Страница:
Одна из главных ролей в фильме была отведена Тигру – собаке Тито, однако не настоящей, поскольку та погибла при Пятом наступлении, а похожей на нее немецкой овчарке, взятой в качестве трофея у противника. Ради спокойствия Тигра советская киногруппа возила с собой личного телохранителя югославского маршала, знавшего животное лучше самого Тито.
Этого тщеславного глуповатого солдата русские втянули в сексуальную оргию, шантажировали, а затем завербовали, получив таким образом для себя в качестве агента человека, который, как предполагалось, должен был охранять жизнь Тито[372].
К началу 1945 года в Центральный Комитет стали поступать донесения от югославских коммунистов, которых просили шпионить в пользу Советского Союза.
Некий русский майор пытался соблазнить, а затем и завербовать молодую женщину-шифровальщицу из самого Центрального Комитета КПЮ. Хотя она, скорее всего, и уступила сексуальным домогательствам русского, ее явно напугало предложение об оказании особых услуг СССР и она довела свою истории до сведения Ранковича, который сообщил об этом партийному руководству.
Тито был разгневан: «Шпионская сеть – этого мы не позволим! Нужно срочно довести это до их сведения».
Джилас согласился с ним, но в то же время никак не мог понять, для чего русские пытаются склонить к преступной деятельности своих верных коллег-коммунистов[373].
Русские научились играть на сербскохорватских противоречиях, чтобы вызвать раскол среди югославских коммунистов. Хорват Андрийя Хебранг был недоволен границами, предоставленными его родной республике, и выступил против строительства автомагистрали Загреб-Белград. Он заявил, что транспортный поток недостаточно велик для того, чтобы сделать проект целесообразным, однако большая часть руководства расценила его настроения как «антиюгославские».
Курируя проект ускоренной индустриализации, Хебранг полагался в основном на производственную и экономическую экспертизу из Советского Союза и в глазах руководства заслужил репутацию «человека Москвы».
В 1945 он отправил в Кремль донесение, в котором сообщал о разногласиях в руководстве югославской компартии[374].
Когда в апреле 1946 года Хебранга вывели из состава Политбюро, он обратил свои взоры в сторону Советского Союза в поисках симпатии и поддержки.
Разногласия Тито с Советским Союзом были впервые сделаны достоянием гласности, и то только в завуалированной и осторожной форме, когда ему пришлось вывести свои войска из Австрии и Триеста. В речи, произнесенной в Любляне 27 мая 1945 года, Тито сказал, что югославы не позволят никому втянуть себя в сферу чьего-то политического влияния.
«Мы больше никогда ни от кого не будем зависеть, несмотря на то, что о нас пишут или говорят, – а написано очень много и зачастую несправедливо и безобразно, оскорбительно и недостойно наших союзников. Сегодняшняя Югославия не желает быть объектом сделок и торговли»[375].
Когда Тито жаловался по поводу того, что было написано о его родной стране, он явно имел в виду западную прессу, но его замечания относительно «торговли» и политической сферы влияния имели прямое отношение к Советскому Союзу, который пожертвовал Триестом ради того, чтобы взамен получить большую часть Германии. Очевидно, Сталин посчитал, что эта речь явилась критикой в его адрес, поэтому еще раньше, в июне, советскому послу в Белграде было послано письмо, которое надлежало передать для ознакомления Карделю и другим югославским руководителям:
«Мы рассматриваем речь товарища Тито как недружественную Советскому Союзу… Сообщите товарищу Тито, что если он еще раз предпримет подобную выходку в адрес СССР, мы будем вынуждены открыто выступить в прессе и дезавуировать его»[376].
До окончательного разрыва, происшедшего в 1948 году, других разногласий с Советским Союзом не было.
Совместные предприятия, явившиеся основой советской экономической помощи, оказались обременительными и невыгодными для Югославии, но не стали определяющей причиной разрыва.
Возглавляя министерство информации и пропаганды, Джилас всячески сопротивлялся попыткам Советов скармливать югославской прессе нужную им информацию, но он явно не воспринимал эту тенденцию как враждебную или зловещую.
Хотя Сталин определенно проявлял особый интерес к соседним коммунистическим государствам – Албании и Болгарии, он не стал сразу давить на Тито с целью создания Балканского союза или федерации с Албанией и Болгарией. И все-таки именно по этому вопросу Сталин и решил затеять ссору.
Вскоре после того, как один из руководителей албанских коммунистов Спиру Наку покончил жизнь самоубийством из-за споров по поводу отношений с Югославией, в конце декабря 1947 года пришло сообщение от Сталина с просьбой к Центральному Комитету Югославской компартии прислать в Москву небольшую делегацию для обсуждения случившегося.
В приглашении особо упоминалось имя Милована Джиласа – возможно, потому, что тот бывал в Албании и был в курсе возникших проблем. А может быть, причиной стало то, что Сталин прочил его на пост главного коммуниста Югославии как соперника или преемника Тито. Позднее Джилас пришел к выводу, что имелось в виду именно второе.
Отношения между Югославией и Албанией напоминали отношения между СССР и Югославией. Югославы предоставляли Албании специалистов по экономике и даже поставляли продовольствие, а кроме того, организовали несколько совместных предприятий. Теперь они предлагали отправить туда две своих дивизии для укрепления обороноспособности Албании, поскольку вблизи южной границы, в Греции, бушевала гражданская война.
Оба правительства в принципе согласились, что их странам следует объединиться, а это в конечном итоге поможет разрешить извечную проблему Косово. Однако группа руководителей Албанской коммунистической партии, в которую входили покойный Спиру Наку и будущий албанский диктатор Энвер Ходжа, опасалась оказаться под властью Югославии.
Более того, местным коммунистам не была чужда застарелая кровная вражда между албанцами и славянами.
Направившись поездом в Москву, Джилас сделал остановку в Бухаресте и Яссах и был просто шокирован надменностью русских по отношению к «румынским мамалыжникам». Среди русских бытовала шутка о заведомой бесчестности румын: «Румын – это не национальность, а профессия!»
Джиласа и других членов югославской делегации в свою очередь позабавил советский железнодорожный вагон: «Нас смешили массивные бронзовые ручки и старомодные украшения. Стульчак в туалете оказался настолько высоким, что ноги не доставали до пола и болтались в воздухе. Самым гротескным оказалось то, что проводник этого помпезного вагона держал в своем купе кур, которые несли яйца»[377].
Прибыв в Москву, Джилас приготовился уже было к обычному ожиданию, но был почти тотчас же приглашен в Кремль, где Сталин сразу же перешел к делу:
Джиласа это как громом поразило, и единственное, что он смог сказать, что идея заключается не в проглатывании, а в присоединении.
«Нет, именно проглотить! – вмешался Молотов. Сталин же повторил свой брутальный жест. – Да, да. Проглотить! Но мы согласны с вами: вы должны проглотить Албанию – и чем скорее, тем лучше»[378].
После короткого делового совещания югославов отвезли на сталинскую дачу на один из обычных ночных ужинов. Каждому из гостей полагалось угадать уличную температуру и за каждый неверно отгаданный градус необходимо было выпить рюмку водки. В конце ужина Сталин неожиданно спросил у Джиласа, сколько евреев в ЦК КПЮ, а затем прервал его объяснения: «А вот в нашем ЦК евреев нет. Да вы же антисемит, Джилас».
За столом также присутствовали Молотов и соглядатай за советской культурой Жданов, который пытался выяснять взгляды Джиласа на взаимоотношения с малыми нациями:
«Мы сделали большую ошибку, когда не оккупировали Финляндию. Было бы замечательно, если бы мы это сделали».
На что Молотов заметил: «Ох уж эта Финляндия – это крепкий орешек!»[379]
Чуть позже Жданов поинтересовался у Джиласа:
«А что, в Югославии есть опера?»
Джилас ответил, что оперные постановки идут в девяти театрах, а про себя подумал, как мало эти люди знают о его родной стране и насколько им безразличны ее проблемы. Для них – это просто место на карте или орешек, вроде Финляндии. Разговор об опере вызвал у Сталина желание подойти к проигрывателю и поставить пластинку с записью колоратурного сопрано, звучавшего на фоне собачьего лая.
«При этом он рассмеялся деланным смехом, – вспоминает Джилас, – но когда увидел, насколько озадаченно я выгляжу, он объяснил, едва ли не извиняясь: „Но это же хорошо, чертовски хорошо придумано“[380].
С февраля 1948 года, после целого месяца, проведенного Джиласом в Москве, к нему присоединился Эдвард Кардель. Сам Тито приехать отказался, сославшись на нездоровье. Возможно, он помнил о судьбе своего предшественника – генерального секретаря КПЮ Горкича, приехавшего в Москву в 1937 году и так оттуда и не вернувшегося.
Теперь, в 1948 году, югославы находились под неусыпным надзором и нескрывавшейся слежкой, поэтому для того, чтобы переговорить с коллегой, когда они оба оказались на предоставленной им даче, Джиласу пришлось прибегнуть к спасительному шепоту:
«В ту самую ночь, когда жена Карделя уже спала, а сам он лежал рядом с ней, я присел к нему на краешек кровати и тихо, насколько это было возможно, рассказал ему о моих впечатлениях от пребывания в Москве».
Кардель шепотом ответил, что непосредственной причиной спора с Советским Союзом стало соглашение между югославским и албанским руководством об отправке югославских войск в Албанию. Москва не приняла объяснений о том, что войска оказались там для защиты югославской соседки от греческих монархо-фашистов, а Молотов в своей телеграмме пригрозил официальным разрывом отношений.
Видимо, как раз в этом месте в шепоте Джиласа зазвучало возмущение:
«Что же тебя заставило, черт возьми, посылать туда две дивизии? – спросил я у Карделя. – И к чему все это лихорадочное вмешательство в дела Албании?»
Кардель со смирением в голосе ответил:
«Видишь ли, это все Старик. Ты же сам знаешь…»
Предположение о том, что Тито единолично рискнул столкнуться с Москвой, осталось вне страниц «Бесед со Сталиным», «дабы избежать подпитывания албано-советской пропаганды против Югославии»[381].
Русские также пригласили в Москву и болгарскую делегацию, которую возглавил ветеран коммунистического движения Димитров – друг и покровитель Тито еще с довоенных лет.
Советская газета «Правда» только что подвергла Димитрова критике и выразила свое неудовольствие его «проблематичными и фантастическими „федерациями“ и „конфедерациями“. Это относилось к болгарскому проекту таможенного союза с Румынией, а также, скорее всего, к недавнему болгаро-югославскому Договору о дружбе, подписанному в словенском городе Блед.
Русские посчитали, что пришло время приструнить своих зарвавшихся выкормышей.
На судьбоносном совещании, состоявшемся 10 февраля 1948 года, Молотов разразился гневной оскорбительной тирадой в адрес Димитрова за попытку самостоятельно установить отношения с другими «народными демократиями».
Джилас комментирует это следующим образом:
Затем Сталин перешел к теме федерации Югославии, Болгарии и Албании:
Один из югославов заметил, что уже готовится проект федерации Югославии с Албанией, но Сталин тут же одернул его: «Нет, сначала федерация Болгарии-Югославии, а затем обеих с Албанией». И добавил: «Мы думаем, что нужно создать федерацию, объединяющую Румынию с Венгрией, а также Польшу с Чехословакией».
Из всего этого Джилас заключил, что Сталин планировал объединить Советский Союз с «народными демократиями»: Украину с Венгрией, Белоруссию с Польшей и Чехословакией, а саму Россию – с балканскими государствами.
Покончив с обвинениями в адрес Димитрова, Сталин обратил свой сарказм и гнев на Карделя:
Сталин снова вернулся к вопросу о целесообразности таможенных союзов, но Кардель, человек, не терпевший, когда его поддразнивают, сказал, что некоторые из подобных союзов себя оправдали – «например, Бенилюкс», объединяющий Бельгию, Голландию и Люксембург».
«Нет, Голландии в составе Бенилюкса нет, – прервал его Сталин, – только Бельгия и Люксембург».
– Нет, Голландия туда тоже входит, – настаивал Кардель.
– Нет, Голландия не входит, – упрямо повторил Сталин, и никто не осмелился заметить, что «ни» в слове «Бенилюкс» означает Нидерланды[384].
После совещания Джилас ощутил горечь и пустоту. Обычно спокойный и пунктуальный Кардель был расстроен тем, что не так подписал договор[385].
Джилас вспоминает, что за свою физическую безопасность они не опасались, – они ведь являлись представителями иностранного государства, – но ему не терпелось вернуться в боснийские леса.
Возвращаясь самолетом через несколько дней в Белград, Джилас чувствовал себя, по его словам, «все больше и больше – счастливым ребенком, но в то же время испытывал строгую, серьезную радость»[386].
Вскоре, по возвращении Карделя и Джиласа из Москвы, Тито созвал заседание Политбюро, куда пригласил нескольких старых коммунистов, включая Моше Пьяде. Среди присутствующих находился также и Сретен Жуйович, эксперт по экономике, известный своими симпатиями к тому времени уже смещенному Андрийе Хебрангу. Жуйович подробно запротоколировал все сказанное на заседании и наверняка передал эту информацию в советское посольство.
Тито обрисовал ситуацию, сложившуюся вокруг разногласий с Советским Союзом, особо подчеркнув отказ Советов подписать договор о торговле, а также остановился на албанском вопросе. Объявив о том, что отношения между двумя странами зашли в тупик, Тито неожиданно добавил:
«Если они и дальше будут проводить по отношению к нам такую политику, я подам в отставку».
Вот что пишет об этом Джилас:
Вот уже во второй раз Джилас слышал из уст Тито о его возможной отставке. В первый раз это было в декабре 1941 года, когда партизан вытеснили из Сербии, а Москва по-прежнему продолжала поддерживать четников.
В те дни Тито действительно был близок к отчаянию. Теперь, в феврале 1948 года, он чувствовал себя достаточно могущественным, чтобы выступить против русских.
Хотя Жуйович и сообщил все советскому посольству, остальные присутствовавшие на вилле Тито хранили молчание о ссоре с Советским Союзом.
За рубежом единственный намек на это появился во французской газете «Фигаро» от 12 февраля в сообщении из Бухареста. Некий шустрый репортер заметил, как румынские рабочие снимают со стены портрет Тито.
Личный друг Тито и его будущий биограф Владимир Дедиер не относился к партийной верхушке, поскольку вступил в КПЮ только в военные годы, и он не присутствовал на первом кризисном совещании.
Однажды февральским вечером, готовясь сопровождать югославскую делегацию в Индию, Дедиер получил приглашение в резиденцию Тито, располагавшуюся в доме № 15 по Румынской улице. Как и в своих воспоминаниях о битве на Сутьеске, Дедиер так описывает величие Тито в минуты опасности:
Дедиер был журналистом и порой литературно обрабатывал свои рассказы, чтобы придать им большую занимательность. И все же можно с уверенностью утверждать, что такая встреча действительно имела место, причем по инициативе самого Тито. Хотя из рассказа Дедиера явствует, что Тито пригласил его, чтобы открыть свои сокровенные мысли, снять камень с души и понаблюдать за реакцией друга, скорее всего имелась и еще одна причина.
Тито хотел проверить людей – наедине, лицом к лицу, посмотреть, останутся ли они верны ему в свете приближавшегося конфликта. Хотя Тито, скорее всего, не испытывал недоверия к Дедиеру, своему личному другу, он хотел предупредить его о кризисе, предпочитая, чтобы тот узнал обо всем от него лично, а не из индийских газет.
Пока Тито находился в Белграде, предупреждая людей вроде Дедиера о предстоящих конфликтах, его близкие соратники Ранкович, Кардель и Джилас публично высказывали свою верность правительству, находясь в других югославских республиках.
20 марта Тито довел до сведения триумвирата, что отзывает из СССР своих военных советников. Когда совещание было в самом разгаре, пришло сообщение о том, что отозваны также и советские эксперты по экономике.
Тито написал в Москву письмо, в котором в мягкой, непровокационной манере отрицал недружественную позицию югославов к советским специалистам. Очень скоро Тито пожалел о том, что слишком доверял и мало следил за русскими.
Советский ответ, адресованный «Товарищу Тито и другим членам ЦК КПЮ», был подписан Молотовым и Сталиным – именно в такой последовательности.
Обвиняя КПЮ в забвении демократических норм, авторы письма делали вывод о том, что «подобная организация не может считаться марксистско-ленинской и большевистской». Поименно упоминались четыре «сомнительных марксиста» из числа руководства, включая Джиласа и Ранковича.
Письмо недвусмысленно предупреждало, что «политическая карьера Троцкого весьма поучительна».
Когда четыре упомянутых в нем человека предложили свою отставку, Тито с горечью воскликнул:
«Ну нет! Я знаю, чего они хотят – разгромить наш ЦК. Сначала уничтожить вас, а потом – меня!»[389]
Даже дата письма, подписанного Молотовым-Сталиным – 27 марта 1948 года, носила явно провокационный и оскорбительный характер: седьмая годовщина переворота в Югославии, направленного против союза с Гитлером. Это был день, когда толпа белградцев разгромила германское туристическое агентство и разорвала в клочья флаг со свастикой. За чем последовало вторжение фашистских войск, расчленение Югославии и гибель полутора миллионов человек.
Этого тщеславного глуповатого солдата русские втянули в сексуальную оргию, шантажировали, а затем завербовали, получив таким образом для себя в качестве агента человека, который, как предполагалось, должен был охранять жизнь Тито[372].
К началу 1945 года в Центральный Комитет стали поступать донесения от югославских коммунистов, которых просили шпионить в пользу Советского Союза.
Некий русский майор пытался соблазнить, а затем и завербовать молодую женщину-шифровальщицу из самого Центрального Комитета КПЮ. Хотя она, скорее всего, и уступила сексуальным домогательствам русского, ее явно напугало предложение об оказании особых услуг СССР и она довела свою истории до сведения Ранковича, который сообщил об этом партийному руководству.
Тито был разгневан: «Шпионская сеть – этого мы не позволим! Нужно срочно довести это до их сведения».
Джилас согласился с ним, но в то же время никак не мог понять, для чего русские пытаются склонить к преступной деятельности своих верных коллег-коммунистов[373].
Русские научились играть на сербскохорватских противоречиях, чтобы вызвать раскол среди югославских коммунистов. Хорват Андрийя Хебранг был недоволен границами, предоставленными его родной республике, и выступил против строительства автомагистрали Загреб-Белград. Он заявил, что транспортный поток недостаточно велик для того, чтобы сделать проект целесообразным, однако большая часть руководства расценила его настроения как «антиюгославские».
Курируя проект ускоренной индустриализации, Хебранг полагался в основном на производственную и экономическую экспертизу из Советского Союза и в глазах руководства заслужил репутацию «человека Москвы».
В 1945 он отправил в Кремль донесение, в котором сообщал о разногласиях в руководстве югославской компартии[374].
Когда в апреле 1946 года Хебранга вывели из состава Политбюро, он обратил свои взоры в сторону Советского Союза в поисках симпатии и поддержки.
Разногласия Тито с Советским Союзом были впервые сделаны достоянием гласности, и то только в завуалированной и осторожной форме, когда ему пришлось вывести свои войска из Австрии и Триеста. В речи, произнесенной в Любляне 27 мая 1945 года, Тито сказал, что югославы не позволят никому втянуть себя в сферу чьего-то политического влияния.
«Мы больше никогда ни от кого не будем зависеть, несмотря на то, что о нас пишут или говорят, – а написано очень много и зачастую несправедливо и безобразно, оскорбительно и недостойно наших союзников. Сегодняшняя Югославия не желает быть объектом сделок и торговли»[375].
Когда Тито жаловался по поводу того, что было написано о его родной стране, он явно имел в виду западную прессу, но его замечания относительно «торговли» и политической сферы влияния имели прямое отношение к Советскому Союзу, который пожертвовал Триестом ради того, чтобы взамен получить большую часть Германии. Очевидно, Сталин посчитал, что эта речь явилась критикой в его адрес, поэтому еще раньше, в июне, советскому послу в Белграде было послано письмо, которое надлежало передать для ознакомления Карделю и другим югославским руководителям:
«Мы рассматриваем речь товарища Тито как недружественную Советскому Союзу… Сообщите товарищу Тито, что если он еще раз предпримет подобную выходку в адрес СССР, мы будем вынуждены открыто выступить в прессе и дезавуировать его»[376].
До окончательного разрыва, происшедшего в 1948 году, других разногласий с Советским Союзом не было.
Совместные предприятия, явившиеся основой советской экономической помощи, оказались обременительными и невыгодными для Югославии, но не стали определяющей причиной разрыва.
Возглавляя министерство информации и пропаганды, Джилас всячески сопротивлялся попыткам Советов скармливать югославской прессе нужную им информацию, но он явно не воспринимал эту тенденцию как враждебную или зловещую.
Хотя Сталин определенно проявлял особый интерес к соседним коммунистическим государствам – Албании и Болгарии, он не стал сразу давить на Тито с целью создания Балканского союза или федерации с Албанией и Болгарией. И все-таки именно по этому вопросу Сталин и решил затеять ссору.
Вскоре после того, как один из руководителей албанских коммунистов Спиру Наку покончил жизнь самоубийством из-за споров по поводу отношений с Югославией, в конце декабря 1947 года пришло сообщение от Сталина с просьбой к Центральному Комитету Югославской компартии прислать в Москву небольшую делегацию для обсуждения случившегося.
В приглашении особо упоминалось имя Милована Джиласа – возможно, потому, что тот бывал в Албании и был в курсе возникших проблем. А может быть, причиной стало то, что Сталин прочил его на пост главного коммуниста Югославии как соперника или преемника Тито. Позднее Джилас пришел к выводу, что имелось в виду именно второе.
Отношения между Югославией и Албанией напоминали отношения между СССР и Югославией. Югославы предоставляли Албании специалистов по экономике и даже поставляли продовольствие, а кроме того, организовали несколько совместных предприятий. Теперь они предлагали отправить туда две своих дивизии для укрепления обороноспособности Албании, поскольку вблизи южной границы, в Греции, бушевала гражданская война.
Оба правительства в принципе согласились, что их странам следует объединиться, а это в конечном итоге поможет разрешить извечную проблему Косово. Однако группа руководителей Албанской коммунистической партии, в которую входили покойный Спиру Наку и будущий албанский диктатор Энвер Ходжа, опасалась оказаться под властью Югославии.
Более того, местным коммунистам не была чужда застарелая кровная вражда между албанцами и славянами.
Направившись поездом в Москву, Джилас сделал остановку в Бухаресте и Яссах и был просто шокирован надменностью русских по отношению к «румынским мамалыжникам». Среди русских бытовала шутка о заведомой бесчестности румын: «Румын – это не национальность, а профессия!»
Джиласа и других членов югославской делегации в свою очередь позабавил советский железнодорожный вагон: «Нас смешили массивные бронзовые ручки и старомодные украшения. Стульчак в туалете оказался настолько высоким, что ноги не доставали до пола и болтались в воздухе. Самым гротескным оказалось то, что проводник этого помпезного вагона держал в своем купе кур, которые несли яйца»[377].
Прибыв в Москву, Джилас приготовился уже было к обычному ожиданию, но был почти тотчас же приглашен в Кремль, где Сталин сразу же перешел к делу:
«Так, значит, члены албанского Центрального Комитета из-за вас кончают жизнь самоубийством! Это нехорошо».
Я принялся объяснять: «Спиру Наку был против союза Албании с Югославией. Он отстранился от всех в своем собственном Центральном Комитете».
Я не успел даже закончить, как, к моему удивлению, Сталин сказал: «У нас нет особых интересов в Албании. Мы будем согласны, если Югославия проглотит Албанию!» При этом он соединил пальцы правой руки в щепоть и, поднеся их ко рту, показал, как он проглотит албанцев.
Джиласа это как громом поразило, и единственное, что он смог сказать, что идея заключается не в проглатывании, а в присоединении.
«Нет, именно проглотить! – вмешался Молотов. Сталин же повторил свой брутальный жест. – Да, да. Проглотить! Но мы согласны с вами: вы должны проглотить Албанию – и чем скорее, тем лучше»[378].
После короткого делового совещания югославов отвезли на сталинскую дачу на один из обычных ночных ужинов. Каждому из гостей полагалось угадать уличную температуру и за каждый неверно отгаданный градус необходимо было выпить рюмку водки. В конце ужина Сталин неожиданно спросил у Джиласа, сколько евреев в ЦК КПЮ, а затем прервал его объяснения: «А вот в нашем ЦК евреев нет. Да вы же антисемит, Джилас».
За столом также присутствовали Молотов и соглядатай за советской культурой Жданов, который пытался выяснять взгляды Джиласа на взаимоотношения с малыми нациями:
«Мы сделали большую ошибку, когда не оккупировали Финляндию. Было бы замечательно, если бы мы это сделали».
На что Молотов заметил: «Ох уж эта Финляндия – это крепкий орешек!»[379]
Чуть позже Жданов поинтересовался у Джиласа:
«А что, в Югославии есть опера?»
Джилас ответил, что оперные постановки идут в девяти театрах, а про себя подумал, как мало эти люди знают о его родной стране и насколько им безразличны ее проблемы. Для них – это просто место на карте или орешек, вроде Финляндии. Разговор об опере вызвал у Сталина желание подойти к проигрывателю и поставить пластинку с записью колоратурного сопрано, звучавшего на фоне собачьего лая.
«При этом он рассмеялся деланным смехом, – вспоминает Джилас, – но когда увидел, насколько озадаченно я выгляжу, он объяснил, едва ли не извиняясь: „Но это же хорошо, чертовски хорошо придумано“[380].
С февраля 1948 года, после целого месяца, проведенного Джиласом в Москве, к нему присоединился Эдвард Кардель. Сам Тито приехать отказался, сославшись на нездоровье. Возможно, он помнил о судьбе своего предшественника – генерального секретаря КПЮ Горкича, приехавшего в Москву в 1937 году и так оттуда и не вернувшегося.
Теперь, в 1948 году, югославы находились под неусыпным надзором и нескрывавшейся слежкой, поэтому для того, чтобы переговорить с коллегой, когда они оба оказались на предоставленной им даче, Джиласу пришлось прибегнуть к спасительному шепоту:
«В ту самую ночь, когда жена Карделя уже спала, а сам он лежал рядом с ней, я присел к нему на краешек кровати и тихо, насколько это было возможно, рассказал ему о моих впечатлениях от пребывания в Москве».
Кардель шепотом ответил, что непосредственной причиной спора с Советским Союзом стало соглашение между югославским и албанским руководством об отправке югославских войск в Албанию. Москва не приняла объяснений о том, что войска оказались там для защиты югославской соседки от греческих монархо-фашистов, а Молотов в своей телеграмме пригрозил официальным разрывом отношений.
Видимо, как раз в этом месте в шепоте Джиласа зазвучало возмущение:
«Что же тебя заставило, черт возьми, посылать туда две дивизии? – спросил я у Карделя. – И к чему все это лихорадочное вмешательство в дела Албании?»
Кардель со смирением в голосе ответил:
«Видишь ли, это все Старик. Ты же сам знаешь…»
Предположение о том, что Тито единолично рискнул столкнуться с Москвой, осталось вне страниц «Бесед со Сталиным», «дабы избежать подпитывания албано-советской пропаганды против Югославии»[381].
Русские также пригласили в Москву и болгарскую делегацию, которую возглавил ветеран коммунистического движения Димитров – друг и покровитель Тито еще с довоенных лет.
Советская газета «Правда» только что подвергла Димитрова критике и выразила свое неудовольствие его «проблематичными и фантастическими „федерациями“ и „конфедерациями“. Это относилось к болгарскому проекту таможенного союза с Румынией, а также, скорее всего, к недавнему болгаро-югославскому Договору о дружбе, подписанному в словенском городе Блед.
Русские посчитали, что пришло время приструнить своих зарвавшихся выкормышей.
На судьбоносном совещании, состоявшемся 10 февраля 1948 года, Молотов разразился гневной оскорбительной тирадой в адрес Димитрова за попытку самостоятельно установить отношения с другими «народными демократиями».
Джилас комментирует это следующим образом:
Стало очевидно, что для советских лидеров с их великодержавным менталитетом, никогда не забывавших о том, что Красная Армия освободила Румынию и Болгарию, заявления Димитрова и строптивость Югославии были не только ересью, но и отрицанием «священного права» Советского Союза. Димитров сделал попытку оправдаться, но Сталин без конца прерывал его, не давая закончить. Сталин наконец проявил свое истинное лицо. Его мудрость обернулась грубостью, а отстраненность – нетерпимостью…
Он обрушился на болгар с упреками и обвинениями[382]. Ему было известно, что они и так подчинятся, но на самом-то деле целился он в югославов – совсем как в народной пословице: «Дочку бранит, чтоб снохе неповадно было»[383].
Затем Сталин перешел к теме федерации Югославии, Болгарии и Албании:
Такую федерацию необходимо создать, и чем скорее, тем лучше. Да, если это возможно, то даже завтра! Давайте немедленно согласуем это.
Один из югославов заметил, что уже готовится проект федерации Югославии с Албанией, но Сталин тут же одернул его: «Нет, сначала федерация Болгарии-Югославии, а затем обеих с Албанией». И добавил: «Мы думаем, что нужно создать федерацию, объединяющую Румынию с Венгрией, а также Польшу с Чехословакией».
Из всего этого Джилас заключил, что Сталин планировал объединить Советский Союз с «народными демократиями»: Украину с Венгрией, Белоруссию с Польшей и Чехословакией, а саму Россию – с балканскими государствами.
Покончив с обвинениями в адрес Димитрова, Сталин обратил свой сарказм и гнев на Карделя:
Что вы там говорите об Албании? Вы ведь даже не проконсультировались с нами относительно ввода туда ваших войск.
Сталин снова вернулся к вопросу о целесообразности таможенных союзов, но Кардель, человек, не терпевший, когда его поддразнивают, сказал, что некоторые из подобных союзов себя оправдали – «например, Бенилюкс», объединяющий Бельгию, Голландию и Люксембург».
«Нет, Голландии в составе Бенилюкса нет, – прервал его Сталин, – только Бельгия и Люксембург».
– Нет, Голландия туда тоже входит, – настаивал Кардель.
– Нет, Голландия не входит, – упрямо повторил Сталин, и никто не осмелился заметить, что «ни» в слове «Бенилюкс» означает Нидерланды[384].
После совещания Джилас ощутил горечь и пустоту. Обычно спокойный и пунктуальный Кардель был расстроен тем, что не так подписал договор[385].
Джилас вспоминает, что за свою физическую безопасность они не опасались, – они ведь являлись представителями иностранного государства, – но ему не терпелось вернуться в боснийские леса.
Возвращаясь самолетом через несколько дней в Белград, Джилас чувствовал себя, по его словам, «все больше и больше – счастливым ребенком, но в то же время испытывал строгую, серьезную радость»[386].
Вскоре, по возвращении Карделя и Джиласа из Москвы, Тито созвал заседание Политбюро, куда пригласил нескольких старых коммунистов, включая Моше Пьяде. Среди присутствующих находился также и Сретен Жуйович, эксперт по экономике, известный своими симпатиями к тому времени уже смещенному Андрийе Хебрангу. Жуйович подробно запротоколировал все сказанное на заседании и наверняка передал эту информацию в советское посольство.
Тито обрисовал ситуацию, сложившуюся вокруг разногласий с Советским Союзом, особо подчеркнув отказ Советов подписать договор о торговле, а также остановился на албанском вопросе. Объявив о том, что отношения между двумя странами зашли в тупик, Тито неожиданно добавил:
«Если они и дальше будут проводить по отношению к нам такую политику, я подам в отставку».
Вот что пишет об этом Джилас:
Никто, конечно же, не был настолько наивен, чтобы воспринять эту угрозу всерьез, – и я в том числе. Тито хотел испытать нас на излом, чтобы посмотреть, одобрит ли кто-нибудь его возможную отставку как самый разумный выход из создавшейся ситуации. Но все, за исключением Жуйовича, который молчал, пылко высказались против подобного предложения. Тито к этому больше не возвращался[387].
Вот уже во второй раз Джилас слышал из уст Тито о его возможной отставке. В первый раз это было в декабре 1941 года, когда партизан вытеснили из Сербии, а Москва по-прежнему продолжала поддерживать четников.
В те дни Тито действительно был близок к отчаянию. Теперь, в феврале 1948 года, он чувствовал себя достаточно могущественным, чтобы выступить против русских.
Хотя Жуйович и сообщил все советскому посольству, остальные присутствовавшие на вилле Тито хранили молчание о ссоре с Советским Союзом.
За рубежом единственный намек на это появился во французской газете «Фигаро» от 12 февраля в сообщении из Бухареста. Некий шустрый репортер заметил, как румынские рабочие снимают со стены портрет Тито.
Личный друг Тито и его будущий биограф Владимир Дедиер не относился к партийной верхушке, поскольку вступил в КПЮ только в военные годы, и он не присутствовал на первом кризисном совещании.
Однажды февральским вечером, готовясь сопровождать югославскую делегацию в Индию, Дедиер получил приглашение в резиденцию Тито, располагавшуюся в доме № 15 по Румынской улице. Как и в своих воспоминаниях о битве на Сутьеске, Дедиер так описывает величие Тито в минуты опасности:
Я медленно добрался до дома № 15 по Румынской улице. Дежуривший у ворот офицер пропустил меня внутрь и я прошел по знакомой извилистой тропинке по направлению к вилле Тито…
Когда я вошел, он работал за своим письменным столом. Он поднял глаза от отчета, который читал, и жестом пригласил меня в дальний конец кабинета. Тито показался мне усталым. Это удивило меня, потому что обычно Тито усталым никогда не выглядел. Я ожидал, что сейчас мы начнем разговор о моей предстоящей поездке. Тито зажег сигарету и вставил ее по своему обыкновению в мундштук в форме изогнутой трубки с серебряной насечкой, сделал затяжку и скрестил ноги. Казалось, что он хочет поделиться с кем-нибудь чем-то важным и услышать в ответ его мнение. Мне прекрасно был знаком этот жест.
Все произошло в считанные секунды. Хотя мы с Тито были знакомы вот уже десять лет и я часто встречался с ним, я все-таки не смог бы догадаться, что же он мне сейчас скажет.
Я был удивлен, когда вместо ожидаемого мною вопроса о поездке в Индию, он сказал вдруг:
«Ты видел, что происходит в Румынии? Они приказали убрать со стен все мои портреты! Ты, наверное, читал об этом в сообщениях иностранных информационных агентств?»
Я был поражен его серьезным тоном. Я читал все сообщения, но был уверен, что все это неправда. Я всегда считал, что выгляжу немного неуклюже, когда разговариваю с Тито, потому что раньше не осмеливался высказать свои мысли вслух, но на этот раз с моего языка сорвалось:
«Как же это так? Разве это не обычная ложь?» Его лицо внезапно исказилось болью. Только в этот миг мне удалось лучше разглядеть, что Тито внешне изменился. Его лицо потемнело и тяжкая скорбь изрезала его глубокими морщинами. Мешки под глазами свидетельствовали о том, что он не спал…
Снова рывком скрестив ноги, Тито сделал еще одну затяжку и, как будто не расслышав мой вопрос, продолжил:
«Ты счастливчик. Ты пока еще ничего не знаешь. Во время войны были моменты, когда нас со всех сторон окружали немцы, мы тогда знали, что нам остается полагаться лишь на собственные силы, на самих себя. Мы с боями прорывались из окружения, насколько у нас хватало сил. Но теперь… когда имеются все условия, благоприятные для нас, русские ставят нам палки в колеса…»
Я потерял дар речи. В голове моей возникла настоящая сумятица, вызывая почти физическую боль.
Я вспомнил разговор, несколько дней тому назад состоявшийся у меня с Калининым, новым представителем ВОКСа (Всесоюзного общества культурных связей с заграницей) в Белграде. Он сказал мне, что, по его мнению, югославы не любят русских, что русский язык изучается недостаточно широко, что больше времени уделяется преподаванию английского и французского. Вот в Болгарии – совсем другое дело. Здесь количество членов Общества дружбы с СССР насчитывает миллион человек.
Я не воспринял слова Калинина всерьез, потому что мне и в голову не могло прийти, что этот мелкий советский чиновник может поучать Югославию.
Но то, что Тито только что сказал мне, означало, что этот усердный русский чиновник, совсем недавно прибывший из Москвы, говорил в соответствии с инструкциями, полученными им сверху. Я вспомнил его похвальбу о том, что в Югославию его направил лично Жданов. Я мысленно все это увязал с тем, что сейчас говорил мне Тито, и понял, что все это не случайно. Это означало конфликт с Советским Союзом.
Тито заметил впечатление, которое произвели на меня его слова. Я постепенно начал понимать, откуда взялись морщины на его лице и эти явные следы усталости.
Сегодня мне ясно, что Тито в тот день принимал решение. Перед ним лежало два пути – и он мог выбрать из них только один. Он сражался вместе со Сталиным, он обращался к нему за поддержкой, Советский Союз был для него маяком[388].
Дедиер был журналистом и порой литературно обрабатывал свои рассказы, чтобы придать им большую занимательность. И все же можно с уверенностью утверждать, что такая встреча действительно имела место, причем по инициативе самого Тито. Хотя из рассказа Дедиера явствует, что Тито пригласил его, чтобы открыть свои сокровенные мысли, снять камень с души и понаблюдать за реакцией друга, скорее всего имелась и еще одна причина.
Тито хотел проверить людей – наедине, лицом к лицу, посмотреть, останутся ли они верны ему в свете приближавшегося конфликта. Хотя Тито, скорее всего, не испытывал недоверия к Дедиеру, своему личному другу, он хотел предупредить его о кризисе, предпочитая, чтобы тот узнал обо всем от него лично, а не из индийских газет.
Пока Тито находился в Белграде, предупреждая людей вроде Дедиера о предстоящих конфликтах, его близкие соратники Ранкович, Кардель и Джилас публично высказывали свою верность правительству, находясь в других югославских республиках.
20 марта Тито довел до сведения триумвирата, что отзывает из СССР своих военных советников. Когда совещание было в самом разгаре, пришло сообщение о том, что отозваны также и советские эксперты по экономике.
Тито написал в Москву письмо, в котором в мягкой, непровокационной манере отрицал недружественную позицию югославов к советским специалистам. Очень скоро Тито пожалел о том, что слишком доверял и мало следил за русскими.
Советский ответ, адресованный «Товарищу Тито и другим членам ЦК КПЮ», был подписан Молотовым и Сталиным – именно в такой последовательности.
Обвиняя КПЮ в забвении демократических норм, авторы письма делали вывод о том, что «подобная организация не может считаться марксистско-ленинской и большевистской». Поименно упоминались четыре «сомнительных марксиста» из числа руководства, включая Джиласа и Ранковича.
Письмо недвусмысленно предупреждало, что «политическая карьера Троцкого весьма поучительна».
Когда четыре упомянутых в нем человека предложили свою отставку, Тито с горечью воскликнул:
«Ну нет! Я знаю, чего они хотят – разгромить наш ЦК. Сначала уничтожить вас, а потом – меня!»[389]
Даже дата письма, подписанного Молотовым-Сталиным – 27 марта 1948 года, носила явно провокационный и оскорбительный характер: седьмая годовщина переворота в Югославии, направленного против союза с Гитлером. Это был день, когда толпа белградцев разгромила германское туристическое агентство и разорвала в клочья флаг со свастикой. За чем последовало вторжение фашистских войск, расчленение Югославии и гибель полутора миллионов человек.