относящийся стыд.
Он помылся и стал одеваться.
- Надо было хоть белье тебе принести, - сказала Настена, все время
заставляя себя не казаться чужой, подталкивая себя к разговору.
- - Черт с ним, с бельем, - отозвался он. - Я тебе счас скажу, что
перво-наперво понадобится. Завтра отдохни, выспись, а послезавтра
переправь-ка сюда мою "тулку", пока меня зверь не загрыз. Живая она?
- Живая.
- Ее обязательно. Спички там, соль, какую-нибудь посудину для варева.
Сама сообразишь, что надо. Провиант к патронам у отца поскреби, да только
так, чтоб не заметил.
- А что я ему скажу про ружье?
- Не знаю. Что хошь говори. Как-нибудь вывернешься... Запомни еще раз:
никто про меня не должен даже догадываться. Никто. Не было меня и нет. Ты
одна в курсе... Придется тебе пока подкармливать меня хоть немножко.
Принесешь ружье - мяса я добуду, а хлеб не подстрелишь. Послезавтра приду
так же попозже. Рано не ходи, смотри, чтоб не уследили. Теперь ходи и
оглядывайся, ходи и оглядывайся.
Он говорил спокойно, ровно, голос его в тепле заметно отмяк, и все же в
нем слышалось и нетерпение, и постороннее тревожное усилие.
- Погрелся, помылся, даже подфартило с родной бабой поластиться. Пора
собираться.
- Куда ты пойдешь? - спросила Настена.
Он хмыкнул:
- Куда... Куда-нибудь. К родному брату, к серому волку. Не забудешь,
значит, послезавтра?
- Не забуду.
- И подожди меня здесь, а там уговоримся, как дальше. Ну, я поехал. Ты
немножко помешкай, сразу не вылазь.
Он зашуршал полушубком и примолк.
- Ты хоть сколько рада, что я живой пришел? - неожиданно спросил он с
порога.
- Радая.
- Не забыла, значит, кто такой я тебе есть?
- Нет.
- Кто?
- Муж.
- Вот: муж, - с нажимом подтвердил он и вышел.
Мало что понимая, она вдруг спохватилась: а муж ли? Не оборотень ли это
с ней был? В темноте разве разберешь? А они, говорят, могут так прикинуться,
что и среди бела дня не отличишь от настоящего. Не умея правильно класть
крест, она как попало перекрестилась и зашептала подвернувшиеся на память,
оставшиеся с детства слова давно забытой молитвы. И замерла от предательской
мысли: а разве не лучше, если бы это и вправду был только оборотень?
Андрей Гуськов понимал: судьба его свернула в тупик, выход из которого
нет. Вперед еще есть какой-то путь, совсем, видно недальний, пока не
упрешься в стену, а поворотить назад уже нельзя... Ничего не выйдет. И то,
что обратной, дороги для него не существовало, освобождало Андрея от
излишних раздумий. Теперь приходилось жить только одним: будь что будет.
В эти первые, прожитые в родных местах дни больше всего его донимали
воспоминания о том, как три с половиной года назад он уезжал отсюда на
фронт. Вся череда почти двух недель от первого известия о войне до прибытия
в Иркутск, где формировалась дивизия, вставала перед ним настолько живо и
ярко, что становилось не по себе от ее близости, от ее словно бы вчерашней
законченности. Память удержала даже чувства, которые он испытывал, и чувства
эти, похоже, теперь повторялись: та же, что и тогда, была сейчас в нем
оглушенность, неспособность соображать, что будет дальше, та же ненадежность
всего, что с ним сталось, злость, одиночество, обида, тот же холодный,
угрюмый и неотвязный страх - многое, вплоть до случайных настроений, было
тем же, с одной лишь громадной разницей: все это теперь оказалось словно бы
вывернутым своей обратной, изнаночной стороной, которая подтверждалась и
обстановкой. Вот он там же, где был, откуда начинал свой поход, но уже не на
правом, а на левом берегу Ангары, и тогда стояло лето, а сейчас глухая зима.
Тогда он уходил на войну, теперь вернулся, тогда уходил вместе со многими и
многими, теперь пришел назад один, своей, отдельной дорожкой. Судьба, сделав
отчаянный вывертыш, воротила чего на старое место, но по-прежнему, как и
тогда, во всю близь, |во весь рост перед ним стояла смерть, зашедшая на этот
раз для верности со спины, чтобы он не смог уйти. Он вообще существовал
сейчас какой-то обратной, спячивающейся жизнью, в которой невозможно понять,
куда ступишь следующим шагом. После этой его жизни воспоминания, похоже,
остаться не могли.
Семь атамановских мужиков, призванных по первому набору, в числе
которых был и Гуськов, уезжали из деревни на пяти ходках: провожающих
набралось почти столько же, сколько фронтовиков. Но Андрей простился со
своими дома: ни к чему растягивать слезы и причитания, а себе травить
попусту душу. То, что приходится обрывать, надо обрывать сразу, так же сразу
он надеялся когда-нибудь (а то до этого уже было недалеко) закончить жизнь,
не хватаясь за надежды, которые не держат. Он обнялся с матерью, отцом и
Настеной у ворот, прыгнул в ходок и понужнул коня, а отъезжая, выдержал не
оглянуться; только за поскотиной, когда Атамановка скрылась из виду, он
натянул вожжи и дождался остальных, чтобы ехать одним обозом.
В Карде они пересели на пароход, к которому подгадывали, и спустились
на нем в райцентр, а через день этот же пароход на обратном пути повез
собранную со всего района команду в Иркутск. Рано утром проплывали мимо
Атамановки. Карауля ее, не спали, еще издали принялись вразнобой кричать, не
понимая, что и, главное, зачем кричат, но Андрей смотрел на деревню молча и
обиженно, он почему-то готов был уже не войну, а деревню обвинить в том, что
вынужден ее покидать. Мужики все же добились: на берег выскочили люди и тоже
в ответ закричали, замахали платками, фуражками, но пароход шел далеко, и
узнать кого-нибудь или услышать было нельзя. Андрею показалось, что он видел
среди них Настену; он не был в точности уверен, что это она однако
обозлился: зачем, ну зачем устраивать эту никому не нужную потеху?
Простились, все, что следовало, сказали друг другу - достаточно, войну не
заворотишь. Но знай он, что та фигура которую он принял за Настену,
действительно Настена и была, ему, пожалуй, стало бы легче, а злость потому
и проглянула, что он этого наверняка не знал. Невольная обида на все, что
оставалось на месте, от чего его отрывали и за что ему предстояло воевать,
долго не проходила, она и вызвала то обещание, которое он тогда дал, о
котором помнил все эти годы и которое теперь ненароком сдержал. Не ради него
он, конечно, вернулся, нет, но и оно сейчас, исполнившись, с самого начала
не казалось пустым, и в нем чудилась какая-то приманчивая и достоверная
сила, взявшаяся помогать Гуськову в его судьбе.
Пароход шлепал против течения трое суток, ехали шумно, ордой, вовсю
отдавшись горькому веселью, хорошо понимая, что это последние свободные и
безопасные дни. Андрей держался особняком, он не приучился к водке. Подолгу,
как истукан, торчал на борту и смотрел перед собой. В разгаре было лето, все
дни ходило по небу яркое солнце, катилась Ангара, от которой в воздухе стоял
звон, и плыли, плыли мимо знакомые берега, деревни и острова, плыли и
уплывали, скрываясь позади. При одной мысли, что он, быть может, видит все
это в последний раз, у Гуськова схватывало сердце. Лучше было бы спуститься
вниз и присоединиться к своим - не ему одному было тошно, или завалиться
спать, подложив мешок под голову, забыться, потеряться, пока не поднимут по
команде, но он не уходил и, донимая душу тоскливой пыткой, терзая и жалея
себя, продолжал смотреть, думать и мучиться. И чем больше он смотрел, тем
ясней и непоправимей замечал, как спокойно и безразлично к нему течет
Ангара, как равнодушно, не замечая его, скользят мимо берега, на которых он
провел все свои годы, - скользят, уходя к другой жизни и другим людям, к
тому, что придет ему на смену. Его обидело: что же так скоро? Не успел
уехать, оторваться, а уже позабыто, похоронено все, чем он был и чем
собирался стать: значит, ступай и умирай, ты для нас конченый человек. Да
неужели и впрямь конченый? Отказываясь, со взыгравшим недобрым упрямством он
вслух пообещал:
- Врете: выживу. Рано хороните. Вот увидите: выживу. Уж с вами-то ни
черта не сделается - увидите.
На фронте он оставил эту надежду. В первых же боях его ранило, но, к
счастью, легко, пуля прошила мякоть левой ноги, и уже через месяц,
прихрамывая, он вернулся в часть. Мысль о спасении казалась в то время
бессмысленной, не он один прятал ее так далеко, что и сам себе не часто
признавался, есть она в нем или нет: чтобы уберечь, не доставать на свет,
под пули. Столько он перевидал рядом с собой смертей, что и собственная
представлялась неминуемой: не сегодня - так завтра, не завтра - так
послезавтра, когда подвернет очередь. Здесь, на войне, мирная жизнь, кому
она выпадет, чудилась вечной, странно было думать, что она может длиться год
за годом десятки лет, как у деревьев или камней: время здесь имело другие
измерения.
Андрею Гуськову долго везло, только однажды еще до своего отбытия с
фронта он не уберегся и, попав под бомбежку, был сильно контужен, взрывной
волной ему начисто отбило слух, почти неделю он ничего не слышал, затем
звуки постепенно вернулись. От контузии осталось смешное и досадное
воспоминание: в лазарете его, глухого, прохватил звериный, ненасытный
аппетит. Постоянно, каждую минуту, хотелось есть, в поисках еды он то и дело
натыкался на всякие неприятности. Не слыша себя, он считал, что не слышат и
его, и это его выдавало, когда он крался на кухню, чтобы раздобыть съестное,
а когда он пытался договориться о добавочных порциях, на потеху
выздоравливающим ему могли отвечать что угодно, он только хлопал глазами.
За три года Гуськов успел повоевать и в лыжном батальоне, и в
разведроте, и в гаубичной батарее. Ему довелось испытать все: и танковые
атаки, и броски на немецкие пулеметы, и ночные лыжные рейды, и изнуряюще
долгую, упрямую охоту за "языком". Гуськов не привык, да и не мог привыкнуть
к войне, он завидовал тем, кто в бой шел так же спокойно и просто, как на
работу, но и он, сколько сумел, приспособился к ней - ничего другого ему не
оставалось. Поперед других не лез, но и за чужие спины тоже не прятался -
это свой брат солдат увидит и покажет сразу. В "поиске", когда захватывающая
группа в пять-шесть человек кидается в немецкую траншею, вообще не до
хитростей - тут уж либо пан, либо пропал, а подержишься, побережешься,
погубишь и себя, и всех. Среди разведчиков Гуськов считался надежным
товарищем, его брали с собой в пару, чтобы, подстраховывать друг друга,
самые отчаянные ребята. Воевал, как все, - не лучше и не хуже. Солдаты
ценили его за силушку - коренастый, жилистый, крепкий, он взваливал
оглушенного или несговорчивого "языка" себе на горбушку и тащил, не
запинаясь, в свои окопы.
В лыжном батальоне Гуськов ходил под Москвой, весной на Смоленщине
попал в разведчики, а в батарею его определили уже в Сталинграде, после
контузии. Здесь, в дальнобойной артиллерии, когда пошли в наступление, стало
полегче.
К зиме сорок третьего года ясно начал проглядывать конец войны. И чем
ближе к нему шло дело, тем больше росла надежда уцелеть - уже не робкая, не
потайная, а открытая и беспокойная. Столько они, кто дрался с первых дней
войны, вынесли и выдержали, что хотелось верить: должно же для них выйти
особое, судьбой данное помилование, должна же смерть от них отступиться, раз
они сумели до сих пор от нее уберечься. И здесь, на войне, чудился некий
спасительный испытательный срок: выжил - живи. Порой, в легкие, утешные
минуты, на Гуськова находила счастливая уверенность, что ничего плохого с
ним больше сделаться не может, что вот так же, как сейчас, потихоньку да
помаленьку, не тратясь, доберется он до конечного, выстраданного, вдесятеро
оплаченного дня, когда объявят победу и повезут по домам. Но светлые эти,
солнечные минуты проходили, и тогда незаметно подступал страх: тысячи и
тысячи, жившие той же надеждой, гибли на его глазах день ото дня и будут
гибнуть, он понимал, до самого последнего часа. Откуда ж им браться, как не
из живых - не из него, не из других? На что тут рассчитывать? И, поддаваясь
страху, не видя для себя впереди удачи, Гуськов осторожно примеривался к
тому, чтобы его ранило - конечно, не сильно, не тяжело, не повредив нужного,
- лишь бы выгадать время.
Но летом сорок четвертого года, когда прямо перед носом зачехленной
уже, готовой к переезду батареи выскочили немецкие танки, Гуськова ранило
совсем не легонько. Почти сутки он не приходил в себя. А когда очнулся и
поверил, что будет жить, утешился: все, отвоевался. Теперь пусть воюют
другие. С него хватит, он свою долю прошел сполна. Скоро ему не поправиться,
а после, когда встанет на ноги, должны отпустить домой. Все - плохо ли,
хорошо ли, но уцелел.
Без малого три месяца провалялся Андрей Гуськов в новосибирском
госпитале. Грудь, из которой дважды доставали осколки, долго не закрывалась,
не заживала. Из дому, поддерживая, прислали посылку, потом другую. Настена
просилась приехать, но он рассудил, что ехать и тратиться на дорогу незачем.
Все равно скоро нагрянет сам. Солдаты, которые лежали в палате по соседству,
поддерживали его в этой уверенности; раненые заранее знали, кому после
госпиталя ехать домой подчистую, кому на побывку, кому возвращаться на
фронт. Дней на десять отпустят, - определили Гуськову, - не меньше. - Ждите.
Жди, Настена! Он теперь и поверить не мог, что когда-то по пустякам обижал
ее: во всем свете не было для него бабы лучше, чем Настена. Вернется, и
заживут они, - знал бы кто, как они заживут! После войны наступит другой
свет и другой мир для всех, для всех, а для них - особенно. Ничего они до
войны не понимали, жили, не ценя, не любя друг друга, - разве так можно?!
Но в ноябре, когда подошло время выписки, время, которого с таким
нетерпением он ждал и ради которого чуть ли не лизал свои раны, его
оглушили: в часть. Не домой, а в часть. Он настолько был уверен, что поедет
домой, что долго ничего не мог сообразить, решив, что произошла ошибка,
потом побежал по врачам, стал доказывать, горячиться, кричать. Его не хотели
слушать. Можешь воевать - и точка. Его выпроводили из госпиталя, натянув
обмундирование и сунув в руки солдатскую книжку и продаттестат. Топай,
Андрей Гуськов, догоняй свою батарею, война не кончилась.
Война продолжалась.
Он боялся ехать на фронт, но больше этой боязни были обида и злость на
все то, что возвращало его обратно на войну, не дав побывать дома. Всего
себя, до последней капли и до последней мысли, он приготовил для встречи с
родными - с отцом, матерью, Настеной, - этим и жил, этим выздоравливал и
дышал, только это одно и знал. Нельзя на полном скаку заворачивать назад -
сломаешься. Нельзя перепрыгнуть через самого себя. Как же обратно, снова под
пули, под смерть, когда рядом, в своей уже стороне, в Сибири?! Разве это
правильно, справедливо? Ему бы только один-единственный денек побывать дома,
унять душу - тогда он опять готов на что угодно.
И Настену не пустил - не дурак ли? Знать бы заранее, вызвал бы ее к
этому сроку, повидал - все легче. Она бы и проводила, а когда провожают -
надежней: что-то в человеческой судьбе имеет глаза, которые запоминают при
отъездах, - есть к кому возвращаться или нет. Все, как на вред, не туда
поехало. Если и дальше так пойдет, не живать ему на свете. Уложат в первом
же бою.
Он думал о госпитальном начальстве словно о какой-то потусторонней
жестокой воле, которую человеческими силами не выправить, как невозможно,
скажем, очурать грозу или остановить град. Один, самый главный, бог с
бухты-барахты решил, другим пришлось соглашаться. Но он-то живой человек -
почему с ним не посчитались? Никто, правда, ничего ему не обещал, он обманул
себя сам. Но отпускали же, отпускали, он видел, знал, что отпускали, - как
было не обмануться?!
Неужели действительно обратно? Рядом ведь, совсем рядом. Плюнуть на все
и поехать. Самому взять то, что отняли. Самовольничали, бывало, он слышал, -
и ничего, сходило. А ну как не сойдет? А не сойдет - туда ему и дорога. Он
не железный: больше трех лет война - сколько можно!
На станции он пропустил один состав, потом второй... Мысли Гуськова
путались, терялись, он не знал, что делать. И оттого, что не мог ни на что
решиться и тратил зря время, злился еще больше. Получая по продаттестату
паек, он разговорился в очереди с маленьким веселым танкистом в шлеме и на
костылях, с подогнутой, толсто обмотанной правой ногой. Танкист добирался в
Читу, на восток.
- А тебе куда? - спросил он Гуськова.
Гуськов неожиданно ответил:
- В Иркутск.
- Вместе поедем, - обрадовался танкист.
Так, в самый последний момент, подсадив своего нового товарища, Гуськов
запрыгнул вслед за ним в поезд, идущий на восток. Будь что будет. Если
сцапают, скажет, что собрался лишь до Красноярска, затем до Иркутска, решил
обернуться за два-три дня - не страшно, вывернется. Иногда, задумываясь о
своей выходке, Гуськов даже хотел, чтобы его сцапали и завернули обратно. Но
в таких случаях везет: никто его не остановил. Поезда по-прежнему были
переполнены, и все в основном народом военным, нахрапистым, к которому
подступиться непросто.
Но, проехав до Иркутска больше трех суток, Гуськов не на шутку
перепугался. Если двигаться дальше - дня тоже не хватит. И двух не хватит -
зима. А возвращаться с полдороги - зачем тогда затевал все это, зачем
изводился, рисковал, настырничал, кому что хотел доказать? Да и не поздно ли
возвращаться? Гуськов вспомнил показательный расстрел, который ему довелось
видеть весной сорок второго года, когда он только что пришел в разведку. На
большой, как поле, поляне выстроили полк и вывели двоих: одного - самострела
с подвязанной рукой, уже пожившего, лет сорока, мужика, и второго - совсем
еще мальчишку. Этот тоже захотел сбегать домой, в свою деревню, до которой
было, рассказывали, верст пятьдесят. Всего пятьдесят верст. А он вон откуда
метнулся. Нет, не простят, даже штрафбатом не отделаться. Он не мальчишка,
должен был понимать, на что идет.
Вспомнил еще он, с какой ненавистью и брезгливостью смотрели солдаты на
самострела. Мальчишку жалели, его - нет. "Шкура! - говорили. - Ну и шкура!
Всех хотел перехитрить".
А он, Гуськов, чем лучше других? Почему они должны воевать, а он
кататься туда-обратно - вот как рассудят, вот что поставят ему в вину. На
войне человек не волен распоряжаться собой, а он распорядился, и по головке
его за это, ясное дело, не погладят.
В Иркутске, растерянно бродя по вокзалу, он столкнулся с глазастой,
пронырливой бабенкой, которая согласилась взять его на ночевку и привела к
себе, далеко за город, в предместье. Она же сама, без подсказки догадавшись,
что солдатик не знает, куда себя пристроить, подтолкнула его наутро к
немолодой уже, но чистенькой, гладенькой немой женщине по имени Таня. У Тани
он просидел в оцепенении и страхе весь день, все собираясь подняться и
куда-нибудь, в какую-нибудь сторону двинуться, просидел так же другой, а
потом и вовсе застрял, решив, что ему лучше переждать, пока его окончательно
потеряют и дома, и на фронте.
У немой на краю предместья стояла своя избенка. Работала Таня уборщицей
в госпитале, бегала туда на дню два раза - рано утром и вечером - приносила
с собой завернутые в тряпицу нарезанные ломти хлеба, а в стеклянной баночке
- кашу или суп. Хорошо еще, что ей не надо было ничего объяснять, не надо
было вообще разговаривать; как по заказу, на удивление удобно и удачно ему
подвернулась женщина, у которой бог отнял слово. Сказать ему нечего было
даже самому себе. Порой, забывшись, он не понимал, как, почему здесь
очутился, что его сюда привело, затем вдруг начинал видеть каждый свой шаг к
поезду и каждый свой час в поезде до того близко и ясно, что скребло,
надрывая душу. Он все еще был не в состоянии прийти в себя от случившегося и
то подолгу сидел неподвижно, с пустым лицом, уставившись в одну точку, то
срывался и принимался вышагивать, стараясь унять навалившуюся боль; избенка
от его тяжелых шагов сотрясалась, а он все метался и метался из угла в угол
и никак не мог успокоиться. Он как-то враз опостылел себе, возненавидел
себя, хорошо понимая, что в том положении, в каком он оказался, хлопот с
собой не оберешься.
И это чувство, а вернее, это самочувствие, это отношение к себе
обложило его надолго.
Таня была на редкость ласковая и заботливая баба: Она ничуть не
страдала от своей немоты, не озлобилась, не отшатнулась от людей; ни разу,
сколько Гуськов жил, он не заметил ее угрюмой или чем-то недовольной. Лицо
ее не было веселым, но оно было спокойным и добрым, готовым в любой момент
на улыбку. Казалось, немота ей дана не в наказание, а в облегчение. С самого
начала Гуськов не мог отделаться от ощущения, что она знает о нем все. Знает
и жалеет его. Точно так же ему представлялось, что он очутился у Тани не по
своей воле, что его привела сюда чья-то указующая, руководящая им рука.
Зачем только - чтобы помочь или осторожно, постепенно погубить?
Возвращаясь с работы, Таня доставала свои баночки и сверточки и,
устроившись напротив Гуськова, жадно, с любопытством и удовольствием
смотрела, как он ест. Наевшись, он в благодарность легонько хлопал ее, будто
мужика, по плечу. Счастливая, растревоженная этой грубоватой лаской, она
ловила его руки и прижимала к своей щеке, затем принималась что-то
показывать, но он не понимал. Горячась, она маячила на пальцах быстрей,
торопливей - он мотал головой и отворачивался. Тогда, чтобы успокоить его,
она оставляла попытки объясниться и виновато протягивала к нему руки.
Со временем Таня все же научила Гуськова разбирать многие свои знаки.
Она втолковывала ему их с той же любовью и терпением, с какой ребенка учат
говорить. Но ему была неприятна эта немая азбука, и он, как мог, отлынивал
от нее. Оставаться здесь надолго он не собирался. По ночам, когда Таня
прижималась к нему, Гуськову не на шутку представлялось, что он слышит ее
обессиленный и подталкивающий шепот - те самые слова, которые вырываются в
таких случаях у всех баб. Он пытливо замирал и, веря, что ошибается, не мог
все-таки освободиться от недоброго чувства, что Таня - не та, за кого она
себя выдает. Но и он, и он теперь был неизвестно кто. Все в нем сдвинулось,
перевернулось, повисло в пустоте. Ехал ненадолго - застрял совсем, думал о
Настене - оказался у Тани. Об остальном и вовсе было страшно рассуждать.
Расхлебывай - не расхлебать, кайся - не раскаяться.
Через месяц ему стало совсем невмоготу. Хоть на смерть, но дальше.
Поздним вечером, когда Таня убиралась в госпитале, он сбежал от нее. Дороги
назад теперь ему не было, дорога оставалась одна - домой.
От Иркутска приходилось осторожничать изо всех сил. Показываться среди
бела дня в деревнях он себе запретил: мало ли кто может повстречаться?
Отсиживался на заимках, в зимовьях, в зародах сена, высматривал и пугался
каждой фигуры, глухо матерился, замерзая и проклиная себя, а ночью, когда
затихала жизнь, припускал со всех ног. Хорошо еще, что дни стояли короткие,
спичечные.
Наконец в одну из крещенских ночей добрался он до Атамановки,
остановился перед ее верхним краем и усталым, изможденным от снега взглядом
окинул расходящиеся на две стороны белые крыши домов. Никаких чувств от
встречи с родной деревней он не испытывал - не в состоянии был испытать.
Постояв немного, он спустился к Ангаре и по льду, не видя из-под яра
деревни, добрел до своей бани. Там, едва притворив за собой дверцу, он упал
навзничь на пол и долго лежал неподвижно, как мертвец.
Под утро, еле волоча ноги, он поплелся на другую сторону Ангары. На
плече он тащил лыжи, за поясом у него болтался топор.
Укрылся Андрей Гуськов в Андреевском, в старом зимовье возле речки.
Расшурудил давно не троганную печку, вскипятил в манерке чаю и впервые за
много волчьих дней согрелся. Через полчаса его вдруг стало сильно трясти, он
видел по рукам и ногам, как ходит весь ходуном, - то ли тело, долго не
знавшее тепла, набрало его сразу чересчур много, то ли сказывалось нервное
напряжение, постоянное ожидание вот этого мига, когда можно будет наконец
расслабиться, не остря каждую минуту глаза и уши, и отдохнуть.
Еще в Иркутске, прикидывая, где ему возле Атамановки приткнуться, он
выбрал именно эту зимовейку. Стоит она как нельзя лучше, в глубоком,
загнутом за гору распадке, откуда не подняться дыму, топи хоть круглые
сутки. Кроме того, рядом, в двух шагах, речка, и по наледи сюда можно
добираться, не оставляя следа.
Ничего не поделаешь, теперь приходилось думать прежде всего об этом.
Удобно, конечно, что за Ангарой, сюда и в прежние годы мало кто заглядывая,
а сейчас и подавно никто не полезет. Даже для бакенщика за островом не было
работы: пароходы ходили по широкому, правому рукаву.
Атамановские поля и угодья испокон веку лежали на своей стороне, их и
там хватало с избытком. Охота, рыбалка, любой промысел тоже были под своим
боком, места к Лене я по зверю, и по ореху, и по ягоде считались богаче,
поэтому за реку плавали редко. Остров напротив деревни, правда, косили, а
заодно и обирали от ягод, он так - Покосным - и назывался.
Но еще до японской войны пришел в Атамановку из Расеи переселенец
Андрей Сивый с двумя сыновьями. Пообсмотрелся, поогляделся и, на удивление
мужикам, выбрал себе место для хозяйства за Ангарой. Избу поставил, как все
люди, в деревне, а целину для пашни разодрал здесь. Особенно много ему
корчевать и не пришлось, полян и прогладей, удобных для работы, тут было
достаточно.
Срубил два зимовья: одно у речки, поближе к покосам, второе повыше, на
взлобке, километрах в двух от первого, и повел хозяйство, да еще как повел!
Он помылся и стал одеваться.
- Надо было хоть белье тебе принести, - сказала Настена, все время
заставляя себя не казаться чужой, подталкивая себя к разговору.
- - Черт с ним, с бельем, - отозвался он. - Я тебе счас скажу, что
перво-наперво понадобится. Завтра отдохни, выспись, а послезавтра
переправь-ка сюда мою "тулку", пока меня зверь не загрыз. Живая она?
- Живая.
- Ее обязательно. Спички там, соль, какую-нибудь посудину для варева.
Сама сообразишь, что надо. Провиант к патронам у отца поскреби, да только
так, чтоб не заметил.
- А что я ему скажу про ружье?
- Не знаю. Что хошь говори. Как-нибудь вывернешься... Запомни еще раз:
никто про меня не должен даже догадываться. Никто. Не было меня и нет. Ты
одна в курсе... Придется тебе пока подкармливать меня хоть немножко.
Принесешь ружье - мяса я добуду, а хлеб не подстрелишь. Послезавтра приду
так же попозже. Рано не ходи, смотри, чтоб не уследили. Теперь ходи и
оглядывайся, ходи и оглядывайся.
Он говорил спокойно, ровно, голос его в тепле заметно отмяк, и все же в
нем слышалось и нетерпение, и постороннее тревожное усилие.
- Погрелся, помылся, даже подфартило с родной бабой поластиться. Пора
собираться.
- Куда ты пойдешь? - спросила Настена.
Он хмыкнул:
- Куда... Куда-нибудь. К родному брату, к серому волку. Не забудешь,
значит, послезавтра?
- Не забуду.
- И подожди меня здесь, а там уговоримся, как дальше. Ну, я поехал. Ты
немножко помешкай, сразу не вылазь.
Он зашуршал полушубком и примолк.
- Ты хоть сколько рада, что я живой пришел? - неожиданно спросил он с
порога.
- Радая.
- Не забыла, значит, кто такой я тебе есть?
- Нет.
- Кто?
- Муж.
- Вот: муж, - с нажимом подтвердил он и вышел.
Мало что понимая, она вдруг спохватилась: а муж ли? Не оборотень ли это
с ней был? В темноте разве разберешь? А они, говорят, могут так прикинуться,
что и среди бела дня не отличишь от настоящего. Не умея правильно класть
крест, она как попало перекрестилась и зашептала подвернувшиеся на память,
оставшиеся с детства слова давно забытой молитвы. И замерла от предательской
мысли: а разве не лучше, если бы это и вправду был только оборотень?
Андрей Гуськов понимал: судьба его свернула в тупик, выход из которого
нет. Вперед еще есть какой-то путь, совсем, видно недальний, пока не
упрешься в стену, а поворотить назад уже нельзя... Ничего не выйдет. И то,
что обратной, дороги для него не существовало, освобождало Андрея от
излишних раздумий. Теперь приходилось жить только одним: будь что будет.
В эти первые, прожитые в родных местах дни больше всего его донимали
воспоминания о том, как три с половиной года назад он уезжал отсюда на
фронт. Вся череда почти двух недель от первого известия о войне до прибытия
в Иркутск, где формировалась дивизия, вставала перед ним настолько живо и
ярко, что становилось не по себе от ее близости, от ее словно бы вчерашней
законченности. Память удержала даже чувства, которые он испытывал, и чувства
эти, похоже, теперь повторялись: та же, что и тогда, была сейчас в нем
оглушенность, неспособность соображать, что будет дальше, та же ненадежность
всего, что с ним сталось, злость, одиночество, обида, тот же холодный,
угрюмый и неотвязный страх - многое, вплоть до случайных настроений, было
тем же, с одной лишь громадной разницей: все это теперь оказалось словно бы
вывернутым своей обратной, изнаночной стороной, которая подтверждалась и
обстановкой. Вот он там же, где был, откуда начинал свой поход, но уже не на
правом, а на левом берегу Ангары, и тогда стояло лето, а сейчас глухая зима.
Тогда он уходил на войну, теперь вернулся, тогда уходил вместе со многими и
многими, теперь пришел назад один, своей, отдельной дорожкой. Судьба, сделав
отчаянный вывертыш, воротила чего на старое место, но по-прежнему, как и
тогда, во всю близь, |во весь рост перед ним стояла смерть, зашедшая на этот
раз для верности со спины, чтобы он не смог уйти. Он вообще существовал
сейчас какой-то обратной, спячивающейся жизнью, в которой невозможно понять,
куда ступишь следующим шагом. После этой его жизни воспоминания, похоже,
остаться не могли.
Семь атамановских мужиков, призванных по первому набору, в числе
которых был и Гуськов, уезжали из деревни на пяти ходках: провожающих
набралось почти столько же, сколько фронтовиков. Но Андрей простился со
своими дома: ни к чему растягивать слезы и причитания, а себе травить
попусту душу. То, что приходится обрывать, надо обрывать сразу, так же сразу
он надеялся когда-нибудь (а то до этого уже было недалеко) закончить жизнь,
не хватаясь за надежды, которые не держат. Он обнялся с матерью, отцом и
Настеной у ворот, прыгнул в ходок и понужнул коня, а отъезжая, выдержал не
оглянуться; только за поскотиной, когда Атамановка скрылась из виду, он
натянул вожжи и дождался остальных, чтобы ехать одним обозом.
В Карде они пересели на пароход, к которому подгадывали, и спустились
на нем в райцентр, а через день этот же пароход на обратном пути повез
собранную со всего района команду в Иркутск. Рано утром проплывали мимо
Атамановки. Карауля ее, не спали, еще издали принялись вразнобой кричать, не
понимая, что и, главное, зачем кричат, но Андрей смотрел на деревню молча и
обиженно, он почему-то готов был уже не войну, а деревню обвинить в том, что
вынужден ее покидать. Мужики все же добились: на берег выскочили люди и тоже
в ответ закричали, замахали платками, фуражками, но пароход шел далеко, и
узнать кого-нибудь или услышать было нельзя. Андрею показалось, что он видел
среди них Настену; он не был в точности уверен, что это она однако
обозлился: зачем, ну зачем устраивать эту никому не нужную потеху?
Простились, все, что следовало, сказали друг другу - достаточно, войну не
заворотишь. Но знай он, что та фигура которую он принял за Настену,
действительно Настена и была, ему, пожалуй, стало бы легче, а злость потому
и проглянула, что он этого наверняка не знал. Невольная обида на все, что
оставалось на месте, от чего его отрывали и за что ему предстояло воевать,
долго не проходила, она и вызвала то обещание, которое он тогда дал, о
котором помнил все эти годы и которое теперь ненароком сдержал. Не ради него
он, конечно, вернулся, нет, но и оно сейчас, исполнившись, с самого начала
не казалось пустым, и в нем чудилась какая-то приманчивая и достоверная
сила, взявшаяся помогать Гуськову в его судьбе.
Пароход шлепал против течения трое суток, ехали шумно, ордой, вовсю
отдавшись горькому веселью, хорошо понимая, что это последние свободные и
безопасные дни. Андрей держался особняком, он не приучился к водке. Подолгу,
как истукан, торчал на борту и смотрел перед собой. В разгаре было лето, все
дни ходило по небу яркое солнце, катилась Ангара, от которой в воздухе стоял
звон, и плыли, плыли мимо знакомые берега, деревни и острова, плыли и
уплывали, скрываясь позади. При одной мысли, что он, быть может, видит все
это в последний раз, у Гуськова схватывало сердце. Лучше было бы спуститься
вниз и присоединиться к своим - не ему одному было тошно, или завалиться
спать, подложив мешок под голову, забыться, потеряться, пока не поднимут по
команде, но он не уходил и, донимая душу тоскливой пыткой, терзая и жалея
себя, продолжал смотреть, думать и мучиться. И чем больше он смотрел, тем
ясней и непоправимей замечал, как спокойно и безразлично к нему течет
Ангара, как равнодушно, не замечая его, скользят мимо берега, на которых он
провел все свои годы, - скользят, уходя к другой жизни и другим людям, к
тому, что придет ему на смену. Его обидело: что же так скоро? Не успел
уехать, оторваться, а уже позабыто, похоронено все, чем он был и чем
собирался стать: значит, ступай и умирай, ты для нас конченый человек. Да
неужели и впрямь конченый? Отказываясь, со взыгравшим недобрым упрямством он
вслух пообещал:
- Врете: выживу. Рано хороните. Вот увидите: выживу. Уж с вами-то ни
черта не сделается - увидите.
На фронте он оставил эту надежду. В первых же боях его ранило, но, к
счастью, легко, пуля прошила мякоть левой ноги, и уже через месяц,
прихрамывая, он вернулся в часть. Мысль о спасении казалась в то время
бессмысленной, не он один прятал ее так далеко, что и сам себе не часто
признавался, есть она в нем или нет: чтобы уберечь, не доставать на свет,
под пули. Столько он перевидал рядом с собой смертей, что и собственная
представлялась неминуемой: не сегодня - так завтра, не завтра - так
послезавтра, когда подвернет очередь. Здесь, на войне, мирная жизнь, кому
она выпадет, чудилась вечной, странно было думать, что она может длиться год
за годом десятки лет, как у деревьев или камней: время здесь имело другие
измерения.
Андрею Гуськову долго везло, только однажды еще до своего отбытия с
фронта он не уберегся и, попав под бомбежку, был сильно контужен, взрывной
волной ему начисто отбило слух, почти неделю он ничего не слышал, затем
звуки постепенно вернулись. От контузии осталось смешное и досадное
воспоминание: в лазарете его, глухого, прохватил звериный, ненасытный
аппетит. Постоянно, каждую минуту, хотелось есть, в поисках еды он то и дело
натыкался на всякие неприятности. Не слыша себя, он считал, что не слышат и
его, и это его выдавало, когда он крался на кухню, чтобы раздобыть съестное,
а когда он пытался договориться о добавочных порциях, на потеху
выздоравливающим ему могли отвечать что угодно, он только хлопал глазами.
За три года Гуськов успел повоевать и в лыжном батальоне, и в
разведроте, и в гаубичной батарее. Ему довелось испытать все: и танковые
атаки, и броски на немецкие пулеметы, и ночные лыжные рейды, и изнуряюще
долгую, упрямую охоту за "языком". Гуськов не привык, да и не мог привыкнуть
к войне, он завидовал тем, кто в бой шел так же спокойно и просто, как на
работу, но и он, сколько сумел, приспособился к ней - ничего другого ему не
оставалось. Поперед других не лез, но и за чужие спины тоже не прятался -
это свой брат солдат увидит и покажет сразу. В "поиске", когда захватывающая
группа в пять-шесть человек кидается в немецкую траншею, вообще не до
хитростей - тут уж либо пан, либо пропал, а подержишься, побережешься,
погубишь и себя, и всех. Среди разведчиков Гуськов считался надежным
товарищем, его брали с собой в пару, чтобы, подстраховывать друг друга,
самые отчаянные ребята. Воевал, как все, - не лучше и не хуже. Солдаты
ценили его за силушку - коренастый, жилистый, крепкий, он взваливал
оглушенного или несговорчивого "языка" себе на горбушку и тащил, не
запинаясь, в свои окопы.
В лыжном батальоне Гуськов ходил под Москвой, весной на Смоленщине
попал в разведчики, а в батарею его определили уже в Сталинграде, после
контузии. Здесь, в дальнобойной артиллерии, когда пошли в наступление, стало
полегче.
К зиме сорок третьего года ясно начал проглядывать конец войны. И чем
ближе к нему шло дело, тем больше росла надежда уцелеть - уже не робкая, не
потайная, а открытая и беспокойная. Столько они, кто дрался с первых дней
войны, вынесли и выдержали, что хотелось верить: должно же для них выйти
особое, судьбой данное помилование, должна же смерть от них отступиться, раз
они сумели до сих пор от нее уберечься. И здесь, на войне, чудился некий
спасительный испытательный срок: выжил - живи. Порой, в легкие, утешные
минуты, на Гуськова находила счастливая уверенность, что ничего плохого с
ним больше сделаться не может, что вот так же, как сейчас, потихоньку да
помаленьку, не тратясь, доберется он до конечного, выстраданного, вдесятеро
оплаченного дня, когда объявят победу и повезут по домам. Но светлые эти,
солнечные минуты проходили, и тогда незаметно подступал страх: тысячи и
тысячи, жившие той же надеждой, гибли на его глазах день ото дня и будут
гибнуть, он понимал, до самого последнего часа. Откуда ж им браться, как не
из живых - не из него, не из других? На что тут рассчитывать? И, поддаваясь
страху, не видя для себя впереди удачи, Гуськов осторожно примеривался к
тому, чтобы его ранило - конечно, не сильно, не тяжело, не повредив нужного,
- лишь бы выгадать время.
Но летом сорок четвертого года, когда прямо перед носом зачехленной
уже, готовой к переезду батареи выскочили немецкие танки, Гуськова ранило
совсем не легонько. Почти сутки он не приходил в себя. А когда очнулся и
поверил, что будет жить, утешился: все, отвоевался. Теперь пусть воюют
другие. С него хватит, он свою долю прошел сполна. Скоро ему не поправиться,
а после, когда встанет на ноги, должны отпустить домой. Все - плохо ли,
хорошо ли, но уцелел.
Без малого три месяца провалялся Андрей Гуськов в новосибирском
госпитале. Грудь, из которой дважды доставали осколки, долго не закрывалась,
не заживала. Из дому, поддерживая, прислали посылку, потом другую. Настена
просилась приехать, но он рассудил, что ехать и тратиться на дорогу незачем.
Все равно скоро нагрянет сам. Солдаты, которые лежали в палате по соседству,
поддерживали его в этой уверенности; раненые заранее знали, кому после
госпиталя ехать домой подчистую, кому на побывку, кому возвращаться на
фронт. Дней на десять отпустят, - определили Гуськову, - не меньше. - Ждите.
Жди, Настена! Он теперь и поверить не мог, что когда-то по пустякам обижал
ее: во всем свете не было для него бабы лучше, чем Настена. Вернется, и
заживут они, - знал бы кто, как они заживут! После войны наступит другой
свет и другой мир для всех, для всех, а для них - особенно. Ничего они до
войны не понимали, жили, не ценя, не любя друг друга, - разве так можно?!
Но в ноябре, когда подошло время выписки, время, которого с таким
нетерпением он ждал и ради которого чуть ли не лизал свои раны, его
оглушили: в часть. Не домой, а в часть. Он настолько был уверен, что поедет
домой, что долго ничего не мог сообразить, решив, что произошла ошибка,
потом побежал по врачам, стал доказывать, горячиться, кричать. Его не хотели
слушать. Можешь воевать - и точка. Его выпроводили из госпиталя, натянув
обмундирование и сунув в руки солдатскую книжку и продаттестат. Топай,
Андрей Гуськов, догоняй свою батарею, война не кончилась.
Война продолжалась.
Он боялся ехать на фронт, но больше этой боязни были обида и злость на
все то, что возвращало его обратно на войну, не дав побывать дома. Всего
себя, до последней капли и до последней мысли, он приготовил для встречи с
родными - с отцом, матерью, Настеной, - этим и жил, этим выздоравливал и
дышал, только это одно и знал. Нельзя на полном скаку заворачивать назад -
сломаешься. Нельзя перепрыгнуть через самого себя. Как же обратно, снова под
пули, под смерть, когда рядом, в своей уже стороне, в Сибири?! Разве это
правильно, справедливо? Ему бы только один-единственный денек побывать дома,
унять душу - тогда он опять готов на что угодно.
И Настену не пустил - не дурак ли? Знать бы заранее, вызвал бы ее к
этому сроку, повидал - все легче. Она бы и проводила, а когда провожают -
надежней: что-то в человеческой судьбе имеет глаза, которые запоминают при
отъездах, - есть к кому возвращаться или нет. Все, как на вред, не туда
поехало. Если и дальше так пойдет, не живать ему на свете. Уложат в первом
же бою.
Он думал о госпитальном начальстве словно о какой-то потусторонней
жестокой воле, которую человеческими силами не выправить, как невозможно,
скажем, очурать грозу или остановить град. Один, самый главный, бог с
бухты-барахты решил, другим пришлось соглашаться. Но он-то живой человек -
почему с ним не посчитались? Никто, правда, ничего ему не обещал, он обманул
себя сам. Но отпускали же, отпускали, он видел, знал, что отпускали, - как
было не обмануться?!
Неужели действительно обратно? Рядом ведь, совсем рядом. Плюнуть на все
и поехать. Самому взять то, что отняли. Самовольничали, бывало, он слышал, -
и ничего, сходило. А ну как не сойдет? А не сойдет - туда ему и дорога. Он
не железный: больше трех лет война - сколько можно!
На станции он пропустил один состав, потом второй... Мысли Гуськова
путались, терялись, он не знал, что делать. И оттого, что не мог ни на что
решиться и тратил зря время, злился еще больше. Получая по продаттестату
паек, он разговорился в очереди с маленьким веселым танкистом в шлеме и на
костылях, с подогнутой, толсто обмотанной правой ногой. Танкист добирался в
Читу, на восток.
- А тебе куда? - спросил он Гуськова.
Гуськов неожиданно ответил:
- В Иркутск.
- Вместе поедем, - обрадовался танкист.
Так, в самый последний момент, подсадив своего нового товарища, Гуськов
запрыгнул вслед за ним в поезд, идущий на восток. Будь что будет. Если
сцапают, скажет, что собрался лишь до Красноярска, затем до Иркутска, решил
обернуться за два-три дня - не страшно, вывернется. Иногда, задумываясь о
своей выходке, Гуськов даже хотел, чтобы его сцапали и завернули обратно. Но
в таких случаях везет: никто его не остановил. Поезда по-прежнему были
переполнены, и все в основном народом военным, нахрапистым, к которому
подступиться непросто.
Но, проехав до Иркутска больше трех суток, Гуськов не на шутку
перепугался. Если двигаться дальше - дня тоже не хватит. И двух не хватит -
зима. А возвращаться с полдороги - зачем тогда затевал все это, зачем
изводился, рисковал, настырничал, кому что хотел доказать? Да и не поздно ли
возвращаться? Гуськов вспомнил показательный расстрел, который ему довелось
видеть весной сорок второго года, когда он только что пришел в разведку. На
большой, как поле, поляне выстроили полк и вывели двоих: одного - самострела
с подвязанной рукой, уже пожившего, лет сорока, мужика, и второго - совсем
еще мальчишку. Этот тоже захотел сбегать домой, в свою деревню, до которой
было, рассказывали, верст пятьдесят. Всего пятьдесят верст. А он вон откуда
метнулся. Нет, не простят, даже штрафбатом не отделаться. Он не мальчишка,
должен был понимать, на что идет.
Вспомнил еще он, с какой ненавистью и брезгливостью смотрели солдаты на
самострела. Мальчишку жалели, его - нет. "Шкура! - говорили. - Ну и шкура!
Всех хотел перехитрить".
А он, Гуськов, чем лучше других? Почему они должны воевать, а он
кататься туда-обратно - вот как рассудят, вот что поставят ему в вину. На
войне человек не волен распоряжаться собой, а он распорядился, и по головке
его за это, ясное дело, не погладят.
В Иркутске, растерянно бродя по вокзалу, он столкнулся с глазастой,
пронырливой бабенкой, которая согласилась взять его на ночевку и привела к
себе, далеко за город, в предместье. Она же сама, без подсказки догадавшись,
что солдатик не знает, куда себя пристроить, подтолкнула его наутро к
немолодой уже, но чистенькой, гладенькой немой женщине по имени Таня. У Тани
он просидел в оцепенении и страхе весь день, все собираясь подняться и
куда-нибудь, в какую-нибудь сторону двинуться, просидел так же другой, а
потом и вовсе застрял, решив, что ему лучше переждать, пока его окончательно
потеряют и дома, и на фронте.
У немой на краю предместья стояла своя избенка. Работала Таня уборщицей
в госпитале, бегала туда на дню два раза - рано утром и вечером - приносила
с собой завернутые в тряпицу нарезанные ломти хлеба, а в стеклянной баночке
- кашу или суп. Хорошо еще, что ей не надо было ничего объяснять, не надо
было вообще разговаривать; как по заказу, на удивление удобно и удачно ему
подвернулась женщина, у которой бог отнял слово. Сказать ему нечего было
даже самому себе. Порой, забывшись, он не понимал, как, почему здесь
очутился, что его сюда привело, затем вдруг начинал видеть каждый свой шаг к
поезду и каждый свой час в поезде до того близко и ясно, что скребло,
надрывая душу. Он все еще был не в состоянии прийти в себя от случившегося и
то подолгу сидел неподвижно, с пустым лицом, уставившись в одну точку, то
срывался и принимался вышагивать, стараясь унять навалившуюся боль; избенка
от его тяжелых шагов сотрясалась, а он все метался и метался из угла в угол
и никак не мог успокоиться. Он как-то враз опостылел себе, возненавидел
себя, хорошо понимая, что в том положении, в каком он оказался, хлопот с
собой не оберешься.
И это чувство, а вернее, это самочувствие, это отношение к себе
обложило его надолго.
Таня была на редкость ласковая и заботливая баба: Она ничуть не
страдала от своей немоты, не озлобилась, не отшатнулась от людей; ни разу,
сколько Гуськов жил, он не заметил ее угрюмой или чем-то недовольной. Лицо
ее не было веселым, но оно было спокойным и добрым, готовым в любой момент
на улыбку. Казалось, немота ей дана не в наказание, а в облегчение. С самого
начала Гуськов не мог отделаться от ощущения, что она знает о нем все. Знает
и жалеет его. Точно так же ему представлялось, что он очутился у Тани не по
своей воле, что его привела сюда чья-то указующая, руководящая им рука.
Зачем только - чтобы помочь или осторожно, постепенно погубить?
Возвращаясь с работы, Таня доставала свои баночки и сверточки и,
устроившись напротив Гуськова, жадно, с любопытством и удовольствием
смотрела, как он ест. Наевшись, он в благодарность легонько хлопал ее, будто
мужика, по плечу. Счастливая, растревоженная этой грубоватой лаской, она
ловила его руки и прижимала к своей щеке, затем принималась что-то
показывать, но он не понимал. Горячась, она маячила на пальцах быстрей,
торопливей - он мотал головой и отворачивался. Тогда, чтобы успокоить его,
она оставляла попытки объясниться и виновато протягивала к нему руки.
Со временем Таня все же научила Гуськова разбирать многие свои знаки.
Она втолковывала ему их с той же любовью и терпением, с какой ребенка учат
говорить. Но ему была неприятна эта немая азбука, и он, как мог, отлынивал
от нее. Оставаться здесь надолго он не собирался. По ночам, когда Таня
прижималась к нему, Гуськову не на шутку представлялось, что он слышит ее
обессиленный и подталкивающий шепот - те самые слова, которые вырываются в
таких случаях у всех баб. Он пытливо замирал и, веря, что ошибается, не мог
все-таки освободиться от недоброго чувства, что Таня - не та, за кого она
себя выдает. Но и он, и он теперь был неизвестно кто. Все в нем сдвинулось,
перевернулось, повисло в пустоте. Ехал ненадолго - застрял совсем, думал о
Настене - оказался у Тани. Об остальном и вовсе было страшно рассуждать.
Расхлебывай - не расхлебать, кайся - не раскаяться.
Через месяц ему стало совсем невмоготу. Хоть на смерть, но дальше.
Поздним вечером, когда Таня убиралась в госпитале, он сбежал от нее. Дороги
назад теперь ему не было, дорога оставалась одна - домой.
От Иркутска приходилось осторожничать изо всех сил. Показываться среди
бела дня в деревнях он себе запретил: мало ли кто может повстречаться?
Отсиживался на заимках, в зимовьях, в зародах сена, высматривал и пугался
каждой фигуры, глухо матерился, замерзая и проклиная себя, а ночью, когда
затихала жизнь, припускал со всех ног. Хорошо еще, что дни стояли короткие,
спичечные.
Наконец в одну из крещенских ночей добрался он до Атамановки,
остановился перед ее верхним краем и усталым, изможденным от снега взглядом
окинул расходящиеся на две стороны белые крыши домов. Никаких чувств от
встречи с родной деревней он не испытывал - не в состоянии был испытать.
Постояв немного, он спустился к Ангаре и по льду, не видя из-под яра
деревни, добрел до своей бани. Там, едва притворив за собой дверцу, он упал
навзничь на пол и долго лежал неподвижно, как мертвец.
Под утро, еле волоча ноги, он поплелся на другую сторону Ангары. На
плече он тащил лыжи, за поясом у него болтался топор.
Укрылся Андрей Гуськов в Андреевском, в старом зимовье возле речки.
Расшурудил давно не троганную печку, вскипятил в манерке чаю и впервые за
много волчьих дней согрелся. Через полчаса его вдруг стало сильно трясти, он
видел по рукам и ногам, как ходит весь ходуном, - то ли тело, долго не
знавшее тепла, набрало его сразу чересчур много, то ли сказывалось нервное
напряжение, постоянное ожидание вот этого мига, когда можно будет наконец
расслабиться, не остря каждую минуту глаза и уши, и отдохнуть.
Еще в Иркутске, прикидывая, где ему возле Атамановки приткнуться, он
выбрал именно эту зимовейку. Стоит она как нельзя лучше, в глубоком,
загнутом за гору распадке, откуда не подняться дыму, топи хоть круглые
сутки. Кроме того, рядом, в двух шагах, речка, и по наледи сюда можно
добираться, не оставляя следа.
Ничего не поделаешь, теперь приходилось думать прежде всего об этом.
Удобно, конечно, что за Ангарой, сюда и в прежние годы мало кто заглядывая,
а сейчас и подавно никто не полезет. Даже для бакенщика за островом не было
работы: пароходы ходили по широкому, правому рукаву.
Атамановские поля и угодья испокон веку лежали на своей стороне, их и
там хватало с избытком. Охота, рыбалка, любой промысел тоже были под своим
боком, места к Лене я по зверю, и по ореху, и по ягоде считались богаче,
поэтому за реку плавали редко. Остров напротив деревни, правда, косили, а
заодно и обирали от ягод, он так - Покосным - и назывался.
Но еще до японской войны пришел в Атамановку из Расеи переселенец
Андрей Сивый с двумя сыновьями. Пообсмотрелся, поогляделся и, на удивление
мужикам, выбрал себе место для хозяйства за Ангарой. Избу поставил, как все
люди, в деревне, а целину для пашни разодрал здесь. Особенно много ему
корчевать и не пришлось, полян и прогладей, удобных для работы, тут было
достаточно.
Срубил два зимовья: одно у речки, поближе к покосам, второе повыше, на
взлобке, километрах в двух от первого, и повел хозяйство, да еще как повел!