Трускиновская Далия. Шайтан-звезда (Часть 1)

   И в сердце моем язык любви говорит о нем, Вещает он про меня, что я влюблена в него.
   Свидетели есть со мной - то дух мой измученный, И веки горящие, и слезы бегущие.
   И раньше любви к нему не ведала я любви, Но скор ведь Аллаха суд над всеми созданьями!
   При первых ее словах Джеван-курд прервал свои сетования, перестал биться лбом оземь, сел на пятки и слушал стихи, самозабвенно кивая.
   Когда Абриза, потрясенная словами, слетевшими помимо воли с ее языка, замолчала, он, выждав время, необходимое, чтобы она вновь обрела способность слышать и отвечать, обратился к ней с изысканной вежливостью сотрапезника на царских пирах:
   - О дочь благородных, эти стихи - из сказанного тобою, или они из переданного?
   Абриза пожала плечами. Она никогда и ни от кого в жизни не слышала подобных строк. И сочинить их она также не могла - она и на языке франков, при всей своей любви к стихам, не могла сложить простой песенки, а это был арабский язык, и соблюсти законы его стихосложения было под силу лишь тому, кто много лет изучал их.
   Однако же она сказала такие стихи, что Джеван-курд преклонился перед ними и ждал ее ответа с почтением.
   Абриза повторила в памяти эти внезапные и скорбные строки - и вдруг покраснела так, что вынуждена былп отвернуться от собеседника, впервые пожалев, что плохо исполняла его требование и не закрывала себе лицо хотя бы широким рукавом джуббы.
   До этого прискорбного дня ей и в голову не приходило, что она любит аль-Асвада.
   Слезы, наконец-то прорвавшись, потекли по горячим щекам.
   Джеван-курд вздохнул и тоже отвернулся.
   Его такая вспышка чувств не удивила - скорее его удивило бы и даже возмутило, если бы красавица Абриза осталась равнодушна к аль-Асваду.
   Подстелив край джуббы, он определил направление Кыблы, наступил коленями на джуббу, повернулся в нужную сторону и стал негромко читать молитвы.
   Абриза же принялась вспоминать, как впервые увидела лицо Ади аль-Асвада, поразившее ее своей чернотой, и тонкими чертами, и огромными сверкающими глазами, и как он произнес стихи в защиту белизны, и как он говорил стихами о красоте самой Абризы...
   Вспомнила она также, как он вернулся в лагерь после удачного сражения, и вошел в палатку, возбужденный боеми и погоней, таща за собой тюк с пестрыми шелками, и вспорол его джамбией, и набасывал эти полупрозрачные шелка на Абризу, пока оба они не стали смеяться, а аль-Мунзир стоял у входа в палатку, удерживая там Хабрура ибн Омана и Мансура ибн Джубейра, которые узнали от пленника нечто важное и стремились известить о том предводителя.
   И еще она вспомнила, как стоял перед ней великан аль-Мунзир, уговаривая ее стать женой Ади, а она, в скорби и в бешенстве, оплакивая свою утраченную честь, отказывалась, не желая погубить еще и его честь впридачу...
   А потом она вспомнила, как собирались они по вечерам во дворе городского дома, и ребенок засыпал на руках у няньки, а Джабир ибн Джафар аль-Мунзир, сын благородных арабов, сменивший имя на рабскую кичку Рейхан ради преданности названному брату, рассказывал ей о доблести, подвигах и стихах аль-Асвада...
   Окончив молитвы, Джеван-курд осторожно дернул Абризу за край джуббы.
   - Все, что миновало - миновало, а принимать соболезнования годится лишь девушкам да женщинам, скрытым за завесой, - хмуро сказал он. - Мы отомстим за аль-Асвада. Не может быть, чтобы всадники Джудара ибн Маджида были разгромлены! Они где-то поблизости! Мы найдем аль-Мунзира, найдем Джудара ибн Маджида и отомстим, клянусь Аллахом!
   - Не клянись... - горестно возразила Абриза. - Если и ты не сдержишь слова, то и тебе придется носить какую-нибудь маску, чтобы правоверные не видели на твоем лице стыда...
   - Молчи, о женщина, - огрызнулся курд. - Я знаю, что говорю. Если я сказал, что отомщу, - значит я отомщу.
   - А кому, о несчастный? Джубейру ибн Умейру? Так ведь он выполнял приказ своего царя! Он был верен царю, как ты - аль-Асваду... - Абриза вздохнула. - Может быть, ты вызовешь на поединок вашего дряхлого царя?
   - Я отомщу этой пятнистой змее! - вдруг заявил Джеван-курд. - Все войско знает, почему наследником стал проклятый Мерван, а не аль-Асвад! Не нужно было царю жениться на той женщине! Любил он всю жизнь чернокожих вот пусть бы и оставался им верен! А как только он взял себе молодую жену из царского рода, она и стала думать, как бы извести мать аль-Асвада.
   - Разве это не мать аль-Асвада хотела извести мать Мервана? удивилась Абриза, которая знала эту историю от Джабира аль-Мунзира.
   - Мать аль-Асвада была из благороднейших женщин.
   - Разве ты знал ее?
   - Довольно того, что я знаю аль-Асвада. Хабрур рассказывал мне, что когда царевичу исполнилось шесть лет и его передали из женских рук в мужские руки, это был львенок, готовый спать на голой земле и знающий цену своему слову. Вот каким она воспитала сына - и разве эта женщина может изводить кого-то ядом? Если бы ярость ослепила ее, она бы пошла в покои царской жены и заколола ее джамбией! Мать аль-Асвада не могла совершить дурного значит, дурное совершила Хайят ан-Нуфус, царская жена. Ты видела ее, когда жила в хариме царя, - ты знаешь, какова она.
   - Я видела ее всего лишь раз, о Джеван, - подумав, сказала Абриза. Она сперва прислала ко мне своих невольниц с подарками, а потом навестила меня. Но нам не о чем было говорить - эта женщина озабочена лишь своими нарядами и драгоценностями...
   Тут Абриза вдруг замолчала.
   - Я полагаю, что если кто и виноват в погибели аль-Асвада, так это она, а Аллах лучше знает, - проворчал Джеван-курд, причем в голосе его было больше уверенности в себе, чем в Аллахе.
   Так они и сидели, примостившись за межевой кучей, уже не стеная во весь голос, а вздыхая о былом величии аль-Асвада и рассуждая о мести.
   Бесноватое войско меж тем подошло к колодцу - и колодец вызвал у него странный интерес. Черномазые обезьяны пытались раскачать каменную кладку и заглядывали вовнутрь с риском полететь на дно вверх ногами. Прошло время, прежде чем они стали доставать воду, плескаться, заполнять пустые бурдюки и поить животных.
   Со своего места Абриза видела предводителей этих безумцев, которых Аллах тоже, как видно, лишил остатков разума. Они переговаривались, посматривая на все эти безобразия так, как будто перед ними были маленькие дети. И юноша склонялся с верблюдицы к старцу на ослике, а старец что-то внушал ему с мудрой улыбкой.
   Вдруг юноша выпрямился, привстал в седле и поднес ладонь ко лбу, потому что смотреть ему пришлсь против солнца.
   Если бы Абризе захотелось увидеть то, что увидел он, ей пришлось бы сесть иначе. Но горе лишило ее сил - точнее, лишило всякого желания шевелиться.
   - О Джеван, нас посетило еще одно бедствие! - плачущим голосом произнесла Абриза. - Посмотри, что там такое! И если это наши враги, то лучше убей меня сразу! Потому что нет больше Ади, который взялся защищать меня!
   - Если аль-Асвад поклялся, то поклялись и все его люди! - ответив такими суровыми словами, Джеван-курд выглянул - и в изумлении призвал имя
   Аллаха.
   - Это друзья или враги? - жалобно осведомилась Абриза.
   - Это аль-Яхмум!
   - Аль-Яхмум? - в недоумении повторила она. - Конь Ади аль-Асвада?
   - Ну да, о госпожа, это его вороной жеребец! Достаточно взглянуть на его прекрасную голову, чтобы понять - этот конь может принадлежать лишь царям и сыновьям царей! Он из потомков кобылиц пророка, и в нем смешались две крови, кохейлан и сиглави, и от кохейлан в нем прочность костяка и масть, а от сиглави - легкость и красота!
   Но все эти восхваления Джеван-курд произнес рыдающим голосом, как будто вместе с аль-Асвадом и его былым величием оплакивал заодно и коня.
   Абриза выглянула.
   Вороной красавец аль-Яхмум неторопливо шел по каменистой равнине, сверкая нарядным седлом, и время от времени опускал точеную голову, как бы принюхиваясь.
   - Он ищет хозяина, о госпожа... - и Джеван-курд громко вздохнул. - Но не вздумай подходить к нему, он признавал лишь Ади, да простит ему Аллах все его грехи. Думаешь, зря его прозвали "Убивающий всадников"? Это конь, воспитанный для битвы, но даже он не уберег своего господина... Горе мне, о женщина, мы все его не убергли, а ведь это был витязь своего времени, и он считался за пятьсот всадников среди арабов...
   - А если я попытаюсь? Ведь не съест же он меня? - Абризе в тот миг безумно захотелось сохранить для себя хоть что-то, принадлежавшее аль-Асваду.
   - Он кусается, как дикий барс, о госпожа, и посмотри на его ноги с белыми бабками - лошадь с такими ногами в ярости бьет задом. Конечно, надо было бы освободить его от седла - мы, арабы, бережем спины своих лошадей не так, как вы, франки.
   Абриза вскочила на ноги, обидевшись чрезмерно и от обиды забыв, что на самом деле, как оказалось, она не дочь, а лишь воспитанница франков.
   - А мы, франки, не боимся брыкливых лошадей, как вы, арабы! Сейчас я пойду и расседлаю его!
   Она выбежала и встала так, чтобы жеребец заметил ее.
   Джеван-курд не успел удержать ее. Но это было и ни к чему - бесноватое войско тронулось в путь, и никто из предводителей даже не обернулся назад, а черномазые обезьяны - тем более.
   Увидев Абризу, Аль-Яхмум остановился, попятился, как если бы его осадил невидимый всадник, и чуть приподнял правую переднюю ногу. Это было почти человеческое движение - конь как бы предупреждал, чтобы его не трогали. Он даже не вздернул верхнюю губу, изготовившись к укусу.
   Джейран остановилась.
   - Иди ко мне, иди ко мне, аль-Яхмум, иди ко мне... - заговорила она, протягивая раскрытые ладони.
   Аль-Яхмум помотал головой, расплескав при этом свою великолепную гриву. И упрямо ударил копытом оземь - не со злостью, а как бы показывая, что с ним не совладать.
   - Ты хороший, ты красивый, ты умный... - продолжала Джейран. - Ты красив, как сам Абджар, принадлежавший Антару. И звездочка у тебя во лбу лучше настоящей звезды! И про тебя сложены стихи!
   Прибежал к тебе тот самый конь, что был в бою, могучий конь, и смешал он землю и высь небес.
   И как будто бы его в лоб ударил свет утренний, отомстив ему, и проник тот свет во внутрь его.
   Конь выслушал эти стихи, опустив голову, слегка ею покачивая, как бы одобряя и сочинителя, и ту, что привела строчки к месту. Но, стоило Абризе шагнуть к нему, он отскочил и, обогнув ее красивым легким галопом, направился догонять бесноватое войско.
   По дороге что-то встревожило его, он замер, как вкопанный, и лишь пышный его хвост неторопливо бил по бокам. Абриза посмотрела на него в щель между пальцами, и вороной конь показался ей сотканным из света.
   Нужно было бороться за него до последней возможности!
   И она пустилась бежать так, как ночью, по приказу яростной Шакунты.
   Абриза неслась наперерез коню, но с таким расчетом, чтобы, если он поскачет, оказаться чуть впереди. И ей это почти удалось. Не ожидавший такой дерзости конь действительно сделал несколько прыжков вперед и в последний миг успел, мотнув головой, плеснуть поводьями мимо рук Абризы.
   Она забежала вперед - но он сделал диковинный прыжок вбок.
   Тогда она пошла к коню медленно, протягивая руки, и он ждал ее, опустив голову, но, когда она была совсем близко, аль-Яхмум приподнял губу.
   - Я не обижу тебя, я буду очень тебя любить, ведь ты - конь аль-Асвада, сказала Абриза. - Ты будешь есть просеянный ячмень и пить самую чистую воду, сладкую речную воду, а не соленую, из пустынных колодцев!
   Она думала, что звуки ласкового и спокойного голоса отвлекут аль-Яхмума.
   Но он так помотал красивой сухой головой, что длинная грива встала над лебединой шеей черным облаком. И припустился во весь дух мимо Абризы, так что она еле успела отскочить, и понесся почему-то следом за бесноватым войском.
   - Уж не лишился ли и он разума от поразивших его бедствий? расстроился за коня Джеван-курд.
   - Что же ты не помог мне поймать его, о несчастный?
   - Я еще не выжил из ума, чтобы ловить аль-Яхмума. Это отродье шайтана, а не конь! Вот сейчас он, скорее всего, учуял какую-нибудь старую и шелудивую кобылу в поре, и помчится за ней, и зубами сдернет ее всадника с седла... Не удивляйся, о госпожа, он еще и не такому обучен! И этот мерзавец смешает свою благородную кровь с вонючей кровью той кобылы, порази его Аллах! Если бы конюхи допустили такое непотребство, аль-Асвад прогнал бы их с позором!
   - Может быть, после этого он успокоится и позволит себя поймать, о
   Джеван? - глядя вслед вороному красавцу, спросила Абриза.
   - Если такое чудо и случится, то поймают его те обезьяны, не смыслящие в конях и их достоинствах! - сердито отвечал курд. - С тех пор, как я подружился с арабами и езжу справа от Ади аль-Асвада... мир праху его...
   Курд помрачнел и замолчал.
   - С тех пор, как ты подружился с арабами, о Джеван?
   - Я не видел лучшего коня, клянусь Аллахом! Как ты полагаешь, о госпожа, за сколько дней можно добраться на лошади от Баа-аль-Бека до Дамаска?
   - Я не знаю, где Баа-аль-Бек, - призналась Абриза, - Это дальше, чем от Дамаска до Эдессы?
   - Я полагаю, не дальше, - туманно отвечал Джеван-курд, явно не желая признаваться в своей неосведомленности. - Если ехать из Баа-аль-Бека в Дамаск на плохих лошадях, дорога займет три дня, на хороших - два дня, а такой конь, как аль-Яхмум, одолеет ее за одну ночь.
   - О Джеван, если те безумцы исхитрятся и поймают аль-Яхмума, мы можем выкупить их у него! - радостно воскликнула Абриза. - На мне еще осталось браслеты и жемчуг, к тому же, ночью... той ночью...
   Абриза прикоснулась к черному ожерелью. То, как оно угодило к ней на шею, все же было настолько невероятно, что объяснить курду явление матери, о существовании которой было известно лишь из истории уличного рассказчика, она не взялась бы...
   - Напрасные все это речи - Аль-Яхмум не подпустит их к себе, о госпожа, возразил упрямый курд.
   - А если они подманят его лепешкой? К тому же здесь, на этих песках, ему нечего есть, а у них при себе - корм для лошадей и верблюдов. И они могут на привале набрать для него воды из колодца. Голод и жажда заставят его...
   - Ты не знаешь гордости коней арабов, о госпожа!
   - Однако я попытаюсь! Вставай, пойдем, о Джеван, - заторопилась Абриза. Иначе те безумцы уйдут слишком далеко, и аль-Яхмум - с ними вместе.
   - Если ты хочешь вернуться в ту долину, то мы должны идти совсем в другую сторону, - заметил курд, но Абриза тряхнула длинными косами, вскинула на плечо свернутый в длинный жгут аба и пошла следом за аль-Яхмумом. И сперва это был всего лишь быстрый шаг, но вскоре Абриза поймала себя на том, что уже бежит.
   - Постой, о госпожа! - раздался сзади голос курда. - Кто из вас бесноватый - они или ты? Я не могу так нестись, клянусь Аллахом! Ты ведь бежишь быстрее аль-Яхмума!
   - Ты еще скажи, что я бегу быстрее ветра, о Джеван! - отозвалась, не оборачиваясь, Абриза, но ответа не услышала.
   Пробежав еще немного, она все же оглянулась - и увидела вдали курда, который показался ей величиной с шахматную фигуру.
   Абриза остановилась, озадаченная. Она не могла настолько унестись вперед, это было совершенно невозможно, разве что курд по вредности своего нрава нарочно побежал в противоположную сторону. Но положение их было таково, что исключало глупые шутки. Абриза, подумав, развернулась и побежала обратно.
   - Я впервые вижу, чтобы женщина так бегала, клянусь Аллахом! набросился на нее Джеван-курд, сердитый до крайности. - А раз Аллах еще не создавал такой женщины, достойной состязаться с беговым верблюдом, то ее наверняка создал шайтан - и прибегаю к Аллаху от шайтана, побитого камнями!
   - О Джеван, со мной происходит что-то странное, - не обидевшись, а скорее растерявшись, сказала Абриза. - Вот точно так же я убегала тогда ночью... И ощущала я при этом то же самое... И потом, когда я нашла тебя с твоими тремя ранами... О Джеван, мне страшно, со мной творится непонятное!
   - Да, с тобой творится непонятное, клянусь Аллахом, и теперь я верю в твой рассказ о трех ранах, - опасливо отвечал курд. - Может ли быть так, что Аллах дал тебе волю творить чудеса?
   - С чего бы Аллаху делать это для христианки?
   - Аллах совершил это ради меня, правоверного! - вдруг додумался Джеван-курд. - Он послал тебя мне, чтобы спасти меня!
   - Я еще могу допустить, что такой, как ты, представляет ценность для вашего Аллаха, но при чем тут бег?
   - Бег - доказательство, о несчастная, - не слишком уверенно заявил курд. - Чтобы я уверовал в твою способность.
   - Зачем же Аллаху устраивать такие сложные затеи, когда он мог просто прислать одного из своих ангелов, и тот исцелил бы тебя прикосновением перышка из крыла? - Абриза думала, что таким богословским доводом сразит упрямца наповал, но он оказался хитрее, а может, просто присутствовал как-то при беседе мудрых людей.
   - А почему ваш Бог велит вам идти освобождать свой гроб целым войском, когда он может послать для этой цели одного ангела с крылом и перышком? ехидно осведомился курд.
   - Чтобы испытать нас! - воскликнула Абриза. - Чтобы оживить в нас веру!
   - И сколько же лет он терпеливо ждал, пока в вас оживет вера? И почему многие из вас вместо того, чтобы воевать с нами, распахивают себе поля, и женятся на здешних женщинах, и даже посещают хаммамы? Выходит, ваш Бог просто хотел, чтобы вы поселились в самом теплом и наилучшем из семи климатов?
   - Откуда мне знать, каков его замысел? - честно призналась Абриза.
   - Вот и мне неоткуда знать замысел Аллаха.
   Они хмуро посмотрели друг на друга. Разумеется, этот мудрый спор они могли продолжать и дальше, его хватило бы надолго. Но эти двое не знали, что сулит им следующий час, и будет ли у них пропитание завтрашним утром, и удастся ли им найти аль-Мунзира, чтобы продлить нити своих жизней.
   И они, ссорясь и говоря друг другу всевозможные мерзости, все же дорожили друг другом, ибо каждый из них был для другого залогом спасения.
   Между тем бесноватое войско, продвигавшееся перед ними, остановилось.
   - Они заметили аль-Яхмума и решили его изловить, клянусь Аллахом! первым сообразил Джеван-курд. - Пойдем скорее, полюбуемся на это зрелище! Аль-Яхмум хитрее самого шайтана, и всем нам иногда казалось, будто Аллах наделил его способностью чувствовать смешное. Однажды новый конюх, которого забыли предупредить, сел ему на спину. И этот конь не стал его сбрасывать, о госпожа, он смиренно опустил голову и зашагал, хотя конюх пытался направить его поводьями и пятками совсем в другую сторону. А у нас в лагере было вырыто отхожее место, и конь привез его туда, и остановился, и стукнул копытом, как бы говоря - слезай, о несчастный, вот твой надел! А еще к нам в лагерь забрел какой-то дервиш странного вида, и он пел молитвы, которых никто из нас не знал и не понимал, и устроился со своими песнопениями прямо перед палаткой аль-Асвада, а аль-Яхмум обычно был привязан там к копью, воткнутому в землю, и не было случая, чтобы он выдернул копье и ушел. Так вот, все мы собрались вокруг того человека и уговаривали его замолчать, но он не слушал нас, а трогать его мы не хотели, ведь проклятия таких людей сбываются. И аль-Яхмум, который стоял рядом, долго смотрел на это непотребство, а потом вздернул голову, как бы говоря - сейчас я вас избавлю от этого несчастья, и учитесь, как нужно спорить с бесноватыми, о правоверные! И он подошел к дервишу так близко, как только мог, и повернулся к нему задом, и испустил громкие ветры!
   Рассказывая все эти прекрасные предания из жизни аль-Яхмума, Джеван-курд все ускорял шаг, а внутри у него, очевидно, еще не все зажило, и дыхание у него оказалось коротким, и последнее предание он досказывал уже сопя и пыхтя, выкрикивая по два-три слова.
   Бесноватое войско действительно заинтересовалось вороным жеребцом с белыми ногами. Но черномазые воители не имели большого опыта в обращении с лошадьми. Они, даже не сняв своих ярчайших нарядов, окружили аль-Яхмума на жалких лошаденках.
   - О Аллах, у этих несчастных нет аркана... - с неожиданной жалостью к убогому воинству произнес Джеван-курд. - Кто же это такие?
   Аль-Яхмум, как и следовало ожидать, легко уворачивался от каждой протянутой к нему руки, а лошадей пугал тем, что показывал зубы и вскидывался на дыбы. Отступив назад и обойдя сбившееся в кучу воинство по дуге, он уверенно устремился туда, где ждали исхода ловли два предводителя - юноша на верблюдице и старичок на ослике.
   Остановившись в полусотне шагов от них, аль-Ахмум ударил оземь копытом, как бы вызывая их на поединок или приглашая к беседе.
   - О госпожа, более умного коня не видел свет! - восхитился Джеван-курд. Раз он - главный среди лошадей, то обращается к главным среди людей!
   Конь неторопливо шел навстречу этим двум, на верблюдице и на ослике, время от времени останавливаясь и ударяя копытом.
   Юноша, даже не заставив свою верблюдицу лечь, соскользнул с нее и дважды махнул рукой своему бесноватому воинству, собравшемуся было снова окружать аль-Яхмума. Это было приказом не мешать и оставаться в стороне. Сам же он медленно, протягивая перед собой обе руки, пошел к вороному красавцу.
   Расстояние между ними делалось все меньше.
   - Что задумало это создание Аллаха? - забеспокоился курд. - Неужели он хочет погубить ни в чем не повинного человека? Ведь эти люди не причинили зла ни ему, ни его хозяину, хоть они и бесноватые! ..
   Аль-Яхмум вскинул гордую точеную голову с маленькими острыми ушами и огромными глазами, негромко заржал, как бы обращаясь к небесам, а затем склонился перед юношей и прикоснулся лбом к его плечу.
   - Аллах лишил его разума... - потрясенно прошептал Джеван-курд.
   Абриза уставилась на предводителя черномазых обезьян так, будто у него на голове вдруг выросли ветвистые рога, и рука ее невольно легла на грудь, ощутила черное ожерелье, сжала главный камень...
   - Я все поняла, о Джеван, - внезапно лишившись звонкости голоса, прошептала Абриза. - Это - женщина, и она любит аль-Асвада! Вот почему аль-Яхмум признал ее! Ты слышишь, о сын греха? Это - его женщина!
   * * *
   - Ко мне, о Мамед! Сюда, сюда! Во имя Аллаха, о Мамед! Да что же он, ушей лишился, что ли? Сюда, о Мамед, шайтан бы унес тебя! Я же не могу вопить во всю глотку, как на площади перед хаммамом! Ко мне, ко мне, о Мамед! ..
   - Да не шипи ты, подобно разъяренной змее, о несчастный!
   - Что с этой скверной, с этой мерзкой, с этим бедствием из бедствий? Воистину, если кого и создал Аллах на погибель мужчинам, так это мою проклятую невольницу! Я понял это, когда впервые отведал приготовленной ею харисы. Знаешь ли ты способ, как можно испортить харису, о Мамед? Ведь туда входит лишь пшено и разваренное мясо! А она знает этот способ, клянусь Аллахом!
   - Она спит, о Саид, и незачем тебе подкрадываться, как это делают неопытные воры, и волочить полы фарджии по земле, и пригибаться, так что твой тюрбан вот-вот свалится в грязь! Кроме того, она тебе вовсе не невольница.
   - Спит? Эта дочь греха спит? Которые же сутки по счету она изволит почивать, о Мамед?
   - Четвертые, о Саид, и сон ее все еще крепок, и я полагаю, что все это от ожерелья.
   - Да, проклятое ожерелье так преобразило ее. Сперва я подумал было, что через посредство тех камней можно приоткрыть Врата огня, и зачерпнуть силы, которую Аллах приберегает для правоверных джиннов, и сотворить чудеса. А потом сообразил, в чем тут дело. Эти камни, составленные вместе, имеют способность доводить до предельной грани все чувства и все способности той, что надела ожерелье. Вспомни, как яростно она проклинала меня! И вспомни, как она бешено сражалась! Пятеро хорошо обученных бойцов не дерутся с такой ловкостью, как эта женщина!
   - Я тоже сперва подумал о каких-то тайных и нехороших силах, которые через посредство ожерелья вливаются в человека. А потом, когда она проспала вторые сутки, понял, благодарение Аллаху, что ожерелье лишь позволяет ей выплеснуть разом ее собственную силу, рассчитанную на месяц или на два, а потом и голова, и тело обладательницы ожерелья нуждаются в отдыхе. Разумеется, чем больше сил потрачено, тем длительнее отдых.
   - Для придворного поэта ты больно уж быстро разгадал эту загадку, о Мамед. И это наводит меня на подозрение, что вы вдвоем с этой бесноватой Ясмин рассуждали об ожерелье и нашли ответ.
   - Клянусь Аллахом, после сражения она так и не проснулась! А я сижу рядом, охраняя ее сон, словно евнух у дверей харима! И ты вполне мог бы разделить мое одиночество, о сын греха, но ты так испугался пробуждения этой женщины, что пропал на три дня, словно шайтаны унесли тебя! И к тому же ее зовут вовсе не Ясмин...
   - А ты хотел бы, о несчастный, чтобы мы сидели над ней, подобно двум евнухам по обе стороны больших дверей харима? Хороши бы мы были, клянусь Аллахом! Нет, о Мамед, я вовсе не боялся пробуждения этой женщины... Если я не погубил свою душу из-за ее пересоленного пилава, и мяса в уксусе, которым можно было отравить злейшего врага, и горошка, вареного с мясом и луком, достойного скатерти самого повелителя шайтанов Иблиса, то я уже мало чего на этом свете испугаюсь.
   - Что же ты купил невольницу, которая сражается, как айар, и смыслит в стряпне столько же, сколько и он? Или Аллах, в наказание за твои грехи, покарал тебя слепотой глаз? Неужели ты сразу не разобрался, с кем имеешь дело?
   - Мкня обманули, о Мамед, меня провели, как младенца! И если бы я рассказывал у входа в хаммам, как меня перехитрила эта женщина, то правоверные и смеялись бы, и рыдали, и бросали мне полновесные динары! Погоди... Она не пошевелилась? Ради Аллаха, посмотри, о Мамед, - она спит?
   - Она спит, о Саид.
   - Наверно, мне на роду написано терпеть и страдать ради этой женщины... Видишь ли, о Мамед, многое из той истории, которую я учил тебя рассказывать, - правда. И подлинное имя Ясмин - воистину Захр-аль-Бустан. И подходит оно ей, как верблюжье седло ишаку, клянусь Аллахом! Если девочку называют Садовым Цветком, то ведь должна быть надежда, что она и вырастет не только прекрасной, но также нежной и кроткой, словно цветок! О Аллах, как это ты делаешь женщин ущербными разумом и даешь им норов, подобный норову бешеного бедуина, упорного в своей ярости, словно ишак?