Страница:
— Тоже нашли игру! — озлился Анатолий. — Не могу прыгать! Хотите, чтобы шел, давайте костыль или несите!
— Не хочешь? — Удар кулаком сбил его на пол.
Его пинали ногами, и, когда удар пришелся по ране, Анатолий закричал.
— Эй, вы, без шухеру! — донесся сердитый голос Чумы из-за двери. — Тащите его в машину.
Анатолия подхватили. Юноша стиснул зубы. Трудно стало разыгрывать запуганного воришку. Трудно было не вцепиться в Чуму, севшего впереди, но…
Машина двинулась. Чума сидел рядом с водителем. Анатолия поместили на заднем сиденье между двумя ворами. Он старался через окно угадать улицы. Правую руку он держал в кармане, нажимая на кнопку в надежде, что его радиосигналы засекут, запеленгуют, определят, откуда они идут. На улицах и переулках не видно прохожих. Темно в домах. Пересекли Малую Грузинскую. Машина вдруг свернула в переулок налево, въехала во двор, остановилась против черного хода.
Чума приказал ворам «выметаться» из машины, остался наедине с Анатолием.
— Значит, так, — сказал он. — Станешь на колени, начнешь каяться. Скажешь, что так, мол, и так: истязали, били тебя в колонии, мучили голодом, морили, ты
.ослабел, кожа-кости, испугался, думал показать вид, будто раскаялся, да перестарался и решил потом оправдаться. Вернулся в Москву… Скажи, что тебя зверски били в милиции, а самое главное — вали все на деваху. Закружила, мол, завертела, стал я сам не свой, и проси-моли оставить тебе жизнь. Обещай быть «человеком» до конца дней своих, не изменять шайке и обещай представить Корсакова, пришить его.
«Неужели они не прикончат меня? — думал Анатолий. — Нет, убьют. Чума, конечно, не верит мне. А раскаяние мое ему нужно для поучения воров».
— Сейчас номер на машине сменят и поедем, — деловито сказал Чума.
— А где будет сходка?
— Где будет, там и будет…
Вечером моросил весенний дождь, к ночи он перестал. Плотные тяжелые тучи обволокли город. Шпили высотных зданий и верхние этажи исчезли в тумане. Неподвижные капли сверкали на листьях. Время шло, а блики света не тускнели на мокром глянце асфальта. Крыши не просыхали, было жарко и душно.
Анатолия снова втиснули на заднее сиденье между двумя ворами. Их громоздкие фигуры мешали видеть улицы. Машина выехала за город и помчалась к Филям.
Проехали поселок. Съехали с шоссе по грунтовой дороге, и наконец машина остановилась. Все вышли. Дул сильный ветер. Лунный серп изредка мелькал в небесных оконцах, и тогда из полутьмы вырисовывались силуэты деревьев. Какой-то парк.
Двое, запыхавшись, с руганью почти бросили Анатолия под дерево на краю небольшой поляны и отошли.
Пленник лежал на спине, осязая затылком освежающий мокрый холодок. Ныла нога. Мучила жажда. Анатолий огляделся: никто на него не смотрел. Он привалился на бок, отдернул борт пиджака, стал нажимать рычажок радиофона. Юра не отзывался.
Анатолий слыхал, что на сходках, чтобы упредить кровавую ссору, воры складывают оружие в одно место и берут его лишь тогда, когда позволит старший. Пистолет бы! Юрка, где ты? Анатолию стало до слез жалко себя. Он попытался ползти на спине, помогая локтями и правой ногой. Звук голосов и шагов заставил его замереть на месте. Он увидел двух проходивших подростков. Они ссорились. Слишком занятые этим, они не обратили на него внимания, опустились на корточки в кустах почти сразу за деревом, под которым лежал Анатолий.
— Пацаны! — негромко позвал Анатолий.
Подростки настороженно замолчали, приглядываясь.
Бледный лунный свет осветил Анатолия.
— Он! — испуганно сказал один. — Ей-богу, он…
— Давай посмотрим, — сказал другой. — Интересно.
— Дура, влетит…
Оба. замолчали. Было заметно, что оба они сильно напуганы обстановкой, предстоящим ночным судилищем.
— Вы первый раз на сходке? — шепотом спросил Анатолий. — Боязно?
— Первый! — ответил один паренек и грубо выругался, видно считая это паролем, роднящим воров.
— Жаль мне вас, — сказал Анатолий, — пропадете…
— И так я пропащий, — прошептал один.
— Так спасайтесь. Бегите!
— Куда убежишь?
Так жалко стало Анатолию этих запуганных парнишек. Эх, был бы он на воле, конечно, помог. Боясь малого — попреков, стыда, — они сунули голову в петлю.
Показались еще два подростка. Один тащил другого за руку.
— Да не кисни, Вундербоб, — сказал тащивший молодой воришка и вдруг испуганно спросил: — А кто это там лежит?
— Да этот, Мамона… Тише, а то услышат и нас прогонят отсюда. Давай посмотрим на него…
— Боб! — негромко, но твердо сказал Анатолий. — Подползи поближе. Ну!
Слышно было, как Боб ойкнул, отпрянул.
— Давай, Вундербоб, ползи, не бойсь, — сказал один из подростков. — Потом рассказывать будем, как с самим Мамоной на правилке говорили. Ей-богу, не поверят!
Боб подполз.
— Говорите скорее, — прошептал он из-за куста.
— Опять трусишь? Тебя в эти дни били?
— Били! — чуть слышно ответил Боб.
— И будут бить, пока не убежишь от них. Сейчас же убегай. Пусть я пропаду, а ты спасайся. Скажешь Лике так: Анатолий на колени не стал. Чего не бежишь?
— Так ведь сторожевые! — с мукой в голосе прошептал Боб. — Мы сами, ребята то есть, боимся…
— Дали вам ножи?
Боб промолчал.
— Дали или нет?
— Ну, дали, — еле слышно произнес Боб.
— Если тебя примут в шайку, тебе конец. Потом всю жизнь, каждый день, каждую минуту, тысячу раз ты будешь умирать от страху. Лучше рискнуть один раз, чем умирать тысячу раз.
— Не могу, не могу… Простите меня!
— Беги! — властно повторил Анатолий.
— Бо-о-юсь!—дрожащим голосом прошептал Боб и поспешно отодвинулся в темноту.
— Эх, несчастный, жалкий трус! Изолгался, ни капли мужества. Подлец!
Шагах в десяти двое сторожевых, стоя на коленях вокруг неярко горевшего карманного фонаря, играли в карты, спорили и до того увлеклись, что не заметили ребят, не услышали разговора.
Зашелестели кусты. К дереву, под которым лежал Анатолий, на костылях приковылял Чума. За ним несли плетеное кресло.
Если бы в эту минуту Анатолию предложили заплатить своей жизнью за смерть Чумы — он бы ни минуты не колебался. Он оставил надежду на спасение хитростью. Ясно: Чуме нужно запугать террором своих. Поэтому он и затеял сходку. Нет, Анатолий пощады просить не будет. На колени не станет. Друзьям не придется краснеть за него. Потом он стал думать об этих притаившихся за кустами мальчишках. Ему до слез стало жалко их, обманутых и запуганных. В их судьбе было то роковое, от чего спасли его. И самое ужасное — одним из них был Боб, которого он так и не уберег.
«Умирать с музыкой» можно по-разному. Можно смеяться в глаза убийцам. Можно сопротивляться, бороться. Анатолий хорошо помнил рассказанную Иваном Игнатьевичем сказку о двух мышах, тонувших в крынке молока. Одна решила, что не стоит бороться за жизнь и чем скорее утонет, тем меньше мучений, — и утонула. А вторая барахталась-барахталась, сбила таким образом масло и, уцепившись за этот кусочек, спаслась. А не лучше ли для вида подольше каяться, а на самом деле разоблачить всю мерзость и подлость этой не знающей жалости волчьей стаи?" Закоренелых не проймешь, а в душе парнишек — сущий ад. Они страдают и мучаются. Бывает, и небольшой камешек вызывает горный обвал.
Анатолий тотчас же начал обдумывать предстоящее «покаяние». Он решил начать с того, как взял на себя преступление и прошел один по делу. Это заставит молодых уважать его. «По „мокрому делу“, которого я не совершал, — скажет он. — А мне еще не было четырнадцати лет». Чума, конечно, промолчит, но разозлится. Не в его интересах показывать, что воры прячутся за спины малолетних, подставляют их под удар для спасения своей шкуры. Потом Анатолий подробно расскажет о колонии, как он отказывался учиться, работать… Но попутно ребята услышат правду о колонии, о том, что там профессию можно получить, никто не избивает, спортом занимаются… Потом он постарается нарисовать картину того, как «блатной» бродит неприкаянный, ненавидит всех и все его за человека не считают. Вот он и поддался в колонии… Испугался, что, чего доброго, скоро конец совсем бандитизму и воровству. А теперь вижу — Чума-то наш живой. Значит, есть еще кому хранить воровской дух, старые бандитские законы, чтобы делать молодых своими рабами.
«Ты что это? — конечно, угрожающе бросит Чума. — Говори, да не заговаривайся».
Наверняка кто-нибудь крикнет: «Виноват перед нами, а канитель разводит!»
«Да, я виноват, — ответит Анатолий, — но перед собой. Я думал, что воры, которые подвели меня под удар, верны слову, один за одного, а они, они продали и предали меня. Не было дружбы у преступников и нет! Одна болтовня для дураков. Родного дома нет. Бездомные бродяги… А изменил я в первую очередь сам себе, чуть не отрекся от матери, от настоящих друзей, от большой жизни. Все же сумел выкарабкаться из помойной ямы. Не стал сволочью, питающейся трудовым потом и кровью честных людей! Убивайте! — скажет Анатолий. — Вы убиваете со страху, от слабости, а не от силы. Кого вы хотите запугать? Самих себя? Да вы и так друг друга страшитесь больше, чем милиционеров!»
Но вся эта речь — только для молодых, такого, как Чума, словами не переубедишь… А напоследок он обещает Чуме открыть, только ему и только на ухо, некую сверхтайну, как бы это поубедительней сыграть… именно для этого момента удобно лежит в левом грудном кармане его пиджака взятый со стола финский нож!..
В одном из кабинетов уголовного розыска только что закончилось краткое оперативное совещание. Все отправились на задание, и только Корсаков сидел в ожидании перед телефонами. Настольная лампа освещала план города, развернутый на столе, какие-то чертежи, сделанные карандашом, исписанные листы бумаги, фотографии. Руки, отдыхая, лежали на столе.
Почти всегда дела, которыми занимался Корсаков, были особой сложности, о них никогда не писали в газетах.
Чуму ловил не он, а другие, и поймать его не удавалось. В Куйбышеве, месяца три назад, шайка Чумы совершила бандитский налет на почтовое отделение, убила двух человек… Теперь Корсаков занялся делом Чумы и узнал о нем многое. И вдруг — похищен Анатолий. Только что Юра Кубышкин сообщил, что Русаков жив и находится в каком-то подвале. Но где этот дом? На какой улице?
Очень пригодились показания Елены Троицкой о подробностях борьбы Анатолия с преступниками. Корсаков ждал необходимых ему сообщений от «скорой помощи» и других медицинских учреждений. Сообщения были разные: у одного пострадавшего оказался перелом правой руки в предплечье. Выяснили — алкоголик, старик. Еще у одного была сломана левая рука. Проверили — рабочий, на руку свалился блок. Снова зазвонил телефон. В Замоскворечье вызвана карета «скорой помощи» к пострадавшему. Молодой мужчина. Правая рука сломана в локте. Сообщил не он, а соседка. Пострадавший ругается, не хочет ехать в больницу.
Корсаков узнал адрес и тотчас помчался. Увидев пострадавшего, он сразу понял, что это один из нападавших, и выслал всех из комнаты. Какой разговор произошел между ними — неизвестно, но отсюда сразу же Корсаков поехал по новому адресу. В подвальную комнату он с работниками уголовного розыска прибыл после того, как преступники покинули ее. Старик сосед был напуган и говорил не переставая.
Да, живет здесь один. А черт его знает кто. Грубиян. Они в ссоре. Да, были сегодня гости, шумели, он даже предупреждал их, что время за полночь. Все уехали минут десять назад. Да, были и молодые, а кто — не знаю… Ему ни к чему совать нос в чужие дела. Так спокойнее. Чего-то болтали: Фили, Измайлово… У старика хитро поблескивали глазки. Мол, ищи ветра в поле…
Сюда сотрудник милиции привез Юрия Кубышкина. Запеленговать радиотелефон в такое короткое время было трудно, почти невозможно. Корсаков знал, что ожидает Анатолия Русакова. Только бы не опоздать. Надо же было, чтобы Анатолий забыл предупредить дежурного! Но старик сболтнул: Измайлово… В Фили он поедет с одной из оперативных групп сам, А две группы пусть пошлют в Измайлово.
Удивительно, как сознание смертельной опасности замораживает одних и горячит других. Пока Анатолий готовил вдохновенную речь, на поляне появился какой-то человек. Его поставили перед Чумой. То, что услышал Анатолий, было так дико, что он забыл о своей речи.
— Поимейте сожаление, — хрипло говорил стоявший перед Чумой. — Чем хотите клянусь, на своего руку не подниму, никогда! — Он откашлялся. — Ведь я никого не завалил. А когда в школе Русаков предлагал помощь, я послал его помощь подальше.
«Шелгунов! — с ужасом, отвращением и сожалением узнал Анатолий. — Так вот где снова довелось встретиться!»
— Почему переметнулся?
— Так еще до лагеря я хворал почками. В тюрьме меня «учили» блатные, почки отбили. А в лагере стали лечить. А потом долечивали в Москве, в поликлинике, познакомился там с фельдшерицей Соней. Она училась в вечерней школе, и я за компанию…
— А почему ты сам по себе воровать начал, а мне ни сотни не принес? — спросил Чума. — А почему, — продолжал Чума, — если ты «завязал», ушел от нас, то снова воровать начал?
— Так ведь деньги понадобились.
— А ты забыл воровской закон, что если кого воры научили воровать и тот «завязывает», то ему запрещается пользоваться этой наукой только для себя, не давая «положенного» старшему?
— Да ведь я готов любую дань платить, любой штраф получайте..»
— Это все цветочки, а «Мокрую палубу» в Сокольниках, гад, забыл? — зло спросил Чума, напоминая о чем-то страшном. — А ну, Огурец, пусть Хозяин и Красавчик и кто-либо из молодых заделают ему, что полагается.
К Шелгунову подошли трое. Он ринулся к Чуме. Анатолий так и не понял зачем.
Тот, скорее, машинально вытянул вперед руку, и Анатолий заметил блеснувшее лезвие ножа. Шелгунов болезненно вскрикнул и пошатнулся.
Неожиданно какой-то бандит подхватил Анатолия под мышки. Раненая нога волочилась по земле, каждый толчок отзывался болью. Анатолий запустил руку назад, схватил тащившего за ногу, но рывок оказался недостаточно сильным, чтобы опрокинуть того.
— Спокойнее, свои! —чуть слышно прошептал кто-то. —Стоять!. Бросай оружие! — раздался знакомый голос. — Все окружены. Кто побежит — будем стрелять!
С разных сторон вспыхнули сильные электрические фонарики, освещая толпившихся на поляне преступников. Кто-то крикнул: «Рви когти!», «Полундра!», кто-то метнулся к кустам.
В темноте послышались отчаянные вопли:
— Сдаюсь, отзовите собаку!
Спокойный голос отвечал:
— Лежи, не шевелись!
— Хватайте Чуму! Хватайте! — закричал Анатолий, порываясь вскочить. — Он в кресле, на поляне!
— Лежи спокойно! — прикрикнул стоявший возле Анатолия.
Милиция разоружила преступников. Обнаружили труп. Корсаков спросил:
— Кто убил Шелгунова?
Чума что-то шепнул Огурцу, тот другим. Это был приказ не выдавать убийцу. Но Анатолий крикнул:
— Чума убил, сам убил, своей рукой!
Огурец, усмехаясь, заявил:
— Чего он там брешет… Ладно уж, засыпался я… Я убил.
Ему надели наручники.
На улице стояли милицейские машины. В них усаживали пойманных. Чуму и Огурца рассадили по разным машинам. Юра Кубышкин подбежал к Анатолию и без слов, радостно смеясь, долго тряс ему руку.
— Где Лика? — спросил Анатолий.
— Дома, сидит у телефона. Ты сам ей позвонишь.
Подвели Боба. Одетый в потрепанную, не по росту одежду, с расцарапанной скулой, он стоял, понурив голову, и всхлипывал, вытирая слезы кулаком.
— Ты что так вырядился?
— Проигрался…— прошептал Боб и заплакал навзрыд, обняв Анатолия и уткнувшись лицом ему в грудь.
Носилки с Анатолием задвинули в санитарную машину. Туда же сел Юра. Анатолий попросил разрешения завезти Боба домой. Он, Анатолий, ручается за него. Ведь преступники пойманы. Но Корсаков отказал.
Анатолий лежал в палате головой к окну. Солнечные зайчики прыгали над дверью по стене. Он проснулся, ощутил огромную слабость, вспомнил все, что произошло ночью. Сколько же часов он проспал?
На столике возле кровати лежали записки, коробка шоколадных конфет, яблоки.
Первая записка от матери.
«Дорогой сынок! Выполняй предписания, соблюдай режим, фрукты и сладкое занесу после работы. Думаю, разрешат свидание. Но, ради бога или ради меня, напиши правду о ране, все, все, все. Где она, в каком состоянии, как лечат. Очень, очень волнуюсь. Целую».
Вторая записка была совсем короткой.
«Пишу с единственной целью напомнить об „ЮК-5 УК-РАФ“, то есть о кубышкинском способе дружеского разговора. Жду вызова. Ю.»
Листок из служебного блокнота, но штамп учреждения оторван. Кто пишет?
«Анатолий, привет! Во-первых, авансом передаю благодарность нашего начальства за помощь в ликвидации шайки Чумы. Официально это будет сделано, когда заживет твоя царапина и ты выйдешь из клиники. О матери не беспокойся, все в порядке. Скоро зайдем к тебе, чтобы кое-что оформить по делу Чумы. Жму руку. К.»
А вот не записка, а письмо на плотной бумаге.
«Дорогой Анатолий! Я был потрясен, узнав от твоей мамы о том, что случилось. Потрясен и в то же время обрадован счастливым исходом. Когда тебе разрешат принимать гостей — дай знать. Тотчас приеду. Чтобы не скучал, могу достать тебе любые научно-фантастические книги. Что тебе прислать? Дмитрий Кленов».
Четыре записки… Но дороже всех была бы пятая. А пятой не было. Почему не написала Лика? Анатолию сразу стало так обидно, что он с силой закусил губу. Его окликнул сосед, молодой каменщик, привезенный сюда с большой московской стройки — плечо и левая рука у него были в гипсе.
— Как рана? Ноет?
Анатолий не слышал его. Почему не написала Лика?
Няня принесла обед — он не дотронулся до него.
— Няня, — сказал Анатолий, — мне нужна одна вещь. Она у меня в пиджаке.
— Какая вещь? — Няня с любопытством и уважением смотрела на Анатолия. Она уже знала о том, что с ним произошло.
— Да фонарик такой.
— Зачем вам фонарик? У нас светло. А ночью, если проснетесь, кликните сиделку — она быстро зажжет.
— Это особый фонарик.
Няня ушла.
— Угощайся. — Анатолий протянул коробку соседу.
— Угощаться-то я могу, а это, должно быть, тебе, — сказал тот и достал из коробки квадратик бумаги.
Всего три слова от Лики. Но какие это слова! У Анатолия захватило дыхание.
— Этот, что ли, фонарик? — Няня подала радиофон.
— Угощайтесь. — Анатолий протянул ей коробку. Она осторожно взяла одну шоколадку. — Еще! Еще! Не стесняйтесь!
Анатолий стал вызывать Юру Кубышкина.
— Юра? у меня к тебе просьба, такая просьба, — тихо сказал он, когда Юра отозвался. — Понимаешь…
— Ничего не понимаю. Пр-рием!
— Одним словом…— Анатолий положил радиофон на подушку, чтобы говорить возможно тише, повернулся на бок, застонал от боли.
— Что с тобой? — закричал Юра. — Прием!
— Ничего, ничего… Я хочу слышать ее голос. Ну, пойми!
— А-а! — В голосе Юры послышалось разочарование. — Любовь сильнее дружбы. Понятно. Принято!
Через час послышался негромкий звук зуммера. Анатолий торопливо нажал кнопку и оглянулся — ведь в палате, кроме него, было еще пятеро. Но вдруг не оказалось у него тех слов, в которые он хотел вложить всю свою нежность, и он только неловко спросил:
— Лика, как жизнь?
А Лика, с другого конца города, тоже как-то деревянно сказала:
— Спасибо! Как ты?
— Ничего! Прыгаю… То есть лежу. Записку, шоколад получил. Спасибо, вкусные. — Он чувствовал, что слова его нелепы, но не мог найти других.
— И это все, что ты хочешь сказать мне? — спросила Лика. — Ведь я… я с ума сходила, когда тебя увезли. Толька, говори другое. Пр-рием.
Это звучало требовательно.
— Я не один.
— Эх ты, трусишка! Я ведь тоже сейчас не одна. Я и маме сказала, что люблю тебя. А ты? Прием!
И Анатолий закричал на всю палату:
— Лика! Я люблю тебя, Лика! И ты это знаешь. Я всегда думаю о тебе. Всегда!
Теплая волна подхватила Анатолия. Он кричал:
— Лика, они делают вид, что не слышат. А мне не стыдно! Я люблю тебя, Лика!
Соседи повернулись к Анатолию.
— Посмотреть бы на эту Лику! — восхищенно сказал каменщик.
— Увидишь.
— А мне бы другое посмотреть, — сказал старик священник, которого ударил по голове кусок обвалившейся штукатурки. — Штучку эту позвольте. Прямо с больничного одра беседовать можно? Умудрил же господь!
— Не господь, а электроника.
Радиофон переходил из рук в руки. Соседи шумно говорили о нем, задавали вопросы Анатолию, но он не слышал их.
Лежат артезианские воды глубоко под землей, а освободите их, и бурный, неистощимый поток вырвется на поверхность. Молодости свойственны глубокие порывы. Она ненавидит ложь и фальшь. Она способна на подвиг во имя высоких, больших чувств. Но молодости свойственна и стыдливость. Анатолию иногда казалось, будто в нем уживаются два различных человека. Первый — чуткий, смелый, искренний, застенчивый, чуть излишне гордый. Второй — слабохарактерный, грубоватый, мнительный. Порой его мучили эти противоречия. И вот сейчас, когда он говорил в порыве большой искренности, видимо, то хорошее, что хранил он от людских глаз и стыдился проявлять, считая это признаком слабости, прорвалось в половодье чувств.
В дверях появился Корсаков в коротком белом хала-» те. Он приветственно взмахнул рукой, сказал: «Пойду организую комнату» — и исчез.
Анатолий тотчас вызвал Лику, сказал, что на часок связь прерывает и будет «зуммерить» ей домой: «Попроси Юру, пусть он оставит тебе радиофон на два-три дня».
Лика торопливо спросила:
— Можно добиться, чтобы Боба отпустили домой? Мама плачет.
— Я выясню…
— Пожалуйста! А я пойду в вечернюю школу и передам, что ты в больнице. Хлопунов уже знает.
— Он что-нибудь передавал мне?
— Привет и еще беспокоится о Витяке. Мать его в долгой поездке, поехала с автоколонной в Харьков. Витяка один. Я обещала зайти к нему.
— Нет, не надо, — чуть подумав, ответил Анатолий. — Понимаешь, Витяка колючий паренек. Если явится девушка, это заденет его самолюбие. А дружки этим воспользуются, засмеют. Пусть лучше Ушков зайдет к нему. Запиши адрес Ушкова. Зайди к нему, передай, что я прошу. Пусть привезет Витяку ко мне.
— А меня ты не зовешь?
— Лика!
Лика засмеялась, а потом озабоченно спросила:
— Но что же в конце концов будет с Бобом? Мама места себе не находит!
— Лика, я думаю, что Боба надо направить на время в колонию. Он очень неустойчив и лжив. И нельзя сказать, что с ним будет завтра.
— Толя, это ужасно! Неужели нет другого выхода? Неужели теперь, когда злые силы за решеткой, ты, я, мы все не сможем перевоспитать его?
— Что ж, попробуем. Я поговорю. Когда ты будешь дома?
— Через час. А как быть с Ниной? Она звонила Ольге Петровне и очень просила устроить встречу с тобой.
Вошел Корсаков, а с ним два санитара, кативших постель на колесах. Анатолия перевезли в свободный кабинет. Там ждал следователь, чтобы получить свидетельские показания. На предварительном допросе Чума полностью отрицал свое соучастие в убийстве и показал, что оно было совершено вором, по кличке «Огурец». Тот признал себя виновным. Хозяин подтвердил показания Огурца — часть вины он берет на себя.
— Оба лгут, — горячо возразил Анатолий. — Они выгораживают Чуму и сами думают отделаться десятью годами. Не должен Чума выскочить из этого дела!
Анатолий так разволновался, что его заставили выпить валерьянки. Вопросов у следователя было много, начиная с подробностей нападения в подъезде, кончая событиями в парке. Было записано и о «визите» Марата к Нине.
— Но чего добивается Чума? — спросил Анатолий.
Не в обычае следователей отвечать на вопросы свидетелей. Однако Русаков был свидетелем особого порядка. Он помогал раскрыть тяжелое преступление, он ставил свою жизнь под удар, и следователь сказал:
— Чума утверждает, что в третьем часу ночи его еще не было в парке. А когда его принесли, он нашел на лужайке убитого человека и вас.
— А очевидцы что говорят?
— Подтверждают показания Чумы. Русаков, я вам сообщаю это не для того, чтобы вы рассказывали другим.
— Все понятно. Нет, никому не скажу. Хитро подстроено.
— Да, хитро. Это чувствуется. Но свидетели говорят, что Чума не имеет отношения к убийству Шелгунова.
— Это не свидетели, а бандиты. Есть и другие свидетели против него.
— Кто?
— Боб Троицкий и еще двое парнишек. Они видели Чуму в парке, видели с первой минуты.
И снова Анатолий мысленно обратился к брату Лики. «Боб, — говорил он ему, — если даже сейчас ты не станешь человеком…»
— Все же мне неясно… Можете ли вы ответить на один вопрос, — обратился Анатолий к следователю.
— Какой?
— Почему с такой настойчивостью и дотошностью вы стараетесь установить точное время, часы и даже минуты, когда был убит Антон Шелгунов? Какое это имеет значение? Ну убили на час раньше или на час позже. Ведь убили же! А время ничего не меняет!
— Ошибаетесь, теперь, когда вы уже дали показания, как свидетель, могу ответить. Опубликован Указ о введении смертной казни для злостных убийц. Если убийство совершено хотя бы на одну минуту после двадцати четырех часов, Ляксин, он же Чума, будет отвечать за содеянное по новому Указу.
— Правильно! — воскликнул Анатолий.
— Не хочешь? — Удар кулаком сбил его на пол.
Его пинали ногами, и, когда удар пришелся по ране, Анатолий закричал.
— Эй, вы, без шухеру! — донесся сердитый голос Чумы из-за двери. — Тащите его в машину.
Анатолия подхватили. Юноша стиснул зубы. Трудно стало разыгрывать запуганного воришку. Трудно было не вцепиться в Чуму, севшего впереди, но…
Машина двинулась. Чума сидел рядом с водителем. Анатолия поместили на заднем сиденье между двумя ворами. Он старался через окно угадать улицы. Правую руку он держал в кармане, нажимая на кнопку в надежде, что его радиосигналы засекут, запеленгуют, определят, откуда они идут. На улицах и переулках не видно прохожих. Темно в домах. Пересекли Малую Грузинскую. Машина вдруг свернула в переулок налево, въехала во двор, остановилась против черного хода.
Чума приказал ворам «выметаться» из машины, остался наедине с Анатолием.
— Значит, так, — сказал он. — Станешь на колени, начнешь каяться. Скажешь, что так, мол, и так: истязали, били тебя в колонии, мучили голодом, морили, ты
.ослабел, кожа-кости, испугался, думал показать вид, будто раскаялся, да перестарался и решил потом оправдаться. Вернулся в Москву… Скажи, что тебя зверски били в милиции, а самое главное — вали все на деваху. Закружила, мол, завертела, стал я сам не свой, и проси-моли оставить тебе жизнь. Обещай быть «человеком» до конца дней своих, не изменять шайке и обещай представить Корсакова, пришить его.
«Неужели они не прикончат меня? — думал Анатолий. — Нет, убьют. Чума, конечно, не верит мне. А раскаяние мое ему нужно для поучения воров».
— Сейчас номер на машине сменят и поедем, — деловито сказал Чума.
— А где будет сходка?
— Где будет, там и будет…
11
Вечером моросил весенний дождь, к ночи он перестал. Плотные тяжелые тучи обволокли город. Шпили высотных зданий и верхние этажи исчезли в тумане. Неподвижные капли сверкали на листьях. Время шло, а блики света не тускнели на мокром глянце асфальта. Крыши не просыхали, было жарко и душно.
Анатолия снова втиснули на заднее сиденье между двумя ворами. Их громоздкие фигуры мешали видеть улицы. Машина выехала за город и помчалась к Филям.
Проехали поселок. Съехали с шоссе по грунтовой дороге, и наконец машина остановилась. Все вышли. Дул сильный ветер. Лунный серп изредка мелькал в небесных оконцах, и тогда из полутьмы вырисовывались силуэты деревьев. Какой-то парк.
Двое, запыхавшись, с руганью почти бросили Анатолия под дерево на краю небольшой поляны и отошли.
Пленник лежал на спине, осязая затылком освежающий мокрый холодок. Ныла нога. Мучила жажда. Анатолий огляделся: никто на него не смотрел. Он привалился на бок, отдернул борт пиджака, стал нажимать рычажок радиофона. Юра не отзывался.
Анатолий слыхал, что на сходках, чтобы упредить кровавую ссору, воры складывают оружие в одно место и берут его лишь тогда, когда позволит старший. Пистолет бы! Юрка, где ты? Анатолию стало до слез жалко себя. Он попытался ползти на спине, помогая локтями и правой ногой. Звук голосов и шагов заставил его замереть на месте. Он увидел двух проходивших подростков. Они ссорились. Слишком занятые этим, они не обратили на него внимания, опустились на корточки в кустах почти сразу за деревом, под которым лежал Анатолий.
— Пацаны! — негромко позвал Анатолий.
Подростки настороженно замолчали, приглядываясь.
Бледный лунный свет осветил Анатолия.
— Он! — испуганно сказал один. — Ей-богу, он…
— Давай посмотрим, — сказал другой. — Интересно.
— Дура, влетит…
Оба. замолчали. Было заметно, что оба они сильно напуганы обстановкой, предстоящим ночным судилищем.
— Вы первый раз на сходке? — шепотом спросил Анатолий. — Боязно?
— Первый! — ответил один паренек и грубо выругался, видно считая это паролем, роднящим воров.
— Жаль мне вас, — сказал Анатолий, — пропадете…
— И так я пропащий, — прошептал один.
— Так спасайтесь. Бегите!
— Куда убежишь?
Так жалко стало Анатолию этих запуганных парнишек. Эх, был бы он на воле, конечно, помог. Боясь малого — попреков, стыда, — они сунули голову в петлю.
Показались еще два подростка. Один тащил другого за руку.
— Да не кисни, Вундербоб, — сказал тащивший молодой воришка и вдруг испуганно спросил: — А кто это там лежит?
— Да этот, Мамона… Тише, а то услышат и нас прогонят отсюда. Давай посмотрим на него…
— Боб! — негромко, но твердо сказал Анатолий. — Подползи поближе. Ну!
Слышно было, как Боб ойкнул, отпрянул.
— Давай, Вундербоб, ползи, не бойсь, — сказал один из подростков. — Потом рассказывать будем, как с самим Мамоной на правилке говорили. Ей-богу, не поверят!
Боб подполз.
— Говорите скорее, — прошептал он из-за куста.
— Опять трусишь? Тебя в эти дни били?
— Били! — чуть слышно ответил Боб.
— И будут бить, пока не убежишь от них. Сейчас же убегай. Пусть я пропаду, а ты спасайся. Скажешь Лике так: Анатолий на колени не стал. Чего не бежишь?
— Так ведь сторожевые! — с мукой в голосе прошептал Боб. — Мы сами, ребята то есть, боимся…
— Дали вам ножи?
Боб промолчал.
— Дали или нет?
— Ну, дали, — еле слышно произнес Боб.
— Если тебя примут в шайку, тебе конец. Потом всю жизнь, каждый день, каждую минуту, тысячу раз ты будешь умирать от страху. Лучше рискнуть один раз, чем умирать тысячу раз.
— Не могу, не могу… Простите меня!
— Беги! — властно повторил Анатолий.
— Бо-о-юсь!—дрожащим голосом прошептал Боб и поспешно отодвинулся в темноту.
— Эх, несчастный, жалкий трус! Изолгался, ни капли мужества. Подлец!
Шагах в десяти двое сторожевых, стоя на коленях вокруг неярко горевшего карманного фонаря, играли в карты, спорили и до того увлеклись, что не заметили ребят, не услышали разговора.
Зашелестели кусты. К дереву, под которым лежал Анатолий, на костылях приковылял Чума. За ним несли плетеное кресло.
Если бы в эту минуту Анатолию предложили заплатить своей жизнью за смерть Чумы — он бы ни минуты не колебался. Он оставил надежду на спасение хитростью. Ясно: Чуме нужно запугать террором своих. Поэтому он и затеял сходку. Нет, Анатолий пощады просить не будет. На колени не станет. Друзьям не придется краснеть за него. Потом он стал думать об этих притаившихся за кустами мальчишках. Ему до слез стало жалко их, обманутых и запуганных. В их судьбе было то роковое, от чего спасли его. И самое ужасное — одним из них был Боб, которого он так и не уберег.
«Умирать с музыкой» можно по-разному. Можно смеяться в глаза убийцам. Можно сопротивляться, бороться. Анатолий хорошо помнил рассказанную Иваном Игнатьевичем сказку о двух мышах, тонувших в крынке молока. Одна решила, что не стоит бороться за жизнь и чем скорее утонет, тем меньше мучений, — и утонула. А вторая барахталась-барахталась, сбила таким образом масло и, уцепившись за этот кусочек, спаслась. А не лучше ли для вида подольше каяться, а на самом деле разоблачить всю мерзость и подлость этой не знающей жалости волчьей стаи?" Закоренелых не проймешь, а в душе парнишек — сущий ад. Они страдают и мучаются. Бывает, и небольшой камешек вызывает горный обвал.
Анатолий тотчас же начал обдумывать предстоящее «покаяние». Он решил начать с того, как взял на себя преступление и прошел один по делу. Это заставит молодых уважать его. «По „мокрому делу“, которого я не совершал, — скажет он. — А мне еще не было четырнадцати лет». Чума, конечно, промолчит, но разозлится. Не в его интересах показывать, что воры прячутся за спины малолетних, подставляют их под удар для спасения своей шкуры. Потом Анатолий подробно расскажет о колонии, как он отказывался учиться, работать… Но попутно ребята услышат правду о колонии, о том, что там профессию можно получить, никто не избивает, спортом занимаются… Потом он постарается нарисовать картину того, как «блатной» бродит неприкаянный, ненавидит всех и все его за человека не считают. Вот он и поддался в колонии… Испугался, что, чего доброго, скоро конец совсем бандитизму и воровству. А теперь вижу — Чума-то наш живой. Значит, есть еще кому хранить воровской дух, старые бандитские законы, чтобы делать молодых своими рабами.
«Ты что это? — конечно, угрожающе бросит Чума. — Говори, да не заговаривайся».
Наверняка кто-нибудь крикнет: «Виноват перед нами, а канитель разводит!»
«Да, я виноват, — ответит Анатолий, — но перед собой. Я думал, что воры, которые подвели меня под удар, верны слову, один за одного, а они, они продали и предали меня. Не было дружбы у преступников и нет! Одна болтовня для дураков. Родного дома нет. Бездомные бродяги… А изменил я в первую очередь сам себе, чуть не отрекся от матери, от настоящих друзей, от большой жизни. Все же сумел выкарабкаться из помойной ямы. Не стал сволочью, питающейся трудовым потом и кровью честных людей! Убивайте! — скажет Анатолий. — Вы убиваете со страху, от слабости, а не от силы. Кого вы хотите запугать? Самих себя? Да вы и так друг друга страшитесь больше, чем милиционеров!»
Но вся эта речь — только для молодых, такого, как Чума, словами не переубедишь… А напоследок он обещает Чуме открыть, только ему и только на ухо, некую сверхтайну, как бы это поубедительней сыграть… именно для этого момента удобно лежит в левом грудном кармане его пиджака взятый со стола финский нож!..
12
В одном из кабинетов уголовного розыска только что закончилось краткое оперативное совещание. Все отправились на задание, и только Корсаков сидел в ожидании перед телефонами. Настольная лампа освещала план города, развернутый на столе, какие-то чертежи, сделанные карандашом, исписанные листы бумаги, фотографии. Руки, отдыхая, лежали на столе.
Почти всегда дела, которыми занимался Корсаков, были особой сложности, о них никогда не писали в газетах.
Чуму ловил не он, а другие, и поймать его не удавалось. В Куйбышеве, месяца три назад, шайка Чумы совершила бандитский налет на почтовое отделение, убила двух человек… Теперь Корсаков занялся делом Чумы и узнал о нем многое. И вдруг — похищен Анатолий. Только что Юра Кубышкин сообщил, что Русаков жив и находится в каком-то подвале. Но где этот дом? На какой улице?
Очень пригодились показания Елены Троицкой о подробностях борьбы Анатолия с преступниками. Корсаков ждал необходимых ему сообщений от «скорой помощи» и других медицинских учреждений. Сообщения были разные: у одного пострадавшего оказался перелом правой руки в предплечье. Выяснили — алкоголик, старик. Еще у одного была сломана левая рука. Проверили — рабочий, на руку свалился блок. Снова зазвонил телефон. В Замоскворечье вызвана карета «скорой помощи» к пострадавшему. Молодой мужчина. Правая рука сломана в локте. Сообщил не он, а соседка. Пострадавший ругается, не хочет ехать в больницу.
Корсаков узнал адрес и тотчас помчался. Увидев пострадавшего, он сразу понял, что это один из нападавших, и выслал всех из комнаты. Какой разговор произошел между ними — неизвестно, но отсюда сразу же Корсаков поехал по новому адресу. В подвальную комнату он с работниками уголовного розыска прибыл после того, как преступники покинули ее. Старик сосед был напуган и говорил не переставая.
Да, живет здесь один. А черт его знает кто. Грубиян. Они в ссоре. Да, были сегодня гости, шумели, он даже предупреждал их, что время за полночь. Все уехали минут десять назад. Да, были и молодые, а кто — не знаю… Ему ни к чему совать нос в чужие дела. Так спокойнее. Чего-то болтали: Фили, Измайлово… У старика хитро поблескивали глазки. Мол, ищи ветра в поле…
Сюда сотрудник милиции привез Юрия Кубышкина. Запеленговать радиотелефон в такое короткое время было трудно, почти невозможно. Корсаков знал, что ожидает Анатолия Русакова. Только бы не опоздать. Надо же было, чтобы Анатолий забыл предупредить дежурного! Но старик сболтнул: Измайлово… В Фили он поедет с одной из оперативных групп сам, А две группы пусть пошлют в Измайлово.
13
Удивительно, как сознание смертельной опасности замораживает одних и горячит других. Пока Анатолий готовил вдохновенную речь, на поляне появился какой-то человек. Его поставили перед Чумой. То, что услышал Анатолий, было так дико, что он забыл о своей речи.
— Поимейте сожаление, — хрипло говорил стоявший перед Чумой. — Чем хотите клянусь, на своего руку не подниму, никогда! — Он откашлялся. — Ведь я никого не завалил. А когда в школе Русаков предлагал помощь, я послал его помощь подальше.
«Шелгунов! — с ужасом, отвращением и сожалением узнал Анатолий. — Так вот где снова довелось встретиться!»
— Почему переметнулся?
— Так еще до лагеря я хворал почками. В тюрьме меня «учили» блатные, почки отбили. А в лагере стали лечить. А потом долечивали в Москве, в поликлинике, познакомился там с фельдшерицей Соней. Она училась в вечерней школе, и я за компанию…
— А почему ты сам по себе воровать начал, а мне ни сотни не принес? — спросил Чума. — А почему, — продолжал Чума, — если ты «завязал», ушел от нас, то снова воровать начал?
— Так ведь деньги понадобились.
— А ты забыл воровской закон, что если кого воры научили воровать и тот «завязывает», то ему запрещается пользоваться этой наукой только для себя, не давая «положенного» старшему?
— Да ведь я готов любую дань платить, любой штраф получайте..»
— Это все цветочки, а «Мокрую палубу» в Сокольниках, гад, забыл? — зло спросил Чума, напоминая о чем-то страшном. — А ну, Огурец, пусть Хозяин и Красавчик и кто-либо из молодых заделают ему, что полагается.
К Шелгунову подошли трое. Он ринулся к Чуме. Анатолий так и не понял зачем.
Тот, скорее, машинально вытянул вперед руку, и Анатолий заметил блеснувшее лезвие ножа. Шелгунов болезненно вскрикнул и пошатнулся.
Неожиданно какой-то бандит подхватил Анатолия под мышки. Раненая нога волочилась по земле, каждый толчок отзывался болью. Анатолий запустил руку назад, схватил тащившего за ногу, но рывок оказался недостаточно сильным, чтобы опрокинуть того.
— Спокойнее, свои! —чуть слышно прошептал кто-то. —Стоять!. Бросай оружие! — раздался знакомый голос. — Все окружены. Кто побежит — будем стрелять!
С разных сторон вспыхнули сильные электрические фонарики, освещая толпившихся на поляне преступников. Кто-то крикнул: «Рви когти!», «Полундра!», кто-то метнулся к кустам.
В темноте послышались отчаянные вопли:
— Сдаюсь, отзовите собаку!
Спокойный голос отвечал:
— Лежи, не шевелись!
— Хватайте Чуму! Хватайте! — закричал Анатолий, порываясь вскочить. — Он в кресле, на поляне!
— Лежи спокойно! — прикрикнул стоявший возле Анатолия.
Милиция разоружила преступников. Обнаружили труп. Корсаков спросил:
— Кто убил Шелгунова?
Чума что-то шепнул Огурцу, тот другим. Это был приказ не выдавать убийцу. Но Анатолий крикнул:
— Чума убил, сам убил, своей рукой!
Огурец, усмехаясь, заявил:
— Чего он там брешет… Ладно уж, засыпался я… Я убил.
Ему надели наручники.
На улице стояли милицейские машины. В них усаживали пойманных. Чуму и Огурца рассадили по разным машинам. Юра Кубышкин подбежал к Анатолию и без слов, радостно смеясь, долго тряс ему руку.
— Где Лика? — спросил Анатолий.
— Дома, сидит у телефона. Ты сам ей позвонишь.
Подвели Боба. Одетый в потрепанную, не по росту одежду, с расцарапанной скулой, он стоял, понурив голову, и всхлипывал, вытирая слезы кулаком.
— Ты что так вырядился?
— Проигрался…— прошептал Боб и заплакал навзрыд, обняв Анатолия и уткнувшись лицом ему в грудь.
Носилки с Анатолием задвинули в санитарную машину. Туда же сел Юра. Анатолий попросил разрешения завезти Боба домой. Он, Анатолий, ручается за него. Ведь преступники пойманы. Но Корсаков отказал.
14
Анатолий лежал в палате головой к окну. Солнечные зайчики прыгали над дверью по стене. Он проснулся, ощутил огромную слабость, вспомнил все, что произошло ночью. Сколько же часов он проспал?
На столике возле кровати лежали записки, коробка шоколадных конфет, яблоки.
Первая записка от матери.
«Дорогой сынок! Выполняй предписания, соблюдай режим, фрукты и сладкое занесу после работы. Думаю, разрешат свидание. Но, ради бога или ради меня, напиши правду о ране, все, все, все. Где она, в каком состоянии, как лечат. Очень, очень волнуюсь. Целую».
Вторая записка была совсем короткой.
«Пишу с единственной целью напомнить об „ЮК-5 УК-РАФ“, то есть о кубышкинском способе дружеского разговора. Жду вызова. Ю.»
Листок из служебного блокнота, но штамп учреждения оторван. Кто пишет?
«Анатолий, привет! Во-первых, авансом передаю благодарность нашего начальства за помощь в ликвидации шайки Чумы. Официально это будет сделано, когда заживет твоя царапина и ты выйдешь из клиники. О матери не беспокойся, все в порядке. Скоро зайдем к тебе, чтобы кое-что оформить по делу Чумы. Жму руку. К.»
А вот не записка, а письмо на плотной бумаге.
«Дорогой Анатолий! Я был потрясен, узнав от твоей мамы о том, что случилось. Потрясен и в то же время обрадован счастливым исходом. Когда тебе разрешат принимать гостей — дай знать. Тотчас приеду. Чтобы не скучал, могу достать тебе любые научно-фантастические книги. Что тебе прислать? Дмитрий Кленов».
Четыре записки… Но дороже всех была бы пятая. А пятой не было. Почему не написала Лика? Анатолию сразу стало так обидно, что он с силой закусил губу. Его окликнул сосед, молодой каменщик, привезенный сюда с большой московской стройки — плечо и левая рука у него были в гипсе.
— Как рана? Ноет?
Анатолий не слышал его. Почему не написала Лика?
Няня принесла обед — он не дотронулся до него.
— Няня, — сказал Анатолий, — мне нужна одна вещь. Она у меня в пиджаке.
— Какая вещь? — Няня с любопытством и уважением смотрела на Анатолия. Она уже знала о том, что с ним произошло.
— Да фонарик такой.
— Зачем вам фонарик? У нас светло. А ночью, если проснетесь, кликните сиделку — она быстро зажжет.
— Это особый фонарик.
Няня ушла.
— Угощайся. — Анатолий протянул коробку соседу.
— Угощаться-то я могу, а это, должно быть, тебе, — сказал тот и достал из коробки квадратик бумаги.
Всего три слова от Лики. Но какие это слова! У Анатолия захватило дыхание.
— Этот, что ли, фонарик? — Няня подала радиофон.
— Угощайтесь. — Анатолий протянул ей коробку. Она осторожно взяла одну шоколадку. — Еще! Еще! Не стесняйтесь!
Анатолий стал вызывать Юру Кубышкина.
— Юра? у меня к тебе просьба, такая просьба, — тихо сказал он, когда Юра отозвался. — Понимаешь…
— Ничего не понимаю. Пр-рием!
— Одним словом…— Анатолий положил радиофон на подушку, чтобы говорить возможно тише, повернулся на бок, застонал от боли.
— Что с тобой? — закричал Юра. — Прием!
— Ничего, ничего… Я хочу слышать ее голос. Ну, пойми!
— А-а! — В голосе Юры послышалось разочарование. — Любовь сильнее дружбы. Понятно. Принято!
Через час послышался негромкий звук зуммера. Анатолий торопливо нажал кнопку и оглянулся — ведь в палате, кроме него, было еще пятеро. Но вдруг не оказалось у него тех слов, в которые он хотел вложить всю свою нежность, и он только неловко спросил:
— Лика, как жизнь?
А Лика, с другого конца города, тоже как-то деревянно сказала:
— Спасибо! Как ты?
— Ничего! Прыгаю… То есть лежу. Записку, шоколад получил. Спасибо, вкусные. — Он чувствовал, что слова его нелепы, но не мог найти других.
— И это все, что ты хочешь сказать мне? — спросила Лика. — Ведь я… я с ума сходила, когда тебя увезли. Толька, говори другое. Пр-рием.
Это звучало требовательно.
— Я не один.
— Эх ты, трусишка! Я ведь тоже сейчас не одна. Я и маме сказала, что люблю тебя. А ты? Прием!
И Анатолий закричал на всю палату:
— Лика! Я люблю тебя, Лика! И ты это знаешь. Я всегда думаю о тебе. Всегда!
Теплая волна подхватила Анатолия. Он кричал:
— Лика, они делают вид, что не слышат. А мне не стыдно! Я люблю тебя, Лика!
Соседи повернулись к Анатолию.
— Посмотреть бы на эту Лику! — восхищенно сказал каменщик.
— Увидишь.
— А мне бы другое посмотреть, — сказал старик священник, которого ударил по голове кусок обвалившейся штукатурки. — Штучку эту позвольте. Прямо с больничного одра беседовать можно? Умудрил же господь!
— Не господь, а электроника.
Радиофон переходил из рук в руки. Соседи шумно говорили о нем, задавали вопросы Анатолию, но он не слышал их.
Лежат артезианские воды глубоко под землей, а освободите их, и бурный, неистощимый поток вырвется на поверхность. Молодости свойственны глубокие порывы. Она ненавидит ложь и фальшь. Она способна на подвиг во имя высоких, больших чувств. Но молодости свойственна и стыдливость. Анатолию иногда казалось, будто в нем уживаются два различных человека. Первый — чуткий, смелый, искренний, застенчивый, чуть излишне гордый. Второй — слабохарактерный, грубоватый, мнительный. Порой его мучили эти противоречия. И вот сейчас, когда он говорил в порыве большой искренности, видимо, то хорошее, что хранил он от людских глаз и стыдился проявлять, считая это признаком слабости, прорвалось в половодье чувств.
15
В дверях появился Корсаков в коротком белом хала-» те. Он приветственно взмахнул рукой, сказал: «Пойду организую комнату» — и исчез.
Анатолий тотчас вызвал Лику, сказал, что на часок связь прерывает и будет «зуммерить» ей домой: «Попроси Юру, пусть он оставит тебе радиофон на два-три дня».
Лика торопливо спросила:
— Можно добиться, чтобы Боба отпустили домой? Мама плачет.
— Я выясню…
— Пожалуйста! А я пойду в вечернюю школу и передам, что ты в больнице. Хлопунов уже знает.
— Он что-нибудь передавал мне?
— Привет и еще беспокоится о Витяке. Мать его в долгой поездке, поехала с автоколонной в Харьков. Витяка один. Я обещала зайти к нему.
— Нет, не надо, — чуть подумав, ответил Анатолий. — Понимаешь, Витяка колючий паренек. Если явится девушка, это заденет его самолюбие. А дружки этим воспользуются, засмеют. Пусть лучше Ушков зайдет к нему. Запиши адрес Ушкова. Зайди к нему, передай, что я прошу. Пусть привезет Витяку ко мне.
— А меня ты не зовешь?
— Лика!
Лика засмеялась, а потом озабоченно спросила:
— Но что же в конце концов будет с Бобом? Мама места себе не находит!
— Лика, я думаю, что Боба надо направить на время в колонию. Он очень неустойчив и лжив. И нельзя сказать, что с ним будет завтра.
— Толя, это ужасно! Неужели нет другого выхода? Неужели теперь, когда злые силы за решеткой, ты, я, мы все не сможем перевоспитать его?
— Что ж, попробуем. Я поговорю. Когда ты будешь дома?
— Через час. А как быть с Ниной? Она звонила Ольге Петровне и очень просила устроить встречу с тобой.
Вошел Корсаков, а с ним два санитара, кативших постель на колесах. Анатолия перевезли в свободный кабинет. Там ждал следователь, чтобы получить свидетельские показания. На предварительном допросе Чума полностью отрицал свое соучастие в убийстве и показал, что оно было совершено вором, по кличке «Огурец». Тот признал себя виновным. Хозяин подтвердил показания Огурца — часть вины он берет на себя.
— Оба лгут, — горячо возразил Анатолий. — Они выгораживают Чуму и сами думают отделаться десятью годами. Не должен Чума выскочить из этого дела!
Анатолий так разволновался, что его заставили выпить валерьянки. Вопросов у следователя было много, начиная с подробностей нападения в подъезде, кончая событиями в парке. Было записано и о «визите» Марата к Нине.
— Но чего добивается Чума? — спросил Анатолий.
Не в обычае следователей отвечать на вопросы свидетелей. Однако Русаков был свидетелем особого порядка. Он помогал раскрыть тяжелое преступление, он ставил свою жизнь под удар, и следователь сказал:
— Чума утверждает, что в третьем часу ночи его еще не было в парке. А когда его принесли, он нашел на лужайке убитого человека и вас.
— А очевидцы что говорят?
— Подтверждают показания Чумы. Русаков, я вам сообщаю это не для того, чтобы вы рассказывали другим.
— Все понятно. Нет, никому не скажу. Хитро подстроено.
— Да, хитро. Это чувствуется. Но свидетели говорят, что Чума не имеет отношения к убийству Шелгунова.
— Это не свидетели, а бандиты. Есть и другие свидетели против него.
— Кто?
— Боб Троицкий и еще двое парнишек. Они видели Чуму в парке, видели с первой минуты.
И снова Анатолий мысленно обратился к брату Лики. «Боб, — говорил он ему, — если даже сейчас ты не станешь человеком…»
— Все же мне неясно… Можете ли вы ответить на один вопрос, — обратился Анатолий к следователю.
— Какой?
— Почему с такой настойчивостью и дотошностью вы стараетесь установить точное время, часы и даже минуты, когда был убит Антон Шелгунов? Какое это имеет значение? Ну убили на час раньше или на час позже. Ведь убили же! А время ничего не меняет!
— Ошибаетесь, теперь, когда вы уже дали показания, как свидетель, могу ответить. Опубликован Указ о введении смертной казни для злостных убийц. Если убийство совершено хотя бы на одну минуту после двадцати четырех часов, Ляксин, он же Чума, будет отвечать за содеянное по новому Указу.
— Правильно! — воскликнул Анатолий.