Страница:
Тито встречался и с жестокими лидерами-психопатами, каких тоже было немало в «третьем мире», такими, как Иди Амин из Уганды, но никогда не сближался с ними. Не оказывал он поддержку и террористическим организациям, например, Африканскому национальному конгрессу, получившему субсидии из Советского Союза. И Хайле Селассие, и Сиануку угрожали коммунистические террористы советской или китайской закваски. Несмотря на то, что эти забавы стоили Югославии недешево, она иногда получала неплохие прибыли от сотрудничества с неприсоединившимися странами. Завод имени Раде Кончара продавал трансформаторы и генераторы по всему «третьему миру». На верфях Сплита и Риеки строились корабли для индийского торгового флота. Югославы стали сооружать крупные объекты в Африке – конференц-зал Организации африканских государств в Габоне и дворцовый комплекс в Центрально-Африканской Империи.
В ходе чехословацкого кризиса 1968 года Тито к своей большой досаде обнаружил, что большинство неприсоединившихся стран либо обошли молчанием советское вторжение, либо даже одобрили его. Чтобы заручиться поддержкой своей точки зрения, Тито в конце 1969 году предпринял длительное турне по Африке от Алжира до Дар-эс-Салама, а затем по Восточной Африке до Каира, где встретился с полковником Насером в двадцать третий раз за пятнадцать лет. На третьей конференции неприсоединившихся стран, проводившейся в Лусаке в 1970 году, Югославия все еще была единственным европейским членом организации, которая поставила перед собой задачу изгнать из Африки белых. Кроме того, Тито исполнилось уже семьдесят восемь лет и он начал терять страсть к путешествиям. Однако в «третьем мире» у него было много молодых почитателей, включая панамского лидера Омара Торрихоса, друга знаменитого романиста Грэма Грина, который написал о нем в книге «Мое знакомство с генералом». Торрихос сказал, что Грин напоминает ему Тито.
Соперничество Тито с советским блоком и его несомненный авторитет в движении неприсоединившихся стран способствовали тому, что его имя постоянно мелькало в газетных заголовках, в то же время его главное достижение во внешней политике – сближение с Западной Европой, отошло на задний план. Особенно наглядно это проявилось на примере отношений Югославии с ее двумя старыми врагами – Австрией и Италией. В мае 1945 года, когда Тито выдвигал притязания на Южную Каринтию и большую часть Венеции-Джулии, югославской армии в Триесте противостояли западные союзники, угрожавшие войной. Массовые убийства итальянцев во время «Сорока дней», а также сербов и словенцев, выселенных из Австрии, создали Тито репутацию фанатика и чудовища. В течение следующих трех лет Триест был после Берлина самым опасным местом на всем протяжении «железного занавеса». После того, как на австрийско-югославской границе были сбиты американские самолеты, в нью-йоркской прессе появились призывы сбросить на Белград атомную бомбу. Даже после ссоры со Сталиным Тито заявлял, что Югославия никогда не снимет с повестки дня вопрос о Южной Каринтии. Еще в октябре 1953 года он поговаривал о том, что пошлет танки в Триест. Но через несколько лет Австрия и Италия стали близкими друзьями Югославии.
В мае 1955 года, когда Хрущев нанес свой первый визит в Югославию, признав, что существуют «разные дороги к социализму», Советский Союз подписал договор о прекращении военной оккупации Австрии. После церемонии в Бельведерском дворце австрийское правительство заявило о том, что Австрия будет поддерживать и защищать «постоянный нейтралитет», не присоединится ни к какому военному блоку и не допустит создания иностранных военных баз на своей территории.
Вскоре в Югославию хлынул поток туристов сначала из Австрии, а затем из Германии. Зимой они отдыхали на лыжных курортах в горах, а летом на побережье. В конце 50-х мне случилось побывать в Бледе, в Северной Словении. Там я встретил одного капитана югославской армии, который в отпуске подрабатывал тем, что обслуживал сексуально озабоченных германских и австрийских туристок. Во время войны словенцы были самыми ярыми противниками немцев и итальянцев и самыми фанатичными коммунистами. С конца 50-х годов сотни тысяч югославов устремились на поездах через Австрию в Германию, Швецию или Бельгию в качестве иностранных рабочих («гастарбайтеров»). Через несколько лет многие из них вернулись на автомобилях, купленных на заработанные деньги. Уровень жизни в Словении был теперь почти таким же, как и в Каринтии по ту сторону границы.
Югославско-итальянские отношения наладились вскоре после того, как в Лондоне в 1954 году был подписан договор, урегулировавший проблему Триеста. Одним из первых проявлений нормализации отношений стало увеличение объема двусторонней торговли и инвестиций. Особенно обрадовало югославских рядовых граждан-потребителей решение о строительстве в Крагуеваце автозавода при помощи всемирно известной автомобильной фирмы ФИАТ. Процесс сближения двух стран породил увлечение итальянской культурой и стилем во всем, начиная от искусства и кинематографа и кончая одеждой, поп-музыкой и футболом.
Постепенно югославы помирились со своими прежними закоренелыми противниками – Ватиканом и Итальянской коммунистической партией (ИКП). Заключение в тюрьму архиепископа Степинаца привело к разрыву дипломатических отношений с Ватиканом в октябре 1953 года, во время триестского кризиса. Отношения стали улучшаться после смерти Степинаца в 1960 году и после Второго ватиканского собора 1962 года. В 1966 году был подписан протокол о восстановлении дипломатических отношений.
Отношения Союза коммунистов Югославии (СКЮ) с Итальянской компартией улучшились в 1955 году после визита Хрущева в Югославию. ИКП сочувствовала «титоизму» в Польше и безоговорочно встала на сторону Тито во время чехословацкого кризиса в 1968 году. В 50-е годы, еще до начала разговоров о «еврокоммунизме», ИКП стала открытой, прагматичной и здравомыслящей. Органы местного самоуправления, находившиеся под контролем коммунистов, например, в Болонье, функционировали эффективно. И даже там, где их участие в муниципальной жизни было эпизодическим – в Венеции и Палермо, они показывали себя с лучшей стороны. Во всех этих городах в 60-е годы коммунисты говорили с симпатией о «югославском пути к социализму».
Триест сам являлся ярким свидетельством сближения.
Словенцы в горных окрестностях Триеста свободно передвигались в обоих направлениях через границу, которая когда-то была самым жутким участком «железного занавеса». На празднике, посвященном завершению виноградного сезона, который мне довелось посетить в Сан-Антонио в Боске, всего лишь в ста ярдах от границы с Югославией, я увидел югославских милиционеров, поднимающих бокалы с вином; на сцене пел хор из Любляны, и все знали югославские песни. Это была та граница, где во время моей службы в армии по беглецам стреляли из пулеметов. Теперь же здесь присутствовали и югославские солдаты в форме, которые попадали сюда, в Триест, фуникулером из Опчины. Югославские гости в Триесте выглядели самодовольно, даже триумфально. «Раньше мы приезжали сюда за качественными товарами, – сказала мне покупательница в магазине, – теперь же мы ездим сюда, потому что здесь дешевле».
Шестьдесят лет назад молодой Иосип Броз пришел в Триест пешком из Любляны, надеясь устроиться здесь на работу, и в изумлении разглядывал огромные океанские лайнеры. Через тридцать лет войска Тито ворвались в Триест и в течение сорока дней устраивали там погромы с убийствами. Теперь же югославы Тито приезжали в Триест за покупками и просто посидеть в ресторанах и барах.
ГЛАВА 15
В ходе чехословацкого кризиса 1968 года Тито к своей большой досаде обнаружил, что большинство неприсоединившихся стран либо обошли молчанием советское вторжение, либо даже одобрили его. Чтобы заручиться поддержкой своей точки зрения, Тито в конце 1969 году предпринял длительное турне по Африке от Алжира до Дар-эс-Салама, а затем по Восточной Африке до Каира, где встретился с полковником Насером в двадцать третий раз за пятнадцать лет. На третьей конференции неприсоединившихся стран, проводившейся в Лусаке в 1970 году, Югославия все еще была единственным европейским членом организации, которая поставила перед собой задачу изгнать из Африки белых. Кроме того, Тито исполнилось уже семьдесят восемь лет и он начал терять страсть к путешествиям. Однако в «третьем мире» у него было много молодых почитателей, включая панамского лидера Омара Торрихоса, друга знаменитого романиста Грэма Грина, который написал о нем в книге «Мое знакомство с генералом». Торрихос сказал, что Грин напоминает ему Тито.
Соперничество Тито с советским блоком и его несомненный авторитет в движении неприсоединившихся стран способствовали тому, что его имя постоянно мелькало в газетных заголовках, в то же время его главное достижение во внешней политике – сближение с Западной Европой, отошло на задний план. Особенно наглядно это проявилось на примере отношений Югославии с ее двумя старыми врагами – Австрией и Италией. В мае 1945 года, когда Тито выдвигал притязания на Южную Каринтию и большую часть Венеции-Джулии, югославской армии в Триесте противостояли западные союзники, угрожавшие войной. Массовые убийства итальянцев во время «Сорока дней», а также сербов и словенцев, выселенных из Австрии, создали Тито репутацию фанатика и чудовища. В течение следующих трех лет Триест был после Берлина самым опасным местом на всем протяжении «железного занавеса». После того, как на австрийско-югославской границе были сбиты американские самолеты, в нью-йоркской прессе появились призывы сбросить на Белград атомную бомбу. Даже после ссоры со Сталиным Тито заявлял, что Югославия никогда не снимет с повестки дня вопрос о Южной Каринтии. Еще в октябре 1953 года он поговаривал о том, что пошлет танки в Триест. Но через несколько лет Австрия и Италия стали близкими друзьями Югославии.
В мае 1955 года, когда Хрущев нанес свой первый визит в Югославию, признав, что существуют «разные дороги к социализму», Советский Союз подписал договор о прекращении военной оккупации Австрии. После церемонии в Бельведерском дворце австрийское правительство заявило о том, что Австрия будет поддерживать и защищать «постоянный нейтралитет», не присоединится ни к какому военному блоку и не допустит создания иностранных военных баз на своей территории.
Вскоре в Югославию хлынул поток туристов сначала из Австрии, а затем из Германии. Зимой они отдыхали на лыжных курортах в горах, а летом на побережье. В конце 50-х мне случилось побывать в Бледе, в Северной Словении. Там я встретил одного капитана югославской армии, который в отпуске подрабатывал тем, что обслуживал сексуально озабоченных германских и австрийских туристок. Во время войны словенцы были самыми ярыми противниками немцев и итальянцев и самыми фанатичными коммунистами. С конца 50-х годов сотни тысяч югославов устремились на поездах через Австрию в Германию, Швецию или Бельгию в качестве иностранных рабочих («гастарбайтеров»). Через несколько лет многие из них вернулись на автомобилях, купленных на заработанные деньги. Уровень жизни в Словении был теперь почти таким же, как и в Каринтии по ту сторону границы.
Югославско-итальянские отношения наладились вскоре после того, как в Лондоне в 1954 году был подписан договор, урегулировавший проблему Триеста. Одним из первых проявлений нормализации отношений стало увеличение объема двусторонней торговли и инвестиций. Особенно обрадовало югославских рядовых граждан-потребителей решение о строительстве в Крагуеваце автозавода при помощи всемирно известной автомобильной фирмы ФИАТ. Процесс сближения двух стран породил увлечение итальянской культурой и стилем во всем, начиная от искусства и кинематографа и кончая одеждой, поп-музыкой и футболом.
Постепенно югославы помирились со своими прежними закоренелыми противниками – Ватиканом и Итальянской коммунистической партией (ИКП). Заключение в тюрьму архиепископа Степинаца привело к разрыву дипломатических отношений с Ватиканом в октябре 1953 года, во время триестского кризиса. Отношения стали улучшаться после смерти Степинаца в 1960 году и после Второго ватиканского собора 1962 года. В 1966 году был подписан протокол о восстановлении дипломатических отношений.
Отношения Союза коммунистов Югославии (СКЮ) с Итальянской компартией улучшились в 1955 году после визита Хрущева в Югославию. ИКП сочувствовала «титоизму» в Польше и безоговорочно встала на сторону Тито во время чехословацкого кризиса в 1968 году. В 50-е годы, еще до начала разговоров о «еврокоммунизме», ИКП стала открытой, прагматичной и здравомыслящей. Органы местного самоуправления, находившиеся под контролем коммунистов, например, в Болонье, функционировали эффективно. И даже там, где их участие в муниципальной жизни было эпизодическим – в Венеции и Палермо, они показывали себя с лучшей стороны. Во всех этих городах в 60-е годы коммунисты говорили с симпатией о «югославском пути к социализму».
Триест сам являлся ярким свидетельством сближения.
Словенцы в горных окрестностях Триеста свободно передвигались в обоих направлениях через границу, которая когда-то была самым жутким участком «железного занавеса». На празднике, посвященном завершению виноградного сезона, который мне довелось посетить в Сан-Антонио в Боске, всего лишь в ста ярдах от границы с Югославией, я увидел югославских милиционеров, поднимающих бокалы с вином; на сцене пел хор из Любляны, и все знали югославские песни. Это была та граница, где во время моей службы в армии по беглецам стреляли из пулеметов. Теперь же здесь присутствовали и югославские солдаты в форме, которые попадали сюда, в Триест, фуникулером из Опчины. Югославские гости в Триесте выглядели самодовольно, даже триумфально. «Раньше мы приезжали сюда за качественными товарами, – сказала мне покупательница в магазине, – теперь же мы ездим сюда, потому что здесь дешевле».
Шестьдесят лет назад молодой Иосип Броз пришел в Триест пешком из Любляны, надеясь устроиться здесь на работу, и в изумлении разглядывал огромные океанские лайнеры. Через тридцать лет войска Тито ворвались в Триест и в течение сорока дней устраивали там погромы с убийствами. Теперь же югославы Тито приезжали в Триест за покупками и просто посидеть в ресторанах и барах.
ГЛАВА 15
На повестке дня снова национальная проблема
Открытие границ с Италией и Австрией привело к осложнению проблемы национальностей внутри Югославии. Географическая близость означала, что словенцы и хорваты извлекали из связей с Западом непропорционально большую выгоду, нежели остальные югославские республики. Туристы тратили около 90 процентов своих денег в Словении и Хорватии, и лишь 10 процентов, а то и меньше, приходилось на долю Боснии и Герцеговины и побережья Черногории. И хотя часть дохода от туризма поступала в федеральную казну через налоги, уплачиваемые отелями, в распоряжении местных властей оставалась куда большая доля. Близость к экономическим центрам Западной Европы дала преимущество словенским и хорватским предприятиям машиностроительной и горнодобывающей промышленности, транспорту, средствам коммуникаций и в не меньшей степени сельскому хозяйству. Как мы уже видели, большая часть продовольствия в Триест поставлялась югославскими фермерами. Супермаркеты Британии были завалены словенским рислингом, но не замечательными красными винами Сербии. Словения и Хорватия просто-напросто находились гораздо ближе к рынкам сбыта, чем юго-восточная Югославия.
В 1961 году средний доход на душу населения в Словении был в шесть раз выше, чем в Косове. По другим оценкам получается, что по уровню развития своей экономики Словения сравнялась с Италией, а Косово оставалось на уровне Таиланда[461].
«Гастарбайтеры» рекрутировались в основном из тех частей страны, которые больше всего пострадали от межнациональной розни и где до сих пор ощущались отголоски гражданской войны. Это были районы старой военной границы Хорватии, глубинка Далмации, Босния и Герцеговина, Санджак, Македония и прежде всего Косово, где в албанских семьях насчитывалось по восемь, а то и девять детей. Албанцы уезжали не только в Швейцарию, Бельгию и Соединенные Штаты, но и в более зажиточные северо-западные регионы самой Югославии, промышляя в основном торговлей турецкими сладостями и филигранными ювелирными изделиями. Затем они просочились во все сферы коммерции и составили значительное национальное меньшинство даже в таких далеких от Косова городах, как Загреб.
Близость словенцев и хорватов к Австрии и Италии способствовала также формированию в их психологии чувства общности с Западом. Они считали себя культурнее своих соотечественников на юге и востоке, называя их «византийцами» и «примитивными». Они смотрели на боснийских и македонских крестьян, околачивавшихся на железнодорожных вокзалах Загреба и Любляны, точно так же, как французы смотрели на алжирцев, а немцы на турок. Словенцы и хорваты жаловались на то, что им приходится субсидировать бедные, отсталые и «ленивые» районы страны, так же как северные итальянцы жалуются на то, что им дорого обходится отсталый Юг. Эти ворчуны забыли о том, что они пользовались доходами от туризма, составлявшими половину доходов страны в иностранной валюте. Более того, предприятия Севера покупали сырье на Юге по очень дешевой цене, имея гарантию сбыта своих товаров.
Некоторые словенцы и хорваты мечтали о вступлении их стран в многонациональное государство по типу Австро-Венгрии, в то время как другие склонялись к независимости. Для словенцев идея независимости была совершенно новой, поскольку на протяжении всей их истории пределом устремлений для них был статус провинции. Для хорватов перспектива независимости представлялась реальной и волновала кровь. Кое-кто тосковал по навсегда канувшей в вечность Австро-Венгерской империи; многие, особенно молодежь, верили в Югославию, третьи мечтали возродить Независимое Хорватское Государство. Среди тех, кто желал Независимого Государства, самым знаменитым был архиепископ Степинац, который объявил о своей верности НХГ в речи, произнесенной со скамьи подсудимых в 1946 году.
Подавляющее большинство хорватов за пределами Югославии оставались верными принципу НХГ и лично Анте Павеличу. Перебравшись в 1950 году из Рима в Буэнос-Айрес, бывший «поглавник» сменил название своей организации. Теперь это была уже не «Усташа», а Хорватское Освободительное Движение, имевшее филиалы и выпускавшее печатные издания в Северной Америке, Австралии и Западной Европе.
Павелич пользовался также поддержкой и нехорватов, таких, как молодой французский парламентарий из числа крайне правых Жан-Мари Ле Пен, который опубликовал книгу «Хорватия-мученица» с красно-белым шахматным флагом.
Уцелев после покушения, совершенного на него в 1957 году, Павелич переехал из Аргентины в Испанию, где и умер в своей постели три года спустя. Уже в изгнании «Усташа» раскололась на две враждующие фракции. Анте Павелич и Хорватское Освободительное Движение смягчили свою позицию и стали искать соглашения с правонастроенными сербами по вопросу о разделе Югославии. Прежде всего, они планировали поделить Боснию и Герцеговину на сербский и хорватский регионы, подобно «Споразуму» 1939 года[462]. Некоторые усташи из числа самых твердолобых отрицали любой компромисс с ненавистными сербами и хотели создать независимую Хорватию, в которую вошла бы вся Босния и Герцеговина. Эту фракцию возглавлял Макс Любурич, бывший комендант концентрационного лагеря в Ясеноваце, который теперь жил в Испании. Он организовал группу из радикальных террористов, которая базировалась сначала в Западной Германии, а затем в Австралии. 20 апреля 1969 года Любурич был найден мертвым поблизости от своей виллы в Валенсии. Смерть наступила от ударов железным прутом по голове и пяти ножевых ран[463].
Аргентина и Испания были странами, где правили реакционные диктаторы, с охотой дававшие убежища бывшим усташам. Однако Андрей Артукович, бывший министр иностранных дел Хорватского государства в годы второй мировой войны, предпочел остаться со своим братом в Калифорнии. Перед этим он целый год отсиживался в тиши Ирландии. Когда в 1950 году стало известно, где и под каким именем он скрывается, сербы, проживавшие в Соединенных Штатах, послали Генеральной Ассамблее Объединенных Наций меморандум с просьбой выполнить резолюцию 1946 года, согласно которой геноцид объявлялся преступлением против человечества. Они потребовали, чтобы страны – члены ООН приняли меры к аресту примерно 120 хорватов, включая Павелича, Артуковича, архиепископа Шарича и отца Драгановича, который помог спастись многим усташам. Меморандум не возымел никакого действия, поскольку не исходил от страны – члена ООН.
Югославия запросила выдачи Артуковича лишь в 1952 году, а арестовали его через шесть лет после этого. За предшествующий период он успел стать членом организации «Рыцари Колумба» и уважаемым человеком, читавшим лекции в различных учреждениях и раздававшим интервью. После его ареста 50000 «рыцарей» послали в его защиту петицию конгрессу США, а ложи Хорватского католического союза в Западной Пенсильвании направили резолюцию, в которой утверждалось, что «его единственное преступление состоит в том, что он неустанно боролся против коммунизма». Францисканские журналы в Чикаго не только поддержали Артуковича, но и призвали читателей посылать денежные пожертвования в пользу беглых усташей на его адрес в Серфсайде, Калифорния. Еще одним союзником был отец Маринко Лацкович, бывший личный секретарь архиепископа Степинаца, живший теперь в Янгстауне, штат Огайо. Отец Лацкович рассказал лос-анджелесской газете «Миррор ньюс» (24.01.1958), что Артукович виделся со Степинацем почти ежедневно и был «ведущим католиком-мирянином Хорватии и светским представителем кардинала Степинаца, и тот консультировался с ним по моральному аспекту всех предпринимавшихся им акций». Как выразился Губерт Батлер: «Убийцы Старого Света стали мучениками в Новом». Хотя евреи, жители Калифорнии, выступили против Артуковича и добились его выдачи (процесс состоялся в Загребе в 1986 году), большинство американцев испытывали к этому беглецу и его пяти детям чувство безразличия или даже легкой симпатии, как заметил Батлер.
Югославское правительство не особенно настаивало на выдаче Артуковича, а в 60-е годы и вовсе отказалось от этого требования. С Соединенными Штатами были заключены солидные сделки, и Белград не хотел будоражить американское общественное мнение. По тем же финансовым соображениям югославские власти стали утверждать, что Артукович являлся беспомощной марионеткой нацистов, а потому за ущерб, нанесенный им и его подручными, должна платить Западная Германия. Тито понимал, что на открытом процессе Артуковича в Югославии выяснится, что усташи пользовались поддержкой значительной части населения во время войны, и это может оживить чувство застарелой вражды между сербами и хорватами. Югославия не только не настаивала на выдаче военных преступников-усташей, но даже разрешила вернуться на родину отцу Драгановичу, с участием которого составлялись законы по принудительному обращению православных христиан в католическую веру, и который затем организовывал бегство за границу таких людей, как Артукович. «Алый карлик» выступил на пресс-конференции, восхваляя «демократическую» Югославию Тито, а затем отправился на жительство в монастырь близ Сараева[464].
Православная церковь, хотя и отличалась патриотической приверженностью к единому югославскому государству, все же дистанцировалась от великосербского национализма и от четников. Архиепископ Джуич в Книне был редким исключением. Большинство священников и монахинь посвящали себя молитвам или же уходу за ранеными и беженцами. Однако в марте 1941 года патриарх сербской церкви выступил по радио с осуждением пакта с Гитлером. Точно так же и его преемник во время православного Рождества в январе 1954 года посетил Тито и заверил его в поддержке церкви по вопросу о Триесте. В свою очередь Тито часто посещал красивые сербские средневековые церкви и монастыри. Настоятельница одного из монастырей, нуждавшегося в ремонте, написала письмо, обратившись к «Тито и Йованке», так же как могла бы обратиться раньше к монарху из династии Карагеоргиевичей, и вскоре получила помощь. Когда Тито посетил монастырь вместе с Йованкой, монахи поднесли ей в подарок детскую колыбель из чеканного серебра, принесенную местными жительницами как подношение Богу за то, чтоб он помогал им благополучно разрешиться от бремени. Йованку, у которой не было детей, этот подарок мог настроить на печальный лад[465]. В противоположность Степинацу, патриарх сербской церкви отказался сотрудничать с оккупантами во время второй мировой войны и чуть было не погиб в немецком концентрационном лагере. Православные священники в основной своей массе были потрясены процессом над Дражей Михайловичем и его казнью в 1946 году, но по традиции церкви они не выступили с публичным протестом. К 1953 году враждебное отношение коммунистической партии к церкви изменилось на безразличное. Хотя в Белграде на воскресную молитву собиралось уже не так много прихожан, как раньше, все же большинство семей, члены которых не были коммунистами, праздновало именины, Пасху и Рождество. Сначала правительство экспроприировало почти всю церковную собственность, но позднее разрешило монастырям иметь фермы и даже поощряло их в этом деле. В своей чудесной книге путевых заметок «Горы Сербии» Энн Киндерсли описала работу игуменьи Варвары в Любостинье, у реки Моравы:
В 60-е годы сербскохорватские разногласия начали проявляться в общественной жизни страны, то есть внутри коммунистической партии и в прессе. Подобные прецеденты имели место в партии и раньше, во время войны, хотя и не в такой явной форме. Например, хорват Андрей Хебранг обвинил сербов в несправедливом установлении границ между республиками. Очевидно, задетые национальные чувства и послужили причиной того, что Хебранг в 1948 году встал на сторону Сталина. Однако сербскохорватские разногласия не отразились ни на споре из-за резолюции Информбюро, ни на деле Джиласа.
В 60-е годы камнем преткновения стала экономика. Либерализация и открытость Западу привели к быстрому и зачастую бесконтрольному росту промышленности, что потребовало сокращения расходов путем закрытия нерентабельных предприятий и сокращения избыточного количества рабочих. Такое применение принципов рыночной экономики должно было сильнее всего ударить по менее развитым южным и восточным районам страны, получавшим ранее субсидии от северо-запада. Получилось так, что «реформаторы» или экономисты-либералы в основном были родом из Словении и Хорватии, а «консерваторы» – из районов страны с более низким уровнем жизни. К последним, как правило, относились сербы из Хорватии или Боснии и Герцеговины и гораздо реже – из самой Сербии. Из двух членов правящего триумвирата при Тито, Кардель считался реформатором, а Ранкович – консерватором. Будучи главой органов госбезопасности, Ранкович опасался, что либеральные реформы могут ослабить оборону страны ввиду угрозы со стороны таких враждебных элементов, как албанские националисты и усташи.
Хотя Тито всегда отрицательно относился к любым реформам, которые могли привести к ослаблению центральной власти, все же в 1966 году он, похоже, пришел к выводу, что Ранкович вносит раскол в ряды партии. Возможно, до него дошло наконец то, о чем давно шептались в Загребе, а именно: что Ранкович был «великосербом», который хотел использовать органы госбезопасности для установления своей личной власти. Его противникам удалось узнать, что по распоряжению Ранковича в резиденции Тито были установлены подслушивающие устройства. На пленуме ЦК СКЮ, который состоялся в июле 1966 года на острове Бриони, Ранковича обязали подать в отставку со всех занимаемых им партийных должностей, а также с поста вице-президента. Поскольку никаких уголовных обвинений к нему не было предъявлено, он тихо удалился на покой, зажив жизнью привилегированного пенсионера. Довольно странно, что у белградской общественности гораздо большей популярностью пользовался Ранкович, а не Джилас. Когда Джилас входил в кафе, никто даже голову не поворачивал, но когда вскоре после ухода в отставку в одном из ресторанов появился Ранкович, все встали и зааплодировали. Этот случай, о котором мне рассказывал очевидец, был, несомненно, не только проявлением роста сербского национализма, но и еще одним примером изумительного умения Ранковича располагать к себе людей.
Увольнение Ранковича не помогло сбить волну недовольства хорватов, и в следующем году возник кризис по вопросу о языке. Впервые этот вопрос был урегулирован еще в 1850 году, когда в Вене при посредничестве ученого-лексиколога Вука Караджича сербские и хорватские ученые пришли к согласию между собой. Было решено, что сербы и хорваты должны говорить и писать на «чистом» языке Герцеговины; первые могли пользоваться кириллицей, а последние – латиницей. Через сто с небольшим лет группа ученых, собравшихся в 1954 году в Нови-Саде, усовершенствовала венское соглашение. Теперь допускались различные написания одних и тех же слов. Например, слово «речь» получало форму «rijec», если бы его произнес Тито, хорват; но в устах серба оно имело бы форму «rec». Иностранцу это могло показаться совершеннейшим пустяком, но не хорватам.
Затем 17 марта 1967 года главный литературный еженедельник Загреба опубликовал декларацию различных культурных кружков, включая такой, как «Матица Хрватска» («Хорватская пчеломатка»), существующий еще с XIX века. Кроме того, ее подписали тринадцать интеллектуалов, в большинстве своем членов партии, среди них был писатель Мирослав Крлежа, который осудил нови-садское соглашение и потребовал признать хорватский самостоятельным языком[467]. И тут же сорок пять сербских писателей, тоже, в основном, коммунисты, выдвинули встречные требования, в частности, они заявили, что обучение сербских детей в Хорватии, – а там проживало около 700000 сербов – должно проводиться только на сербском языке. Это означало создание раздельных школ для детей православных и католиков. На “подписантов” обоих документов начало оказываться давление со стороны правительства. Некоторых исключили из коммунистической партии, других вынудили подать в отставку. Крлеже пришлось это сделать во второй раз за сорок лет. Это было еще одним ударом для Тито, который во время войны был разочарован тем, что Крлежа не присоединился к партизанам. Теперь люди вспомнили, что Крлежа всю войну преспокойно отсиживался в Загребе, очевидно, пользуясь протекцией министра культуры усташского государства Миле Будака.
В 1961 году средний доход на душу населения в Словении был в шесть раз выше, чем в Косове. По другим оценкам получается, что по уровню развития своей экономики Словения сравнялась с Италией, а Косово оставалось на уровне Таиланда[461].
«Гастарбайтеры» рекрутировались в основном из тех частей страны, которые больше всего пострадали от межнациональной розни и где до сих пор ощущались отголоски гражданской войны. Это были районы старой военной границы Хорватии, глубинка Далмации, Босния и Герцеговина, Санджак, Македония и прежде всего Косово, где в албанских семьях насчитывалось по восемь, а то и девять детей. Албанцы уезжали не только в Швейцарию, Бельгию и Соединенные Штаты, но и в более зажиточные северо-западные регионы самой Югославии, промышляя в основном торговлей турецкими сладостями и филигранными ювелирными изделиями. Затем они просочились во все сферы коммерции и составили значительное национальное меньшинство даже в таких далеких от Косова городах, как Загреб.
Близость словенцев и хорватов к Австрии и Италии способствовала также формированию в их психологии чувства общности с Западом. Они считали себя культурнее своих соотечественников на юге и востоке, называя их «византийцами» и «примитивными». Они смотрели на боснийских и македонских крестьян, околачивавшихся на железнодорожных вокзалах Загреба и Любляны, точно так же, как французы смотрели на алжирцев, а немцы на турок. Словенцы и хорваты жаловались на то, что им приходится субсидировать бедные, отсталые и «ленивые» районы страны, так же как северные итальянцы жалуются на то, что им дорого обходится отсталый Юг. Эти ворчуны забыли о том, что они пользовались доходами от туризма, составлявшими половину доходов страны в иностранной валюте. Более того, предприятия Севера покупали сырье на Юге по очень дешевой цене, имея гарантию сбыта своих товаров.
Некоторые словенцы и хорваты мечтали о вступлении их стран в многонациональное государство по типу Австро-Венгрии, в то время как другие склонялись к независимости. Для словенцев идея независимости была совершенно новой, поскольку на протяжении всей их истории пределом устремлений для них был статус провинции. Для хорватов перспектива независимости представлялась реальной и волновала кровь. Кое-кто тосковал по навсегда канувшей в вечность Австро-Венгерской империи; многие, особенно молодежь, верили в Югославию, третьи мечтали возродить Независимое Хорватское Государство. Среди тех, кто желал Независимого Государства, самым знаменитым был архиепископ Степинац, который объявил о своей верности НХГ в речи, произнесенной со скамьи подсудимых в 1946 году.
Подавляющее большинство хорватов за пределами Югославии оставались верными принципу НХГ и лично Анте Павеличу. Перебравшись в 1950 году из Рима в Буэнос-Айрес, бывший «поглавник» сменил название своей организации. Теперь это была уже не «Усташа», а Хорватское Освободительное Движение, имевшее филиалы и выпускавшее печатные издания в Северной Америке, Австралии и Западной Европе.
Павелич пользовался также поддержкой и нехорватов, таких, как молодой французский парламентарий из числа крайне правых Жан-Мари Ле Пен, который опубликовал книгу «Хорватия-мученица» с красно-белым шахматным флагом.
Уцелев после покушения, совершенного на него в 1957 году, Павелич переехал из Аргентины в Испанию, где и умер в своей постели три года спустя. Уже в изгнании «Усташа» раскололась на две враждующие фракции. Анте Павелич и Хорватское Освободительное Движение смягчили свою позицию и стали искать соглашения с правонастроенными сербами по вопросу о разделе Югославии. Прежде всего, они планировали поделить Боснию и Герцеговину на сербский и хорватский регионы, подобно «Споразуму» 1939 года[462]. Некоторые усташи из числа самых твердолобых отрицали любой компромисс с ненавистными сербами и хотели создать независимую Хорватию, в которую вошла бы вся Босния и Герцеговина. Эту фракцию возглавлял Макс Любурич, бывший комендант концентрационного лагеря в Ясеноваце, который теперь жил в Испании. Он организовал группу из радикальных террористов, которая базировалась сначала в Западной Германии, а затем в Австралии. 20 апреля 1969 года Любурич был найден мертвым поблизости от своей виллы в Валенсии. Смерть наступила от ударов железным прутом по голове и пяти ножевых ран[463].
Аргентина и Испания были странами, где правили реакционные диктаторы, с охотой дававшие убежища бывшим усташам. Однако Андрей Артукович, бывший министр иностранных дел Хорватского государства в годы второй мировой войны, предпочел остаться со своим братом в Калифорнии. Перед этим он целый год отсиживался в тиши Ирландии. Когда в 1950 году стало известно, где и под каким именем он скрывается, сербы, проживавшие в Соединенных Штатах, послали Генеральной Ассамблее Объединенных Наций меморандум с просьбой выполнить резолюцию 1946 года, согласно которой геноцид объявлялся преступлением против человечества. Они потребовали, чтобы страны – члены ООН приняли меры к аресту примерно 120 хорватов, включая Павелича, Артуковича, архиепископа Шарича и отца Драгановича, который помог спастись многим усташам. Меморандум не возымел никакого действия, поскольку не исходил от страны – члена ООН.
Югославия запросила выдачи Артуковича лишь в 1952 году, а арестовали его через шесть лет после этого. За предшествующий период он успел стать членом организации «Рыцари Колумба» и уважаемым человеком, читавшим лекции в различных учреждениях и раздававшим интервью. После его ареста 50000 «рыцарей» послали в его защиту петицию конгрессу США, а ложи Хорватского католического союза в Западной Пенсильвании направили резолюцию, в которой утверждалось, что «его единственное преступление состоит в том, что он неустанно боролся против коммунизма». Францисканские журналы в Чикаго не только поддержали Артуковича, но и призвали читателей посылать денежные пожертвования в пользу беглых усташей на его адрес в Серфсайде, Калифорния. Еще одним союзником был отец Маринко Лацкович, бывший личный секретарь архиепископа Степинаца, живший теперь в Янгстауне, штат Огайо. Отец Лацкович рассказал лос-анджелесской газете «Миррор ньюс» (24.01.1958), что Артукович виделся со Степинацем почти ежедневно и был «ведущим католиком-мирянином Хорватии и светским представителем кардинала Степинаца, и тот консультировался с ним по моральному аспекту всех предпринимавшихся им акций». Как выразился Губерт Батлер: «Убийцы Старого Света стали мучениками в Новом». Хотя евреи, жители Калифорнии, выступили против Артуковича и добились его выдачи (процесс состоялся в Загребе в 1986 году), большинство американцев испытывали к этому беглецу и его пяти детям чувство безразличия или даже легкой симпатии, как заметил Батлер.
Югославское правительство не особенно настаивало на выдаче Артуковича, а в 60-е годы и вовсе отказалось от этого требования. С Соединенными Штатами были заключены солидные сделки, и Белград не хотел будоражить американское общественное мнение. По тем же финансовым соображениям югославские власти стали утверждать, что Артукович являлся беспомощной марионеткой нацистов, а потому за ущерб, нанесенный им и его подручными, должна платить Западная Германия. Тито понимал, что на открытом процессе Артуковича в Югославии выяснится, что усташи пользовались поддержкой значительной части населения во время войны, и это может оживить чувство застарелой вражды между сербами и хорватами. Югославия не только не настаивала на выдаче военных преступников-усташей, но даже разрешила вернуться на родину отцу Драгановичу, с участием которого составлялись законы по принудительному обращению православных христиан в католическую веру, и который затем организовывал бегство за границу таких людей, как Артукович. «Алый карлик» выступил на пресс-конференции, восхваляя «демократическую» Югославию Тито, а затем отправился на жительство в монастырь близ Сараева[464].
Православная церковь, хотя и отличалась патриотической приверженностью к единому югославскому государству, все же дистанцировалась от великосербского национализма и от четников. Архиепископ Джуич в Книне был редким исключением. Большинство священников и монахинь посвящали себя молитвам или же уходу за ранеными и беженцами. Однако в марте 1941 года патриарх сербской церкви выступил по радио с осуждением пакта с Гитлером. Точно так же и его преемник во время православного Рождества в январе 1954 года посетил Тито и заверил его в поддержке церкви по вопросу о Триесте. В свою очередь Тито часто посещал красивые сербские средневековые церкви и монастыри. Настоятельница одного из монастырей, нуждавшегося в ремонте, написала письмо, обратившись к «Тито и Йованке», так же как могла бы обратиться раньше к монарху из династии Карагеоргиевичей, и вскоре получила помощь. Когда Тито посетил монастырь вместе с Йованкой, монахи поднесли ей в подарок детскую колыбель из чеканного серебра, принесенную местными жительницами как подношение Богу за то, чтоб он помогал им благополучно разрешиться от бремени. Йованку, у которой не было детей, этот подарок мог настроить на печальный лад[465]. В противоположность Степинацу, патриарх сербской церкви отказался сотрудничать с оккупантами во время второй мировой войны и чуть было не погиб в немецком концентрационном лагере. Православные священники в основной своей массе были потрясены процессом над Дражей Михайловичем и его казнью в 1946 году, но по традиции церкви они не выступили с публичным протестом. К 1953 году враждебное отношение коммунистической партии к церкви изменилось на безразличное. Хотя в Белграде на воскресную молитву собиралось уже не так много прихожан, как раньше, все же большинство семей, члены которых не были коммунистами, праздновало именины, Пасху и Рождество. Сначала правительство экспроприировало почти всю церковную собственность, но позднее разрешило монастырям иметь фермы и даже поощряло их в этом деле. В своей чудесной книге путевых заметок «Горы Сербии» Энн Киндерсли описала работу игуменьи Варвары в Любостинье, у реки Моравы:
Ее энергия и предприимчивость достойны восхищения. Любостинье всегда было районом виноградарства. Она полностью обновила запущенные виноградники сортами «черный Гамбург» и «Герцеговина», и теперь там производится 10000 килограммов (так у автора – не литров!) вина в год. У стен старой гостиницы с черными балками и крышей, покрытой коричневой черепицей, стояло много рядов ящиков с надписью: «Экспорт». Она поставляет вино в один из лучших отелей Белграда. Кроме того, она основала небольшую мастерскую, которая производит плетеные кресла и вышивку. Эти товары также по большей части сбываются в столице. А еще она откармливает телят для местного кооператива; их показывали даже на самой крупной сельскохозяйственной ярмарке в Югославии – в Нови-Саде. Директор кооператива заявил газетам: «Теленок, выращенный матушкой Варварой, не хуже теленка с лучшей племенной фермы в Сербии[466].
В 60-е годы сербскохорватские разногласия начали проявляться в общественной жизни страны, то есть внутри коммунистической партии и в прессе. Подобные прецеденты имели место в партии и раньше, во время войны, хотя и не в такой явной форме. Например, хорват Андрей Хебранг обвинил сербов в несправедливом установлении границ между республиками. Очевидно, задетые национальные чувства и послужили причиной того, что Хебранг в 1948 году встал на сторону Сталина. Однако сербскохорватские разногласия не отразились ни на споре из-за резолюции Информбюро, ни на деле Джиласа.
В 60-е годы камнем преткновения стала экономика. Либерализация и открытость Западу привели к быстрому и зачастую бесконтрольному росту промышленности, что потребовало сокращения расходов путем закрытия нерентабельных предприятий и сокращения избыточного количества рабочих. Такое применение принципов рыночной экономики должно было сильнее всего ударить по менее развитым южным и восточным районам страны, получавшим ранее субсидии от северо-запада. Получилось так, что «реформаторы» или экономисты-либералы в основном были родом из Словении и Хорватии, а «консерваторы» – из районов страны с более низким уровнем жизни. К последним, как правило, относились сербы из Хорватии или Боснии и Герцеговины и гораздо реже – из самой Сербии. Из двух членов правящего триумвирата при Тито, Кардель считался реформатором, а Ранкович – консерватором. Будучи главой органов госбезопасности, Ранкович опасался, что либеральные реформы могут ослабить оборону страны ввиду угрозы со стороны таких враждебных элементов, как албанские националисты и усташи.
Хотя Тито всегда отрицательно относился к любым реформам, которые могли привести к ослаблению центральной власти, все же в 1966 году он, похоже, пришел к выводу, что Ранкович вносит раскол в ряды партии. Возможно, до него дошло наконец то, о чем давно шептались в Загребе, а именно: что Ранкович был «великосербом», который хотел использовать органы госбезопасности для установления своей личной власти. Его противникам удалось узнать, что по распоряжению Ранковича в резиденции Тито были установлены подслушивающие устройства. На пленуме ЦК СКЮ, который состоялся в июле 1966 года на острове Бриони, Ранковича обязали подать в отставку со всех занимаемых им партийных должностей, а также с поста вице-президента. Поскольку никаких уголовных обвинений к нему не было предъявлено, он тихо удалился на покой, зажив жизнью привилегированного пенсионера. Довольно странно, что у белградской общественности гораздо большей популярностью пользовался Ранкович, а не Джилас. Когда Джилас входил в кафе, никто даже голову не поворачивал, но когда вскоре после ухода в отставку в одном из ресторанов появился Ранкович, все встали и зааплодировали. Этот случай, о котором мне рассказывал очевидец, был, несомненно, не только проявлением роста сербского национализма, но и еще одним примером изумительного умения Ранковича располагать к себе людей.
Увольнение Ранковича не помогло сбить волну недовольства хорватов, и в следующем году возник кризис по вопросу о языке. Впервые этот вопрос был урегулирован еще в 1850 году, когда в Вене при посредничестве ученого-лексиколога Вука Караджича сербские и хорватские ученые пришли к согласию между собой. Было решено, что сербы и хорваты должны говорить и писать на «чистом» языке Герцеговины; первые могли пользоваться кириллицей, а последние – латиницей. Через сто с небольшим лет группа ученых, собравшихся в 1954 году в Нови-Саде, усовершенствовала венское соглашение. Теперь допускались различные написания одних и тех же слов. Например, слово «речь» получало форму «rijec», если бы его произнес Тито, хорват; но в устах серба оно имело бы форму «rec». Иностранцу это могло показаться совершеннейшим пустяком, но не хорватам.
Затем 17 марта 1967 года главный литературный еженедельник Загреба опубликовал декларацию различных культурных кружков, включая такой, как «Матица Хрватска» («Хорватская пчеломатка»), существующий еще с XIX века. Кроме того, ее подписали тринадцать интеллектуалов, в большинстве своем членов партии, среди них был писатель Мирослав Крлежа, который осудил нови-садское соглашение и потребовал признать хорватский самостоятельным языком[467]. И тут же сорок пять сербских писателей, тоже, в основном, коммунисты, выдвинули встречные требования, в частности, они заявили, что обучение сербских детей в Хорватии, – а там проживало около 700000 сербов – должно проводиться только на сербском языке. Это означало создание раздельных школ для детей православных и католиков. На “подписантов” обоих документов начало оказываться давление со стороны правительства. Некоторых исключили из коммунистической партии, других вынудили подать в отставку. Крлеже пришлось это сделать во второй раз за сорок лет. Это было еще одним ударом для Тито, который во время войны был разочарован тем, что Крлежа не присоединился к партизанам. Теперь люди вспомнили, что Крлежа всю войну преспокойно отсиживался в Загребе, очевидно, пользуясь протекцией министра культуры усташского государства Миле Будака.