Страница:
Скользнул глазами по телу. Он лежал на кровати поверх простыней совершенно голый. Теперь он уже смутно ощущал свое тело. Слава Богу! Все это оказалось сном. Попробовал повернуть голову - налево, к свету, но не смог. Почему он не может пошевелиться? Ведь он уже проснулся. В чем дело? Он скосил взгляд влево. Окно спальни находится прямо над ним. Если бы только он мог...
Стоп!.. Стены - круглые. Потолок - выпуклый. Из бетона. Везде сплошной бетон. Он еще на миллиметр открыл глаза. Никаких окон - свет проходил через решетку, вделанную в бетонный потолок.
Это не спальня. Это колодец, канализационный колодец. Значит, все это ему не приснилось. А случилось на самом деле. На самом деле!
Справившись с первым приступом паники, Хэнк попытался порассуждать. Он жив. Об этом нужно помнить. Он жив, и скоро наступит день. Твари из трещины днем бездействуют. Они прячутся от света. Он должен пораскинуть мозгами и что-нибудь придумать. Это он хорошо умеет. Строить планы на будущее.
Он снова посмотрел на свое тело. Сейчас очертания уже не были такими расплывчатыми. Он увидел, как плавно поднимается и опускается его умеренно волосатая грудь, а ниже, на животе, разглядел кровоточащую рану в том месте, где сороконожка пробуравила отверстие и ввела туда нервно-паралитический яд. Действие невротоксина, очевидно, продолжает парализовать его двигательные мышцы, но при этом сердце и легкие продолжают функционировать. Паралич не полный. Он ведь может шевелить веками. Может двигать зрачками, разве нет? Чем еще он может пошевелить?
Хэнк отвел взгляд от живота и стал осматривать свои руки. Они неподвижно лежали вдоль туловища, ладонями кверху. Затем посмотрел на ноги. Они были целы и вывернуты носками наружу. Глядя на Хэнка, можно было подумать, что он загорает. Тело находилось в абсолютно расслабленном состоянии... от паралича. Он снова окинул взглядом руки - от плеча до кисти. Если бы он смог пошевелить пальцем...
Вдруг он заметил, что весь окутан густой паутиной, похожей на марлю. Казалось, ее сплел огромный паук. Длинные нити обвили руки и ноги Хэнка и тянулись к стенам колодца, уходя концами в прилепленный к бетону желеобразный шарик. Оглядевшись, насколько это было возможно в его положении, Хэнк понял, что не лежит, а подвешен в гамаке из паутины поперек колодца.
Хэнк сам удивился спокойствию, с которым оценил создавшуюся ситуацию. Он в ловушке - не только парализован, но к тому же и тщательно, накрепко связан. Однако гамак имеет некоторые преимущества. При длительном соприкосновении с бетонным полом его тело не сохранило бы нормальную температуру, к тому же паутина защищала его от воды. По крайней мере, тело оставалось сухим.
Так что, можно сказать, он оставался на высоте и вышел сухим из воды, хотя при этом был связанным, бессловесным и парализованным.
Он подвешен, словно кусок мяса.
Эта внезапно пришедшая в голову мысль оглушила его, словно удар молота. Его будут жрать эти ненасытные твари. Они ввели в его тело консерванты и складировали его живьем, чтобы не разлагался. И когда пища на земле иссякнет, они спустятся сюда и полакомятся им в свое удовольствие.
Он подавил поднимающийся в нем ужас. Страх - плохой советчик. Чудовища парализовали его тело. И если парализуют еще и мозг, положение станет безвыходным. Мозг сверлила одна-единственная леденящая душу мысль: "Меня сожрут".
Этот мерзавец, лейтенант полиции, посмеялся бы вволю: запасал еду, а теперь сам стал едой. Возможно, даже Кэрол оценила бы горькую иронию случившегося.
"Но я жив! - говорил он себе. - И, возможно, смогу справиться с этими тварями". Он уже изучил их повадки. Очевидно, они погружаются в спячку днем, а в ночные часы выползают на поверхность поохотиться. Тогда-то он и освободится.
Но сначала нужно выйти из состояния паралича. Он уже может двигать зрачками и веками. Теперь на очереди руки. Они нужны больше всего. Особенно если он попробует освободиться. Пальцы. Он начнет с указательного на правой руке, вложит в него всю силу, всю энергию и заставит пошевелиться. Потом перейдет к следующему, и так, пока не будет в состоянии сжать кулак.
После этого он займется левой рукой.
Хэнк прищурился и стал разглядывать указательный палец, в котором для него сейчас сосредоточился весь мир.
И палец пошевелился.
Или это ему показалось? Просто он увидел то, что очень сильно хотел увидеть?
И все-таки палец пошевелился. Это только начало. Постепенно все его тело станет управляемым, и он сможет отсюда выбраться.
Немного воспрянув духом, Хэнк удвоил усилия, не оставляя палец в покое.
Радио АМ-диапазона. (В эфире молчание.)
Монро, Лонг-Айленд
Алан возвращался с заднего двора к парадному входу и катил свое кресло по бетонным дорожкам, которые, переплетались между собой, опоясывали Тоад-Холл. Слева, с запада, над деревьями поднимался дым. Не здесь, поблизости, в районе Прибрежного шоссе, а где-то вдалеке. Скорее всего, на нижней окраине Монро. Ему рассказывали о бродящих по городу бандах, которые грабили, поджигали, насиловали. Здесь они еще не появлялись, но, возможно, это был лишь вопрос времени.
Как странно все получается. Он всегда думал, что если мир погрузится в пучину анархии, то хаос, безумство толпы - крики в темноте, языки пламени, взвивающиеся в ночное, невидящее небо, - все это будет только ночью. Но, судя по нынешней ситуации, люди теперь творят насилие днем, а ночью его совершают другие существа.
Алан повернулся спиной к клубам дыма и стал осматривать Тоад-Холл. Старый особняк выдержал прошлой ночью еще одну безжалостную атаку, но выстоял, как и подобает бесстрашному, несгибаемому воину.
Правда, количество ранений у него увеличивалось со скоростью, вызывающей тревогу. Бока его обколоты, расщеплены, помяты, на голове сквозь кровлю проступают залысины. Глаза - окна все еще открыты для скудеющего солнечного света. По крайней мере, большинство из них.
Поэтому Алан сейчас и приехал сюда. Две ставни сегодня Утром не раскрылись. Даже находясь внутри, Алан понял, что на них остались глубокие вмятины, намного глубже, чем могли оставить жуки, во всяком случае, те из них, которых он до сих пор видел.
Вполне возможно, что теперь под луной ходит кто-то более крупный, чем его проклятые предшественники, и соответственно более опасный для маленькой крепости, в которую превратился Тоад-Холл. Въехав на передний двор, Алан остановил кресло.
Вмятины на ставнях были гораздо глубже, чем он себе представлял. И остались от чего-то достаточно тяжелого и острого вроде металлического прута.
Но еще больше его встревожили рододендроны под окнами.
Они был расплющены.
Алан подъехал ближе, чтобы лучше все рассмотреть. Это были многолетние, полувековые родосы с мощными стволами и крепкими ветвями, которые благодаря Ба каким-то таинственным образом сохраняли густую зеленую листву. Дерево очень прочное. Алан помнил это с тех времен, когда обрезал ветви родоса вокруг своего старого дома, до того как он сгорел.
Но ветви, которые он видел сейчас перед собой, были не обрезаны, а сломаны, так же как стволы, и вдавлены в землю. Кто-то огромный, тяжелый, и не один, побывал здесь сегодня ночью, царапая окна, ударяясь об них.
Главное, что они так и не смогли пробраться внутрь.
Когда Алан развернулся и снова въехал на дорожку, он заметил вмятину на лужайке. У него екнуло сердце. Он впервые увидел ее. Он был слишком занят, рассматривая ставни и сломанные родосы. Но с того места, где он сейчас находился, ее невозможно было не заметить.
В свежей весенней траве, которую давно следовало постричь, появилась проплешина. Она тянулась от ворот, мимо ив, и подходила к самому дому. Алан пытался представить существо, которое могло оставить подобный след, но на память не приходило ничего, кроме шара для кегельбана диаметром в тридцать футов. И скорее всего, с зубами. Множеством зубов.
Он поежился и поехал дальше. С каждой ночью положение становилось все тяжелее. Недалеко то время, когда оборона Тоад-Холла будет прорвана. Это неизбежно. Алан молил Бога о том, чтобы ему удалось уговорить Сильвию переехать, прежде чем это произойдет, или чтобы Глэкен помог собрать те кусочки, которые ему были нужны. Тогда он сможет попросить о помощи.
Всем им потребуется помощь. Алан нутром чувствовал это. Много помощи. И в самое ближайшее время. Если кривая Сапира вычерчена верно, у них осталось два рассвета. А потом солнце зайдет последний раз - завтра, в два часа дня. И наступит бесконечная ночь.
Мауи
Даже кофе имел привкус рыбы. Джек знал, что вода чистая, - видел, как Калабати наливала ее из холодильной установки, - но привкус рыбы все-таки был. Может быть, потому, что все вокруг пропахло рыбой. В воздухе стоял настолько густой запах мертвых обитателей моря, что Джек мог поклясться ощущал это вкус даже когда дышал.
Он стоял на ланаи, через силу допивая кофе, посматривая на долину внизу и гигантский водоворот, начинающийся от Кахулуи. От его красоты замирало сердце, но все портило зловоние. Из дома позади него, из гостиной, доносились визг пилы, удары молотка - там что-то резали и строгали.
К нему подошла Калабати, тоже с чашкой кофе в руке, и облокотилась о перила. Она была укутана в светлое, с цветами, муу-муу, которое непостижимым образом не скрывало, а подчеркивало ее изящную фигуру. Джек не отрывал глаз от ожерелья. Он старался казаться беззаботным, но это было нелегко. Вот она, одна из двух причин, заставивших его совершить столь рискованное путешествие, в двух футах от него. Достаточно протянуть руку и...
- Мои серебристые цветы погибли, - сказала Калабати, глядя на сад с поникшей зеленью, начинающийся за крыльцом, - морская вода убила их. А я надеялась увидеть, как они зацветут.
- Мне очень жаль.
Она показала чашкой на огромный водоворот:
- В этом нет никакого смысла. Он весь день засасывает воду и рыбу, а ночью выплевывает их на мили вверх.
- Смысл, - повторил Джек, вспоминая то, что объяснял ему Глэкен. - В нем и не должно быть никакого смысла, разве что внести смятение в наши умы, заставить нас почувствовать себя слабыми, бессильными, бесполезными. Чтобы мы обезумели от страха и неопределенности, чтобы боялись неизвестного.
От Джека не ускользнуло, что Калабати, когда он произнес слово "обезумели", украдкой через плечо бросила быстрый взгляд в сторону дома.
- Уж если говорить о смысле, - сказал он, - то какой смысл в поведении Моки? Как ты вообще могла связаться с таким человеком? Это не твой тип мужчины, Бати.
Насколько Джек понимал, Моки вообще не мог быть чьим-то типом мужчины. Он не выходил не только к ленчу, но также и к завтраку, обеду и ужину. Жаждущий убийств, одержимый манией величия безумец, который уверовал, что он бог или, по крайней мере, в него вселился бог Мауи - полинезийский Прометей, который добыл для человечества огонь и извлек Гавайские острова со дна океана с помощью своей удочки. Когда церемония была закончена, они вчетвером вернулись в дом, и Джек с Ба провели ночь в гараже, единственном месте, где можно было спрятаться от жуков. Моки и Бати жуки не трогали еще одно подтверждение божественного происхождения Моки. Он заставил их бодрствовать большую часть ночи, делясь планами относительно будущего "великого Мауи" и всего, что осталось от Гавайских островов. Но под всем этим Джек почувствовал подспудный поток ненависти и ревности, готовый излиться из него. Моки смотрел на Джека как на угрозу, на соперника, претендовавшего на проявление нежных чувство со стороны Калабати. Но Джек и не помышлял об этом. Он только прикидывал в уме, как можно использовать это чувство ревности, чтобы заполучить ожерелье, которое носил Моки, но ему ничего не приходило на ум, кроме как всадить ему пулю в голову.
- Откуда ты знаешь мой тип мужчины? - спросила Калабати, сверкая глазами и раздув ноздри. - Что ты вообще обо мне знаешь?
Джек изучающе посмотрел на ее лицо. Калабати изменилась. Он только не знал, в лучшую или худшую сторону. Ее большие, темные, с продолговатым разрезом глаза, вытянутое широкоскулое лицо, полные губы, безупречно гладкая кожа - все было таким, как и прежде. Может быть, дело в волосах? Они стали длиннее, ниже плеч, и, словно черная грива, развевались на ветру. И все-таки дело не в волосах. Здесь что-то другое, идущее изнутри.
"Хороший вопрос, - подумал он. - И вправду, что я знаю о ней?"
- Насколько мне известно, ты быстро расстаешься с людьми, у которых взгляды не совпадают с твоими.
Она обернулась и посмотрела на долину.
- Это не настоящий Моки - во всяком случае, не тот, с которым я делила жизнь еще неделю назад.
Делила жизнь? Джек готов был расхохотаться при мысли, что она, стопятидесятилетняя женщина, способна чем-нибудь делиться, но тут заметил капельку жидкости в уголке ее глаза, капелька увеличивалась, потом пролилась на веко и скатилась вниз по щеке.
Слезинка. Слезинка, которую пролила Калабати.
Джек не знал, что сказать. Он посмотрел за дверь, за которой работал Моки, работал лихорадочно, как сумасшедший, впрочем, он и был сумасшедшим. Но над чем он работает? И спит ли когда-нибудь? Он несколько часов разглагольствовал перед ними, потом бросился на верхний этаж, где приступил к работе над разбросанными по комнате осколками скульптур, чтобы создать из них новую, огромную, единую скульптуру, в углу сидел Ба, потягивая чай и наблюдая за ним, молча, захваченный этим зрелищем.
- Он был замечательным, - сказала Калабати.
Джек снова посмотрел на нее. Слезинка все еще не исчезла. Напротив, к ней присоединились новые.
- Ты любишь его?
Она кивнула:
- Люблю, только такого, каким он был прежде. - Она повернулась к Джеку и вытирала слезы, бегущие по щекам, но на их месте появлялись все новые и новые. - Ах, Джек, и ты полюбил бы его, если бы знал раньше. Он был мягким, был полон жизни, он был неотъемлемой частью этого мира, этих островов. Гений, подлинный гений, который не кичился своей исключительностью, потому что считал ее чем-то само собой разумеющимся. Никогда ни перед кем не рисовался, стараясь произвести впечатление. Оставался таким, как он есть. И он хотел быть со мной, Джек. Я любила. Я думала, что обрела на земле нирвану, и хотела, чтобы все это продолжалось вечно. Так оно и было бы. Ты это знаешь, Джек.
Джек покачал головой:
- Ничто не длится вечно. - Он протянул руку и дотронулся до ее ожерелья. - Даже с этим.
- Но так быстро? У нас все только началось.
Он внимательно посмотрел на нее. Вот в чем перемена. То, что казалось невозможным, произошло. Калабати - холодная, высокомерная, занятая лишь собой, безжалостная Калабати, которая отправила Джека убить ее родного брата Кусума, чтох бы отнять у него ожерелье, а Джека, истекающего кровью; оставила умирать в кресле, потому что он отверг предложенное ею бессмертие... Калабати Бхакти полюбила, и это изменило ее. Быть может, навсегда.
Поразительно - она зарыдала, надрывно всхлипывая, и от ее страданий Джеку стало не по себе. Он ожидал, когда летел сюда, встретить прежнюю холодную, расчетливую Калабати и приготовился к встрече с ней. Но эта, новая Калабати, застала его врасплох.
Он поборол искушение обнять ее. Нет нужды говорить, на что способен Моки Неуязвимый, если застанет Калабати в объятиях Джека. Поэтому Джек ограничился тем, что прикоснулся к ее руке.
- Чем я могу помочь? - спросил он. - Что можно сделать, чтобы это остановить?
- Если бы только я знала.
- Может быть, все из-за ожерелья. Может быть, ожерелье - одна из причин? И если его снять...
- И заменить на подделку? - Ее глаза сверкнули, когда она опустила руку в карман и вынула ожерелье, точь-в-точь такое, как было на ней. - На это, да?
Поскольку на Калабати было сейчас настоящее ожерелье, а второе носил Моки, то в руке она явно держала подделку. Джек растерялся:
- Где ты его взяла?
- В твоей дорожной сумке. - Взгляд ее потяжелел. - Так каков был твой план? Украсть ожерелье брата и заменить подделкой? Тебе просто не пришло в голову, что я могу отдать его кому-то еще, верно?
"Настало время брать быка за рога, - подумал Джек. - Надо ей все рассказать".
- Ожерелья Кусума недостаточно, - сказал он, выдержав ее взгляд. Нужны оба ожерелья.
Она вздрогнула и отступила назад, схватившись рукой за шею.
- Мое? Ты хотел украсть мое?
- Говоря по правде, это не было бы воровством. Я просто вернул бы его прежнему владельцу.
- Не шути со мной так, Джек. Люди, которые делали ожерелья, умерли много веков назад.
- Я знаю. Я сейчас не на них работаю. А на человека, у которого они украли металл. Он все еще жив. И ждет, пока ему вернут его. Целиком.
Калабати испытующе смотрела на него широко раскрытыми глазами:
- Ты ведь не шутишь, нет?
- Думаешь, я смог бы сочинить что-либо подобное?
- Тогда годы обрушатся на меня всей своей тяжестью. Я умру. И ты это знаешь.
- Как раз об этом я и собирался тебя попросить.
- А если бы я отказалась?
Он пожал плечами:
- Я надеялся тебя уговорить.
На самом деле он прилетел сюда без определенного плана. И хорошо сделал. Такой, как Моки, не мог присниться ему даже в самом страшном сне.
Калабати не отнимала руки от шеи, словно защищая ожерелье. Было не похоже, что она согласится его снять.
- Ты пугаешь меня, Джек. Еще больше, чем Моки.
- Я знаю, что это звучит чертовски банально, - ответил он, - но сейчас судьба всего мира зависит от того, сможет ли человек по имени Глэкен получить обратно ожерелья и восстановить их первоначальную форму.
Калабати показала рукой на испускающую зловоние долину, потом на водоворот.
- Он сможет все это переменить? Вернуть всему первоначальный вид?
- Нет. Но он сможет остановить силу, которая все это сотворила, которая и старается разрушить все, что мы сейчас видим. Здесь еще не так плохо, Бати. Вполне терпимо. Потому что на островах не много людей. Но там, на материке, в крупных и мелких городах, люди готовы перегрызть друг другу глотку. Все напуганы, напуганы до смерти. Лучшие прячутся ночью от чудовищ, а днем от своих собратьев. А худшие делают то, что делали всегда. Но ужаснее всего среднестатистические Джо и Джейн. Те из них, кто не парализован страхом, мечутся по улицам в исступлении, и самые гнусные из них грабят, жгут, убивают. И в твоих силах остановить это безумие, повернуть все вспять.
- Я не верю, что все так уж плохо. Этого не может быть. Я прожила полтора столетия. У меня на глазах английский офицер застрелил моих родителей, я видела восстание сипаев в 1850 году, две мировые войны, большевистскую революцию и, что ужаснее всего, - зверства, совершаемые в Пенджабе, когда одни индийцы убивали других. Ты даже представить себе не можешь, чего я насмотрелась.
- То, что творится сейчас, - гораздо хуже, - сказал Джек. - В это вовлечен весь мир. А после четверга над землей опустится ночь. Навсегда. И некуда будет убежать. Да, так случится, если ты ничего не предпримешь.
- Я?.. - повторила она очень тихим, отсутствующим голосом.
- Ты.
Джек выждал паузу, чтобы дать ей возможность снова посмотреть на остров, который она, видимо, очень любила, и еще раз почувствовать зловоние, предвещавшее его скорую гибель. А потом задал ей вопрос. Ему никогда не пришло бы в голову спрашивать о таком прежнюю Калабати, ту, с которой он много лет назад был знаком в Нью-Йорке. Но перед ним была новая, изменившаяся к лучшему женщина, сумевшая полюбить мужчину, полюбившая этот остров. Может быть, эта Калабати досягаема.
- Что ты скажешь на это, Бати? Я не прошу тебя снять его и отдать мне. Но я прошу тебя вернуться со мной в Нью-Йорк и поговорить с Глэкеном. Он единственный на земле старше тебя. Да ты, черт возьми, просто новорожденный младенец по сравнению с ним. Ты побудешь с ним и поверишь.
Она повернулась и облокотилась на перила, через дверной проем заглядывая в гостиную.
- Дай мне все хорошенько обдумать.
- Времени думать не осталось.
- Ну хорошо, - проговорила она медленно. - Я согласна встретиться с человеком, о котором ты говоришь. Но это все что я тебе обещаю.
- И это все, о чем я тебя просил. - Он почувствовал, как расслабляются его перенапрягшиеся мышцы. Это было начало. - А что касается Моки...
Она резко вскинула голову и посмотрела на него.
- Он не умрет, - поспешно добавил Джек, - и даже не очень постареет, если кто-то заменит его настоящее ожерелье на подделку. - Тут неожиданная идея пришла Джеку в голову. Это прозвучит нелепо, но, возможно, поможет сделать Калабати еще более надежным своим союзником. - Кто знает? Может быть, ожерелье и делает его безумным. Надо снять его, и тогда он снова станет самим собой.
Прежде чем Калабати успела ответить, в доме загремел голос Моки:
- Бати! Хеле май! И приведи с собой своего бывшего любовника. Посмотрите, что сотворил ваш Бог!
Калабати, закатив глаза, сделала шаг вперед. Джек осторожно взял ее за руку.
- Так каков твой ответ?
- Я подумаю.
Она высвободила руку и опустила фальшивое ожерелье к себе в карман. Джек пошел за ней.
И остановился, остолбенев, на пороге.
Гостиная преобразилась. Все дерево и куски лавы, которые оставались от старых фигур, были переделаны, подобраны друг к другу и сложены в одну огромную скульптуру, занявшую пространство от стены до стены. В тех местах, где не хватало остатков прежних скульптур, Моки воспользовался обломками мебели, добавив их в общее нагромождение. Все эти куски выбеленного, протравленного дерева были сложены так, словно росли из деревянной панели стены, образуя четыре спицы гигантского овального колеса, и эти спицы, причудливо изгибаясь, сходились в общем центре. Сердцевине из лавы. Моки каким-то образом соединил все осколки черно-красной лавы - среди этой беспорядочной массы поблескивала проволока и виден был еще не застывший эпоксидный клей - в единое целое: какой-то зубчатый, нелепый конгломерат, не имеющий определенной формы, асимметричный, без всякого проблеска разума, но с ярко выраженными элементами угрозы и неприкрытой хищности.
- Что вы скажете о шедевре, который создал Мауи? - спросил Моки, стоя посреди комнаты, уперев руки в бока и ухмыляясь, похожий на карикатуру Берта Ланкастера.
Ба примостился на корточках в углу, словно огромный Будда, молчаливый, созерцающий.
- Это... оглушает, - сказала Калабати.
- Вот именно! - Моки захлопал в ладоши. - Блестяще! Она и должна оглушать. Как всякое подлинное искусство. Вы так не думаете? Искусство должно бросать вызов всем вашим привычным представлениям, опрокидывать их, так, чтобы вы увидели всю их подноготную.
- Но что это? - спросил Джек.
Моки перестал улыбаться, и впервые за все это время Джек заметил на его лице замешательство. Он сам не понимает, что сотворил.
- Ну... это образ, - быстро оправившись от растерянности, сказал Моки, - который не раз вставал передо мной, а в последние дни просто меня преследует. Это... - В его глазах вспыхнуло воодушевление. - Это Мауи! Великий Мауи! Да! Четыре разрозненных острова - Молокаи, Ланаи, Кахулави и сам Мауи вернулись к тому, чем должны быть - слились в единое целое. Образуя в центре монолитную безликую массу!
Джек в изумлении смотрел на конструкцию, слишком нелепую, слишком угрожающую. Она не походила ни на острова, ни на новое образование из островов. Это было что-то другое, но даже сам ваятель не обладал ключом к ее пониманию.
- Пойдем, - обратился Моки к Калабати, схватив ее за руку. - Мауи устал. Ему нужен отдых перед вечерней церемонией. И еще его женщина. - Он с вызовом посмотрел на Джека: - Женщина, которая когда-то любила тебя, а теперь любит Бога. Она никогда не вернется к тебе. Никогда! Разве не так, Бати?
Калабати улыбнулась:
- Конечно, мой Бог.
Джек внимательно посмотрел на нее. Калабати была не из тех, кто позволяет так с собой обращаться. Никто еще не повелевал этой женщиной.
Когда Мауи выводил ее из комнаты, она обернулась, бросила взгляд на Джека и дотронулась до кармана своего муу-муу. Того самого кармана, в котором лежало фальшивое ожерелье.
Джек кивнул. Вот это была настоящая Калабати, которую он знал.
- Ну, детки, порезвитесь вволю, - сказал он, когда они вышли.
Он смотрел им вслед, пока они не скрылись в спальне, затем подошел к Ба, сидевшему на корточках.
- Ну, что скажешь, великан? - спросил он, прислонившись к стене рядом с ним. - Ты же видел, как он все это делал?
- Это - зло.
Джек ждал, что Ба еще что-то скажет, но тот не произнес больше ни слова. И Джек прошелся вокруг скульптуры, залез под спицы, ложась на пол, вставая на цыпочки, выискивая какой-нибудь новый ракурс, угол зрения, под которым может раскрыться ее секрет. Но чем больше смотрел, тем сильнее недоумевал. Почему? Ведь перед ним были всего лишь дерево и лава. И ничего определенного. Если она что-то и напоминала, то "Человека в окружности" Леонардо да Винчи - с той лишь разницей, что вместо человека здесь был изображен не то какой-то уродливый эмбрион, не то амеба.
- Посмотри вниз, Ник. На землю. Видишь что-нибудь?
Наступила ночь. Время жуков. Воздух кишел ими. Стоя у подножия башни, Билл мог рассмотреть их причудливые, разнообразные очертания, видел, как они с жужжанием роились в воздухе всего футах в шести от него, не дальше.
Стоп!.. Стены - круглые. Потолок - выпуклый. Из бетона. Везде сплошной бетон. Он еще на миллиметр открыл глаза. Никаких окон - свет проходил через решетку, вделанную в бетонный потолок.
Это не спальня. Это колодец, канализационный колодец. Значит, все это ему не приснилось. А случилось на самом деле. На самом деле!
Справившись с первым приступом паники, Хэнк попытался порассуждать. Он жив. Об этом нужно помнить. Он жив, и скоро наступит день. Твари из трещины днем бездействуют. Они прячутся от света. Он должен пораскинуть мозгами и что-нибудь придумать. Это он хорошо умеет. Строить планы на будущее.
Он снова посмотрел на свое тело. Сейчас очертания уже не были такими расплывчатыми. Он увидел, как плавно поднимается и опускается его умеренно волосатая грудь, а ниже, на животе, разглядел кровоточащую рану в том месте, где сороконожка пробуравила отверстие и ввела туда нервно-паралитический яд. Действие невротоксина, очевидно, продолжает парализовать его двигательные мышцы, но при этом сердце и легкие продолжают функционировать. Паралич не полный. Он ведь может шевелить веками. Может двигать зрачками, разве нет? Чем еще он может пошевелить?
Хэнк отвел взгляд от живота и стал осматривать свои руки. Они неподвижно лежали вдоль туловища, ладонями кверху. Затем посмотрел на ноги. Они были целы и вывернуты носками наружу. Глядя на Хэнка, можно было подумать, что он загорает. Тело находилось в абсолютно расслабленном состоянии... от паралича. Он снова окинул взглядом руки - от плеча до кисти. Если бы он смог пошевелить пальцем...
Вдруг он заметил, что весь окутан густой паутиной, похожей на марлю. Казалось, ее сплел огромный паук. Длинные нити обвили руки и ноги Хэнка и тянулись к стенам колодца, уходя концами в прилепленный к бетону желеобразный шарик. Оглядевшись, насколько это было возможно в его положении, Хэнк понял, что не лежит, а подвешен в гамаке из паутины поперек колодца.
Хэнк сам удивился спокойствию, с которым оценил создавшуюся ситуацию. Он в ловушке - не только парализован, но к тому же и тщательно, накрепко связан. Однако гамак имеет некоторые преимущества. При длительном соприкосновении с бетонным полом его тело не сохранило бы нормальную температуру, к тому же паутина защищала его от воды. По крайней мере, тело оставалось сухим.
Так что, можно сказать, он оставался на высоте и вышел сухим из воды, хотя при этом был связанным, бессловесным и парализованным.
Он подвешен, словно кусок мяса.
Эта внезапно пришедшая в голову мысль оглушила его, словно удар молота. Его будут жрать эти ненасытные твари. Они ввели в его тело консерванты и складировали его живьем, чтобы не разлагался. И когда пища на земле иссякнет, они спустятся сюда и полакомятся им в свое удовольствие.
Он подавил поднимающийся в нем ужас. Страх - плохой советчик. Чудовища парализовали его тело. И если парализуют еще и мозг, положение станет безвыходным. Мозг сверлила одна-единственная леденящая душу мысль: "Меня сожрут".
Этот мерзавец, лейтенант полиции, посмеялся бы вволю: запасал еду, а теперь сам стал едой. Возможно, даже Кэрол оценила бы горькую иронию случившегося.
"Но я жив! - говорил он себе. - И, возможно, смогу справиться с этими тварями". Он уже изучил их повадки. Очевидно, они погружаются в спячку днем, а в ночные часы выползают на поверхность поохотиться. Тогда-то он и освободится.
Но сначала нужно выйти из состояния паралича. Он уже может двигать зрачками и веками. Теперь на очереди руки. Они нужны больше всего. Особенно если он попробует освободиться. Пальцы. Он начнет с указательного на правой руке, вложит в него всю силу, всю энергию и заставит пошевелиться. Потом перейдет к следующему, и так, пока не будет в состоянии сжать кулак.
После этого он займется левой рукой.
Хэнк прищурился и стал разглядывать указательный палец, в котором для него сейчас сосредоточился весь мир.
И палец пошевелился.
Или это ему показалось? Просто он увидел то, что очень сильно хотел увидеть?
И все-таки палец пошевелился. Это только начало. Постепенно все его тело станет управляемым, и он сможет отсюда выбраться.
Немного воспрянув духом, Хэнк удвоил усилия, не оставляя палец в покое.
Радио АМ-диапазона. (В эфире молчание.)
Монро, Лонг-Айленд
Алан возвращался с заднего двора к парадному входу и катил свое кресло по бетонным дорожкам, которые, переплетались между собой, опоясывали Тоад-Холл. Слева, с запада, над деревьями поднимался дым. Не здесь, поблизости, в районе Прибрежного шоссе, а где-то вдалеке. Скорее всего, на нижней окраине Монро. Ему рассказывали о бродящих по городу бандах, которые грабили, поджигали, насиловали. Здесь они еще не появлялись, но, возможно, это был лишь вопрос времени.
Как странно все получается. Он всегда думал, что если мир погрузится в пучину анархии, то хаос, безумство толпы - крики в темноте, языки пламени, взвивающиеся в ночное, невидящее небо, - все это будет только ночью. Но, судя по нынешней ситуации, люди теперь творят насилие днем, а ночью его совершают другие существа.
Алан повернулся спиной к клубам дыма и стал осматривать Тоад-Холл. Старый особняк выдержал прошлой ночью еще одну безжалостную атаку, но выстоял, как и подобает бесстрашному, несгибаемому воину.
Правда, количество ранений у него увеличивалось со скоростью, вызывающей тревогу. Бока его обколоты, расщеплены, помяты, на голове сквозь кровлю проступают залысины. Глаза - окна все еще открыты для скудеющего солнечного света. По крайней мере, большинство из них.
Поэтому Алан сейчас и приехал сюда. Две ставни сегодня Утром не раскрылись. Даже находясь внутри, Алан понял, что на них остались глубокие вмятины, намного глубже, чем могли оставить жуки, во всяком случае, те из них, которых он до сих пор видел.
Вполне возможно, что теперь под луной ходит кто-то более крупный, чем его проклятые предшественники, и соответственно более опасный для маленькой крепости, в которую превратился Тоад-Холл. Въехав на передний двор, Алан остановил кресло.
Вмятины на ставнях были гораздо глубже, чем он себе представлял. И остались от чего-то достаточно тяжелого и острого вроде металлического прута.
Но еще больше его встревожили рододендроны под окнами.
Они был расплющены.
Алан подъехал ближе, чтобы лучше все рассмотреть. Это были многолетние, полувековые родосы с мощными стволами и крепкими ветвями, которые благодаря Ба каким-то таинственным образом сохраняли густую зеленую листву. Дерево очень прочное. Алан помнил это с тех времен, когда обрезал ветви родоса вокруг своего старого дома, до того как он сгорел.
Но ветви, которые он видел сейчас перед собой, были не обрезаны, а сломаны, так же как стволы, и вдавлены в землю. Кто-то огромный, тяжелый, и не один, побывал здесь сегодня ночью, царапая окна, ударяясь об них.
Главное, что они так и не смогли пробраться внутрь.
Когда Алан развернулся и снова въехал на дорожку, он заметил вмятину на лужайке. У него екнуло сердце. Он впервые увидел ее. Он был слишком занят, рассматривая ставни и сломанные родосы. Но с того места, где он сейчас находился, ее невозможно было не заметить.
В свежей весенней траве, которую давно следовало постричь, появилась проплешина. Она тянулась от ворот, мимо ив, и подходила к самому дому. Алан пытался представить существо, которое могло оставить подобный след, но на память не приходило ничего, кроме шара для кегельбана диаметром в тридцать футов. И скорее всего, с зубами. Множеством зубов.
Он поежился и поехал дальше. С каждой ночью положение становилось все тяжелее. Недалеко то время, когда оборона Тоад-Холла будет прорвана. Это неизбежно. Алан молил Бога о том, чтобы ему удалось уговорить Сильвию переехать, прежде чем это произойдет, или чтобы Глэкен помог собрать те кусочки, которые ему были нужны. Тогда он сможет попросить о помощи.
Всем им потребуется помощь. Алан нутром чувствовал это. Много помощи. И в самое ближайшее время. Если кривая Сапира вычерчена верно, у них осталось два рассвета. А потом солнце зайдет последний раз - завтра, в два часа дня. И наступит бесконечная ночь.
Мауи
Даже кофе имел привкус рыбы. Джек знал, что вода чистая, - видел, как Калабати наливала ее из холодильной установки, - но привкус рыбы все-таки был. Может быть, потому, что все вокруг пропахло рыбой. В воздухе стоял настолько густой запах мертвых обитателей моря, что Джек мог поклясться ощущал это вкус даже когда дышал.
Он стоял на ланаи, через силу допивая кофе, посматривая на долину внизу и гигантский водоворот, начинающийся от Кахулуи. От его красоты замирало сердце, но все портило зловоние. Из дома позади него, из гостиной, доносились визг пилы, удары молотка - там что-то резали и строгали.
К нему подошла Калабати, тоже с чашкой кофе в руке, и облокотилась о перила. Она была укутана в светлое, с цветами, муу-муу, которое непостижимым образом не скрывало, а подчеркивало ее изящную фигуру. Джек не отрывал глаз от ожерелья. Он старался казаться беззаботным, но это было нелегко. Вот она, одна из двух причин, заставивших его совершить столь рискованное путешествие, в двух футах от него. Достаточно протянуть руку и...
- Мои серебристые цветы погибли, - сказала Калабати, глядя на сад с поникшей зеленью, начинающийся за крыльцом, - морская вода убила их. А я надеялась увидеть, как они зацветут.
- Мне очень жаль.
Она показала чашкой на огромный водоворот:
- В этом нет никакого смысла. Он весь день засасывает воду и рыбу, а ночью выплевывает их на мили вверх.
- Смысл, - повторил Джек, вспоминая то, что объяснял ему Глэкен. - В нем и не должно быть никакого смысла, разве что внести смятение в наши умы, заставить нас почувствовать себя слабыми, бессильными, бесполезными. Чтобы мы обезумели от страха и неопределенности, чтобы боялись неизвестного.
От Джека не ускользнуло, что Калабати, когда он произнес слово "обезумели", украдкой через плечо бросила быстрый взгляд в сторону дома.
- Уж если говорить о смысле, - сказал он, - то какой смысл в поведении Моки? Как ты вообще могла связаться с таким человеком? Это не твой тип мужчины, Бати.
Насколько Джек понимал, Моки вообще не мог быть чьим-то типом мужчины. Он не выходил не только к ленчу, но также и к завтраку, обеду и ужину. Жаждущий убийств, одержимый манией величия безумец, который уверовал, что он бог или, по крайней мере, в него вселился бог Мауи - полинезийский Прометей, который добыл для человечества огонь и извлек Гавайские острова со дна океана с помощью своей удочки. Когда церемония была закончена, они вчетвером вернулись в дом, и Джек с Ба провели ночь в гараже, единственном месте, где можно было спрятаться от жуков. Моки и Бати жуки не трогали еще одно подтверждение божественного происхождения Моки. Он заставил их бодрствовать большую часть ночи, делясь планами относительно будущего "великого Мауи" и всего, что осталось от Гавайских островов. Но под всем этим Джек почувствовал подспудный поток ненависти и ревности, готовый излиться из него. Моки смотрел на Джека как на угрозу, на соперника, претендовавшего на проявление нежных чувство со стороны Калабати. Но Джек и не помышлял об этом. Он только прикидывал в уме, как можно использовать это чувство ревности, чтобы заполучить ожерелье, которое носил Моки, но ему ничего не приходило на ум, кроме как всадить ему пулю в голову.
- Откуда ты знаешь мой тип мужчины? - спросила Калабати, сверкая глазами и раздув ноздри. - Что ты вообще обо мне знаешь?
Джек изучающе посмотрел на ее лицо. Калабати изменилась. Он только не знал, в лучшую или худшую сторону. Ее большие, темные, с продолговатым разрезом глаза, вытянутое широкоскулое лицо, полные губы, безупречно гладкая кожа - все было таким, как и прежде. Может быть, дело в волосах? Они стали длиннее, ниже плеч, и, словно черная грива, развевались на ветру. И все-таки дело не в волосах. Здесь что-то другое, идущее изнутри.
"Хороший вопрос, - подумал он. - И вправду, что я знаю о ней?"
- Насколько мне известно, ты быстро расстаешься с людьми, у которых взгляды не совпадают с твоими.
Она обернулась и посмотрела на долину.
- Это не настоящий Моки - во всяком случае, не тот, с которым я делила жизнь еще неделю назад.
Делила жизнь? Джек готов был расхохотаться при мысли, что она, стопятидесятилетняя женщина, способна чем-нибудь делиться, но тут заметил капельку жидкости в уголке ее глаза, капелька увеличивалась, потом пролилась на веко и скатилась вниз по щеке.
Слезинка. Слезинка, которую пролила Калабати.
Джек не знал, что сказать. Он посмотрел за дверь, за которой работал Моки, работал лихорадочно, как сумасшедший, впрочем, он и был сумасшедшим. Но над чем он работает? И спит ли когда-нибудь? Он несколько часов разглагольствовал перед ними, потом бросился на верхний этаж, где приступил к работе над разбросанными по комнате осколками скульптур, чтобы создать из них новую, огромную, единую скульптуру, в углу сидел Ба, потягивая чай и наблюдая за ним, молча, захваченный этим зрелищем.
- Он был замечательным, - сказала Калабати.
Джек снова посмотрел на нее. Слезинка все еще не исчезла. Напротив, к ней присоединились новые.
- Ты любишь его?
Она кивнула:
- Люблю, только такого, каким он был прежде. - Она повернулась к Джеку и вытирала слезы, бегущие по щекам, но на их месте появлялись все новые и новые. - Ах, Джек, и ты полюбил бы его, если бы знал раньше. Он был мягким, был полон жизни, он был неотъемлемой частью этого мира, этих островов. Гений, подлинный гений, который не кичился своей исключительностью, потому что считал ее чем-то само собой разумеющимся. Никогда ни перед кем не рисовался, стараясь произвести впечатление. Оставался таким, как он есть. И он хотел быть со мной, Джек. Я любила. Я думала, что обрела на земле нирвану, и хотела, чтобы все это продолжалось вечно. Так оно и было бы. Ты это знаешь, Джек.
Джек покачал головой:
- Ничто не длится вечно. - Он протянул руку и дотронулся до ее ожерелья. - Даже с этим.
- Но так быстро? У нас все только началось.
Он внимательно посмотрел на нее. Вот в чем перемена. То, что казалось невозможным, произошло. Калабати - холодная, высокомерная, занятая лишь собой, безжалостная Калабати, которая отправила Джека убить ее родного брата Кусума, чтох бы отнять у него ожерелье, а Джека, истекающего кровью; оставила умирать в кресле, потому что он отверг предложенное ею бессмертие... Калабати Бхакти полюбила, и это изменило ее. Быть может, навсегда.
Поразительно - она зарыдала, надрывно всхлипывая, и от ее страданий Джеку стало не по себе. Он ожидал, когда летел сюда, встретить прежнюю холодную, расчетливую Калабати и приготовился к встрече с ней. Но эта, новая Калабати, застала его врасплох.
Он поборол искушение обнять ее. Нет нужды говорить, на что способен Моки Неуязвимый, если застанет Калабати в объятиях Джека. Поэтому Джек ограничился тем, что прикоснулся к ее руке.
- Чем я могу помочь? - спросил он. - Что можно сделать, чтобы это остановить?
- Если бы только я знала.
- Может быть, все из-за ожерелья. Может быть, ожерелье - одна из причин? И если его снять...
- И заменить на подделку? - Ее глаза сверкнули, когда она опустила руку в карман и вынула ожерелье, точь-в-точь такое, как было на ней. - На это, да?
Поскольку на Калабати было сейчас настоящее ожерелье, а второе носил Моки, то в руке она явно держала подделку. Джек растерялся:
- Где ты его взяла?
- В твоей дорожной сумке. - Взгляд ее потяжелел. - Так каков был твой план? Украсть ожерелье брата и заменить подделкой? Тебе просто не пришло в голову, что я могу отдать его кому-то еще, верно?
"Настало время брать быка за рога, - подумал Джек. - Надо ей все рассказать".
- Ожерелья Кусума недостаточно, - сказал он, выдержав ее взгляд. Нужны оба ожерелья.
Она вздрогнула и отступила назад, схватившись рукой за шею.
- Мое? Ты хотел украсть мое?
- Говоря по правде, это не было бы воровством. Я просто вернул бы его прежнему владельцу.
- Не шути со мной так, Джек. Люди, которые делали ожерелья, умерли много веков назад.
- Я знаю. Я сейчас не на них работаю. А на человека, у которого они украли металл. Он все еще жив. И ждет, пока ему вернут его. Целиком.
Калабати испытующе смотрела на него широко раскрытыми глазами:
- Ты ведь не шутишь, нет?
- Думаешь, я смог бы сочинить что-либо подобное?
- Тогда годы обрушатся на меня всей своей тяжестью. Я умру. И ты это знаешь.
- Как раз об этом я и собирался тебя попросить.
- А если бы я отказалась?
Он пожал плечами:
- Я надеялся тебя уговорить.
На самом деле он прилетел сюда без определенного плана. И хорошо сделал. Такой, как Моки, не мог присниться ему даже в самом страшном сне.
Калабати не отнимала руки от шеи, словно защищая ожерелье. Было не похоже, что она согласится его снять.
- Ты пугаешь меня, Джек. Еще больше, чем Моки.
- Я знаю, что это звучит чертовски банально, - ответил он, - но сейчас судьба всего мира зависит от того, сможет ли человек по имени Глэкен получить обратно ожерелья и восстановить их первоначальную форму.
Калабати показала рукой на испускающую зловоние долину, потом на водоворот.
- Он сможет все это переменить? Вернуть всему первоначальный вид?
- Нет. Но он сможет остановить силу, которая все это сотворила, которая и старается разрушить все, что мы сейчас видим. Здесь еще не так плохо, Бати. Вполне терпимо. Потому что на островах не много людей. Но там, на материке, в крупных и мелких городах, люди готовы перегрызть друг другу глотку. Все напуганы, напуганы до смерти. Лучшие прячутся ночью от чудовищ, а днем от своих собратьев. А худшие делают то, что делали всегда. Но ужаснее всего среднестатистические Джо и Джейн. Те из них, кто не парализован страхом, мечутся по улицам в исступлении, и самые гнусные из них грабят, жгут, убивают. И в твоих силах остановить это безумие, повернуть все вспять.
- Я не верю, что все так уж плохо. Этого не может быть. Я прожила полтора столетия. У меня на глазах английский офицер застрелил моих родителей, я видела восстание сипаев в 1850 году, две мировые войны, большевистскую революцию и, что ужаснее всего, - зверства, совершаемые в Пенджабе, когда одни индийцы убивали других. Ты даже представить себе не можешь, чего я насмотрелась.
- То, что творится сейчас, - гораздо хуже, - сказал Джек. - В это вовлечен весь мир. А после четверга над землей опустится ночь. Навсегда. И некуда будет убежать. Да, так случится, если ты ничего не предпримешь.
- Я?.. - повторила она очень тихим, отсутствующим голосом.
- Ты.
Джек выждал паузу, чтобы дать ей возможность снова посмотреть на остров, который она, видимо, очень любила, и еще раз почувствовать зловоние, предвещавшее его скорую гибель. А потом задал ей вопрос. Ему никогда не пришло бы в голову спрашивать о таком прежнюю Калабати, ту, с которой он много лет назад был знаком в Нью-Йорке. Но перед ним была новая, изменившаяся к лучшему женщина, сумевшая полюбить мужчину, полюбившая этот остров. Может быть, эта Калабати досягаема.
- Что ты скажешь на это, Бати? Я не прошу тебя снять его и отдать мне. Но я прошу тебя вернуться со мной в Нью-Йорк и поговорить с Глэкеном. Он единственный на земле старше тебя. Да ты, черт возьми, просто новорожденный младенец по сравнению с ним. Ты побудешь с ним и поверишь.
Она повернулась и облокотилась на перила, через дверной проем заглядывая в гостиную.
- Дай мне все хорошенько обдумать.
- Времени думать не осталось.
- Ну хорошо, - проговорила она медленно. - Я согласна встретиться с человеком, о котором ты говоришь. Но это все что я тебе обещаю.
- И это все, о чем я тебя просил. - Он почувствовал, как расслабляются его перенапрягшиеся мышцы. Это было начало. - А что касается Моки...
Она резко вскинула голову и посмотрела на него.
- Он не умрет, - поспешно добавил Джек, - и даже не очень постареет, если кто-то заменит его настоящее ожерелье на подделку. - Тут неожиданная идея пришла Джеку в голову. Это прозвучит нелепо, но, возможно, поможет сделать Калабати еще более надежным своим союзником. - Кто знает? Может быть, ожерелье и делает его безумным. Надо снять его, и тогда он снова станет самим собой.
Прежде чем Калабати успела ответить, в доме загремел голос Моки:
- Бати! Хеле май! И приведи с собой своего бывшего любовника. Посмотрите, что сотворил ваш Бог!
Калабати, закатив глаза, сделала шаг вперед. Джек осторожно взял ее за руку.
- Так каков твой ответ?
- Я подумаю.
Она высвободила руку и опустила фальшивое ожерелье к себе в карман. Джек пошел за ней.
И остановился, остолбенев, на пороге.
Гостиная преобразилась. Все дерево и куски лавы, которые оставались от старых фигур, были переделаны, подобраны друг к другу и сложены в одну огромную скульптуру, занявшую пространство от стены до стены. В тех местах, где не хватало остатков прежних скульптур, Моки воспользовался обломками мебели, добавив их в общее нагромождение. Все эти куски выбеленного, протравленного дерева были сложены так, словно росли из деревянной панели стены, образуя четыре спицы гигантского овального колеса, и эти спицы, причудливо изгибаясь, сходились в общем центре. Сердцевине из лавы. Моки каким-то образом соединил все осколки черно-красной лавы - среди этой беспорядочной массы поблескивала проволока и виден был еще не застывший эпоксидный клей - в единое целое: какой-то зубчатый, нелепый конгломерат, не имеющий определенной формы, асимметричный, без всякого проблеска разума, но с ярко выраженными элементами угрозы и неприкрытой хищности.
- Что вы скажете о шедевре, который создал Мауи? - спросил Моки, стоя посреди комнаты, уперев руки в бока и ухмыляясь, похожий на карикатуру Берта Ланкастера.
Ба примостился на корточках в углу, словно огромный Будда, молчаливый, созерцающий.
- Это... оглушает, - сказала Калабати.
- Вот именно! - Моки захлопал в ладоши. - Блестяще! Она и должна оглушать. Как всякое подлинное искусство. Вы так не думаете? Искусство должно бросать вызов всем вашим привычным представлениям, опрокидывать их, так, чтобы вы увидели всю их подноготную.
- Но что это? - спросил Джек.
Моки перестал улыбаться, и впервые за все это время Джек заметил на его лице замешательство. Он сам не понимает, что сотворил.
- Ну... это образ, - быстро оправившись от растерянности, сказал Моки, - который не раз вставал передо мной, а в последние дни просто меня преследует. Это... - В его глазах вспыхнуло воодушевление. - Это Мауи! Великий Мауи! Да! Четыре разрозненных острова - Молокаи, Ланаи, Кахулави и сам Мауи вернулись к тому, чем должны быть - слились в единое целое. Образуя в центре монолитную безликую массу!
Джек в изумлении смотрел на конструкцию, слишком нелепую, слишком угрожающую. Она не походила ни на острова, ни на новое образование из островов. Это было что-то другое, но даже сам ваятель не обладал ключом к ее пониманию.
- Пойдем, - обратился Моки к Калабати, схватив ее за руку. - Мауи устал. Ему нужен отдых перед вечерней церемонией. И еще его женщина. - Он с вызовом посмотрел на Джека: - Женщина, которая когда-то любила тебя, а теперь любит Бога. Она никогда не вернется к тебе. Никогда! Разве не так, Бати?
Калабати улыбнулась:
- Конечно, мой Бог.
Джек внимательно посмотрел на нее. Калабати была не из тех, кто позволяет так с собой обращаться. Никто еще не повелевал этой женщиной.
Когда Мауи выводил ее из комнаты, она обернулась, бросила взгляд на Джека и дотронулась до кармана своего муу-муу. Того самого кармана, в котором лежало фальшивое ожерелье.
Джек кивнул. Вот это была настоящая Калабати, которую он знал.
- Ну, детки, порезвитесь вволю, - сказал он, когда они вышли.
Он смотрел им вслед, пока они не скрылись в спальне, затем подошел к Ба, сидевшему на корточках.
- Ну, что скажешь, великан? - спросил он, прислонившись к стене рядом с ним. - Ты же видел, как он все это делал?
- Это - зло.
Джек ждал, что Ба еще что-то скажет, но тот не произнес больше ни слова. И Джек прошелся вокруг скульптуры, залез под спицы, ложась на пол, вставая на цыпочки, выискивая какой-нибудь новый ракурс, угол зрения, под которым может раскрыться ее секрет. Но чем больше смотрел, тем сильнее недоумевал. Почему? Ведь перед ним были всего лишь дерево и лава. И ничего определенного. Если она что-то и напоминала, то "Человека в окружности" Леонардо да Винчи - с той лишь разницей, что вместо человека здесь был изображен не то какой-то уродливый эмбрион, не то амеба.
- Посмотри вниз, Ник. На землю. Видишь что-нибудь?
Наступила ночь. Время жуков. Воздух кишел ими. Стоя у подножия башни, Билл мог рассмотреть их причудливые, разнообразные очертания, видел, как они с жужжанием роились в воздухе всего футах в шести от него, не дальше.