Уоллер Лесли. Банкир

   — Какие отрицательные качества вы имеете в виду?
   — О, их ужасно много! Вы мой начальник, вы женаты. В конце концов она еще заставит меня признать, что вы даже и не католик.
   — Если я буду все так же часто посещать эти обеды, то, наверно, кончу тем, что стану ярым поборником католической церкви. А до той поры вы можете что-нибудь выдумать.
   — Один раз я уже пыталась это сделать, но ничего не получилось. Она сразу же разоблачила меня.
   — Он не был католиком? — спросил Палмер.
   — Он не был холост. Доброй ночи.
   Наступила неловкая пауза. — Подумать только, — сказал Палмер. — Как же она сумела выудить у вас такое признание?
   — Это пустяки, — сказала она, — по сравнению с тем, как его жена выудила признание у него. Нет, в самом деле, доброй ночи, прощайте. Он продолжал стоять, глядя на нее, и она тоже не двинулась с места.
   — А у меня создалось впечатление, что вы можете хранить любую тайну, — сказал он.
   — А мама произвела бы на вас впечатление человека, который может проникнуть в любую тайну.
   И вновь Палмер поймал себя на том, что говорит, не успев еще подумать.
   — Почему бы вам не зайти вместе со мной к Бернсу?
   — Пожалуй, трудно найти место, где я оказалась бы сегодня более некстати, чем в гостях у Бернса.
   — Но почему? Мы же работаем вместе и делаем одно дело,
   — Я помешала бы другим девушкам, — сказала она.
   Палмер нахмурился:— Впервые слышу, что там будут какие-то девушки.
   — А никто и не обязан докладывать вам об этом.
   — Мне было сказано, что там будет чисто деловая встреча. Вы уверены в том, что это не так?
   — Не уверена, но форма приглашения подсказывает мне, что я все же права.
   — Бернс сказал, что будет встреча с «подходящими ребятами». Кого же он имел в виду?
   — Не беспокойтесь. Там будет все, что потребуется. Положитесь на опыт ливанского распутника. Для вас это не будет вечер, потраченный впустую. Палмер сделал нетерпеливую гримасу:— Будьте наконец серьезной. Я же говорю о мужчинах.
   — О, все будет как следует. Как в лучших домах, — улыбнулась она в ответ. — Но что это? Вы, кажется, и впрямь встревожены? Разве Бернс впервые позвал вас на одну из своих вечеринок?
   Палмер сухо улыбнулся:— Если речь идет о подобного рода вечеринках и ваши подозрения справедливы, то должен поставить вас в известность, что отклонил по крайней мере несколько десятков таких приглашений.
   — Почему же?
   Он молча смотрел на нее, стараясь мысленно разобраться в сложном сплетении возможностей, которые открывал перед ним этот вопрос. Наконец он мотнул головой, решив не принимать вызова. — Что почему? — парировал он. На этот раз она сделала гримасу.
   — Вы не справились с ролью интервьюируемого, — сказала она. — Вы опередили меня на несколько абзацев. Извините, что спросила вас об этом. Глупо задавать такие вопросы.
   — Вовсе нет. — Палмер снова услышал свой голос раньше, чем успел подумать. Он тут же стиснул зубы, но, сообразив, что ей заметны малейшие перемены в выражении его лица, попытался легкой улыбкой сгладить свой промах.
   — Во всяком случае, это не всегда глупо.
   — Не всегда вообще или не всегда, если это касается вас?
   Он глубоко вздохнул, а затем произнес торжественным тоном:
   — Я отказываюсь отвечать на этот вопрос на том основании, что мой ответ может быть использован как признание вины, как косвенная улика обвинения либо как заявление, непричастное к делу в зависимости от обстоятельств разбора дела.
   — Но ведь вы говорите не с прокурором, а с другом, — сказала Вирджиния. Она помолчала. — Нет нужды прятаться за Пятую поправку к конституции.
   Он ничего на это не ответил.
   — Если рядом с вами действительно друг, — добавила она и провела языком по пересохшим губам.
   Только сейчас Палмер понял, как много он выпил. Он уже опасается скрытого смысла в каждом слове. Остерегается несуществующих опасностей, он сверхосторожен, потому что не в состоянии полагаться на здравый смысл, присущий нормальному трезвому человеку. Уж если кого-нибудь можно причислить к числу его друзей в этом городе, так это Вирджинию. Но вместо того, чтобы сказать ей об этом, он снова услышал свой голос:
   — А так ли это?
   Она не торопилась с ответом. Теперь Палмер сам видел, что его вопрос был, в сущности, замаскированным оскорблением. Он понял, что вновь, хотя и подсознательно, поступил так, как поступал всю жизнь: держал всех окружающих на известной дистанции. Но неужели и сейчас он этого добивался? Неужели он хотел сохранить эту дистанцию в своих отношениях с Вирджинией?
   — Не думаю, что такой вопрос заслуживает ответа, — проговорила Вирджиния. Она молча смотрела вдоль Третьей авеню, будто хотела снова увидеть красное мигание промчавшейся полицейской машины. — Для дружбы требуется по крайней мере две стороны, она не может быть односторонней, — сказала Вирджиния тихо и задумчиво. Но когда она обернулась к нему, что-то в его взгляде заставило ее добавить:— Во всяком случае, я пытаюсь вести себя в отношении вас как друг.
   Палмер кивнул головой:— Я знаю.
   — За этим…— Она помедлила, но все же решила закончить фразу. — За этим отношением не скрываются какие-то личные обязательства. Вы правильно сказали: все мы сообща делаем одно дело. Почему же нам не быть друзьями? Вот и все.
   — Знаю, — снова сказал он, — и я о-оч…— Палмер моргнул, потрясенный своей внезапной неспособностью выговорить хоть слово. Он торопливо и глубоко вобрал воздух. — Я очень благодарен вам за это. Спасибо. Она приподняла руку, и ее длинный, тонкий палец на мгновение коснулся его щеки. Его поразило, каким горячим показался ему этот палец.
   — Вам потребовалось немало усилий, чтобы произнести это. Правда? — Она улыбнулась.
   Палмер дважды утвердительно кивнул, он был не в состоянии говорить.
   — Ну, ничего, — негромко сказала она. Ее большие глаза внимательно, медленно оглядели его лицо. — Если вам так трудно найти нужные слова, то я принимаю это как лучший комплимент. Спокойной ночи.
   Она повернулась и пошла вверх по Третьей авеню.

Глава двадцать первая

   Дом, в котором Мак Бернс снимал свою городскую квартиру, был ультрасовременным, модным сооружением на самом берегу Ист Ривер. Весь его фасад опоясывали выступы балконов, расположенных весьма рискованно с таким расчетом, чтобы каждый квартирант мог любоваться видом на реку. Восемнадцатиэтажное здание было воздвигнуто прямо над одной из самых оживленных автострад города. Продажа частным владельцам воздушного пространства над участками, являющимися муниципальной собственностью, оказалась весьма прибыльным и смелым способом пополнения городской казны. Эта идея принадлежала одному из представителей городского управления, более предприимчивому, чем его предшественники, и именно он учел неограниченные и весьма доходные возможности, таящиеся в торговле воздухом. Палмер стоял у парапета и, задрав голову, рассматривал это внушительное сооружение, пытаясь прикинуть, в какую сумму обошлось владельцу дома это парящее в высоте пространство. Интересно, сколько стоит воздух именно в этом районе, дороже ли он здесь, чем в других частях города? И позаботились ли городские власти, чтобы очистить этот воздух, удалить из него копоть и ядовитые газы, прежде чем вручили его в должном виде покупателю? Как высоко над городом простирались слои этого выгодного для коммерции воздуха?
   А что, если, не дай бог, часть этого ценного воздуха взлетит над Атлантическим океаном и уплывет на восток, за двенадцатимильные границы территориальных вод? Или еще хуже: ведь он мог ускользнуть и на запад, в Нью-Джерси, где отцы города Вихоукена решат, ничтоже сумняшеся, продавать его с аукциона? Покупайте натуральный манхэттенский воздух! По сходной цене!
   Палмер продолжал внимательно разглядывать здание. Оно выглядело грозно. Зловещие балконы с крутыми изгибами походили на гигантские кастеты на руках великана. Интересно, подумал он, что за люди обитают в этом воздушном замке?
   Он мог без труда подсчитать в уме, во сколько обходится здесь квартира, снятая или купленная в рассрочку. У ЮБТК было много закладных на здания подобного типа. Минимальная арендная плата за каждую комнату составляла по меньшей мере тысячу долларов в год. Таким образом, скромная квартира из пяти комнат, с окнами, упирающимися в стену соседнего дома, должна обходиться съемщику не менее четырехсот долларов в месяц. Но поскольку у большинства квартир были еще и балконы, стоимость их значительно возрастала.
   Палмер медленно пошел по тротуару, ведущему к воротам, отметив про себя, что автомашины могли подъезжать с мостовой прямо к широкому центральному входу под застекленным навесом. А положено ли четырехсотдолларовым квартирантам пользоваться этим шикарным въездом? — подумал Палмер. — Впрочем, бедняги, живущие в этих квартирах, едва ли могут разъезжать на такси. Внутри вестибюля, отделенного от улицы стеклянной стеной, скучали два швейцара. Один в форменной шинели и фуражке. Второй — в ливрее. Бежево-красная расцветка их формы напоминала мундир полковника французского Иностранного легиона. Швейцар в шинели и фуражке мрачно и сосредоточенно следил за приближением Палмера. Его коллега в ливрее, лениво облокотившись на крышку телефонного коммутатора, не удостоил Палмера и взглядом.
   Лишь когда Палмер сам протянул руку, чтобы открыть дверь, швейцар в шинели с явным неудовольствием ее распахнул.
   — Добрый вечер, — сказал он с полувопросительной интонацией в голосе, будто интересовался погодой.
   — Кому о вас доложить? — небрежно проговорил швейцар в ливрее.
   — Вы хотите сказать: как обо мне доложить? — поправил Палмер.
   Швейцар быстро глянул на него и затем соблаговолил выпрямиться: — Прошу прощения!
   — Пожалуйста, — ответил Палмер.
   — Я хотел бы спросить, кого я должен известить о вашем приходе?
   — Мистера Бернса.
   Глаза швейцара широко открылись. Он вытянулся по стойке смирно. — Ах, мистера Бернса. Сию минуту, сэр! — Он мгновенно обернулся и схватил шнур коммутатора.
   Шевеля от усердия губами, он несколько мгновений искал нужный номер, потом с силой всадил в гнездо наконечник.
   — Простите, сэр. Как мне доложить о вас?
   — Вуди, — сказал Палмер с легкой улыбкой.
   — Да, сэр, мистер Вуди. Сию минуту доложу, сэр. — Он ждал ответа, тесно прижав телефонную трубку к уху. — Мистер Бернс? Это вы, сэр? Сэр, вас хочет видеть мистер Вуди. — Он слушал, наморщив лоб. — Но он сказал, мистер Вуди, сэр…— Потом лицо швейцара расплылось в улыбку, и он радостно закивал головой. — О да, сэр, конечно, мистер Бернс, не беспокойтесь, немедленно будет сделано, сэр. — Он обернулся к Палмеру: — Прошу вас, мистер Вуди, прошу вас, сэр, сюда, пожалуйста.
   Следуя за швейцаром к лифту, Палмер размышлял: подобного рода раболепство не могло быть вызвано одним лишь желанием получить щедрые чаевые «с праздничком»: до рождества было еще далеко, к тому же ни один нормальный человек не мог бы только из меркантильных расчетов так неприкрыто перейти от враждебно презрительного тона к угодливо подобострастному. Нет, решил Палмер. Дело, видно, не только в том, что с Бернсом здесь носятся, как со щедрым и богатым квартирантом. Его боятся. Только запугав человека до смерти, можно заставить его так унизительно пресмыкаться.
   Вестибюль, который он сейчас пересекал, казалось, не имел конца. При каждом шаге ноги Палмера глубоко погружались в ковер с таким длинным ворсом, что кончики его туфель покрылись легким слоем пыли. Развешанные по стенам зеркала, обведенные тонким орнаментом, усиливали эффект грандиозных масштабов вестибюля, в котором человек должен был чувствовать себя пигмеем. Как бы для того, чтобы еще больше подчеркнуть эту масштабность, на пути у Палмера возник бассейн шириной не менее пятидесяти футов. Палмер был вынужден обойти его. В самом центре красовалась огромного размера скульптура, изображавшая женскую фигуру с невероятно тонкой талией. У нее была совершенно плоская грудь и волосы до полу. Она резко перегнулась назад, почти пополам, ее рука была запущена в хаотическую копну волос. Трудно было понять, стремится ли она высвободить руку или как-то старается выпрямиться. Ясно было одно — несчастное создание находилось в крайне затруднительном положении. Тройная струя воды с силой устремлялась вверх из фонтана, пробиваясь между ее бедрами, и, повиснув своеобразным зонтом, обрушивалась на ее торс с яростью тропического ливня. Капли воды барабанили по ее бронзовой груди и голове, а затем, сливаясь, струились вниз вдоль тела, создавая иллюзию — по крайней мере так показалось Палмеру, — что мускулы ее поясницы и бедер содрогались не то от страсти, не то от полного изнеможения.
   Швейцар почтительно подвел Палмера к автоматическому лифту и с лаконичным напутствием: — Восемнадцатый этаж, северное крыло, сэр, — склонил голову.
   Палмер кивнул в ответ, нажал кнопку с цифрой «18» и почувствовал, что его сердце проваливается вглубь, отставая от быстроходного лифта, стремительно взлетевшего на восемнадцатый этаж.
   Несколько минут он блуждал по мрачным стального цвета коридорам, прежде чем добрел до открытой двери, из которой его поманила рука Бернса. Даже на расстоянии нескольких метров можно было без ошибки узнать эти пальцы с тщательно наманикюренными ногтями и ослепительный блеск атомных запонок.
   — Швейцар сказал, что меня хочет видеть Вуди, — сказал Бернс с кривой ухмылкой. — Вы, значит, решили скрыться под псевдонимом?
   — Извините за опоздание, — сказал Палмер, перехватывая инициативу.
   Бернс стоял, небрежно прислонясь к двери. Его смуглые щеки пылали густым румянцем, как у человека, только что пробежавшего большое расстояние. — Вы явились даже раньше, чем я ожидал, деточка, — заверил он Палмера. — Ну, что ж, милости просим в мою скромную хижину у ручья.
   — Неужели я первый? — спросил Палмер, медленно проходя мимо него в комнату.
   — Ну, может быть, не самый первый, — развязно хихикнул Бернс, — зато самый достойный.
   Палмер поморщился: — А я всю дорогу прошел пешком, не торопясь.
   — Детка, тебе не следовало идти пешком, — промурлыкал Бернс. Он, видимо, был здорово пьян, и вместо присущей ему манеры выговаривать слова старательно и отчетливо он смазывал все звуки, так что у него получилось: «Те н'слевло ти пшком».
   — Я просто прогулялся за компанию. — Палмер видел свое отражение в огромном трюмо, обрамленном старинной резной рамой красного дерева. Вся передняя была выдержана в псевдостаринном стиле. Из комнаты доносились приглушенные голоса людей, которые что-то оживленно обсуждали.
   — Ах, неотразимая мисс Клэри! — Бернс тихонько ухмыльнулся себе под нос. — В компании с Вирджинией, газетною богинею, — продекламировал он. — Твердый орешек. Палмер холодно пожал плечами: — Она производит впечатление очень разумной молодой леди.
   — Разумной? — Бернс помолчал. — Ах, разумной! — Он энергично закивал: — Да, несомненно. Но знаешь, на что она похожа, а? На телефонную станцию. — Он постучал пальцем по лацкану палмеровского пиджака. — И знаешь почему? У нее все номера заняты, как на телефонной станции! — Собственная острота привела его в полный восторг, и он самодовольно захихикал.
   — Я пригласил ее с собой, — добавил Палмер, — но она отказалась.
   Бернс несколько мгновений размышлял. — Молодчина, — наконец сказал он.
   — Не понимаю.
   Бернс пожал плечами: — Сейчас еще не время для забав, душа моя. Она знает, что к чему. Значит, молодчина.
   Палмер стиснул зубы: — Я приглашал ее сюда не для этого.
   Бернс снова захихикал: — Ах, для таких забав у тебя есть другой уголок? Да? Слушай, Вуди, считай, что все, что принадлежит мне, принадлежит тебе. Вся эта квартира в твоем распоряжении, тебе не найти более укромного местечка. Я говорю вполне серьезно. Считай себя здесь хозяином и учти: тебе даже не надо меня ни о чем просить, ты только предупреждай заранее, чтобы я не вломился не вовремя, вот и все.
   Палмер хотел сказать что-то очень резкое, но не успел он открыть рот, как Бернс взял его под руку и быстро провел в гостиную.
   Претензия на современный шведский стиль, отметил про себя Палмер. Тут преобладали светлые тона: мебель тиковая и светлого дерева, белые, серые и черные квадраты обивки. Люстры и торшеры были из каких-то странных стеклянных сосудов, соединенных или разделенных сложными переплетениями лозы и соломы. В самом центре большой квадратной комнаты распластался гигантский белый ковер причудливой формы с длинным пушистым ворсом. В центре ковра на низком столике для коктейлей, покрытом стеклом толщиной по меньшей мере в два пальца, поблескивали приземистые массивные бокалы с напитками янтарного цвета и плавающими в них кубиками льда. Бокалы были наполовину опорожнены.
   — Взгляни на ковер, — бормотал Бернс на ухо Палмеру. — Ведь он на поролоне, как матрас. Так что, мой мальчик, стоит только убрать стол, и перед тобой самая великолепная, самая большая, самая уютная кровать во всем городе. Катайся по ней во все стороны. Ну как, дошло?
   Палмер озирался по сторонам, здоровался. Да, эти люди были ему знакомы. В дальнем углу, рядом с камином из нержавеющей стали сидел Большой Вик Калхэйн. Несмотря на то, что он почти утонул в низком широком кресле, его громоздкая массивная фигура поражала своими габаритами всякого, кто бы на него ни посмотрел. Его здоровенные ножищи, которые он вытянул перед собой, вызывали такое же ощущение прочности, как мост, перекинутый через широкую реку. Его могучая грудь и плечи казались еще более внушительными, так как до отказа распирали пиджак. Сравнительно небольшая, правильной формы голова к смуглое лицо Калхэйна — уроженца Средиземного моря — с аккуратным ирландским носом дополнялись еще одним атрибутом его политического кредо — короткой солдатской стрижкой, которую он сохранил со времен второй мировой войны. Наблюдая за ним, Палмер снова залюбовался физической мощью этого человека, который даже в минуту отдыха производил впечатление несокрушимой монументальности и прочности. Его зелено-голубые глаза быстро глянули на Палмера из-под длинных ресниц. Калхэйн торжественно подмигнул ему в знак приветствия, а затем искоса посмотрел на сидящего рядом с ним Оуги Принса.
   Хотя Принс был не таким уж малорослым, рядом с Калхэйном он казался лилипутом. Как обычно, он был тщательно одет: суженные брюки, отлично сшитый по последней моде пиджак, сорочка ржаво-оранжевого цвета с едва заметным коричневым узором и пестрый галстук с самым контрастным сочетанием тонов. С какой бы стороны ни смотреть на Принса, его тело выглядело узким, как лезвие, причем — заметил Палмер — эта узость не имела ничего общего с изяществом или стройностью.
   Принс сидел, несколько наклонившись вперед, скрестив ноги, и рассказывал Калхэйну какую-то историю о радиокомментаторе, на которого, судя по всему, они оба имели зуб. Сам Принс был политическим репортером, постоянно ездил по командировкам то в Олбани, то в Вашингтон.
   За спиной Принса, склонившись у книжного шкафа, в который Бернс поставил несколько последних, наиболее модных книг, стоял Эл Конн. На первый взгляд он производил впечатление самого заурядного и неприметного среди знакомых Палмера: среднего возраста, с тусклыми коричневато-серыми волосами и ничем не примечательным лицом, где выделялись только глаза. Но именно глаза выдавали его.
   В то время как Палмер наблюдал за ним, эти необычные глаза Конна — выпуклые, с тяжелыми веками — быстро пробегали по страницам книги, которую он держал в руках. Палмер решил, что Конн, видимо, страдает заболеванием щитовидной железы и поэтому его и без того большие, слегка навыкате глаза, казалось, вот-вот выскочат из глазниц. В этих глазах был неутолимый голод. Они пожирали все, что встречалось на пути. Вне дома Конн обычно носил большие очки в широкой оправе, будто хотел скрыть от посторонних взоров алчность своих глаз. Однако среди друзей он, судя по всему, превосходно обходился без очков. Да, размышлял Палмер, у Конна много друзей. И в самых различных сферах. Конн был широко известен как глава строительной фирмы, владел акциями одной из крупных компаний, которая хорошо зарабатывала на подрядах по строительству. Он также участвовал в нескольких компаниях, занимающихся куплей-продажей недвижимости, к тому же был одним из совладельцев частных автобусных компаний и парков такси, директором концерна по производству металлоконструкций, одним из директоров страховой компании и нескольких фирм, связанных с междугородными автоперевозками. В то же время, совсем не случайно, Конн был известен как один из наиболее энергичных сборщиков средств для местного комитета демократической партии. Он один собирал больше денег для партийной кассы во время избирательных кампаний, чем все остальные сборщики, вместе взятые. Его многочисленные друзья в беседах с ним с дружеской фамильярностью называли его Эл, а за глаза именовали иногда «закулисный мэр» или — «его величество Конн».
   — …Так вот что произошло на той неделе в радиостудии, — рассказывал Оуги Принс. — Мы решили разыграть этого радиосплетника так, чтобы он на всю жизнь запомнил. Ясно? И вот к полуночи мы привели девчонку в студию, как раз ко времени, когда…
   Палмер кивнул Конну и равнодушно позволил Бернсу отвести себя к бару в углу комнаты, где тот широким жестом указал на целую батарею самых дорогих вин.
   — Что будешь пить, Вуди?
   Палмер отрицательно покачал головой: — Друзья за моим столом перестарались. Теперь я — пас.
   — Ну, хоть чего-нибудь тебе плеснуть? Может, содовой?
   — Лучше имбирного пива.
   — …так вот, мы только ждали, чтобы подошло время десятиминутного выпуска последних известий. Ясно? — продолжал Принс. — Когда он читает сводку новостей, ему, конечно, нельзя ее прервать. Вот мы и воспользовались моментом: как только он включил микрофон и начал передачу, мы наполовину стянули рукава его джемпера и привязали его крепко-накрепко к стулу. А он все это время говорит в микрофон, и передача идет в эфир. Понятно? Затем мы стаскиваем с него брюки, и — представляешь — сидит он там без штанов и продолжает что-то лепетать о последних событиях. А голос у него такой — вот-вот взвоет. Потеха! Вот тут мы и приволокли в студию ту девчонку. Она принимается за работу. А парню остается еще минут восемь до конца передачи…
   Конн слегка повернулся к Оуги Принсу. Его прожорливые глаза на минуту оставили в покое страницы книги, которую он перелистывал, и скосились в сторону Принса, чтобы проглотить анекдот. Калхэйн, почувствовав на себе тяжесть этого жадного взгляда, повернулся и подмигнул Конну.
   Бернс упорно совал в руку Палмеру массивный бокал:— Слушай, я еще не встречал банкира, который отказывается пить!
   — Возможно, — согласился Палмер.
   — …и поработала же она, — продолжал Оуги Принс. — Все было рассчитано тютелька в тютельку. Ему еще 40 секунд оставалось читать, когда… ух! Ты бы слышал, как у него звучали последние строчки бюллетеня. Прямо в эфир! Мы так ржали, что чуть не прозевали конец передачи. Тут мы подхватили девку и мигом выкатились из студии, прежде чем начался следующий репортаж… Умора, да и только! — От смеха объемистые легкие Калхэйна еще более раздули его широченную грудь. Но вместо оглушительного рева Палмер, к своему великому удивлению, услышал лишь тихий и сдержанный смешок.
   — Слушай, Оуги, — сказал Калхэйн, — может, стоит такой же номер отчебучить кое с кем из ораторов во время банкета?
   Слух Палмера резануло визгливое кудахтанье Принса.
   — Знаешь, я бы не рискнул, Вик, — ответил он, отдуваясь. — А парень так зол на меня за это, что я бегаю от него всю неделю.
   — Он, что, хочет тебя вздуть, да?
   — Да нет, он просто хочет узнать имя той девчонки, — сказал Принс, — а я ему не говорю.
   Палмер поморщился от оглушительного хохота, потрясшего стены. Стоящий рядом с ним Бернс самозабвенно завывал от восторга. Резкие и пронзительные смешки Конна напоминали тявканье маленького, но задиристого пса и перекрывали восторженные взвизгивания Принса. Солидным фоном для этого восторженного ансамбля служил размеренный рокот Калхэйна, напоминающий гул большого барабана.
   — Оуги, — начал было Эл Конн, — если б ты только…
   — Ну нет, и ты, дружок, не узнаешь ее имени! — выкрикнул Принс.
   Палмер воспользовался минутой нового пароксизма хохота, пересек комнату и уселся в кресло прямо против Калхэйна. Эффект был такой, как если бы в комнату вошел проповедник или супруга одного из присутствующих. Воцарилось напряженное молчание, и Палмеру вдруг пришло в голову, что когда попадаешь в среду малознакомой тебе тесной компании, то получаешь определенные преимущества и обретаешь нечто вроде права вето.
   Все четверо настороженно воззрились на Палмера. Несмотря на свой немалый опыт, они не сразу нашлись, как разрядить создавшуюся напряженность. Наконец Конн опять засмеялся, только уже по-другому, будто вспомнил что-то забавное, но не имеющее никакого отношения к пошлой истории Принса.
   — А я вот что скажу, — назидательно проговорил он, — покуда мы еще не утратили способности смеяться, жизнь чего-нибудь да стоит!
   Теперь Бернс, как хозяин дома, взял на себя инициативу руководить дальнейшим развитием действия и перешел ко второму акту этого спектакля.