знала, обошелся с ней ласково и внимательно, подлаживаясь под нее и угадывая
каждое ее маленькое желание.
Отдыхая, Настена испытала неловкое и забавное чувство, будто она была
не со своим, а с чьим-то чужим мужиком, на которого не имела права. Но
чувство это скоро прошло. Она стала уже забываться, когда на мгновение ей
показалось, что только что каким-то чудом ей удалось подглядеть себя далеко
вперед нынешнего дня; что-то там было иное, чем здесь, но и там она тоже
мелькнула не одна, хотя он в ее глазах почему-то не удержался, и она не
знала, Андрей это был или кто-то другой. Наверное, Андрей, ни о ком больше
она не помышляла.
Ей захотелось что-нибудь сказать ему, что-нибудь хорошее, свое, но, не
найдя больше, с чего начать, она попросила:
- Покажи, где ранило-то тебя...
Он расстегнул рубаху и открыл на груди красноватые рубцы. Настена
осторожно погладила их.
- Бедненький... убить хотели... совсем зажило, не болит?
- Сейчас, уж лучше, только ноет. Особенно в непогоду. А так - будто
мешает все время, будто торчит что-то, не притерпелся еще.
Только что, час назад, она не могла взять в толк, как и почему
очутилась здесь, а теперь ей уже представлялось, что она и не знает ничего
другого, что она находилась в этих стенах всегда. Все, что можно было
припомнить из какой-то иной жизни, смутно виделось позади беспорядочными
обрывками растерянных снов. Неужели где-то там есть еще люди, война, смерть
и беды? Когда это было, и было ли это когда-нибудь вообще? Воздух в
зимовейке горчил, густая, неземная тишина убаюкивала, укрывала от всяких
забот и хлопот, пьянила свободным и одиноким существованием. Успокоившееся
тело раскинулось во всю сласть, лежало молча и забывчиво, не напоминая о
себе ни одним желанием.
- Ты не рассердишься, если я усну? - слабым и счастливым голосом
спросила она.
- Спи, спи.
Он приподнялся на локте, чтобы видеть ее, - она уже спала. Красное от
зимнего загара, круглое лицо обмякло и светилось сквозь сон вольной улыбкой.
Оно за эти годы чуть поддубело, огрубло, с него исчезли совсем, а исчезать
стали еще при нем, девическое нетерпение и удивление, которые вечно были на
виду: ой, как интересно, а что дальше? Сказка скоро кончилась, все тайны
были открыты, а если и выпадало иной раз что-то еще удивительное, то оно
догоняло, казалось, из прошлого, из того, что в спешке было пропущено по
пути.
На грудь, где расстегнулась кофта, Настена положила руки, и они
вздымались вместе с грудью, чуть пошевеливаясь в пальцах. Андрей заметил,
что руки тоже набрякли и потяжелели - это от работы.. От глубокого и ровного
дыхания исходил теплый и сладкий, парной запах.
Он придвинулся к Настене вплотную, осторожно обняв, и услышал, как
бьется ее сердце. Оно стучало отчетливо и близко, с каждым тукающим ударом
наполняя его неясной, болезненной тревогой. Она, тревога эта, все прибывала
и прибывала, и оттого, что он не знал, к чему она относилась и что
предвещала, было еще неспокойней. Лежать больше он не мог и поднялся,
тихонько сполз с нар и воровато, из-за спины, оглянулся на спящую Настену.
"Спи, спи", - зачем-то шепнул он, но больше всего он хотел, чтобы она
проснулась. Быть рядом с ней и не слышать ее, пропустить все, что она могла
бы сказать и сделать, становилось невмочь, в груди быстро выстыло и
опустело, сжалось, требуя движения и тепла.
Он вышел на воздух и зажмурился - так неожиданно ярко и резко ударил в
глаза свет. Казалось, все солнце, стоящее как раз над горой, скатывалось с
горы сюда. Снег пыхал, искрился, а в легких тенях отливало мякотной синью.
Тепло было весеннее, с запахом. На углу крыши у зимовейки наплавлялась
сосулька, на мелких от снега, проплешистых местах распрямлялся голубичник.
Андрей дышал с придыхом, словно давясь воздухом, Он сходил напоить
коня, затем спустился к Ангаре, чтобы посмотреть, не видать ли чего
постороннего. Но беспокойство не исчезало. Андрею казалось, будто сейчас,
как раз в эти минуты он по своей глупости теряет что-то важное,
невозвратное, донельзя необходимое ему, чего потом не найти.
Он вернулся в зимовейку - Настена все еще спала. Не находя места, он
опять приткнулся к ней, прильнул головой к ее груди, но, задыхаясь от
близости, отстранился. Настена во сне нашла рукой его голову, провела по
волосам, и от этого прикосновения ему вдруг стало легче. Он закрыл глаза и,
чувствуя на плече спасительную руку Настены и представляя, как он, медленно
кружась, вворачивается в какую-то мягкую и просторную пустоту - это всегда
помогало ему уснуть, - скоро забылся.
Они проснулись одновременно. Настена открыла глаза, взглянула на него,
и он, вздрогнув, очнулся. Она улыбнулась ему.
Солнечное пятно из окна сместилось далеко к двери: день пошел под
уклон.
- Так сладко поспала, - сказала Настена. - Уж и не помню, когда еще так
доводилось - на самом дне. А все потому, что рядом с тобой. Гляжу на тебя и
не верю, что это ты. А во сне, вот видишь, поверила, растаяла до последней
капельки. Спокойно-спокойно было...
После сна они встретились словно бы заново и смотрели друг на друга с
удивлением и ожиданием. Настена хотела подняться, но он удержал, и она,
обрадованная этим, засмеялась.
Они все оттягивали и оттягивали разговор, хоть и понимали, что никуда
от него все равно не деться.
- Возвернись я туда, я бы там и остался - это точно. Сколько держался,
воевал и воевал, не прятался, не хитрил, а тут нашло. Нашло-наехало так - не
продохнуть. Зря это не бывает. Зря не зря - теперь уж дело сделано,
переделывать поздно.
Он лежал с закрытыми глазами - так легче было говорить - и говорил с
той рвущейся, прыгающей злостью, какая бывает, когда ее не к кому обратить.
- Но как, как ты насмелился? - вырвалось у Настены. - Это ж непросто:
Как у тебя духу хватило?!
- Не знаю, - не сразу ответил он, и Настена почувствовала, что он не
прикидывается, не выдумывает: - Невмоготу стало. Дышать нечем было - до того
захотелось увидеть вас. Оттуда, с фронта, конечно, не побежал бы. Тут
показалось вроде рядом. А где ж рядом? Ехал, ехал... до части скорей
доехать. Я ж не с целью побежал. Потом вижу: куда ж ворочаться? На смерть.
Лучше здесь помереть. Что теперь говорить! Свинья грязи найдет.
- Война кончится, - может, простят, - неуверенно сказала Настена.
- Нет, за это не прощают. За это, если бы можно было расстреливать, а
после сызнова поднимать, расстреливали бы по три раза. Чтоб другим неповадно
было. Моя судьба известная, и нечего теперь о ней хлопотать. Я шел и думал:
приду, погляжу на Настену, попрошу прощенья, что сломал ей жизнь, что гнул
без нужды да изголялся, когда можно было жить. И правда - чего не жилось?
Молодые, здоровые, всем, как нарочно, друг под друга подогнанные. Живи да
радуйся. Нет, надо было каприз показывать, власть держать. Вот дурость-то. И
сам же понимал, что дурость, не совсем ведь остолоп, понятье какое-то есть,
а остановиться не мог. Казалось как: успеем, наживемся, налюбимся - век
большой. Вот и успели. Думаю, приду, покажусь Настене на глаза, покаюсь,
чтоб извергом в памяти не остался, погляжу со сторонки на отца, на мать, и
головой в сугроб. Зверушки постараются: приберут, почистят. А уж чтоб вот
так с тобой быть - и не надеялся, не смел. Это-то за что мне привалило? За
одно за это, если б жить не вспохват, я должен тебя на руках носить.
- Ну что ты, что ты, - начала Настена, но он перебил ее:
- Погоди. Начал, так докончу, потом, может, не придется. Мне теперь про
себя оставлять ни к чему, не пригодится. Что есть, то и выкладывай. Вот.
Пришел, думал, ненадолго, думал, до прощенья да до прощанья, а сейчас уж
охота до лета дотянуть. Посмотреть напоследок, какое лето. Охота, и все -
хоть убей. А тут ты сегодня обогрела - в пору скулить от радости. - Он
поперхнулся, сглатывая комок в горле, и помолчал. - Мне от тебя много не
надо, Настена. Ты и так сколько сделала. Потерпи еще эти месяцы, потаись, а
там, придет пора, я сгину. Но потерпи. Немало ты от меня вынесла, вынеси еще
и это.
Настена подумала, что надо бы вскинуться, обидеться, но двигаться
почему-то не хотелось, слова не отделялись из одной общей тяжести, и она
промолчала. Он помедлил, подождав, и продолжал:
- На людях нам больше не жить. Ни дня. Когда захочешь, когда жалко меня
станет, приходи. А я молиться буду, чтоб пришла. На люди мне показываться
нельзя, даже перед смертным часом нельзя. Уж что-что, а это я постараюсь
довести до конца. Я не хочу, чтоб в тебя, в отца, в мать потом пальцем
тыкали, чтоб гадали, как я прятался, следы мои нюхали. Чтоб больше того
придумывали, косточки мои перемывали. Не хочу. - Он приподнялся и сел на
нарах, лицо его заострилось и побледнело. - И ты - слышишь, Настена? - и ты
никогда никому, ни сейчас, ни после, никогда не выдашь, что я приходил.
Никому. Или я и мертвый тебе язык вырву.
- Ты что, Андрей?! Ты что?! - испугалась Настена и тоже приподнялась,
теперь они сидели рядом, касаясь локтями друг друга, и она слышала его
тяжелое, гудящее, как в полости, дыхание.
- Я тебя не пугаю. Тебя ли пугать, Настена?! Ты для меня весь свет в
окошке. Но помни, всегда помни, живой я буду или неживой, где для меня
горячо и где холодно. Потом, когда все это кончится, ты еще поправишь свою
жизнь. Должна поправить, у тебя время есть. И может статься, когда-нибудь
тебе будет так хорошо, что захочется за свое счастье выпростать себя до
конца, сказать все, что в тебе есть. Это не трогай. Ты единственный человек,
кто знает про меня правду, остальные пускай думают что хотят. Ты им не
помощница.
- Чем же я, Андрей, заслужила, что ты так со мной разговариваешь? -
спросила Настена. Она растерялась и не знала, что говорить, этот чисто бабий
расхожий вопрос, в котором не столько обиды, сколько мольбы, сорвался у нее
сам собой и прозвучал жалобно, но Андрей, казалось, даже обрадовался ему,
чтоб под его смирением успокоиться совсем.
- Ничем не заслужила. Не сердись, не надо. Я знаю, ты поймешь. Поймешь
все, как есть. В другой раз я бы, наверно, не стал такое говорить, а теперь
приходится. Я теперь и сам не соображаю, что делаю, зачем делаю. Будто не я
живу, а кто-то чужой в мою шкуру влез и мной помыкает. Я бы повернул вправо,
а он нет - тянет влево! Ну ничего, уж немножко осталось.
- Ты как-то страшно все время говоришь...
- Не бойся. Я не тебя пугаю - себя. Да оно и себя тоже ни к чему
пугать: страшней не будет. Это я при тебе слабину дал. Зато все, что надо,
сказал, обо всем предупредил. Легче стало. Теперь ты говори.
- Что мне говорить...
- Как там мать - ходит?
- Последний год с печки почти не слазит. Только когда стряпня. К квашне
меня не подпускает - сама. Так и не научусь, поди, никогда хлебы печь.
- Отец все в конюховке?
- Ага. Если бы не он, давно бы всех коней порешили. Он один только и
смотрит. Тоже сдал. Кряхтит все, устает сильно. А тут еще я его позавчера
оглоушила.
- Что такое?
- Подписка была на заем. Я сдуру и бухнула: две тыщи. Куда как проста:
не пожалела, чего нет. А он сном-слыхом не чуял - ну и обрадовался, конечно,
похвалил меня.
Настена виновато хохотнула и взглянула на Андрея.
- Стариков пока не бросай, - сказал он и опять затмился, задумался. -
Мать, поди, долго и не протянет. Надо как-то скараулить их, поглядеть.
- А как же, Андрей, дальше-то? - несмело, замирая сама от своего
вопроса, спросила Настена. - Они ведь ждут, надеются: вот-вот ты скажешься,
напишешь, где ты есть. Кончится война - что им потом думать? У них вся
надежа на тебя.
- Надежа, надежа... - он вскочил и заходил по зимовейке. - Нет у них
никакой надежи. Все. Нет. Я только что об этом толковал. А насчет того, где
я, я тебе вот что скажу. В нашем госпитале капитан лежал. Подлечили его,
документы в руки - и так же в часть. На другой день те документы в почтовом
ящике подброшенные обнаружились. А капитана поминай как звали. Где он? Да
сам господь бог не знает, где он. Или позарились на форму, на деньги, на
паек да прихлопнули. Или сам замел следы. Был - и сплыл. С кого спрашивать?
Что там капитан - тыщи людей не могут найти. Кто в воздухе, кто в земле, кто
мается по белу свету, кто прячется, кто не помнит себя - все перемешалось
всмятку, концов не сыскать. Вот и я тоже: то ли есть, то ли нет. Как хочешь,
так и думай. Моим старикам ждать уж немного осталось. Там встретимся,
поговорим. Может, там войны нет. А здесь хоть у слабого, хоть у сильного
одна надежа - сам ты, больше никто. ,
Настена. не решалась возражать, и он, помолчав, заговорил спокойней:
- Еще неизвестно, что лучше: точно знать - твой сын или твой мужик
убитый лежит, или не знать ничего. Для жены, наверно, надо знать - чтоб
устраивать свою судьбу. Тут дело понятное: сам не выжил, дай ей пожить. Не
мешай. А для матери? Сколько их согласится не знать, жить с завязанными
глазами. Она и похоронку получит - не хочет верить. Ей и место укажут, где
зарыт, товарищ, который зарывал, напишет - все ей мало. Так пусть и моим
старикам хоть никакой, хоть мертвый огонек, да маячит. Раз уж я другого не
могу им показать. - Он повернулся к Настене и, отрубая, сказал: - Ладно,
хватит об этом. Слезай, будем чай пить. Скоро тебе ехать. Поедешь или,
может, останешься?
- Как же я останусь?
- Еще-то приедешь?
- Приеду, Андрей, приеду. А то прибегу. Дорогу теперь знаю.
- Неохота будет, не ходи, тут неволить себя нельзя. А я выдюжу, мне
этого дня надолго хватит. Настена вспомнила:
- Ой, я ведь тебе провианту привезла. Чуть обратно с ним не уехала. -
Она легко соскочила с нар и выгребла из кучи в угол два холщовых мешочка - с
порохом и дробью. - Половину отсыпь, а половину я отцу увезу, это он
заказывал.
- Мне и половины за глаза достанет, - обрадованно засуетился над
мешочками Андрей. - Теперь живу. Теперь мне и сам черт не страшен. Вот
одарила ты меня. Всем одарила. Ну, Настена, золотая ты моя баба! - Он
сграбастал ее и приподнял, она завизжала, отбрыкиваясь, но он тут же
осторожно опустил ее и с жесткой тоской самому себе сказал: - С этой бабой в
миру бы жить, а не по норам прятаться.
- Ну тебя! - не слыша, разволновалась Настена. - Прямо сердце зашлось -
до чего напугал! Я уж отвыкла, чтоб так хватали.
- Прибегай, я приучу.
- Да я-то бы каждый день прибегала.
- За чем же дело?
Пора было подбирать концы этого долгого, на весь день, и все же
урывистого свидания. Смеркалось, из углов сильнее потянуло гнилью, ближе и
опасней нависла прогнувшаяся в потолке доска, ненадежно, скользко, тревожно
стало вокруг. Разговор остыл.
Они наспех попили чаю. Андрей заставил Настену поесть, и она без
удовольствия пожевала сала с хлебом. Она уже оделась, когда он молча
протянул ей что-то круглое и блестящее, со светлеющими, как глазки, точками.
Настена тихонько ахнула:
- Ой, что за чудовина такая?
- Возьми, Настена. Часы. Я сам их с немецкого офицера снял. С живого -
не с мертвого. Мне они больше ни к чему, а тебе пригодятся. Будешь
продавать, не продешеви: это хорошие часы, в Швейцарии делали. Меньше чем за
две тыщи не соглашайся.
- Господи, да их в руки брать боязно.
- Бери. Больше дать тебе нечего.
Он проводил ее до дороги через Ангару, обнял в кошевке, замер на минуту
и, стеганув Карьку, спрыгнул в снег. И долго-долго, пока видно было
удалявшееся темное пятно, стоял неподвижно, с неподвижным же лицом и
остановившейся, оборванной мыслью: вот так...
...Настена ехала и плакала - до того схватило и сжало душу, а почему
так сильно схватило, сразу не понять, не разобраться. Ни одна боль в ней не
вызрела, не дала знать, что с ней делать, - все сплошь обметало каким-то
сквозным, сосущим беспокойством. Намешайте в чай пополам с сахаром соли и
залпом выпейте - так же захолонет и запнется внутри: для сладкого там свое
место, для горького свое. Чуть отдастся маленькой каплей сладкого и тут же
перешибет соленым, и потечет горечь по всему телу, прохватывая до костей.
Сколько годов была привязана Настена к деревне, к дому, к работе, знала
свое место, берегла себя, потому что и ею тоже что-то крепилось, стягивалось
в одно целое. И вдруг разом веревки ослабли - не снялись совсем, но ослабли.
Делай, насколько хватит свободы и силы, что хочешь, ступай, куда знаешь. А
куда ступать? Что делать? Уж и привыкла к своей лямке, притерлась, и не
уйдешь далеко, даже если решишься, и идти некуда. Как тут не растеряться?
Нет, видно, из веревок не выпрячься, надо их подтягивать и ждать, что будет
дальше. Убежать от судьбы она не сможет. Теперь и толочься-то придется по
тому же кругу, но словно бы в сторонке. Подглядывать, как живут другие, и
жить наособь, под секретом. Смотреть в оба глаза и говорить в полязыка.
Работать вдвое больше и спать вдвое меньше. Хитрить, изворачиваться, врать и
знать наперед, чем это кончится.
А все потому, что до поры сберег себя мужик.
Человек должен быть с грехом, иначе он не человек. Но с таким ли? Не
вынести Андрею этой вины, ясно, что не вынести, не зажить, не заживить
никакими днями. Она ему не по силам. Так что теперь - отступиться от него?
Плюнуть на него? А может, она тоже повинна в том, что он здесь, - без вины,
а повинна? Не из-за нее ли больше всего его потянуло домой? Не ее ли он
боялся никогда не увидеть, не сказать последнего слова? Он перед отцом и
матерью не открылся, а перед ней открылся. И может, смерть оттянул, чтоб
только побыть с ней. Так как же теперь от него отказаться? Это совсем надо
не иметь сердца, вместо сердца держать безмен, отвешивающий, что выгодно и
что невыгодно. Тут от чужого, будь он трижды нечистый, просто не
отмахнешься, а он свой, родной... Их если не бог, то сама жизнь соединила,
чтобы держаться им вместе, что бы ни случилось, какая бы беда ни стряслась.
Живые там, он - здесь. Господи, научи, что делать!
Тяжко, смутно и в то же время просторно, оглядно было на душе у Настены
как в доме, из которого вынесли вещи. Теперь можно распорядиться и так, и
этак. И знобила, и заманивала, тянула эта пустота, обнажившая все углы, где
каждая мысль отдавалась гулким вопросительным эхом.
Днем Андрей Гуськов старался не оставаться в зимовейке. Едва ли кого
могло сюда занести, но он все же решил быть осторожным. Заталкивал под нары
свои немудрящие пожитки, сгребал в кучу лапник на лежанке, всякий раз
тщательно прибирая за собой следы, забрасывал за плечо ружье и уходил на
лыжах по наледи вверх по речке. Правую, ближнюю к Рыбной, сторону он обычно
не трогал и сворачивал влево, где на добрые тридцать верст не было обжитого
угла.
В лесу не разбежишься, снег держал плохо, но на полянах Гуськов
скользил по насту, как по льду, радуясь быстрому и свободному, приподнятому
над землей движению, в котором был какой-то приятный и веселый обман:
вперед, вперед, на простор и волю, в ту даль, где не надо бояться и
прятаться, где все, что имеет свой вид, во весь вид и живет.
Тайга стояла в снегу - нагрузлом, лежалом, забросанном иголками и
запятнанном шлепками с веток. Она еще не очнулась, стояла отягощенная
смутной думой, но уже расправляла вверх ветки сосна, уже помякла, отзываясь
на взгляд, березовая нагота и доносило терпким смоляным, исподним запахом
корья. Сильные по зиме, словно единственные, белая и черная краски, когда и
ель и осина кажутся одинаково черными, за недельное краснопогодье
раздвинуло, и резче, яснее, ближе обозначилась каждая корявинка. Ветер,
срываясь, уже больше не дымил ни поверху, ни понизу, снег по земле прочно
лег там, где ему и изойти. Будет еще, конечно, с неба подбрасывать, и не
раз, не два, но больше для форса, и тут же накиданное цепко прихватит
старым. По бокам открытых колодин уже сочилось мокрецо.
По лесистому склону Гуськов долго шел до следующего распадка и по нему
скатывался к Ангаре. Река здесь поворачивала вправо, и берег, намываясь год
от года, лег широко и просторно. Богатый это был берег: ягодный, травный,
грибной; когда-то, по слухам, где-то здесь стояла татарская деревня, но
давно уже неизвестно почему снялись татары с облюбованного на чужой реке
места, пожгли за собой постройки и ушли. Так или не так было - неизвестно,
но то, что встарь тут трудилась человеческая рука, заметно и теперь: видны
вырубки, поля, покосы.
По берегу снова шел - не шел, а катил - Гуськов по насту вверх по
Ангаре.
Здесь таиться таись, но бойся меньше, это ничейная территория. Один
район кончился, второй еще не начался. И люди, разделенные административно,
мало знали друг друга. Выстрел, услышанный с разных сторон, на разные же
стороны и относили: верховские могли считать, что палят низовские, а
низовские - что верховские. Здесь, только здесь и наказал себе охотиться
Гуськов.
Два дня он высматривал коз с берега и дважды же видел, как они
пересекали Ангару через Каменный остров. На третий заход он перебрался на
остров и устроил скрадень на нижнем пологом мысу, который прихватывали козы
и с которого тот и другой берега были видны как на ладони: левый ближе,
правый дальше. Место в этом смысле удобное, оглядное, но чересчур открытое
для низовки, она тут секла нещадно. Прячась от нее, Гуськов пошел в камни,
которые громоздились посреди острова, как громадный могильник, и неожиданно
наткнулся за расщелиной на глубокую, уходящую далеко вбок выбоину,
напоминающую пещеру, со следами старого кострища. Осмотревшись, Гуськов
удивленно хмыкнул и вслух рассмеялся: о такой находке он и не мечтал. Еще не
зная, как и зачем, он уже верил, что эта запазуха ему пригодится.
Он развел костер и согрелся. А согревшись, Гуськов решил, что, если
сегодня не будет удачи, обратно в зимовье он не пойдет, ночует здесь. Что
зря маять ноги в два неближних конца! Теперь пристанище есть и на острове,
да еще какое пристанище! Ночью будет, конечно, прохладно, но с огнем
нестрашно. Кто-то когда-то тут тоже скрывался - то ли от непогодья, то ли от
людей. Скорей всего от людей - зачем еще, по какой надобности могла сюда
занести нелегкая? Вон сколько нагорело золы, уже черной, закаменевшей, - не
с одной ночевкой сидел тут человек. Давно только сидел. Долгое, видать,
выдалось у него непогодье - свое собственное, обложное.
И как это раньше не пришлось Андрею побывать на Каменном? Рядом, а
пропустил. Сколько раз проплывал мимо, таращился на скалу, а вот заплыть не
выпало. Чужой, неуютный остров с обрывистыми берегами, камень и лиственница.
Не лучше, наверное, кажется он и другим.
Андрей заночевал на нем, испытывая какое-то злорадное удовольствие
оттого, что лежит в пещере, как бы в середине, в сердцевине камня, откуда
его ни с одной стороны не достать. С вечера он запалил сушины, нагрел себе
лежень и спал тепло и спокойно, без привычной опаски, без того постоянного
острого напряжения, которое не оставляло его теперь и во сне.
На мыс он утром вышел поздно: пока вскипятил чаю и пил его, обжигаясь,
из манерки, пока заставил себя подняться и выбраться на холод... Низовка
унялась, но с севера неслышно и ровно тянул хиус. Утро было какое-то
мерклое, подслеповатое, вызывающее на осторожность и зверя и человека. Едва
ли в такую неуверенную, неустоявшуюся погоду решатся козы на большой
переход. Надо, наверное, потихоньку идти вдоль хребта обратно - может,
удастся где наткнуться хоть на белку.
Он размышлял, что делать, когда, обернувшись на левый берег, куда
предстояло идти, вдруг увидел, как с яра, подгибая передние ноги,
скатываются вниз три козы. Они, они, миленькие.
Он отступил за лиственницу и снял ружье. Тяжелыми, рваными прыжками,
топя ноги в твердом снегу, козы мели через протоку прямо на него. Что их
всех, интересно, сюда тянуло? Может быть, желание хоть на мгновение укрыться
в деревьях, унять страх, прежде чем снова выходить на открытое со всех
сторон, опасное пространство?
Они приближались, держась одна за другой. Гуськов уже слышал гукающий,
похожий на игру селезенки, звук их дыхания. До мыса оставалось метров сто,
не больше, когда что-то насторожило коз, и передняя, которая вела след,
вдруг повернула от острова вниз. Андрей ударил вдогонку из обоих стволов, и
козуля, бежавшая последней, подсеклась, отчаянным прыжком выскочила высоко в
воздух, но уже не вперед, а в сторону, и завалилась.
Когда Гуськов подбежал, она еще была жива. Хрипя и молотя ногами, она
подгребала под себя снег; глаза налились кровью, голова вскидывалась и
падала. Он не добил ее, как следовало бы, а стоял и смотрел, стараясь не
пропустить ни одного движения, как мучается подыхающее животное, как
затихают и снова возникают судороги, как возится на снегу голова. Уже перед
самым концом он приподнял ее и заглянул в глаза - они в ответ расширились, и
он увидел в их плавающей глубине две лохматые и жуткие, похожие на него,
чертенячьи рожицы.
Он ждал последнего, окончательного движения, чтобы запомнить, как оно
отразится в глазах, и пропустил его. Ему показалось, что глаза козули в этот
момент были обращены в себя.
Иногда он уходил в верхнее зимовье. Оно было добротней и просторней
нижнего; срубленное из листвяка и стоящее на взлобке, оно представлялось
вечным. Поля вокруг него давно одичали, заросли чем попало, но рядом, за
негустым осиновым строем, светилась круглая веселая поляна. Однажды,
раздумавшись, Гуськов вдруг всхотел, чтобы его похоронили здесь, на меже
осинника и поляны. Тут сухо, приветно, с деревьев будет падать лист, на
цветы прилетят и попоют птицы, а постройка остановит зверя.
В зимовье не было печки (кто-то когда-то прибрал, не поленился тащить к
воде), и, наверно, к лучшему: не удержись, разведи он огонь, и закурится на
каждое ее маленькое желание.
Отдыхая, Настена испытала неловкое и забавное чувство, будто она была
не со своим, а с чьим-то чужим мужиком, на которого не имела права. Но
чувство это скоро прошло. Она стала уже забываться, когда на мгновение ей
показалось, что только что каким-то чудом ей удалось подглядеть себя далеко
вперед нынешнего дня; что-то там было иное, чем здесь, но и там она тоже
мелькнула не одна, хотя он в ее глазах почему-то не удержался, и она не
знала, Андрей это был или кто-то другой. Наверное, Андрей, ни о ком больше
она не помышляла.
Ей захотелось что-нибудь сказать ему, что-нибудь хорошее, свое, но, не
найдя больше, с чего начать, она попросила:
- Покажи, где ранило-то тебя...
Он расстегнул рубаху и открыл на груди красноватые рубцы. Настена
осторожно погладила их.
- Бедненький... убить хотели... совсем зажило, не болит?
- Сейчас, уж лучше, только ноет. Особенно в непогоду. А так - будто
мешает все время, будто торчит что-то, не притерпелся еще.
Только что, час назад, она не могла взять в толк, как и почему
очутилась здесь, а теперь ей уже представлялось, что она и не знает ничего
другого, что она находилась в этих стенах всегда. Все, что можно было
припомнить из какой-то иной жизни, смутно виделось позади беспорядочными
обрывками растерянных снов. Неужели где-то там есть еще люди, война, смерть
и беды? Когда это было, и было ли это когда-нибудь вообще? Воздух в
зимовейке горчил, густая, неземная тишина убаюкивала, укрывала от всяких
забот и хлопот, пьянила свободным и одиноким существованием. Успокоившееся
тело раскинулось во всю сласть, лежало молча и забывчиво, не напоминая о
себе ни одним желанием.
- Ты не рассердишься, если я усну? - слабым и счастливым голосом
спросила она.
- Спи, спи.
Он приподнялся на локте, чтобы видеть ее, - она уже спала. Красное от
зимнего загара, круглое лицо обмякло и светилось сквозь сон вольной улыбкой.
Оно за эти годы чуть поддубело, огрубло, с него исчезли совсем, а исчезать
стали еще при нем, девическое нетерпение и удивление, которые вечно были на
виду: ой, как интересно, а что дальше? Сказка скоро кончилась, все тайны
были открыты, а если и выпадало иной раз что-то еще удивительное, то оно
догоняло, казалось, из прошлого, из того, что в спешке было пропущено по
пути.
На грудь, где расстегнулась кофта, Настена положила руки, и они
вздымались вместе с грудью, чуть пошевеливаясь в пальцах. Андрей заметил,
что руки тоже набрякли и потяжелели - это от работы.. От глубокого и ровного
дыхания исходил теплый и сладкий, парной запах.
Он придвинулся к Настене вплотную, осторожно обняв, и услышал, как
бьется ее сердце. Оно стучало отчетливо и близко, с каждым тукающим ударом
наполняя его неясной, болезненной тревогой. Она, тревога эта, все прибывала
и прибывала, и оттого, что он не знал, к чему она относилась и что
предвещала, было еще неспокойней. Лежать больше он не мог и поднялся,
тихонько сполз с нар и воровато, из-за спины, оглянулся на спящую Настену.
"Спи, спи", - зачем-то шепнул он, но больше всего он хотел, чтобы она
проснулась. Быть рядом с ней и не слышать ее, пропустить все, что она могла
бы сказать и сделать, становилось невмочь, в груди быстро выстыло и
опустело, сжалось, требуя движения и тепла.
Он вышел на воздух и зажмурился - так неожиданно ярко и резко ударил в
глаза свет. Казалось, все солнце, стоящее как раз над горой, скатывалось с
горы сюда. Снег пыхал, искрился, а в легких тенях отливало мякотной синью.
Тепло было весеннее, с запахом. На углу крыши у зимовейки наплавлялась
сосулька, на мелких от снега, проплешистых местах распрямлялся голубичник.
Андрей дышал с придыхом, словно давясь воздухом, Он сходил напоить
коня, затем спустился к Ангаре, чтобы посмотреть, не видать ли чего
постороннего. Но беспокойство не исчезало. Андрею казалось, будто сейчас,
как раз в эти минуты он по своей глупости теряет что-то важное,
невозвратное, донельзя необходимое ему, чего потом не найти.
Он вернулся в зимовейку - Настена все еще спала. Не находя места, он
опять приткнулся к ней, прильнул головой к ее груди, но, задыхаясь от
близости, отстранился. Настена во сне нашла рукой его голову, провела по
волосам, и от этого прикосновения ему вдруг стало легче. Он закрыл глаза и,
чувствуя на плече спасительную руку Настены и представляя, как он, медленно
кружась, вворачивается в какую-то мягкую и просторную пустоту - это всегда
помогало ему уснуть, - скоро забылся.
Они проснулись одновременно. Настена открыла глаза, взглянула на него,
и он, вздрогнув, очнулся. Она улыбнулась ему.
Солнечное пятно из окна сместилось далеко к двери: день пошел под
уклон.
- Так сладко поспала, - сказала Настена. - Уж и не помню, когда еще так
доводилось - на самом дне. А все потому, что рядом с тобой. Гляжу на тебя и
не верю, что это ты. А во сне, вот видишь, поверила, растаяла до последней
капельки. Спокойно-спокойно было...
После сна они встретились словно бы заново и смотрели друг на друга с
удивлением и ожиданием. Настена хотела подняться, но он удержал, и она,
обрадованная этим, засмеялась.
Они все оттягивали и оттягивали разговор, хоть и понимали, что никуда
от него все равно не деться.
- Возвернись я туда, я бы там и остался - это точно. Сколько держался,
воевал и воевал, не прятался, не хитрил, а тут нашло. Нашло-наехало так - не
продохнуть. Зря это не бывает. Зря не зря - теперь уж дело сделано,
переделывать поздно.
Он лежал с закрытыми глазами - так легче было говорить - и говорил с
той рвущейся, прыгающей злостью, какая бывает, когда ее не к кому обратить.
- Но как, как ты насмелился? - вырвалось у Настены. - Это ж непросто:
Как у тебя духу хватило?!
- Не знаю, - не сразу ответил он, и Настена почувствовала, что он не
прикидывается, не выдумывает: - Невмоготу стало. Дышать нечем было - до того
захотелось увидеть вас. Оттуда, с фронта, конечно, не побежал бы. Тут
показалось вроде рядом. А где ж рядом? Ехал, ехал... до части скорей
доехать. Я ж не с целью побежал. Потом вижу: куда ж ворочаться? На смерть.
Лучше здесь помереть. Что теперь говорить! Свинья грязи найдет.
- Война кончится, - может, простят, - неуверенно сказала Настена.
- Нет, за это не прощают. За это, если бы можно было расстреливать, а
после сызнова поднимать, расстреливали бы по три раза. Чтоб другим неповадно
было. Моя судьба известная, и нечего теперь о ней хлопотать. Я шел и думал:
приду, погляжу на Настену, попрошу прощенья, что сломал ей жизнь, что гнул
без нужды да изголялся, когда можно было жить. И правда - чего не жилось?
Молодые, здоровые, всем, как нарочно, друг под друга подогнанные. Живи да
радуйся. Нет, надо было каприз показывать, власть держать. Вот дурость-то. И
сам же понимал, что дурость, не совсем ведь остолоп, понятье какое-то есть,
а остановиться не мог. Казалось как: успеем, наживемся, налюбимся - век
большой. Вот и успели. Думаю, приду, покажусь Настене на глаза, покаюсь,
чтоб извергом в памяти не остался, погляжу со сторонки на отца, на мать, и
головой в сугроб. Зверушки постараются: приберут, почистят. А уж чтоб вот
так с тобой быть - и не надеялся, не смел. Это-то за что мне привалило? За
одно за это, если б жить не вспохват, я должен тебя на руках носить.
- Ну что ты, что ты, - начала Настена, но он перебил ее:
- Погоди. Начал, так докончу, потом, может, не придется. Мне теперь про
себя оставлять ни к чему, не пригодится. Что есть, то и выкладывай. Вот.
Пришел, думал, ненадолго, думал, до прощенья да до прощанья, а сейчас уж
охота до лета дотянуть. Посмотреть напоследок, какое лето. Охота, и все -
хоть убей. А тут ты сегодня обогрела - в пору скулить от радости. - Он
поперхнулся, сглатывая комок в горле, и помолчал. - Мне от тебя много не
надо, Настена. Ты и так сколько сделала. Потерпи еще эти месяцы, потаись, а
там, придет пора, я сгину. Но потерпи. Немало ты от меня вынесла, вынеси еще
и это.
Настена подумала, что надо бы вскинуться, обидеться, но двигаться
почему-то не хотелось, слова не отделялись из одной общей тяжести, и она
промолчала. Он помедлил, подождав, и продолжал:
- На людях нам больше не жить. Ни дня. Когда захочешь, когда жалко меня
станет, приходи. А я молиться буду, чтоб пришла. На люди мне показываться
нельзя, даже перед смертным часом нельзя. Уж что-что, а это я постараюсь
довести до конца. Я не хочу, чтоб в тебя, в отца, в мать потом пальцем
тыкали, чтоб гадали, как я прятался, следы мои нюхали. Чтоб больше того
придумывали, косточки мои перемывали. Не хочу. - Он приподнялся и сел на
нарах, лицо его заострилось и побледнело. - И ты - слышишь, Настена? - и ты
никогда никому, ни сейчас, ни после, никогда не выдашь, что я приходил.
Никому. Или я и мертвый тебе язык вырву.
- Ты что, Андрей?! Ты что?! - испугалась Настена и тоже приподнялась,
теперь они сидели рядом, касаясь локтями друг друга, и она слышала его
тяжелое, гудящее, как в полости, дыхание.
- Я тебя не пугаю. Тебя ли пугать, Настена?! Ты для меня весь свет в
окошке. Но помни, всегда помни, живой я буду или неживой, где для меня
горячо и где холодно. Потом, когда все это кончится, ты еще поправишь свою
жизнь. Должна поправить, у тебя время есть. И может статься, когда-нибудь
тебе будет так хорошо, что захочется за свое счастье выпростать себя до
конца, сказать все, что в тебе есть. Это не трогай. Ты единственный человек,
кто знает про меня правду, остальные пускай думают что хотят. Ты им не
помощница.
- Чем же я, Андрей, заслужила, что ты так со мной разговариваешь? -
спросила Настена. Она растерялась и не знала, что говорить, этот чисто бабий
расхожий вопрос, в котором не столько обиды, сколько мольбы, сорвался у нее
сам собой и прозвучал жалобно, но Андрей, казалось, даже обрадовался ему,
чтоб под его смирением успокоиться совсем.
- Ничем не заслужила. Не сердись, не надо. Я знаю, ты поймешь. Поймешь
все, как есть. В другой раз я бы, наверно, не стал такое говорить, а теперь
приходится. Я теперь и сам не соображаю, что делаю, зачем делаю. Будто не я
живу, а кто-то чужой в мою шкуру влез и мной помыкает. Я бы повернул вправо,
а он нет - тянет влево! Ну ничего, уж немножко осталось.
- Ты как-то страшно все время говоришь...
- Не бойся. Я не тебя пугаю - себя. Да оно и себя тоже ни к чему
пугать: страшней не будет. Это я при тебе слабину дал. Зато все, что надо,
сказал, обо всем предупредил. Легче стало. Теперь ты говори.
- Что мне говорить...
- Как там мать - ходит?
- Последний год с печки почти не слазит. Только когда стряпня. К квашне
меня не подпускает - сама. Так и не научусь, поди, никогда хлебы печь.
- Отец все в конюховке?
- Ага. Если бы не он, давно бы всех коней порешили. Он один только и
смотрит. Тоже сдал. Кряхтит все, устает сильно. А тут еще я его позавчера
оглоушила.
- Что такое?
- Подписка была на заем. Я сдуру и бухнула: две тыщи. Куда как проста:
не пожалела, чего нет. А он сном-слыхом не чуял - ну и обрадовался, конечно,
похвалил меня.
Настена виновато хохотнула и взглянула на Андрея.
- Стариков пока не бросай, - сказал он и опять затмился, задумался. -
Мать, поди, долго и не протянет. Надо как-то скараулить их, поглядеть.
- А как же, Андрей, дальше-то? - несмело, замирая сама от своего
вопроса, спросила Настена. - Они ведь ждут, надеются: вот-вот ты скажешься,
напишешь, где ты есть. Кончится война - что им потом думать? У них вся
надежа на тебя.
- Надежа, надежа... - он вскочил и заходил по зимовейке. - Нет у них
никакой надежи. Все. Нет. Я только что об этом толковал. А насчет того, где
я, я тебе вот что скажу. В нашем госпитале капитан лежал. Подлечили его,
документы в руки - и так же в часть. На другой день те документы в почтовом
ящике подброшенные обнаружились. А капитана поминай как звали. Где он? Да
сам господь бог не знает, где он. Или позарились на форму, на деньги, на
паек да прихлопнули. Или сам замел следы. Был - и сплыл. С кого спрашивать?
Что там капитан - тыщи людей не могут найти. Кто в воздухе, кто в земле, кто
мается по белу свету, кто прячется, кто не помнит себя - все перемешалось
всмятку, концов не сыскать. Вот и я тоже: то ли есть, то ли нет. Как хочешь,
так и думай. Моим старикам ждать уж немного осталось. Там встретимся,
поговорим. Может, там войны нет. А здесь хоть у слабого, хоть у сильного
одна надежа - сам ты, больше никто. ,
Настена. не решалась возражать, и он, помолчав, заговорил спокойней:
- Еще неизвестно, что лучше: точно знать - твой сын или твой мужик
убитый лежит, или не знать ничего. Для жены, наверно, надо знать - чтоб
устраивать свою судьбу. Тут дело понятное: сам не выжил, дай ей пожить. Не
мешай. А для матери? Сколько их согласится не знать, жить с завязанными
глазами. Она и похоронку получит - не хочет верить. Ей и место укажут, где
зарыт, товарищ, который зарывал, напишет - все ей мало. Так пусть и моим
старикам хоть никакой, хоть мертвый огонек, да маячит. Раз уж я другого не
могу им показать. - Он повернулся к Настене и, отрубая, сказал: - Ладно,
хватит об этом. Слезай, будем чай пить. Скоро тебе ехать. Поедешь или,
может, останешься?
- Как же я останусь?
- Еще-то приедешь?
- Приеду, Андрей, приеду. А то прибегу. Дорогу теперь знаю.
- Неохота будет, не ходи, тут неволить себя нельзя. А я выдюжу, мне
этого дня надолго хватит. Настена вспомнила:
- Ой, я ведь тебе провианту привезла. Чуть обратно с ним не уехала. -
Она легко соскочила с нар и выгребла из кучи в угол два холщовых мешочка - с
порохом и дробью. - Половину отсыпь, а половину я отцу увезу, это он
заказывал.
- Мне и половины за глаза достанет, - обрадованно засуетился над
мешочками Андрей. - Теперь живу. Теперь мне и сам черт не страшен. Вот
одарила ты меня. Всем одарила. Ну, Настена, золотая ты моя баба! - Он
сграбастал ее и приподнял, она завизжала, отбрыкиваясь, но он тут же
осторожно опустил ее и с жесткой тоской самому себе сказал: - С этой бабой в
миру бы жить, а не по норам прятаться.
- Ну тебя! - не слыша, разволновалась Настена. - Прямо сердце зашлось -
до чего напугал! Я уж отвыкла, чтоб так хватали.
- Прибегай, я приучу.
- Да я-то бы каждый день прибегала.
- За чем же дело?
Пора было подбирать концы этого долгого, на весь день, и все же
урывистого свидания. Смеркалось, из углов сильнее потянуло гнилью, ближе и
опасней нависла прогнувшаяся в потолке доска, ненадежно, скользко, тревожно
стало вокруг. Разговор остыл.
Они наспех попили чаю. Андрей заставил Настену поесть, и она без
удовольствия пожевала сала с хлебом. Она уже оделась, когда он молча
протянул ей что-то круглое и блестящее, со светлеющими, как глазки, точками.
Настена тихонько ахнула:
- Ой, что за чудовина такая?
- Возьми, Настена. Часы. Я сам их с немецкого офицера снял. С живого -
не с мертвого. Мне они больше ни к чему, а тебе пригодятся. Будешь
продавать, не продешеви: это хорошие часы, в Швейцарии делали. Меньше чем за
две тыщи не соглашайся.
- Господи, да их в руки брать боязно.
- Бери. Больше дать тебе нечего.
Он проводил ее до дороги через Ангару, обнял в кошевке, замер на минуту
и, стеганув Карьку, спрыгнул в снег. И долго-долго, пока видно было
удалявшееся темное пятно, стоял неподвижно, с неподвижным же лицом и
остановившейся, оборванной мыслью: вот так...
...Настена ехала и плакала - до того схватило и сжало душу, а почему
так сильно схватило, сразу не понять, не разобраться. Ни одна боль в ней не
вызрела, не дала знать, что с ней делать, - все сплошь обметало каким-то
сквозным, сосущим беспокойством. Намешайте в чай пополам с сахаром соли и
залпом выпейте - так же захолонет и запнется внутри: для сладкого там свое
место, для горького свое. Чуть отдастся маленькой каплей сладкого и тут же
перешибет соленым, и потечет горечь по всему телу, прохватывая до костей.
Сколько годов была привязана Настена к деревне, к дому, к работе, знала
свое место, берегла себя, потому что и ею тоже что-то крепилось, стягивалось
в одно целое. И вдруг разом веревки ослабли - не снялись совсем, но ослабли.
Делай, насколько хватит свободы и силы, что хочешь, ступай, куда знаешь. А
куда ступать? Что делать? Уж и привыкла к своей лямке, притерлась, и не
уйдешь далеко, даже если решишься, и идти некуда. Как тут не растеряться?
Нет, видно, из веревок не выпрячься, надо их подтягивать и ждать, что будет
дальше. Убежать от судьбы она не сможет. Теперь и толочься-то придется по
тому же кругу, но словно бы в сторонке. Подглядывать, как живут другие, и
жить наособь, под секретом. Смотреть в оба глаза и говорить в полязыка.
Работать вдвое больше и спать вдвое меньше. Хитрить, изворачиваться, врать и
знать наперед, чем это кончится.
А все потому, что до поры сберег себя мужик.
Человек должен быть с грехом, иначе он не человек. Но с таким ли? Не
вынести Андрею этой вины, ясно, что не вынести, не зажить, не заживить
никакими днями. Она ему не по силам. Так что теперь - отступиться от него?
Плюнуть на него? А может, она тоже повинна в том, что он здесь, - без вины,
а повинна? Не из-за нее ли больше всего его потянуло домой? Не ее ли он
боялся никогда не увидеть, не сказать последнего слова? Он перед отцом и
матерью не открылся, а перед ней открылся. И может, смерть оттянул, чтоб
только побыть с ней. Так как же теперь от него отказаться? Это совсем надо
не иметь сердца, вместо сердца держать безмен, отвешивающий, что выгодно и
что невыгодно. Тут от чужого, будь он трижды нечистый, просто не
отмахнешься, а он свой, родной... Их если не бог, то сама жизнь соединила,
чтобы держаться им вместе, что бы ни случилось, какая бы беда ни стряслась.
Живые там, он - здесь. Господи, научи, что делать!
Тяжко, смутно и в то же время просторно, оглядно было на душе у Настены
как в доме, из которого вынесли вещи. Теперь можно распорядиться и так, и
этак. И знобила, и заманивала, тянула эта пустота, обнажившая все углы, где
каждая мысль отдавалась гулким вопросительным эхом.
Днем Андрей Гуськов старался не оставаться в зимовейке. Едва ли кого
могло сюда занести, но он все же решил быть осторожным. Заталкивал под нары
свои немудрящие пожитки, сгребал в кучу лапник на лежанке, всякий раз
тщательно прибирая за собой следы, забрасывал за плечо ружье и уходил на
лыжах по наледи вверх по речке. Правую, ближнюю к Рыбной, сторону он обычно
не трогал и сворачивал влево, где на добрые тридцать верст не было обжитого
угла.
В лесу не разбежишься, снег держал плохо, но на полянах Гуськов
скользил по насту, как по льду, радуясь быстрому и свободному, приподнятому
над землей движению, в котором был какой-то приятный и веселый обман:
вперед, вперед, на простор и волю, в ту даль, где не надо бояться и
прятаться, где все, что имеет свой вид, во весь вид и живет.
Тайга стояла в снегу - нагрузлом, лежалом, забросанном иголками и
запятнанном шлепками с веток. Она еще не очнулась, стояла отягощенная
смутной думой, но уже расправляла вверх ветки сосна, уже помякла, отзываясь
на взгляд, березовая нагота и доносило терпким смоляным, исподним запахом
корья. Сильные по зиме, словно единственные, белая и черная краски, когда и
ель и осина кажутся одинаково черными, за недельное краснопогодье
раздвинуло, и резче, яснее, ближе обозначилась каждая корявинка. Ветер,
срываясь, уже больше не дымил ни поверху, ни понизу, снег по земле прочно
лег там, где ему и изойти. Будет еще, конечно, с неба подбрасывать, и не
раз, не два, но больше для форса, и тут же накиданное цепко прихватит
старым. По бокам открытых колодин уже сочилось мокрецо.
По лесистому склону Гуськов долго шел до следующего распадка и по нему
скатывался к Ангаре. Река здесь поворачивала вправо, и берег, намываясь год
от года, лег широко и просторно. Богатый это был берег: ягодный, травный,
грибной; когда-то, по слухам, где-то здесь стояла татарская деревня, но
давно уже неизвестно почему снялись татары с облюбованного на чужой реке
места, пожгли за собой постройки и ушли. Так или не так было - неизвестно,
но то, что встарь тут трудилась человеческая рука, заметно и теперь: видны
вырубки, поля, покосы.
По берегу снова шел - не шел, а катил - Гуськов по насту вверх по
Ангаре.
Здесь таиться таись, но бойся меньше, это ничейная территория. Один
район кончился, второй еще не начался. И люди, разделенные административно,
мало знали друг друга. Выстрел, услышанный с разных сторон, на разные же
стороны и относили: верховские могли считать, что палят низовские, а
низовские - что верховские. Здесь, только здесь и наказал себе охотиться
Гуськов.
Два дня он высматривал коз с берега и дважды же видел, как они
пересекали Ангару через Каменный остров. На третий заход он перебрался на
остров и устроил скрадень на нижнем пологом мысу, который прихватывали козы
и с которого тот и другой берега были видны как на ладони: левый ближе,
правый дальше. Место в этом смысле удобное, оглядное, но чересчур открытое
для низовки, она тут секла нещадно. Прячась от нее, Гуськов пошел в камни,
которые громоздились посреди острова, как громадный могильник, и неожиданно
наткнулся за расщелиной на глубокую, уходящую далеко вбок выбоину,
напоминающую пещеру, со следами старого кострища. Осмотревшись, Гуськов
удивленно хмыкнул и вслух рассмеялся: о такой находке он и не мечтал. Еще не
зная, как и зачем, он уже верил, что эта запазуха ему пригодится.
Он развел костер и согрелся. А согревшись, Гуськов решил, что, если
сегодня не будет удачи, обратно в зимовье он не пойдет, ночует здесь. Что
зря маять ноги в два неближних конца! Теперь пристанище есть и на острове,
да еще какое пристанище! Ночью будет, конечно, прохладно, но с огнем
нестрашно. Кто-то когда-то тут тоже скрывался - то ли от непогодья, то ли от
людей. Скорей всего от людей - зачем еще, по какой надобности могла сюда
занести нелегкая? Вон сколько нагорело золы, уже черной, закаменевшей, - не
с одной ночевкой сидел тут человек. Давно только сидел. Долгое, видать,
выдалось у него непогодье - свое собственное, обложное.
И как это раньше не пришлось Андрею побывать на Каменном? Рядом, а
пропустил. Сколько раз проплывал мимо, таращился на скалу, а вот заплыть не
выпало. Чужой, неуютный остров с обрывистыми берегами, камень и лиственница.
Не лучше, наверное, кажется он и другим.
Андрей заночевал на нем, испытывая какое-то злорадное удовольствие
оттого, что лежит в пещере, как бы в середине, в сердцевине камня, откуда
его ни с одной стороны не достать. С вечера он запалил сушины, нагрел себе
лежень и спал тепло и спокойно, без привычной опаски, без того постоянного
острого напряжения, которое не оставляло его теперь и во сне.
На мыс он утром вышел поздно: пока вскипятил чаю и пил его, обжигаясь,
из манерки, пока заставил себя подняться и выбраться на холод... Низовка
унялась, но с севера неслышно и ровно тянул хиус. Утро было какое-то
мерклое, подслеповатое, вызывающее на осторожность и зверя и человека. Едва
ли в такую неуверенную, неустоявшуюся погоду решатся козы на большой
переход. Надо, наверное, потихоньку идти вдоль хребта обратно - может,
удастся где наткнуться хоть на белку.
Он размышлял, что делать, когда, обернувшись на левый берег, куда
предстояло идти, вдруг увидел, как с яра, подгибая передние ноги,
скатываются вниз три козы. Они, они, миленькие.
Он отступил за лиственницу и снял ружье. Тяжелыми, рваными прыжками,
топя ноги в твердом снегу, козы мели через протоку прямо на него. Что их
всех, интересно, сюда тянуло? Может быть, желание хоть на мгновение укрыться
в деревьях, унять страх, прежде чем снова выходить на открытое со всех
сторон, опасное пространство?
Они приближались, держась одна за другой. Гуськов уже слышал гукающий,
похожий на игру селезенки, звук их дыхания. До мыса оставалось метров сто,
не больше, когда что-то насторожило коз, и передняя, которая вела след,
вдруг повернула от острова вниз. Андрей ударил вдогонку из обоих стволов, и
козуля, бежавшая последней, подсеклась, отчаянным прыжком выскочила высоко в
воздух, но уже не вперед, а в сторону, и завалилась.
Когда Гуськов подбежал, она еще была жива. Хрипя и молотя ногами, она
подгребала под себя снег; глаза налились кровью, голова вскидывалась и
падала. Он не добил ее, как следовало бы, а стоял и смотрел, стараясь не
пропустить ни одного движения, как мучается подыхающее животное, как
затихают и снова возникают судороги, как возится на снегу голова. Уже перед
самым концом он приподнял ее и заглянул в глаза - они в ответ расширились, и
он увидел в их плавающей глубине две лохматые и жуткие, похожие на него,
чертенячьи рожицы.
Он ждал последнего, окончательного движения, чтобы запомнить, как оно
отразится в глазах, и пропустил его. Ему показалось, что глаза козули в этот
момент были обращены в себя.
Иногда он уходил в верхнее зимовье. Оно было добротней и просторней
нижнего; срубленное из листвяка и стоящее на взлобке, оно представлялось
вечным. Поля вокруг него давно одичали, заросли чем попало, но рядом, за
негустым осиновым строем, светилась круглая веселая поляна. Однажды,
раздумавшись, Гуськов вдруг всхотел, чтобы его похоронили здесь, на меже
осинника и поляны. Тут сухо, приветно, с деревьев будет падать лист, на
цветы прилетят и попоют птицы, а постройка остановит зверя.
В зимовье не было печки (кто-то когда-то прибрал, не поленился тащить к
воде), и, наверно, к лучшему: не удержись, разведи он огонь, и закурится на