисты. И он юлит и изворачивается вовсе не потому, что под его руководством люди совершили преступление. Если так – он бы и не подумал звать кого-то из НАШИХ на Грань. С ним что-то происходит…
Архангел прошел вперед, влача за собой алый плащ, и концы полупрозрачных крыльев с легким скрипом чиркали по полу, оставляя белые полоски.
– Да что с ним может происходить? Заврался! – поставил диагноз Нартов.
– Ты сильно невзлюбил его, – заметил Рагуил. – А вы, вторая отдельная?
Это относилось к Марчуку, Валевскому и Гошке.
– Я бы послал его подальше, – честно заявил Марчук. – Или – или! В конце концов, на нем свет клином не сошелся, и пусть видит, что никто с ним нянькаться не собирается.
– А я бы его расколол, – мечтательно произнес Валевский. – У каждого человека есть момент, когда ему нужно выговориться, чтобы на душе полегчало. Наверно, у НИХ тоже что-то такое… Вот я бы его потихоньку, полегоньку…
– Ты? – архангел повернулся к Гошке.
Но парень еще не разу никого не раскалывал и своей точки зрения не имел.
– Я – как Виктор Сергеевич.
– Не получается… – произнес так и не вставший от компьютера Даниил.
– Не получается, – согласился архангел. – Нашли мы щелку в Законе, приоткрыли дверцу – а послать в эту дверцу некого…
– Может, другие бригады? – с безнадежной надеждой спросил Даниил.
– Может быть… – архангел вздохнул. – И ты, око Божье, ничем тут не можешь помочь…
– Могу, – на меня напало упрямство, – могу! Только пусть меня научат – как!
Очевидно, Рагуил увидел то, что предстало перед моим внутренним взором: наша церковь, и три крылатые фигуры у царских врат. И услышал слова, которыми архангел Михаил определил эту щелку в Законе: «Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире этом как Он».
Вся надежда была на то, что дерзновение первой, второй, третьей и прочих бригад обопрется на совершенную любовь, и все действия вокруг Грани таким образом окажутся оправданы. Но что-то не получалось…
Было в наших действиях и в наших чувствах решительно все – кроме любви.
Мы даже не понимали, кого нам в этих обстоятельствах следует любить!
– Как я научу вас тому, чего сам еще не умею? – был горестный и суровый ответ.
* * *
– Устал я, Господи…– Отдохни.
Дорога легла мне под ноги, и я пошел, пошел себе потихонечку прочь, прочь от людей, которые своими хитростями и горестями вконец измучили меня.
– Отдохни… – дуновением ветра сопровождало меня это слово.
– Отдохни… – солнце, которое в середине дня всегда делалось нестерпимым, смягчало для меня жар своих прямых, отвесно летящих лучей.
– Отдохни… – дорога была мягкой, мелкие камни, ощущаемые сквозь подошвы сандалий, расползались в стороны, и ступни блаженствовали на ходу.
Господь предоставил мне выбор направления, но, очевидно, куда бы ни пошел я – всюду он уложил мне под ноги мягкую, ровную дорогу, и запретил солнцу палить, и убрал с пути моего тех, кому я был обязан скопившейся усталостью, – мужчин, женщин и детей.
Я шел и думал о том, что служение мое затянулось, а ведь было так просто – пожаловаться на усталость! И Он отпустил меня по единому моему слову. Я же в простоте души довел себя до того, что усталость моя сделалась чрезмерной.
Был долгий-долгий день. Я шел в полнейшей тишине, которую ничьи голоса не нарушали. Слух мой отдыхал, и взор мой отдыхал – ровная пустыня расстилалась справа, слева и впереди, а что осталось у меня за спиной, я не знал, ибо не имел ни малейшего желания оборачиваться.
Потом я захотел сесть и увидел большой камень нужной мне высоты. Когда садишься на землю, вскоре затекают ноги, а ноги мои уже стары и затекать стали быстро, так что камень явился вовремя.
Я сел спиной к солнцу и расслабил плечи. Мысли мои также были расслабленны – вчерашний день с его заботами я благополучно изгнал, завтрашнего не впускал, освободивший меня единым словом Господь этим же словом обещал и заботу о моем завтрашнем дне, а вставать на пути его намерений я совершенно не желал. Меня даже радовало, что наконец обо мне, устроившем столько благополучных чужих завтрашних дней, позаботятся, и незнание будущего тоже таило в себе наслаждение. Ибо я устал и от знания.
Рябая ящерка прибежала, остановилась, сделавшись похожей на вырезанную из камня игрушку, убедилась в моей безопасности, скользнула и опять замерла, положив маленькую головку мне на ступню. Господь пожелал, чтобы я улыбнулся – и я улыбнулся, глядя на продолговатое изящное тельце сверху вниз. Глупы те, кто не любит прикосновения этих странных тварей, подумал я, их кожа, если покрыта мелкой чешуей, нежна и бархатиста, ее тепло соответствует теплу воздуха, а их доверие бесценно.
Закат все не наступал.
Беззвучно прилетел черный ворон и, выставив когтистые лапы, опустился передо мной. В клюве он держал небольшую, совершенно целую лепешку из темного теста и уронил ее у моих ног. Ящарка отбежала и исчезла в двух шагах от меня, слившись с сухой землей. Я нагнулся и взял лепешку. Убедившись, что я ее ем, ворон снялся с места и улетел.
Мне нравился мир, куда привела меня дорога. Здесь я мог бездумно сидеть, прислушиваясь к тому, что происходит в моем изношенном теле. Я не нуждался в лекарствах – я нуждался в покое. И Господь дал мне его – казалось, он даже дал мне покой навсегда.
Больше в моей жизни не будет места усталости – так решил я и, опершись рукой, перебрался с камня наземь. Стоя на коленях, я расстелил свой плащ из верблюжьей шерсти, лег на один край, а другим прикрылся. Земля, как я и полагал, оказалась мягкой. Голова моя лежала в тени камня, и тень не перемещалась, вынуждая меня перекатываться по сухой земле.
Вся забота Всевышнего, которой я только мог бы пожелать, окружала меня.
– Что же, я неплохо потрудился, – сказал я себе, – я столько лет исполнял Его волю, что было бы странно, если бы Он не вознаградил меня. И мог ли я испытать такой безупречный покой в ином месте? Сдается мне, что не мог бы, и Он учел это…
Кроме того, он дал мне бесконечное время. Означало ли это, что бескрайность времени равна бескрайности моей усталости?
Это состояние времени, то есть – стояние со мной и бег с другими, я заметил уже давно. тут для меня ничего не изменилось. Но если раньше это было одним из условий моего служения – так добрый господин дает рабу орудия труда и осла, чтобы поскорее добраться до виноградника, – то теперь стало условием отдыха, но вызывало странное ощущение: точно ли я получил всю положенную мне награду? Выходит, я буду в этом стоячем времени все тот же – старик с голубовато-белой бородой в мелких колечках, с пушистыми прядками вокруг загорелой плеши, с сухими, как ветви мертвого дерева, руками и ногами, закутанный в вечный рыжеватый плащ поверх вечной туники из плохо отбеленного льна, обутый в вечные сандалии с хитрым переплетением кожаных ремешков?
Я не знаю, сколько времени я был погружен в неспешное созерцание, прежде чем награда показалась мне подозрительной.
Для чего же я получил ее?
И она ли была мне необходима?
Тепло, идущее ко мне сверху, увеличилось. Я открыл глаза и тут же приподнялся на локте. Между мной и солнцем стоял тот, кого я менее всего ожидал увидеть. Не только от рода человеческого, но и от него желал я отдохнуть, хотя ни хитростями, ни глупостями он меня не допекал.
Он улыбнулся и сел на камень. Тяжелый алый плащ, схваченный фибулой на одном плече, лег острыми жесткими складками у его ног. Непокрытая голова золотилась на солнце, как это бывает, когда волосы русые и слегка вьются. Большие темные глаза смотрели на меня ласково, но, как мне показалось, с укором.
– Рагуил, – сказал я, – нынче у меня день седьмой, и я его не нарушу. Ибо Господь наконец-то мне его даровал.
– Я пришел навестить тебя в твой затянувшийся седьмой день, – ответил архангел. – У меня нет к тебе дела, просто я думал, что ты будешь рад короткой встрече.
Я сел и уперся ладонью в сухую землю. Между моих пальцев торчали сухие былинки. Я не знал их названия, как не знал имени доверчивой ящерки, я не обременял свою память тем, что в трудах моих было бесполезно.
– Добро пожаловать, Рагуил. Встрече я рад, хотя необходимость говорить удручает меня. Я надеялся хотя бы немного помолчать.
– Да, ты довольно речей держал в своей жизни. И часто ты возвышал голос до львиного рокота, до пронзительного медного звона… – он задумался. Очевидно, он, не знающий усталости, наконец-то понял меня… впрочем, мог просто согласиться из любезности, а это означало, что ему снова от меня чего-то нужно.
Устал я, и устали ноги мои от хождения, и устал голос мой от обличительных слов. И все чаще вспоминал я мудрость Соломонову: скудоумный высказывает презрение к ближнему, но разумный человек молчит. Устал я высказывать презрение к неразумным, лживым, преступным, беззаконным, коварным моим ближним, устал, Господи, устал трепетать – не обнаружится ли в обличениях моих скудоумие мое… И вот приходит этот, в алом плаще, увлекает меня прочь от молчания моего, от благоразумия моего…
На поясе у него была кожаная фляга. Он отцепил ее и протянул мне. Я хотел было ответить, что по желанию Господа моего в ответ на жажду из-под этого камня забьет родник, но промолчал, ибо сказано: не искушай Господа Бога твоего. Флягу же взял и сделал два больших глотка.
– О чем ты вспоминал все это время, друг Даниил? – спросил он.
– Ни о чем, – ответил я. – Память – тяжкое бремя, и если бы Господь лишил меня памяти, это было бы лучшим прощальным даром тому, кто оставил службу.
Он улыбнулся – его лицо было юным, а память, надо полагать, как у молодого бойца, не позволяющего воспоминаниям смущать сердце перед завтрашним боем. Воспоминаний же у Рагуила скопилось куда более моего, ибо он был – от сотворения мира, а я… а я?.. От вавилонского пленения?..
– Но если Он, зная твое желание, оставил тебе память, стало быть, Ему это для чего-то надобно?
– Стало быть, я готов к тому, что придется служить Ему своей памятью… – проворчал я, всем видом являя покорность.
Он поднял голову, прекрасную голову вечного юноши, почти отрока, с тонкими чертами, со светлой чистой кожей, распространяющей легкое сияние, и взглядом позвал кого-то издалека. Затем опять повернулся ко мне.
– Ты думал сейчас о моей юности, друг Даниил. Ты бы не хотел попросить о том же для себя?
– А что я стану делать с молодым телом и с красивым лицом? В пустыне они мне ни к чему, Рагуил. А если я приду к людям, то они мне доставят множество хлопот.
– Однако тогда, когда твое служение начиналось, твоя красота тебе не мешала…
Я невольно улыбнулся – было ли красотой то, чем наделил меня Господь? Все мы, отроки на службе царской, отобранные за миловидность и способности, имели жесткие черные кудри, падающие на лоб и плечи, крупные, но при этом тонкие носы, у иного – с заметной, у иного – с едва видимой горбинкой, яркие округлые губы, полные щеки и тело мягких очертаний, отменно выкормленное и изнеженное прикосновениями мягких тканей. То, чем я сделался потом, вылепила из меня служба, высушив тело, расширив и выпрямив плечи, сделав мышцы ног подобными железу, как полагается всаднику, убрав обрамленные девичьими ресницами глаза, влажные и с поволокой, под упрямо сдвинутые брови. Вот разве что глаза… Никогда они не были черными, как оливки или мелкий виноград… Глаза мне Господь даровал неожиданно светлые и зоркие…
Когда мужчина и женщина подошли, я посмотрел в лицо сперва ему, потом – ей, решив, что женщина, не носящая покрывала, должна быть готова к любопытным взглядам.
Он был красив, как воин, и его, как меня когда-то, вылепила служба. Я узнал эти широкие и прямые плечи, крепкую. но стройную шею, короткие черные волосы человека, которому недосуг лелеять кудри. Уверенный взгляд темных глаз обличал в нем человека, способного своим голосом управлять толпой. Он носил подстриженные усы, но бороду брил, и под распахнутой рубахой я видел широкую волосатую грудь, еще один несомненный признак мужества.
Женщина была одета на мужской лад, что меня почти не удивило, – она и короткими волосами походила на гречанку, подражающую мальчику-эфебу. Но черты ее лица я бы назвал безупречными. Это была та правильная красота, которая настолько знает себе цену, что презирает умащения и прикрасы. Тело было стройное и соразмерное, как бывает иногда у молодых женщин, родивших всего лишь одно дитя. Темно-русые волосы, вьющиеся от природы, падали на лоб, едва ли не до самых глаз, и она гордо несла голову, не обремененную диадемами, серьгами, лентами, шея же у нее была открыта, и этим она тоже напоминала деятельную быстроногую гречанку.
– Так вот кто нуждается в моих воспоминаниях, – произнес я, обращаясь к Рагуилу. – Но ты знаешь мою жизнь гораздо лучше, чем я сам, почему бы тебе не рассказать то или иное событие?
– Вот он, Даниил, первый из призванных, – сказал архангел, обращаясь к мужчине и женщине. – Первый, убедившийся в том, что имя есть судьба.
– Слыхал я такую версию, – отвечал мужчина. – Но вот у меня сослуживец назвал сына Данилой. Так такого поросенка еще поискать! Это не суд Божий, а… а…
Он замялся, не осмеливаясь смущать архангельский слух заковыристым словом. Женщина подтолкнула его локтем, приказывая укротить вольный язык. Я же посмотрел на них с любопытством – это были какие-то новые люди, и новизна выражалась не только в одежде и прическе волос. Их обращение с архангелом смущало меня – они словно не видели полупрозрачных и похожих на две восходящих к жаркому небу струи дрожащего воздуха крыльев.
– Разное бывает, – согласился Рагуил. – Я от сотворения мира наблюдал за справедливостью и потому знаю: среди тех, кто устранял зло, немало было людей, носивших это имя. Только не все его открывали. Как-то во времена вавилонского плена евреев был в неком городе храм. Название города вам ничего не скажет, а потом, в рукописях, его ничтоже сумящеся книжники обозначили как Вавилон. Ну да Господь им судья…
Мужчина и женщина вслед за архангелом невольно улыбнулись.
– Сладу нет с этими книжниками, – продолжал Рагуил. – Все, чего не забудут, – то переврут. А поколение спустя их враки уже возводятся в степень непреложной истины. Ну, Вавилон так Вавилон. Был там храм бога Бела с идолом в виде медного дракона со страшной раскрытой пастью. Простые люди, глядя на эту пасть и слушая россказни жрецов, готовы были отдать последнее, лишь бы жуткий гад их помиловал и прямо там, в храме, не принялся жевать…
Странные эти речи предназначались для людей по натуре своей смешливых. Рагуил откровенно хотел быть приятным этой женщине и этому мужчине, однако он мог бы выбрать что-то иное, а не дело, стоившее мне первых седых волос.
– Жрецы, как оно и положено жрецам, требовали, чтобы народ приносил Белу жертвы. В храм вносили туши животрых, убитых на площади с соблюдением всяких правил и установлений, клали их перед драконом, потом все выходили, а храм снаружи опечатывали – как теперь принято говорить, для чистоты эксперимента, – Рагуил употребил слово, которое непременно должно было понравитьвся собеседникам. – Утром оказывалось, что туш нет, зато драконья пасть – в крови. И все были довольны, что удалось откупиться от страшных кар, только вот все хуже жилось людям небогатым, которые отнимали кусок у детей, лишь бы побаловать идола. Но они не роптали – вот что было страшнее всего.
– Разве Христос не говорил о покорности? – спросила женщина с понятным удивлением – призыва к бунту в Евангелиях еще никто не вычитал, а архангелы не могут выступить за пределы Закона Христова. Вот только задать этот вопрос должен был мужчина, а она – молчать, поскольку рассуждать о тонкостях веры – дело мужское.
– Он также изгнал из храма торгующих, – напомнил Рагуил. – Так вот, на плач женщин, которые не знали, чем завтра кормить детей, пришел в город некий человек, роста среднего, в пропыленном плаще, и сам словно покрытый серебряной пылью, которая была особенно заметна на завитках его коротких кудрей. Был он смуглым и сероглазым, а этот цвет глаз для Вавилона и его окрестностей весьма необычен. Как этот человек нашел доступ к местному князьку, которого книжники упорно называют царем, я не знаю, очевидно, он был опытен по части князьков. В приватной беседе он обвинил жрецов в мошенничестве и в том, что они продают жертвенное мясо через подставных лиц на городском базаре. В качество довода привел не только их круглые животы, которые день ото дня становились все толще, но и еще одно соображение. Князек, который вдруг догадался, что может наложить руку на храмовые богатства, позволил этому человеку действовать. Вечером, после службы в храме Бела, пришелец тайно посыпал там пол пеплом. Наутро все увидели следы ног в жреческих сандалиях, и следы эти вели сперва от стены к месту, где оставляли жертвенных животных, а потом обратно к стене. Царь потребовал от жрецов правды, и тут оказалось, что в храме еще в незапамятные времена как раз для таких затей сделали тайный ход. Храм был разрушен. Люди, узнав правду, вздохнули с облегчением. Как, вы полагаете, звали того человека?
– Даниилом его звали, – мрачно буркнул мужчина. Ему не понравилось, что архангел говорит с ним, как с маленьким ребенком. Да и мне не понравилось, что об этом деле Рагуил рассказал чересчур просто, как рассказывают предания детям.
Женщина же внимательно поглядела на меня.
Он не понял, но она поняла. К великому моему облегчению, она промолчала. Я бы оказался в нелепом положении, если бы женщина принялась толковать о хитростях жрецов, которые даже мне не всегда удавалось разгадать, а ведь я изначально был их воспитанником…
Рагуил усмехнулся.
– А вот этот случай и тебе наверняка известен, – сказал он мужчине. – Был некий человек, именем Иоаким, и имел красивую и набожную жену, именем Сусанна. Двое из старейшин городка, где они жили, случайно увидели, как Сусанна, раздевшись и заколов волосы на затылке, входит в бассейн. Они не имели намерения подглядывать – просто городок располагался на склоне холма, люди проводили вечерные часы на плоских крышах, а сад Иоакима и Сусанны, обнесенный, как положено, высоким глинобитным забором, был виден как на ладони. После чего старцы, не сговариваясь, но прекрасно друг друга понимая, стали подкарауливать женщину именно в тот час, когда она после жаркого дня освежалась купанием. И в конце концов они ее захотели.