свете, или обрадовался удачной возможности не смотреть сразу на отца во все
глаза, а, держа его вполвида, привыкнуть и лучше подготовиться к встрече.
Отец вывел кобылу и, остановившись, обошел вокруг нее, решая, наверно, надо
ли ее прогуливать, потом снова взял в повод, и они тронулись дальше. Вдоль
нижней изгороди они дошли до угла и повернули в гору - туда, где стоял
Андрей... Он всполошился, заметался, не зная, оставаться на месте или
отступить в глубь ельника, и в конце концов остался, понадеявшись, что ветки
прикрывают его хорошо, но на всякий случай присел.
Провожая его на фронт, отец при последнем прощании дрогнул, сорвавшись,
спросил кого-то: "А суждено ли нам увидеться-то, суждено ли?" Он представлял
себе только два пути: или увидеть им когда-нибудь друг друга, или не
увидеть. А то, что один из них может увидеть второго, а второй первого нет,
ему и/б голову бы не взбрело - слишком простая для этого голова. А так,
именно так оно сейчас и происходило. Отец приближался; он был в фуфайке,
перехваченной ремнем, в ватной самошитой шапке с подвернутыми наверх ушами и
в ичигах. Шел он медленно и устало; усталость замечалась в бессильно
опущенных руках, в натужном, пристегивающемся, когда одна нога только
подставляется к другой, шаге, в сильно оседающем при хромоте теле - больше
всего он сейчас походил на подранка, который, не выдерживая погони,
двигается лишь по инерции. Теперь Андрей не сводил с него глаз. Отец
приближался, и чем ближе он подходил, тем больше, забывая об осторожности,
приподнимался, распрямлялся Андрей и, поднимаясь, словно обмирал, цепенел
внутри, плохо видя и соображая. Чуть не дойдя до прясла, отец закашлялся и
остановился. Кобыла сзади смотрела на него умными, понимающими глазами. Он
кашлял долго, с хриплым надрывом, держась руками за грудь и отворачивая лицо
в сторону, потом, успокоившись, поднял голову и посмотрел прямо перед собой
на Андрея. Между ними едва было двадцать шагов. Андрей обмер. Задержи отец
свой взгляд, он бы, наверное, не выдержал и вышел, но отец опустил глаза и
потянул повод. Взгляд, направленный на Андрея, ослепил его, он не запомнил
отцова лица, не заметил, как оно изменилось, он видел только, что это оно,
отцово лицо с обвисшими седыми усами, и все; уж после, глядя в спину
уходящему отцу, ему показалось, что в нем проснулось какое-то особенное,
способное ухватить любую мелочь, внимание. Но оно опоздало. Отец через
боковые ворота завел кобылу в конюшню и исчез, спустя пять минут Андрей еще
раз мельком увидел его с большим навильником соломы. Затем кто-то окликнул
отца. Андрей сообразил, что ему пора уходить.
Он выбрался на дорогу и, не прячась и не торопясь, пошел по ней вверх.
Куда - он не представлял, просто двигался подальше от людей, подальше от
того, что ему привелось сейчас пережить. Но он и не жалел, что побежал на
конный, он не мог догадываться, что то, ради чего он побежал, тоже пойдет
ему навстречу. Кто знает, не потому ли и побежал, не потому ли вообще
переходил сегодня Ангару, что надеялся: а вдруг случится, вдруг невзначай
сойдется так, как сошлось? Ясное дело, он рисковал, зато его душа, которую
он чуть было не испек, не надорвал, теперь еще больше закалилась - ей
пригодится.
Да что там! Он видел отца, родного отца, когда-нибудь это ему зачтется.
Ему легче будет дальше жить: один долг он отдал. Он обязан был увидеть отца,
существует же что-то такое, что передаст перед смертью отцу, что сегодняшним
утром сын стоял перед ним, испрашивая прощения, - обязано что-то такое
существовать. И отец простит. Как он его не заметил? Смотрел ведь прямо в
глаза. А может, заметил, да не захотел признать и сделал вид, что смотрит в
пустоту. Нет, не заметил. Иначе бы спросил. "Он-то бы спросил, а что бы
ты-то сказал? Что бы ты после этого делал, куда пошел? Под свой груз лучше
никого не пристегивать, вези один. Настена вон помогает, и от этого тяжесть
вдвое больше. Надо, видно, теперь и Настену потихоньку освобождать. Одному,
только одному. Без Настены? Врешь - без Настены тебе жизни нет. Настена тебе
дышать дает, и, может быть, далеко-далеко вперед, даже после твоей смерти".
Он не заметил, как взошло солнце; на подъеме, где лес просекой
разошелся по сторонам, оно ударило прямо в глаза, заставив Гуськова
зажмуриться, и все вокруг сразу пришло в движение - пока слабое, осторожное,
но разгонистое. День обещал быть богатым и звонким, небо стояло открытое,
чистое, воздух от солнца помяк, ледок по дороге начал запотевать. В лесу
лежал еще снег, но он всюду проседал, источаясь, из него торчала, как
взросла за эти дни, прошлогодняя трава, виднелись проталины. Деревья, еще не
пробудившись окончательно, уж распрямлялись, отогревались, потяжно
пошевеливались от собственных токов. Горчило: воздух за ночь не успел
поднять в вышину вчерашнего натая. Солнечные лучи стелились как бы вдоль
земли, не доставая до нее, но наклонялись все ниже и ниже.
Гуськову следовало поторопиться, чтобы скорее уйти от деревни, но
торопиться ему не хотелось, и он двигался вялым, потерянным шагом. Встреча с
отцом не прошла бесследно: Андрея охватило безразличие. Куда, зачем он идет,
что здесь ищет? Сидел бы лучше на своей стороне, сидел бы на своей стороне и
не рыпался. Там он стал успокаиваться, привыкать к своему положению, гС идти
сюда с самого начала значило то же, что посыпать раны солью. Но нет, ему это
надо, надо - потом будет легче. Нельзя по-настоящему почувствовать себя
зверем, пока не увидишь, что существуют домашние животные, нельзя продолжать
новую жизнь, не подобрав пуповину от старой, а она, пуповина эта, как ни
скрывал он ее, болталась и мешала. Ему надо было прийти сюда, чтобы наяву,
вблизи убедиться, что никогда больше не бывать ему в родном доме, не
говорить с отцом и матерью, не пахать этих полей, - и он пришел, полагаясь
на старинное правило: клин клином вышибают. Теперь раз и навсегда он поймет,
что сюда ему ходу нет. Он перестрадает наконец страданием, которое долго
оттягивал, но которого так или иначе было не миновать.
Встреча с отцом, казалось, затаилась в нем и ждала лишь удобного
момента, чтобы всколыхнуться и приняться за него с новой силой; он
чувствовал, что отдал ей мало себя. Сейчас она стояла перед ним как сон,
легко проскользнувший в память, но не улегшийся там, а словно бы вставший
торчмя, мешающий теперь и идти и думать. Он то и дело возвращался к ней, то
замирая опять от удивления, что так близко видел отца, то вздрагивая
запоздалым страхом, что отец мог его заметить, но возвращался осторожно,
мельком, боясь расшевелить встречу и пережить ее с гораздо большим
страданием. Сегодня это ни к чему: он на чужой стороне. На чужой?
Усмехнувшись, Гуськов согласился с собой: да, на чужой - здесь надо держать
ухо востро, здесь нельзя поддаваться слабости, слишком дорого она может
обойтись.
Почему-то ему вспомнилась немая Таня, у которой он прятался в Иркутске,
вспомнилась без всякого случая, просто всплыло перед глазами ее лицо с
шевелящимися, что-то спрашивающими губами, и Гуськову вдруг захотелось
очутиться опять у Тани. Взять бы ее с собой и умотать куда-нибудь на край
света, где нет людей, разучиться там говорить, а в отместку в свое
удовольствие измываться над Таней, а потом жалеть ее и снова измываться -
она все стерпит и будет счастлива самой малостью. Забавные все-таки у немых
лица: улыбаются, а глаза холодные, безучастные, губы шевелятся, а все
остальное неподвижно и напряженно.
Он-то, конечно, недостоин и Тани, но этот грех он бы на свою душу
принял. Таня и без того обижена, а потому можно обижать ее дальше. "А
доведись - зачем бы тебе ее обижать?" - спросил он себя. Затем, что вина
требует вины, пропащая душа ищет пропасти поглубже. Он бы, наверно, не сумел
иначе, ему постоянно нужны были бы подтверждения, доказательства, что он
превратился именно в то, что есть. Так он чувствовал бы себя уверенней.
Гуськов вышел в поля и повернул вправо, на дальние елани, ему
предстояло провести там весь день. В эту пору людям там делать нечего: назем
туда и в добрые-то годы не возили, а теперь, да еще по этой развезени, и
подавно. Какие-нибудь неспокойные ноги тоже едва ли забредут: то, что нужно
от леса, можно взять рядом с деревней. А если и забредут, ничего страшного -
пусть боятся его, а он сегодня бояться не намерен. Близко, чтобы могли
узнать, он к себе не подпустит, а издали пусть сколько угодно смотрят и
гадают, кто это, - ему наплевать. Он имеет право пройтись тут хозяином, он
работал на этих полях не меньше других, он наизусть помнит, сколько в каждом
из них земли, где что до войны было сеяно и сколько собрано. И то, что они
до сих пор не заросли и продолжают приносить хлеба, есть и его потяга - там,
в прежние годы. Он здесь не чужой - нет. Здесь сейчас в воздухе стоит, что
он нашелся и идет мимо, - поля натянулись и замерли, узнавая его, он теперь
только такой памяти и доверял. Люди не умеют помнить друг о друге, их
проносит течением слишком быстро; людей должна помнить та земля, где они
жили. А ей не дано знать, что с ним случилось, для нее он чистый человек.
Солнце поднималось все выше, припекая, и по дороге уж засочилось,
засверкало, собрались первые, короткие течи. Снег по сторонам, посинев,
набухал и тяжелел, тяжелел и воздух, постепенно пропитываясь сыростью.
Гуськов шел в валенках (другой обутки у него не было, Настена в последнее
свидание обещала разыскать его старые, заброшенные ичиги), и эти валенки
больше всего сейчас досаждали Гуськову. Они, казалось, выдавали его, не
позволяли прикинуться своим; их запоздалость, нелепость и непригодность
словно разделяли его с землей, по которой он шагал. Идти в валенках уже и
теперь было трудно, а как он станет передвигаться через три-четыре часа,
когда день распалится вовсю, он не представлял. Придется, видно, где-нибудь
отсиживаться; на последней елани у ручья стоит зимовье - можно там. Нет,
сегодня он, пожалуй, прятаться в зимовье не захочет - надоело, не для того
он сюда шел. Тогда уж лучше разуться и шлепать босиком, но шлепать, разнести
свой дух везде, куда достанет, - больше, может быть, не доведется.
Подступали воспоминания, которые наносило отовсюду - с полей, с межей,
от старой корявой лиственницы, торчащей посреди пашни, от ключика, бьющего
из-под ели в узеньком перелеске, даже от неба, своим, как нигде, рисунком
возносящегося из-за лесов, но Гуськов, боясь воспоминаний, отказывался,
отряхивался от них, и они, начинаясь, обрывались, опадали куда-то вниз. Им
только поддайся, потом не отвяжешься. Что ему сейчас от воспоминаний, зачем
эта пытка, если ничего изменить нельзя? Жаль, что память этого не понимает.
Вот ведь как: на двоих, совершенно чужих друг другу людей досталась одна
память, и никак ее невозможно поделить. Если б получилось умертвить, начисто
забыть то, чем он жил раньше, было бы намного легче, - да не получится: тот,
прежний человек все еще существует и будет, подавленный и подневольный,
существовать долго - никуда от него не денешься. И не знать ему, Гуськову,
покоя, не видать освобождения, мыкаться ему и мыкаться до конца своих дней.
Он поймал себя на мысли, что, соглашаясь с этим, убеждая себя в этом,
он наперекор всему продолжает на что-то надеяться: маленькая молчаливая
надежда жила в нем в такой тайне, что он и сам не всегда мог распознать ее,
но жила, дышала, изредка он слышал ее опасливое, осторожное шевеленье. Но
надеяться не на что, не на что совсем - никакое чудо не грянет. Похоже,
впервые перед Гуськовым так близко встала вся голая правда его положения,
без жалости и оговорок, - казалось, он почувствовал ее физически, словно
она, пронзив, прошла сквозь него от начала и до конца; от холода ее он
содрогнулся. Что ее вызвало, он не знал. Не раньше и не позже, именно
сейчас, когда он поднялся в родные, прикипевшие к сердцу места, - уж не они
ли приговорили? Гуськов покосился вокруг и, одернув себя, жестко, зло
усмехнулся: жди, через минуту прилетит птичка и человечьим языком признается
- они. Гуськов бодрился, но что-то в нем подготовлялось, нарастало, что-то
непонятное и неприятное, шаг его сделался сбивчивым, хоть он и торопился и
старался идти широко, дыхание тоже запрыгало и зачастило. "Птичка... -
подхватилась неожиданная мысль. - Я сам тут жил как птичка небесная. Что еще
надо было? Что?"
После этого его сорвало со всех замков, со всех запоров и запретов и
понесло. Остановить, успокоить себя он уже был не в силах.
"Если б не война, если б не она, проклятая, - оправдывался он, - так бы
и жил я, так бы и работал. Какие мои годы: тридцать лет - полжизни еще не
заступило. Полжизни не заступило, а уж все, конец. Да почему ж на меня-то?
Столько народу в мире... Чем я провинился перед судьбой, что она так со
мной, - чем? - Он застонал и стал искать, где присесть, ноги отказывали ему.
Впереди валялся возле дороги грязный и мокрый чурбан, на него он и
опустился. - Так бы и жил не хуже других, - хватался он за подвернувшуюся
мысль, - работал бы, я ж хороший был работник - все знают. Шел бы сейчас тут
по какой-нибудь надобности... вот так же и шел, вот так же сел и посидел бы,
покурил, а потом управился с делом и обратно в деревню... - Настолько
близкой, и вероятной почудилась ему эта возможность, что он, оцепенев и
потеряв себя, потянулся искать, не так ли оно и обернулось в
действительности, не пора ли ему справить то, зачем он сюда пришел, и
возвращаться в деревню. Нет, мир не перевернулся, все осталось на своих
местах. Это было не пробуждение от сладкого сна, а одно из многих и многих,
происходящих каждый день подтверждений его самого, того, что с ним сталось,
но сейчас оно показалось ему особенно горьким и страшным, вся его с трудом
налаженная оборона вмиг куда-то пропала, он был беззащитен; противная мягкая
слабость охватила его, он не мог даже на себя прикрикнуть и почему-то был
доволен этой слабостью, тем, что не в состоянии с ней справиться. - Это все
война, все она, - снова принялся он оправдываться и заклинать. - Мало ей
убитых, покалеченных, ей еще понадобились такие, как я. Откуда она свалилась
на всех сразу! - страшная, страшная кара? И меня, меня туда же, в это пекло,
и не на месяц, не на два - на годы. Где было взяться мочи, чтобы выносить ее
дальше? Сколько мог, я дюжил, я ж не сразу, я принес свою пользу. Почему
меня надо равнять с другими, с заклятыми, кто с вреда начал и вредом же
кончил? Почему нам уготовано одинаковое наказанье? Им даже легче, у них хоть
душа не мается, а тут когда она еще свернется, станет бесчувственной... Вот
вышел сюда, а она уж готовенькая, уж раскисла - слабая... Я ж не власовец
какой-нибудь, что против своих двинулся, я от смерти отступил. Неужто не
зачтется? От смерти отступил, - повторил он, обрадовавшись удачному слову, и
вдруг восхитился: - Такая война - а я утекнул! Это ж уметь надо - черт
возьми!"
И, подняв лицо, глядя куда-то поверх полей, которые миновал, он
засмеялся - вызывающе и громко.
Он еще немало сидел, нашептывая вокруг все то же, и так же, поддаваясь
моментами слабости, обмирая от казнящей боли, когда хотелось по-собачьи
скулить, он, отмучившись, оправившись от нее, принимался издеваться над
собой, взыгрывая каким-то отчаянным, нездоровым, едким весельем, пока снова
не накатывало и не окунало его в свою глубь.
Потом он решил, что вся эта пытка происходит от неподвижности, оттого,
что он ничем не занят, и поднялся, а чурбан, на котором сидел, выкатил на
дорогу - кому-то придется убирать. Оглядевшись вокруг, Гуськов двинулся
дальше; на душе у него было стыло, муторно, но быстрый шаг и в самом деле не
давал подхватиться мысли, она отставала.
Утро полностью разогрелось, потекли ручьи, пока еще безголосые и
натужные; над полями с подгорной стороны заструился, волнуясь, воздух, лес
за ним выбелило солнцем в одну клубящуюся полосу. Из деревни доносились
праздничные, торжествующие крики выпущенных на волю петухов; колюче,
занозисто каркала в полете ворона; путался, не направляясь, слабый земляной
ветерок. Гуськову саднило лицо не от ветерка, а от солнца, ветерок же лишь
натягивал и опять опускал воздух, принимаясь за него то с одного, то с
другого конца. На гумне у зимовья галдели в мякине грязные, лохматые
воробьи, два диких голубя, когда Гуськов подходил, снялись с кормежки и со
свистом пронеслись мимо.
Гуськов остановился у гумна и стал наблюдать за воробьями --в
Андреевском, далеко от людей, их не было. Он спросил себя, сколько лет живет
воробей, прикидывая, нет ли в этой голодной суматошной стае птиц, которые
летали здесь еще при нем. Но он не знал воробьиного веку, раньше такие
пустяки его не занимали, и от этого к нему опять подступила досада.
.Вспугнув воробьев, он подошел к зимовью, с трудом оторвал приросшую за зиму
дверь. В зимовье было холодно и пусто; Гуськов поискал, нельзя ли чем
поживиться, и, ничего не найдя, вышел обратно. Его что-то томило, хотелось
не то есть, не то спать - он не мог разобрать. Еды он с собой немного взял,
но ее следовало приберечь на более поздний час. Почему-то он надеялся, что
достанет здесь что-нибудь из съестного, хотя доставать было совершенно
негде: не в деревню же идти просить, а помимо деревни в эту пору ничего не
растет, не хранится.
Он долго топтался, не зная, за что приняться, затем, как бы пробуя,
прикидывая, куда себя пристроить, завернул за зимовье, под солнце с горы,
сел там на бревешко и прислонился к стене. Когда-то, после голодного
тридцать третьего года, он раздирал эту елань, перед ним как раз лежало поле
в два с половиной гектара, которое он пахал. Боязливо, опасаясь ненужных
воспоминаний, Гуськов глянул на него, уже почерневшее с нижнего края, с
торчащей стерней, но поле, напротив, казалось, приветило, утешило его:
пригревшись, расслабившись под солнцем, Гуськов действительно задремал.
Время от времени тяжелые глаза его размыкались; только они одни, не тревожа
больше ничего, привычно следили, не появилось ли где постороннее пятно. Все
было спокойно.
Гуськов дремал, и ему мерещились короткие и обрывочные, не соединенные
в целое, беспорядочные сны. То капитан Лебедев, командир разведроты,
отправляя взвод в поиск, почему-то предупреждает его, Гуськова, что, если он
перебежит к немцам, его обменяют на генерала и не расстреляют, нет - много
чести! - а будут казнить три дня и три ночи - ох как будут казнить! То на
ничейной полосе там же, на Смоленщине, вдруг появляется атамановская
мельница, на которую он определен мельником, и в него, не жалея огня, бьют с
обеих сторон - лишь из-за него теперь и продолжается война, и победит в ней
тот, кто его подшибет. Затем он видит себя в новосибирском госпитале, где
хирург, усатый медицинский подполковник, зовет его в свой кабинет пить спирт
и за спиртом предлагает ему подменить только что скончавшегося важного
полковника. И опять он на фронте, уже при гаубице; он теряет ящичек с
прицелом, и его отдают под трибунал. Длинное-длинное узкое поле, залитое
ярким светом прожекторов; он идет по этому полю, задыхаясь от жары, а свет
все накаляется и накаляется, синеет и пышет огнем.
Он очнулся, но долго еще сидел без движения, угнетенный и уязвленный
этими бродячими злыми снами. Ничего от правды в них не было, никто никогда в
плохом его не подозревал. Но вот ведь как последний шаг подгнетает под себя
всю жизнь: даже сны переменились, даже они, возникающие в нем же, выступают
против него. Что спрашивать с остального?
Пригрезившаяся мельница навела Гуськова на мысль сходить к ней. До нее
было неблизко, но и день для Гуськова тоже только начинался. На мельнице
скорей всего никого сейчас нет, время не помольное. Он снова поднял с мякины
воробьев, которых вдруг возненавидел, и стал по краю поля спускаться вниз,
затем, когда поле кончилось, круто повернул к речке. Снег в холодном еловом
лесу почти и не таял, солнце здесь и на открытых местах было слабей, чем на
еланях, на полянах лежали четкие, как вытиснутые, раскрытые тени деревьев.
Валенки Гуськова ступали тут уверенней, и он опять приободрился. Он
чувствовал волнение, оставшееся от прежних лет, - когда-то он любил бывать
на мельнице. А кто не любил? Это была праздничная, веселая, итожная работа -
молоть хлеб. После страды наезжали сюда в очередь, с удовольствием
оставались ночевать, но не спали: старики курили и бормотали,
молодежь-холостежь шухарила, взвизгивали в кустах девки, выдумывались
забавы, горел костер, подогревая чайник за чайником, а жернова все ходили и
ходили с сытым ворчащим шумом, и все сыпалась и сыпалась в подставленные
мешки теплая, парная мука.
Гуськова засветили эти воспоминания, он улыбался, душа его, казалось,
отогрелась и ублажилась. Но ненадолго: подходя к мельнице, он насторожился,
напрягся, выгнул тело вперед и, приостанавливаясь и призывая себя к
вниманию, тихонько за-прукал губами. Человечьим духом вроде не пахло: и
верхняя и нижняя двери были замкнуты, на лестнице, по которой поднимали
зерно, лежал снег. Гуськов подождал еще, удерживая себя не торопиться, и от
ближних вербных кустов пошагал к двери. Замок на ней, как и раньше, висел
для блезиру: Гуськов дернул его - он тут же раскрылся. И правильно сделал -
иначе Андрей выдернул бы пробой или выставил раму в окне, но не отступил.
Внутри было холодно и пыльно, на полу оставались от валенок белые
следы. Сначала Гуськов заглянул в каморку мельника и нашел там на полке
большую эмалированную кружку, две головки чесноку и полпачки соли, на стене
висела ножовка. Он затолкал все это в рогожный куль, валявшийся под лавкой,
и пошел проводить ревизию всей мельнице. Дважды поднимался он наверх,
обшнырил все углы, все закоулки, но ничего полезного больше не отыскал,
кроме еще одного мешка да книжки с оборванной коркой. Их он тоже прибрал:
пригодятся.
Он вышел на воздух, навесил обратно на дверь замок, осмотрелся, и его
вдруг охватило безудержное, лютое желание поджечь мельницу. Долго ли - вон
валяется береста, спички есть, постройка давняя, сухая, займется быстро. Он
помнил себя, понимал, что нельзя поджигать и что в конце концов он не
посмеет поджечь, но дьявольский искус был настолько силен, так хотелось
оставить по себе жаркую память, что он, не надеясь больше на свою волю, не
доверяя ей, подхватился и заторопился прочь от мельницы, подальше от греха.
Лишь возле запруды он на минутку задержался, остановленный сиянием чистого,
зеленого стекольного льда, под которым, завораживая и потягивая за собой
взгляд, шевелилась вода. Гуськов представил, как на лед, грязня его, стали
бы отлетать и с шипением дымить головешки, - что-то в нем с новой силой
запросило этого зрелища, и он ушел - опять в гору, в поля.
Весь день он бродил по еланям, то выходя на открытые места, то прячась
в лесу; порой ему до страсти, до злого нетерпения хотелось увидеть людей и
чтобы его увидели тоже, увидели и встревожились, что он за человек, затем на
него без всякой причины накатывали приступы страха, и он подолгу стоял не
двигаясь, не смея пошевелиться. Журчали ручьи, на солнцепеке дымилась земля,
вязкие, хмельные запахи кружили голову. От них или от чего-то еще Гуськов
угорел: у него полностью выпал большой, в два-три часа, кусок дня после
обеда; припоминая потом, где он тогда был и что делал, он ничего не мог
ответить, из этого беспамятства доносилось только пение петухов из деревни,
надсажающее его душу, да звенела вода. Валенки его вымокли до того, что хоть
выжимай, ноги в них чавкали и зудились, а он все шел и шел куда-то, не
разбирая дороги, не выбирая, где тверже и суше.
Вечером он не рассчитал время и спустился к деревне в поздних сумерках.
Но предметы, постройки еще выделялись; он отыскал глазами свою баню и не
увидел над ней дыма. Гуськов похолодел: весь день он почему-то не
сомневался, что увидит его, и даже с уверенностью прикидывал - вот сейчас
Настена таскает воду, сейчас она растопила каменку... Неужели сорвалось?
Кажется, впервые за свою бродячую жизнь Гуськов взмолился богу: "Господи, не
оставь. Сделай, господи, так, чтоб баня уже протопилась, - ты можешь, еще не
поздно. Сделай только это одно и поступай со мной как знаешь, я со всем
соглашусь". Его неожиданно принялась бить крупная, прохватывающая длинными
очередями, нервная дрожь и, потрепав, словно внушив что-то, так же
неожиданно оставила; после нее тело пронялось занывающей слабостью. Гуськов
присел на подвернувшийся пенек и стал дожидаться ночи.
Взлаивали и умолкали собаки, доносились живые, идущие от людей, звуки,
изредка слышались голоса, но все то доплескивалось до Гуськова вялыми,
невесть с чего берущимися волнами. Он, как и ранним утром, выстыл опять от
чувств, его терзало только одно, самое важное: что с Настеной? Но огни в
окнах волновали все же Гуськова, ему представился самовар на столе, горящий
камин, тень от огня на стене, взбитые на кровати подушки, половики под
босыми ногами - пахнуло родным духом, от которого сладко и безнадежно заныла
душа - заныла, поныла и понимающе свернулась. Гуськов отвернулся от огней и
закрыл глаза - в наступающей тьме он походил на корягу.
Потом, когда деревня затихла, он в одно приготовленное, заранее
намеченное мгновение решительно поднялся, короткими кивками головы, не
тревожа рук, перекрестил себя и зашагал вниз к Ангаре. По льду он дошел до
бани, вскарабкался на яр, у прясла задумчиво замер - не столько от
глаза, а, держа его вполвида, привыкнуть и лучше подготовиться к встрече.
Отец вывел кобылу и, остановившись, обошел вокруг нее, решая, наверно, надо
ли ее прогуливать, потом снова взял в повод, и они тронулись дальше. Вдоль
нижней изгороди они дошли до угла и повернули в гору - туда, где стоял
Андрей... Он всполошился, заметался, не зная, оставаться на месте или
отступить в глубь ельника, и в конце концов остался, понадеявшись, что ветки
прикрывают его хорошо, но на всякий случай присел.
Провожая его на фронт, отец при последнем прощании дрогнул, сорвавшись,
спросил кого-то: "А суждено ли нам увидеться-то, суждено ли?" Он представлял
себе только два пути: или увидеть им когда-нибудь друг друга, или не
увидеть. А то, что один из них может увидеть второго, а второй первого нет,
ему и/б голову бы не взбрело - слишком простая для этого голова. А так,
именно так оно сейчас и происходило. Отец приближался; он был в фуфайке,
перехваченной ремнем, в ватной самошитой шапке с подвернутыми наверх ушами и
в ичигах. Шел он медленно и устало; усталость замечалась в бессильно
опущенных руках, в натужном, пристегивающемся, когда одна нога только
подставляется к другой, шаге, в сильно оседающем при хромоте теле - больше
всего он сейчас походил на подранка, который, не выдерживая погони,
двигается лишь по инерции. Теперь Андрей не сводил с него глаз. Отец
приближался, и чем ближе он подходил, тем больше, забывая об осторожности,
приподнимался, распрямлялся Андрей и, поднимаясь, словно обмирал, цепенел
внутри, плохо видя и соображая. Чуть не дойдя до прясла, отец закашлялся и
остановился. Кобыла сзади смотрела на него умными, понимающими глазами. Он
кашлял долго, с хриплым надрывом, держась руками за грудь и отворачивая лицо
в сторону, потом, успокоившись, поднял голову и посмотрел прямо перед собой
на Андрея. Между ними едва было двадцать шагов. Андрей обмер. Задержи отец
свой взгляд, он бы, наверное, не выдержал и вышел, но отец опустил глаза и
потянул повод. Взгляд, направленный на Андрея, ослепил его, он не запомнил
отцова лица, не заметил, как оно изменилось, он видел только, что это оно,
отцово лицо с обвисшими седыми усами, и все; уж после, глядя в спину
уходящему отцу, ему показалось, что в нем проснулось какое-то особенное,
способное ухватить любую мелочь, внимание. Но оно опоздало. Отец через
боковые ворота завел кобылу в конюшню и исчез, спустя пять минут Андрей еще
раз мельком увидел его с большим навильником соломы. Затем кто-то окликнул
отца. Андрей сообразил, что ему пора уходить.
Он выбрался на дорогу и, не прячась и не торопясь, пошел по ней вверх.
Куда - он не представлял, просто двигался подальше от людей, подальше от
того, что ему привелось сейчас пережить. Но он и не жалел, что побежал на
конный, он не мог догадываться, что то, ради чего он побежал, тоже пойдет
ему навстречу. Кто знает, не потому ли и побежал, не потому ли вообще
переходил сегодня Ангару, что надеялся: а вдруг случится, вдруг невзначай
сойдется так, как сошлось? Ясное дело, он рисковал, зато его душа, которую
он чуть было не испек, не надорвал, теперь еще больше закалилась - ей
пригодится.
Да что там! Он видел отца, родного отца, когда-нибудь это ему зачтется.
Ему легче будет дальше жить: один долг он отдал. Он обязан был увидеть отца,
существует же что-то такое, что передаст перед смертью отцу, что сегодняшним
утром сын стоял перед ним, испрашивая прощения, - обязано что-то такое
существовать. И отец простит. Как он его не заметил? Смотрел ведь прямо в
глаза. А может, заметил, да не захотел признать и сделал вид, что смотрит в
пустоту. Нет, не заметил. Иначе бы спросил. "Он-то бы спросил, а что бы
ты-то сказал? Что бы ты после этого делал, куда пошел? Под свой груз лучше
никого не пристегивать, вези один. Настена вон помогает, и от этого тяжесть
вдвое больше. Надо, видно, теперь и Настену потихоньку освобождать. Одному,
только одному. Без Настены? Врешь - без Настены тебе жизни нет. Настена тебе
дышать дает, и, может быть, далеко-далеко вперед, даже после твоей смерти".
Он не заметил, как взошло солнце; на подъеме, где лес просекой
разошелся по сторонам, оно ударило прямо в глаза, заставив Гуськова
зажмуриться, и все вокруг сразу пришло в движение - пока слабое, осторожное,
но разгонистое. День обещал быть богатым и звонким, небо стояло открытое,
чистое, воздух от солнца помяк, ледок по дороге начал запотевать. В лесу
лежал еще снег, но он всюду проседал, источаясь, из него торчала, как
взросла за эти дни, прошлогодняя трава, виднелись проталины. Деревья, еще не
пробудившись окончательно, уж распрямлялись, отогревались, потяжно
пошевеливались от собственных токов. Горчило: воздух за ночь не успел
поднять в вышину вчерашнего натая. Солнечные лучи стелились как бы вдоль
земли, не доставая до нее, но наклонялись все ниже и ниже.
Гуськову следовало поторопиться, чтобы скорее уйти от деревни, но
торопиться ему не хотелось, и он двигался вялым, потерянным шагом. Встреча с
отцом не прошла бесследно: Андрея охватило безразличие. Куда, зачем он идет,
что здесь ищет? Сидел бы лучше на своей стороне, сидел бы на своей стороне и
не рыпался. Там он стал успокаиваться, привыкать к своему положению, гС идти
сюда с самого начала значило то же, что посыпать раны солью. Но нет, ему это
надо, надо - потом будет легче. Нельзя по-настоящему почувствовать себя
зверем, пока не увидишь, что существуют домашние животные, нельзя продолжать
новую жизнь, не подобрав пуповину от старой, а она, пуповина эта, как ни
скрывал он ее, болталась и мешала. Ему надо было прийти сюда, чтобы наяву,
вблизи убедиться, что никогда больше не бывать ему в родном доме, не
говорить с отцом и матерью, не пахать этих полей, - и он пришел, полагаясь
на старинное правило: клин клином вышибают. Теперь раз и навсегда он поймет,
что сюда ему ходу нет. Он перестрадает наконец страданием, которое долго
оттягивал, но которого так или иначе было не миновать.
Встреча с отцом, казалось, затаилась в нем и ждала лишь удобного
момента, чтобы всколыхнуться и приняться за него с новой силой; он
чувствовал, что отдал ей мало себя. Сейчас она стояла перед ним как сон,
легко проскользнувший в память, но не улегшийся там, а словно бы вставший
торчмя, мешающий теперь и идти и думать. Он то и дело возвращался к ней, то
замирая опять от удивления, что так близко видел отца, то вздрагивая
запоздалым страхом, что отец мог его заметить, но возвращался осторожно,
мельком, боясь расшевелить встречу и пережить ее с гораздо большим
страданием. Сегодня это ни к чему: он на чужой стороне. На чужой?
Усмехнувшись, Гуськов согласился с собой: да, на чужой - здесь надо держать
ухо востро, здесь нельзя поддаваться слабости, слишком дорого она может
обойтись.
Почему-то ему вспомнилась немая Таня, у которой он прятался в Иркутске,
вспомнилась без всякого случая, просто всплыло перед глазами ее лицо с
шевелящимися, что-то спрашивающими губами, и Гуськову вдруг захотелось
очутиться опять у Тани. Взять бы ее с собой и умотать куда-нибудь на край
света, где нет людей, разучиться там говорить, а в отместку в свое
удовольствие измываться над Таней, а потом жалеть ее и снова измываться -
она все стерпит и будет счастлива самой малостью. Забавные все-таки у немых
лица: улыбаются, а глаза холодные, безучастные, губы шевелятся, а все
остальное неподвижно и напряженно.
Он-то, конечно, недостоин и Тани, но этот грех он бы на свою душу
принял. Таня и без того обижена, а потому можно обижать ее дальше. "А
доведись - зачем бы тебе ее обижать?" - спросил он себя. Затем, что вина
требует вины, пропащая душа ищет пропасти поглубже. Он бы, наверно, не сумел
иначе, ему постоянно нужны были бы подтверждения, доказательства, что он
превратился именно в то, что есть. Так он чувствовал бы себя уверенней.
Гуськов вышел в поля и повернул вправо, на дальние елани, ему
предстояло провести там весь день. В эту пору людям там делать нечего: назем
туда и в добрые-то годы не возили, а теперь, да еще по этой развезени, и
подавно. Какие-нибудь неспокойные ноги тоже едва ли забредут: то, что нужно
от леса, можно взять рядом с деревней. А если и забредут, ничего страшного -
пусть боятся его, а он сегодня бояться не намерен. Близко, чтобы могли
узнать, он к себе не подпустит, а издали пусть сколько угодно смотрят и
гадают, кто это, - ему наплевать. Он имеет право пройтись тут хозяином, он
работал на этих полях не меньше других, он наизусть помнит, сколько в каждом
из них земли, где что до войны было сеяно и сколько собрано. И то, что они
до сих пор не заросли и продолжают приносить хлеба, есть и его потяга - там,
в прежние годы. Он здесь не чужой - нет. Здесь сейчас в воздухе стоит, что
он нашелся и идет мимо, - поля натянулись и замерли, узнавая его, он теперь
только такой памяти и доверял. Люди не умеют помнить друг о друге, их
проносит течением слишком быстро; людей должна помнить та земля, где они
жили. А ей не дано знать, что с ним случилось, для нее он чистый человек.
Солнце поднималось все выше, припекая, и по дороге уж засочилось,
засверкало, собрались первые, короткие течи. Снег по сторонам, посинев,
набухал и тяжелел, тяжелел и воздух, постепенно пропитываясь сыростью.
Гуськов шел в валенках (другой обутки у него не было, Настена в последнее
свидание обещала разыскать его старые, заброшенные ичиги), и эти валенки
больше всего сейчас досаждали Гуськову. Они, казалось, выдавали его, не
позволяли прикинуться своим; их запоздалость, нелепость и непригодность
словно разделяли его с землей, по которой он шагал. Идти в валенках уже и
теперь было трудно, а как он станет передвигаться через три-четыре часа,
когда день распалится вовсю, он не представлял. Придется, видно, где-нибудь
отсиживаться; на последней елани у ручья стоит зимовье - можно там. Нет,
сегодня он, пожалуй, прятаться в зимовье не захочет - надоело, не для того
он сюда шел. Тогда уж лучше разуться и шлепать босиком, но шлепать, разнести
свой дух везде, куда достанет, - больше, может быть, не доведется.
Подступали воспоминания, которые наносило отовсюду - с полей, с межей,
от старой корявой лиственницы, торчащей посреди пашни, от ключика, бьющего
из-под ели в узеньком перелеске, даже от неба, своим, как нигде, рисунком
возносящегося из-за лесов, но Гуськов, боясь воспоминаний, отказывался,
отряхивался от них, и они, начинаясь, обрывались, опадали куда-то вниз. Им
только поддайся, потом не отвяжешься. Что ему сейчас от воспоминаний, зачем
эта пытка, если ничего изменить нельзя? Жаль, что память этого не понимает.
Вот ведь как: на двоих, совершенно чужих друг другу людей досталась одна
память, и никак ее невозможно поделить. Если б получилось умертвить, начисто
забыть то, чем он жил раньше, было бы намного легче, - да не получится: тот,
прежний человек все еще существует и будет, подавленный и подневольный,
существовать долго - никуда от него не денешься. И не знать ему, Гуськову,
покоя, не видать освобождения, мыкаться ему и мыкаться до конца своих дней.
Он поймал себя на мысли, что, соглашаясь с этим, убеждая себя в этом,
он наперекор всему продолжает на что-то надеяться: маленькая молчаливая
надежда жила в нем в такой тайне, что он и сам не всегда мог распознать ее,
но жила, дышала, изредка он слышал ее опасливое, осторожное шевеленье. Но
надеяться не на что, не на что совсем - никакое чудо не грянет. Похоже,
впервые перед Гуськовым так близко встала вся голая правда его положения,
без жалости и оговорок, - казалось, он почувствовал ее физически, словно
она, пронзив, прошла сквозь него от начала и до конца; от холода ее он
содрогнулся. Что ее вызвало, он не знал. Не раньше и не позже, именно
сейчас, когда он поднялся в родные, прикипевшие к сердцу места, - уж не они
ли приговорили? Гуськов покосился вокруг и, одернув себя, жестко, зло
усмехнулся: жди, через минуту прилетит птичка и человечьим языком признается
- они. Гуськов бодрился, но что-то в нем подготовлялось, нарастало, что-то
непонятное и неприятное, шаг его сделался сбивчивым, хоть он и торопился и
старался идти широко, дыхание тоже запрыгало и зачастило. "Птичка... -
подхватилась неожиданная мысль. - Я сам тут жил как птичка небесная. Что еще
надо было? Что?"
После этого его сорвало со всех замков, со всех запоров и запретов и
понесло. Остановить, успокоить себя он уже был не в силах.
"Если б не война, если б не она, проклятая, - оправдывался он, - так бы
и жил я, так бы и работал. Какие мои годы: тридцать лет - полжизни еще не
заступило. Полжизни не заступило, а уж все, конец. Да почему ж на меня-то?
Столько народу в мире... Чем я провинился перед судьбой, что она так со
мной, - чем? - Он застонал и стал искать, где присесть, ноги отказывали ему.
Впереди валялся возле дороги грязный и мокрый чурбан, на него он и
опустился. - Так бы и жил не хуже других, - хватался он за подвернувшуюся
мысль, - работал бы, я ж хороший был работник - все знают. Шел бы сейчас тут
по какой-нибудь надобности... вот так же и шел, вот так же сел и посидел бы,
покурил, а потом управился с делом и обратно в деревню... - Настолько
близкой, и вероятной почудилась ему эта возможность, что он, оцепенев и
потеряв себя, потянулся искать, не так ли оно и обернулось в
действительности, не пора ли ему справить то, зачем он сюда пришел, и
возвращаться в деревню. Нет, мир не перевернулся, все осталось на своих
местах. Это было не пробуждение от сладкого сна, а одно из многих и многих,
происходящих каждый день подтверждений его самого, того, что с ним сталось,
но сейчас оно показалось ему особенно горьким и страшным, вся его с трудом
налаженная оборона вмиг куда-то пропала, он был беззащитен; противная мягкая
слабость охватила его, он не мог даже на себя прикрикнуть и почему-то был
доволен этой слабостью, тем, что не в состоянии с ней справиться. - Это все
война, все она, - снова принялся он оправдываться и заклинать. - Мало ей
убитых, покалеченных, ей еще понадобились такие, как я. Откуда она свалилась
на всех сразу! - страшная, страшная кара? И меня, меня туда же, в это пекло,
и не на месяц, не на два - на годы. Где было взяться мочи, чтобы выносить ее
дальше? Сколько мог, я дюжил, я ж не сразу, я принес свою пользу. Почему
меня надо равнять с другими, с заклятыми, кто с вреда начал и вредом же
кончил? Почему нам уготовано одинаковое наказанье? Им даже легче, у них хоть
душа не мается, а тут когда она еще свернется, станет бесчувственной... Вот
вышел сюда, а она уж готовенькая, уж раскисла - слабая... Я ж не власовец
какой-нибудь, что против своих двинулся, я от смерти отступил. Неужто не
зачтется? От смерти отступил, - повторил он, обрадовавшись удачному слову, и
вдруг восхитился: - Такая война - а я утекнул! Это ж уметь надо - черт
возьми!"
И, подняв лицо, глядя куда-то поверх полей, которые миновал, он
засмеялся - вызывающе и громко.
Он еще немало сидел, нашептывая вокруг все то же, и так же, поддаваясь
моментами слабости, обмирая от казнящей боли, когда хотелось по-собачьи
скулить, он, отмучившись, оправившись от нее, принимался издеваться над
собой, взыгрывая каким-то отчаянным, нездоровым, едким весельем, пока снова
не накатывало и не окунало его в свою глубь.
Потом он решил, что вся эта пытка происходит от неподвижности, оттого,
что он ничем не занят, и поднялся, а чурбан, на котором сидел, выкатил на
дорогу - кому-то придется убирать. Оглядевшись вокруг, Гуськов двинулся
дальше; на душе у него было стыло, муторно, но быстрый шаг и в самом деле не
давал подхватиться мысли, она отставала.
Утро полностью разогрелось, потекли ручьи, пока еще безголосые и
натужные; над полями с подгорной стороны заструился, волнуясь, воздух, лес
за ним выбелило солнцем в одну клубящуюся полосу. Из деревни доносились
праздничные, торжествующие крики выпущенных на волю петухов; колюче,
занозисто каркала в полете ворона; путался, не направляясь, слабый земляной
ветерок. Гуськову саднило лицо не от ветерка, а от солнца, ветерок же лишь
натягивал и опять опускал воздух, принимаясь за него то с одного, то с
другого конца. На гумне у зимовья галдели в мякине грязные, лохматые
воробьи, два диких голубя, когда Гуськов подходил, снялись с кормежки и со
свистом пронеслись мимо.
Гуськов остановился у гумна и стал наблюдать за воробьями --в
Андреевском, далеко от людей, их не было. Он спросил себя, сколько лет живет
воробей, прикидывая, нет ли в этой голодной суматошной стае птиц, которые
летали здесь еще при нем. Но он не знал воробьиного веку, раньше такие
пустяки его не занимали, и от этого к нему опять подступила досада.
.Вспугнув воробьев, он подошел к зимовью, с трудом оторвал приросшую за зиму
дверь. В зимовье было холодно и пусто; Гуськов поискал, нельзя ли чем
поживиться, и, ничего не найдя, вышел обратно. Его что-то томило, хотелось
не то есть, не то спать - он не мог разобрать. Еды он с собой немного взял,
но ее следовало приберечь на более поздний час. Почему-то он надеялся, что
достанет здесь что-нибудь из съестного, хотя доставать было совершенно
негде: не в деревню же идти просить, а помимо деревни в эту пору ничего не
растет, не хранится.
Он долго топтался, не зная, за что приняться, затем, как бы пробуя,
прикидывая, куда себя пристроить, завернул за зимовье, под солнце с горы,
сел там на бревешко и прислонился к стене. Когда-то, после голодного
тридцать третьего года, он раздирал эту елань, перед ним как раз лежало поле
в два с половиной гектара, которое он пахал. Боязливо, опасаясь ненужных
воспоминаний, Гуськов глянул на него, уже почерневшее с нижнего края, с
торчащей стерней, но поле, напротив, казалось, приветило, утешило его:
пригревшись, расслабившись под солнцем, Гуськов действительно задремал.
Время от времени тяжелые глаза его размыкались; только они одни, не тревожа
больше ничего, привычно следили, не появилось ли где постороннее пятно. Все
было спокойно.
Гуськов дремал, и ему мерещились короткие и обрывочные, не соединенные
в целое, беспорядочные сны. То капитан Лебедев, командир разведроты,
отправляя взвод в поиск, почему-то предупреждает его, Гуськова, что, если он
перебежит к немцам, его обменяют на генерала и не расстреляют, нет - много
чести! - а будут казнить три дня и три ночи - ох как будут казнить! То на
ничейной полосе там же, на Смоленщине, вдруг появляется атамановская
мельница, на которую он определен мельником, и в него, не жалея огня, бьют с
обеих сторон - лишь из-за него теперь и продолжается война, и победит в ней
тот, кто его подшибет. Затем он видит себя в новосибирском госпитале, где
хирург, усатый медицинский подполковник, зовет его в свой кабинет пить спирт
и за спиртом предлагает ему подменить только что скончавшегося важного
полковника. И опять он на фронте, уже при гаубице; он теряет ящичек с
прицелом, и его отдают под трибунал. Длинное-длинное узкое поле, залитое
ярким светом прожекторов; он идет по этому полю, задыхаясь от жары, а свет
все накаляется и накаляется, синеет и пышет огнем.
Он очнулся, но долго еще сидел без движения, угнетенный и уязвленный
этими бродячими злыми снами. Ничего от правды в них не было, никто никогда в
плохом его не подозревал. Но вот ведь как последний шаг подгнетает под себя
всю жизнь: даже сны переменились, даже они, возникающие в нем же, выступают
против него. Что спрашивать с остального?
Пригрезившаяся мельница навела Гуськова на мысль сходить к ней. До нее
было неблизко, но и день для Гуськова тоже только начинался. На мельнице
скорей всего никого сейчас нет, время не помольное. Он снова поднял с мякины
воробьев, которых вдруг возненавидел, и стал по краю поля спускаться вниз,
затем, когда поле кончилось, круто повернул к речке. Снег в холодном еловом
лесу почти и не таял, солнце здесь и на открытых местах было слабей, чем на
еланях, на полянах лежали четкие, как вытиснутые, раскрытые тени деревьев.
Валенки Гуськова ступали тут уверенней, и он опять приободрился. Он
чувствовал волнение, оставшееся от прежних лет, - когда-то он любил бывать
на мельнице. А кто не любил? Это была праздничная, веселая, итожная работа -
молоть хлеб. После страды наезжали сюда в очередь, с удовольствием
оставались ночевать, но не спали: старики курили и бормотали,
молодежь-холостежь шухарила, взвизгивали в кустах девки, выдумывались
забавы, горел костер, подогревая чайник за чайником, а жернова все ходили и
ходили с сытым ворчащим шумом, и все сыпалась и сыпалась в подставленные
мешки теплая, парная мука.
Гуськова засветили эти воспоминания, он улыбался, душа его, казалось,
отогрелась и ублажилась. Но ненадолго: подходя к мельнице, он насторожился,
напрягся, выгнул тело вперед и, приостанавливаясь и призывая себя к
вниманию, тихонько за-прукал губами. Человечьим духом вроде не пахло: и
верхняя и нижняя двери были замкнуты, на лестнице, по которой поднимали
зерно, лежал снег. Гуськов подождал еще, удерживая себя не торопиться, и от
ближних вербных кустов пошагал к двери. Замок на ней, как и раньше, висел
для блезиру: Гуськов дернул его - он тут же раскрылся. И правильно сделал -
иначе Андрей выдернул бы пробой или выставил раму в окне, но не отступил.
Внутри было холодно и пыльно, на полу оставались от валенок белые
следы. Сначала Гуськов заглянул в каморку мельника и нашел там на полке
большую эмалированную кружку, две головки чесноку и полпачки соли, на стене
висела ножовка. Он затолкал все это в рогожный куль, валявшийся под лавкой,
и пошел проводить ревизию всей мельнице. Дважды поднимался он наверх,
обшнырил все углы, все закоулки, но ничего полезного больше не отыскал,
кроме еще одного мешка да книжки с оборванной коркой. Их он тоже прибрал:
пригодятся.
Он вышел на воздух, навесил обратно на дверь замок, осмотрелся, и его
вдруг охватило безудержное, лютое желание поджечь мельницу. Долго ли - вон
валяется береста, спички есть, постройка давняя, сухая, займется быстро. Он
помнил себя, понимал, что нельзя поджигать и что в конце концов он не
посмеет поджечь, но дьявольский искус был настолько силен, так хотелось
оставить по себе жаркую память, что он, не надеясь больше на свою волю, не
доверяя ей, подхватился и заторопился прочь от мельницы, подальше от греха.
Лишь возле запруды он на минутку задержался, остановленный сиянием чистого,
зеленого стекольного льда, под которым, завораживая и потягивая за собой
взгляд, шевелилась вода. Гуськов представил, как на лед, грязня его, стали
бы отлетать и с шипением дымить головешки, - что-то в нем с новой силой
запросило этого зрелища, и он ушел - опять в гору, в поля.
Весь день он бродил по еланям, то выходя на открытые места, то прячась
в лесу; порой ему до страсти, до злого нетерпения хотелось увидеть людей и
чтобы его увидели тоже, увидели и встревожились, что он за человек, затем на
него без всякой причины накатывали приступы страха, и он подолгу стоял не
двигаясь, не смея пошевелиться. Журчали ручьи, на солнцепеке дымилась земля,
вязкие, хмельные запахи кружили голову. От них или от чего-то еще Гуськов
угорел: у него полностью выпал большой, в два-три часа, кусок дня после
обеда; припоминая потом, где он тогда был и что делал, он ничего не мог
ответить, из этого беспамятства доносилось только пение петухов из деревни,
надсажающее его душу, да звенела вода. Валенки его вымокли до того, что хоть
выжимай, ноги в них чавкали и зудились, а он все шел и шел куда-то, не
разбирая дороги, не выбирая, где тверже и суше.
Вечером он не рассчитал время и спустился к деревне в поздних сумерках.
Но предметы, постройки еще выделялись; он отыскал глазами свою баню и не
увидел над ней дыма. Гуськов похолодел: весь день он почему-то не
сомневался, что увидит его, и даже с уверенностью прикидывал - вот сейчас
Настена таскает воду, сейчас она растопила каменку... Неужели сорвалось?
Кажется, впервые за свою бродячую жизнь Гуськов взмолился богу: "Господи, не
оставь. Сделай, господи, так, чтоб баня уже протопилась, - ты можешь, еще не
поздно. Сделай только это одно и поступай со мной как знаешь, я со всем
соглашусь". Его неожиданно принялась бить крупная, прохватывающая длинными
очередями, нервная дрожь и, потрепав, словно внушив что-то, так же
неожиданно оставила; после нее тело пронялось занывающей слабостью. Гуськов
присел на подвернувшийся пенек и стал дожидаться ночи.
Взлаивали и умолкали собаки, доносились живые, идущие от людей, звуки,
изредка слышались голоса, но все то доплескивалось до Гуськова вялыми,
невесть с чего берущимися волнами. Он, как и ранним утром, выстыл опять от
чувств, его терзало только одно, самое важное: что с Настеной? Но огни в
окнах волновали все же Гуськова, ему представился самовар на столе, горящий
камин, тень от огня на стене, взбитые на кровати подушки, половики под
босыми ногами - пахнуло родным духом, от которого сладко и безнадежно заныла
душа - заныла, поныла и понимающе свернулась. Гуськов отвернулся от огней и
закрыл глаза - в наступающей тьме он походил на корягу.
Потом, когда деревня затихла, он в одно приготовленное, заранее
намеченное мгновение решительно поднялся, короткими кивками головы, не
тревожа рук, перекрестил себя и зашагал вниз к Ангаре. По льду он дошел до
бани, вскарабкался на яр, у прясла задумчиво замер - не столько от