Успенская Светлана. Укрощение строптивых

   — Нет, — прошептал Салаино испуганно. — Нет!
   Подарок неизвестного «Алекса» оказался с начинкой.

Глава 5

   Открытие выставки в галерее «Пси-фактор» стоило более десяти тысяч долларов и напряженного труда многих человек. Острая, но незаметная постороннему взгляду борьба между художниками развернулась за главное место в экспозиции, располагавшееся в небольшой квадратной комнате. К ней вел узкий коридор, чьи стены были плотно увешаны менее ценными экспонатами. Самое престижное место по праву досталось Лизе Дубровинской. Еще бы! Ведь выставка открылась лишь благодаря пробивной способности Лизы и деньгам ее отца. Если бы не она, вообще бы ничего не было!
   В честь открытия выставки должен был состояться небольшой фуршет, на котором владелец галереи произнесет несколько прочувствованных слов о святом искусстве, а газетчики и фотографы получат возможность удовлетворить свое любопытство, оплаченное бесплатной выпивкой, а в отдельных, особо важных случаях — и деньгами. И тогда на следующий день в газетах появятся глубокомысленные рецензии маститых искусствоведов, которые, напрягая высокий лоб, горящий любовью к прекрасному, будут хвалить художников так, чтобы это казалось руганью, и ругать их так, чтобы это звучало восторженной похвалой.
   К торжественному открытию Игорь Георгиевич опоздал. Он прибыл уже тогда, когда посетители, преимущественно бородатые, подворотного вида личности, пренебрежительно относящиеся к собственной внешности, уже расползлись по галерее, облепив произведения искусства.
   В сущности, картин как таковых на выставке было не много. Главное место было отведено так называемым «инсталляциям». Это были композиции из самых разнородных предметов, призванные своей конфигурацией заронить в головы зрителей некую важную мысль. Чтобы, не дай Бог, зрители не усвоили вместо нужной мысли какую-нибудь другую, постороннюю, возле каждой композиции белела табличка с названием. Инсталляции — это был очередной писк художественной моды, по замечанию благосклонного критика, «дышащий космосом и экзистенциальной тоской».
   Заложив руки за спину, Игорь Георгиевич прохаживался вдоль коридора, растерянно глазея по сторонам.
   Внезапно его скучающий взор привлекла кучка строительного мусора на помосте, красиво обтянутом бархатом: наплывы окаменевшего от влаги цемента, кусок бетона с торчащими из него щупальцами арматуры, обрывки обоев, с тыльной стороны хранящие отпечатки газет тридцатилетней давности, обгорелые спички, недокуренные сигареты и даже один использованный презерватив, стыдливо намекавший на нечто более интимное. Сверху всего этого громоздилась несколько скособоченная искусственная роза, лепестки которой были припорошены сероватой пылью.
   — Что ж это такое, — буркнул неискушенный зритель, — мусор из зала забыли вынести!
   Рядом с мусором белела небольшая табличка, на которой значилось: «Инсталляция „Гармония и хаос“, автор — Л. Дубровинская».
   Не в силах осмыслить причинно-следственную связь между мусором и табличкой возле него, Игорь Георгиевич недоуменно огляделся по сторонам.
   Неподалеку от него остановились две странные длинноволосые фигуры, одна из которых еще сохраняла несомненные признаки мужественности в виде прыщей и курчавой окладистой бородки, а другая была носителем признаков женского пола, что подтверждалось метущей пол юбкой.
   Бородатый застыл возле таблички, восхищенно причмокивая губами.
   После затяжного молчания его подруга патетически воскликнула низким прокуренным голосом:
   — Какая глубина! Какая экспрессия!
   — Да, ты права, — упоенно поддакнул бородатый, — как бы сквозь хаос бытия пробивается светлое гармонизирующее начало. Это противодействие увеличению энтропии, протест против стихийных начал бытия…
   — Нет, я не согласна, — возразила девица. — Это протест не против хаоса природы, а против разрушающего действия цивилизации. Роза в этом случае как бы своеобразный шифр гармонии Вселенной, отличной от гармонии в том смысле, в каком ее понимает современный хомо сапиенс. Это как бы восставшая природа, которая будет жить после гибели культуры.
   — Как бы это Шпенглер? — хмыкнул бородатый.
   — Скорее как бы Бергсон! — парировала спутница. — Однако, мне кажется, энтропия здесь — это как бы на самом деле то, что обычно понимается под ее антиподом. И потому эта инсталляция гениальна! Здесь все как бы является своей собственной противоположностью, черное — белым, а белое — черным.
   — Н-да! — глубокомысленно заметил бородатый и вздохнул.
   Пристыженный Игорь Георгиевич отошел в сторону. Внезапно ему стало ясно, что, несмотря на всю свою образованность, он на самом деле плетется в хвосте культурного процесса, а может быть, даже безнадежно отстал от него.
   Потом его внимание привлекла другая композиция. Сначала ему показалось, что в центре нее находится обнаженная резиновая кукла на четвереньках. Но по мере приближения стало ясно, что это не кукла, а живая женщина, поставленная лицом к публике, да еще и раскрашенная под зебру. В зубах женщина держала все ту же искусственную розу, припорошенную пылью.
   Неискушенный зритель, испуганный видением женщины-зебры, остолбенел от изумления. Он испуганно жался к подкованной в современных эстетических проблемах парочке, которая так доходчиво растолковала ему смысл строительного мусора. Но эта женщина!.. Какой ужас! Ведь ей же холодно!
   Женщина была не очень молода и совсем не привлекательна. Было видно, что ей нелегко все время стоять на четвереньках, держа розу в зубах.
   Ясно было, что куда с большей охотой она бы оделась, взяла авоську и отправилась бы по своим женским делам. Вскоре в зале возник и сам автор-акционист, долговязый тип в очках и с лихорадочным блеском в глазах.
   Посвистывая, он закрыл шторку, отгораживающую угол, где находилась инсталляция.
   Женщина-зебра кряхтя поднялась с колен и, выплюнув розу изо рта, отправилась пить пиво, разминая затекшие ноги.
   На пояснительной табличке возле помоста значилось: «Попранная невинность. Автор — X. Кристалевич-Крестинский».
   — Коленно-локтевая поза во многих культурах символизирует униженность. — Эстетически подкованная парочка и здесь не растерялась.
   — Но почему она полосатая? — Бородатый наморщил кожу на лбу. Он имел в виду женщину.
   — Ну, цветок в зубах это просто как дважды два! Это как бы символ невинности.
   — А-а, попранная природа! — кивнул бородатый. — Природа-мать как бы поставлена на колени современной цивилизацией!
   — Да, но с потерей невинности и само человечество как бы опускается на колени, отныне оно как бы не свободно, оно сковано комфортом. Надо вернуться в первобытное состояние, чтобы разогнуться, а иначе нам уготована участь людей, пожирающих собственное дерьмо, капрофагов.
   — Но почему она полосатая?! — застонал бородатый.
   Видно, этот вопрос мучил его очень сильно, поэтому он обратился к автору композиции, который прохаживался неподалеку с банкой пива в руке.
   — Простите, а какой смысл вы вложили в полосы?
   — А вы из какой газеты? — ответил вопросом на вопрос Кристалевич-Крестинский.
   — Мы не из газеты, мы просто так.
   — А, — разочарованно протянул автор и отчего-то вздохнул. Видно было, он не желал понапрасну метать бисер. — Зачем полосы? А ни зачем! — ответил он с коротким смешком. — Просто так! Не голую же ее ставить. Тогда бы все закричали: мол, порнография, а так… Вроде как почти одетая и в то же время голая.
   — Все ясно! — обрадованно возопила девица. — То, что мы принимаем за обнаженность, — это как бы истинная одежда природы! В то же время самая бесстыдная нагота бывает, когда человек как бы полностью одет!
   Вскоре поруганная «природа-мать» вернулась на исходную позицию и вновь сжала цветок зубами, после чего автор отдернул шторки для всеобщего обозрения.

* * *

   Лиза стояла в самом центре группы людей, вооруженных диктофонами, с записными книжками наголо. Она бойко сыпала многосложными словами, тщательно следя, чтобы те из репортеров, кто еще не обзавелся диктофоном, успевал записывать ее откровения. Одновременно она успевала улыбаться в бликах фотовспышек и принимать выгодные позы.
   — Смысл нашей выставки, — объясняла она, — не в протесте, не в высмеивании и даже не в пародии на современное общество. Смысл нашей выставки, простите за тавтологию, как бы в осмыслении процессов, происходящих в мире, и, если угодно, в осмыслении бессмысленности этих-процессов.
   — Верно ли, что вы считаете человечество тупиковой ветвью эволюции?
   — пропищал глубокомысленный голос из толпы.
   — Ветвь настоящего, живого дерева не может быть тупиковой! — возразила Лиза, на секунду задумавшись. — Смысл дерева не в том, чтобы тупо расти, а том, чтобы олицетворять одну из фаз природного цикла умирания и возрождения. Смысл цивилизации не в том, что она есть, а в том, что она скоро погибнет, обрушенная собственным чрезмерным ростом. Вот эти апокалиптические ожидания и являются смысловым стержнем моих инсталляций.
   — Улыбочку! — попросил фотограф. Молнией блеснула фотовспышка.
   В другом зале хорошенькая темноглазая корреспондентка с короткой стрижкой вела репортаж, застыв с микрофоном в руке. Мягко светилась красная точка кинокамеры.
   «Выставка имеет грандиозный успех… Особо стоит отметить пронзительную мудрость и неиссякаемые философские откровения молодой художницы Елизаветы Дубровинской, уже успевшей запомниться и полюбиться нашим зрителям произведениями в традиционных жанрах — живописи, графике. Теперь Елизавета начинает новый этап творчества, характеризуемый переходом от плоскостных форм к объемным и резкими стилевыми контрастами… С вами была Юля Милович, Независимый телеканал…»
   В этот момент в зал ворвался круглый, пышущий здоровьем тип с зычным голосом. В его усах застряла икринка, которую он незаметно пытался слизнуть языком.
   — Господа! — возопил он радостно. — Прошу всех отпраздновать это радостное событие!
   Оживившаяся публика повалила в узкие двери, предвкушая деликатесы и щедрую выпивку.
   Игорю Георгиевичу не хотелось светиться перед камерами. Пора было уходить. Все, что он хотел, точнее, кого хотел, он уже увидел.
   Он был несколько оглушен виденным. Его внимание привлекла небольшая картина, висевшая в проходе и оттого не слишком заметная. Это было наиболее понятное произведение из всего, что ему удалось увидеть до этой минуты. Картина изображала странное существо, отдаленно напоминающее человека, но только с одним ухом и десятипалыми кистями, при этом существо силилось укусить себя за спину. Полотно называлось «Будни Трисмегиста, рисунок тестом», вместо имени автора внизу стояли буквы, тщательно выведенные славянской вязью: «Л.Д.».
   — Ничего картинка, — одобрительно крякнул зритель, и ему подумалось, что было бы неплохо приобрести это полотно для украшения только что построенного дома.
   На ходу вытирая жирно блестящие губы, по залу пробежал какой-то юноша художественного вида.
   — Скажите, я могу купить вот это? — обратился к нему Игорь Георгиевич, ткнув пальцем в «Будни Трисмегиста».
   — Одну минуту! — Юноша скрылся в зале, откуда доносился пиршественный звон бокалов. — Лиза, там какой-то ненормальный твоей картиной интересуется! — прокричал он, нимало не стесняясь.
   В приоткрытые двери было видно, как в тесном зале вокруг уставленных столов клубились толпы жующего, пьющего и беседующего народа. Среди репортеров Игорь Георгиевич заметил женщину-зебру, теперь благоразумно одетую в синий халат и жующую бутерброд с икрой.
   — Что вам угодно? — нетерпеливо осведомилась Лиза Дубровинская, локтями пробивая себе дорогу.
   — Я хотел бы приобрести эту картину.
   — Живопись тестом? Это произведение искусства! — заносчиво произнесла Лиза. — Оно не имеет цены в том смысле, что оно бесценно, и потому не продается.
   — Ляля, ты где? — из гула толпы донесся капризный голос Монро. — Мне ску-учно! Оставь этого Вову, иди к на-ам!
   Девушка уже повернулась, чтобы уйти, но новый вопрос остановил ее:
   — А почему здесь написано «живопись тестом»?
   — Потому что при написании картины для создания аллегорической глубины отражаемой реальности использовалось тесто. Это понятно только специалистам! — И она ушла, хлестнув пренебрежительным ответом, точно бичом.
   Короткий диалог оставил в душе неприятный осадок. Когда-нибудь она пожалеет об этом! Она еще будет молиться на него, как на Бога, искупая свое пренебрежение. Она будет молиться на него, как и те, другие… До этого волшебного мига осталось совсем чуть-чуть!

* * *

   Ольга Витальевна неторопливо дефилировала по выставке. Позади нее покорно волочился супруг, чей задушенный любопытством взгляд то и дело невольно прилипал к смазливым особам из разряда «до тридцати».
   — Прелестная картинка! — Ольга Витальевна дернула супруга за рукав и подтащила его к стене, где на черном фоне свивались вихревым клубком совокупляющиеся тела. — Подойдет для нашей «переговорной», как думаешь?
   — Не знаю, — пробормотал Андрей Андреевич, кося жадным взглядом далеко налево. — На мой вкус, ярковато.
   — Берем! — Ольга Витальевна решительно оглянулась в поисках администратора.
   Прилизанный слащавый тип, пахнущий потом, подбежал на полусогнутых ногах.
   — Заверните! — приказала она. — И еще: нет ли у вас скромного пейзажа для холла?

* * *

   Точно назло, мотоцикл забарахлил прямо посреди раскисшей мартовской улицы. Надя шепотом выругалась и сползла с сиденья. Подбитые подковками «казаки» по щиколотку ушли в снежную кашу. На крыльце двухэтажного дома смолил сигарету охранник, с интересом наблюдая за ее мучениями.
   — Черт бы тебя подрал! — девушка со злостью пнула тяжелый мотоцикл, упорно заваливавшийся на бок, и дернула стартер. Мотоцикл нехотя рыкнул и вновь заглох. — Опять свечи барахлят! — Девушка, с натугой кряхтя, потащила мотоцикл к обочине.
   Первый выезд из гаража этой весной оказался неудачным. Битый час Надя провозилась в саже и грязи, пока наконец не реанимировала своего железного друга.
   — Чтоб я еще когда села на «Яву»! — мрачно произнесла она вполголоса, замывая руки грязным снегом на обочине. Паук твердо обещал ей новенького «японца» на двадцатидвухлетие, которое случится через два дня. А это старое барахло она сейчас перегоняет в гараж к брату: оно ей больше ни к чему.
   На крыльцо, украшенное вывеской пронзительного кислотного цвета, вышел представительный господин с взбешенным лицом. Впереди мелко трусил обглоданный тип на полусогнутых.
   Мотоцикл утробно зарычал, захлебываясь победным ревом. Крутанув ручку газа, Надя победно стартовала — так, чтобы нос байка задрался в небеса, а из-под задней дуги фонтанировал песок. Когда взбешенный господин стер со своего лица снежную грязь, она была уже далеко. Под взвизги тормозов и испуганные вскрики клаксонов девушка мчалась вперед, умело лавируя между машинами. Куртка надувалась пузырем за плечами, а спутанные рыжие волосы, выбиваясь из-под шлема, стояли за спиной, как пламя. Хороший мотоцикл, скорость, свобода — вот рецепт настоящего счастья!

* * *

   — Вы уволены! — тихо произнесла Ольга Витальевна, глядя в упор холодным немигающим взглядом.
   Человек напротив нее съежился и поник, его подбородок задрожал.
   Казалось, еще мгновение — и с обескровленных губ взахлеб сорвутся униженные мольбы, потекут слова, опережая друг друга…
   Как она любила такие мгновения! Может быть, она любила свою работу именно за ту власть, которую она давала ей над людьми? За ощущение абсолютного всесилия? В такие минуты ей казалось, что она становится ближе к небожителям.
   — Я уволила Брикалевича, — она мимоходом информировала мужа, служившего заместителем директора в фирме «Насос трейд», где Ольга Витальевна значилась директором. Для сотни сотрудников фирмы она была Богом и дьяволом в одном лице, царицей, милующей и казнящей, богиней, насылающей на простой люд моровую язву, чуму, глад и мор или, в редкие минуты зарплаты, осыпающей их золотым дождем.
   — Брикалевича? — удивился Андрей Андреевич. — Но ведь он лучший специалист по поршневым группам!
   Он редко позволял себе высказывать собственное мнение, и потому горизонтальная, аккуратно выщипанная бровь Ольги Витальевны гневно дернулась.
   Никто, в том числе и заместитель директора, хоть он и состоит по совместительству ее мужем, не смеет обсуждать ее решения!
   — Распорядись дать объявление в газету о наборе специалистов, — точно не слыша его слов, приказала Ольга Витальевна и усмехнулась:
   — Незаменимых, как известно, у нас нет.
   Ольга Витальевна была привлекательной женщиной чуть за сорок с холеным лицом, с глазами цвета темного меда, влажно сверкавшими из-под загнутых кверху, уже довольно редких ресниц, мальчишеской стрижкой, позволявшей ее темно-русым кудрям свободно обрамлять лицо, делая его чуть более молодым и чуть более привлекательным, чем оно было на самом деле. Ее фигура казалась немного полноватой, выдавая старания своей владелицы остаться в размерах позапрошлогоднего платья. Ее движения, стремительные и порывистые, в то же время были полны грации сытой тигрицы на отдыхе. Весь ее вид демонстрировал целеустремленность и уверенность в том, что деньги — это главный жизненный стимул, с равным успехом действующий и на мужчин, и на женщин.
   Деньги для Ольги Витальевны заменяли все — любовь, дружбу, счастье, привязанность к детям. Они были для нее олицетворением власти, мерилом жизненного успеха, путеводной звездой, заманчиво сверкавшей в ночи, они были для нее и средством, и целью. Ибо ничто, — ни любовь, ни нежность, ни страсть — ничто не могло дать ей большего наслаждения, чем деньги. Деньги и власть!
   Ольга Витальевна родилась в небольшом провинциальном городке в обыкновенной семье, которая по меркам пятидесятых годов считалась интеллигентной. Ее родители служили инженерами на заводе сельхозтехники.
   Благородная бедность — такими словами можно было охарактеризовать достаток семьи. На красивую одежду денег хватало не всегда, зато книги в крошечной малогабаритной хрущевке водились в изобилии. Солидные тома классиков, храня в себе семена разумного, доброго, вечного, мрачно громоздились в шкафу, пухлые «кирпичи» по сопромату, по теоретической механике, по теории механизмов машин внушали священный трепет, а три глянцевых книги с репродукциями картин импрессионистов привносили нотку либеральной утонченности в скромную, почти монашескую обитель Олиных родителей. В те времена, когда продукты приходилось доставать, выстаивая километровые очереди, маленькая Олечка из года в год носила одни и те же туфли мышиного цвета и коричневую форму, но зато в семье культивировалась идея служения народу на одном отдельно взятом заводе. С молоком матери Оля впитала отвращение к этой идее.
   Однажды, когда девочка училась в седьмом классе, ее подруга по парте, некрасивая и глупая Варя, пришла в школу в хорошеньких «лодочках» на высоком каблуке.
   — Откуда у тебя это? — спросила Оля, не в силах отвести взгляд от изящного чуда, красиво облегавшего костлявую девчачью ножку.
   — У меня мама на базе работает, — поведала Варя, небрежно покачивая туфелькой на большом пальце ноги. И тут же попросила:
   — Дай списать домашку по алгебре.
   — Бери, — с готовностью предложила Ольга, зачарованная произведением искусства итальянских обувщиков.
   С тех пор Варя была обеспечена домашними заданиями по всем предметам, а Оля завоевала право на знакомство с мамой своей подруги. Не более чем через месяц она уже щеголяла в хорошеньких «лодочках» югославского производства. В ее шкафу стояли еще несколько твердых картонных коробок, где, мирно почивая в обертке из тончайшей папиросной бумаги и сладко благоухая кожей, покоились еще несколько пар. Оля по сходной цене сбывала их своим подругам и их родителям. Обычно разговор был следующим.
   — Моя мама купила себе туфли. Такая прелесть: пряжка, каблучок…
   Но размер не подходит…
   Туфли «уходили» по цене несколько выше магазинной стоимости, и это позволяло Оле иметь первые самостоятельно заработанные деньги. С каждой пары предприимчивая девочка получала пять рублей. Остальные деньги забирала мама подруги, таким образом скрывавшаяся от гнева всемогущего ОБХСС.
   Ничего более примечательного о юных годах будущей предпринимательницы Ольги Витальевны сказать, пожалуй, нельзя. Учеба — хорошая, как у всех, успехи — небольшие, как у всех. Аттестат — средний, как у всех.
   Даже внешность у нее была тоже, какую все «носят».
   После школы Оля, невысокая пухлая девушка с чистым, точно вымытым родниковой водой лицом и негустой русой косой, решила учиться дальше. Где учиться, ей было в общем-то все равно, главным было гарантированное поступление. К исходу лета, последовавшего после пряных июньских ночей и выпускного бала, она уже числилась студенткой столичного института инженеров водного транспорта. Почему ею был выбран именно водный транспорт, история умалчивает, вероятно потому, что в этом вузе был традиционно небольшой конкурс.
   Институт был не ахти, специальность была не очень престижной, зато в группе, куда была зачислена новоиспеченная студентка, на трех девиц ботанического вида приходилось двадцать два парня — разбитных, головастых и острых на язык. Конкуренция у Ольги была минимальной, и, благодаря своей приятной внешности, она пользовалась неизменным успехом. На экзамене, когда ей попадался трудный билет, галантные кавалеры немедленно предлагали ей свою помощь, да и преподаватели относились весьма снисходительно к симпатичной студентке, чье миловидное личико, прямо скажем, приятно разнообразило суровый мужской контингент.
   Впрочем, Ольга нечасто пользовалась услугами добровольных помощников. Она была аккуратна и трудолюбива, хорошо соображала и потому неплохо (но не блестяще) училась. Она твердо знала, что «красный» диплом — это гарантия грядущего успеха. Это хорошее распределение на работу, прописка в Москве или в области, это залог всего будущего. И «красный» диплом она получила.
   К концу четвертого курса, когда все, даже самые некрасивые девушки института уже хвастались новенькими обручальными кольцами, остро встал вопрос о замужестве. В самом деле, так можно и с носом остаться, женихов расхватают, одни «неликвиды» останутся. Однако о браке с таким же, как и она, провинциалом, который ютится в общежитии и считает дни до возвращения в родной Урюпинск на завод каких-нибудь веялок, речь не шла. Слава богу, москвичей в группе было предостаточно!
   Да и в плане распределения не мешало бы подстраховаться. Не то загремишь куда-нибудь мастером в цех, чтобы потом всю жизнь пыхтеть среди копоти и грохота, орать на рабочих, превращаясь из интеллигентной девушки с тихим голосом в гром-бабу, не понаслышке знакомую с матерной лексикой.
   Андрей Стрельцов выделялся среди однокурсников своим домашним видом, умными разговорами и гипергалантным отношением к женскому полу. Он неплохо учился, был не глуп, но отличался каким-то патологическим равнодушием к жизненным благам — как говорится, звезд с неба не хватал. Оле было прекрасно известно, что его отец не то доктор наук, не то скоро им станет, а стало быть, может хорошо поспособствовать распределению, если… В том случае, если она и Андрей… Короче, ну как не порадеть родному человеку!
   Хотя Андрей как истинный кавалер был всегда с ней обходителен, но дальше кокетливых взглядов дело у них не шло. Оле пришлось взять инициативу в свои руки. Она сама приглашала его в кино, предлагала погулять по бульвару, посидеть на скамейке. На студенческих вечеринках она как бы невзначай оказывалась рядом с Андреем, и тому ничего не оставалось делать, как приглашать ее на танец.
   Во время медленного кружения по залу он неизменно держал замороженную руку на ее талии, отодвинувшись на пионерское расстояние, и бесконечно рассказывал о туристических поездках и о песнях под гитару у костра — он был заядлым туристом. Оля изо всех сил делала заинтересованное лицо, поддакивала и тщетно старалась сократить безопасную дистанцию. Она прижималась к его рубашке всем телом, пока сконфуженный Андрей не отводил ее на место, пылая багровыми щеками.
   Чтобы соблазнить своего будущего мужа, Оле даже пришлось отправиться в поход. Это была большая жертва с ее стороны. Походы она не любила еще со времен пионерского детства. Ее раздражали натертые ноги, комары и антисанитария, ее пугали ночевки на холодной земле в лесу, но иного способа стать ближе к своему избраннику она не видела.
   Ясным июньским утром после окончания сессионной горячки веселая студенческая компания с рюкзаками, гитарами и палатками собиралась на вокзале.
   Они должны были отбыть на электричке в Ярославль, совершить пешеходный переход до Углича с двумя дневками и вернуться в Москву.
   В электричке Оля и Андрей сидели рядом друг с другом, и невыспавшаяся Ольга делала вид, что дремлет, доверчиво склонив голову на плечо своего кавалера. Андрей боялся пошевелиться, чтобы не разбудить подругу. Его смущенный взгляд невольно скользил по высокой груди девушки, обтянутой старой выцветшей футболкой.
   Первые несколько дней были потрачены впустую. Во время пешеходных переходов с непривычки Оля так уставала, что у нее не хватало сил для осуществления своих матримониальных замыслов. Вечером, набив желудки макаронами с тушенкой, туристы вповалку ложились спать в палатке, и единственным желанием, обуревавшим девушку в те мгновения, было бросить все и тайно бежать в Москву.