Василиса Премудрая, первой сообразив, в чем дело, кинулась выпрягать коней.
Настена - за ней. Они прискакали в Атамановку в самый разгар, когда она
ходила ходуном. Отпустив у ворот лошадей, разгоряченная, запыхавшаяся,
Настена с ходу влетела в избу, всполошив стариков: испуганно приподнялась
навстречу ей с лавки Семеновна, круто обернулся от окна Михеич -
растревоженные одной радостной вестью, они ждали другую. И Настена тотчас
запнулась у порога: куда она так бежит, что хочет сказать им?
- Слышим; палят, - стала объяснять она и без того понятное. И натянуто,
слепо, словно перебившись чем-то, закончила: - Догадались.
- Гошподи! - взмолилась Семеновна и перекрестилась на образ. - Ужели
вправду дождались? Теперь, поди-ка, должны шказать, где Андрюшка-то наш?
- Должны, старая, должны, - отозвался Михеич, осторожно глянув на
Настену.
- Теперь вшех по домам рашпуштят... по матерям, по женам...
- Сразу всех распускать нельзя.
- Пошто нельзя?
- Пошто... Мало ли что может произойти. Без войска не положено.
- А в той войне вот так вот шпокой не объявляли, - вспомнила, помолчав,
Семеновна. - Никто не знал, концилашь, не концилашь... Германца брошили,
промежду шобой шхватилишь, да ишо тошней того. Так боле миру, поцитай, и не
было. За коммуны билишь, за колхозы. Ни дня, однако што, не было шпокою.
Настена прошла в свою боковушку и переоделась. Душа ее, взлетев и
возликовав еще на пашне, продолжала играть, просилась на люди, но что-то
удерживало, наговаривало, что это не ее день, не ее победа, что она к победе
никакого отношения не имеет. Самый последний человек имеет, а она нет. Не
зная, куда приткнуться, Настена прилегла с краю на кровать и привычно
ощупала живот, но не проникая к нему чувством, а забывчиво, потерянно -
просто руки нашли свое место и затихли. С улицы доносились выкрики, кто-то
проскакал, наяривая коня, кто-то незнакомым мужским голосом отрывисто запел:
Мы с железным конем
Все поля обойдем -
Соберем, и посеем, и вспашем.
Настена, вскочив, выглянула в окошко: неужели кто успел в этот день
прийти с войны? Посреди дороги, заплетая ногами, вышагивал в окружении
ребятишек чужой, неизвестный Настене, высокий сухопарый мужик в распахнутой
фуфайке и с непокрытой головой. Настена услышала, как Михеич в горнице
объяснял Семеновне:
- Из Карды... который известие привез. Накачали на радостях. Ему не
уберегчись, нет... В кои-то веки...
- Лю-у-ди! - вдруг возопил мужик, останавливаясь и раскидывая на
стороны для прочности руки. - Выходи все на де-мон-стра-рацию! Титлер капут!
- Он люто выругался в лад последнему слову и, крутнув головой, точно
освобождаясь от крика, закачался и запел дальше:
Наша поступь твер-р-да,
И вр-рагу никогда
Не гулять по республикам нашим.
И крик этот, песня, случайная, запоздалая для нынешнего дня, еще больше
занозили и натянули Настенино сердце; горячась и болея, страдая, оно
обрывисто спохватывалось, кидалось куда-то, что-то искало. Настена вышла в
ограду и, высунувшись через заплот, заметила на верхнем краю улицы движение,
но, чтобы не узнать, кто ходит, не стала вглядываться и воротилась обратно в
избу. Она мельком вспомнила об Андрее, но вспомнила с неожиданной злостью:
из-за него, из-за него не имеет она права, как все, порадоваться победе.
Потом Настена подумала, что ему, когда он услышит о конце войны, станет
потешней, - за себя потешней, и, тотчас опомнясь и отмякнув, но все же с
досадливым, злым чувством, пожалела его и вдруг всхотела к нему, чтобы быть
им вместе. Им бы сегодня и надо быть вместе: два сапога - пара, от всех
людей, от их всесветного праздника, от которого лишь они двое оказались в
сторонке. "Ничего не в сторонке, - обиженно отказалась она, вступаясь за
себя и возвращая себя обратно к людям. - Что я - не работала всю войну, не
старалась? Меньше других силушки отдала, чтоб наступил этот день? Счас
возьму и пойду. Возьму и пойду", - подгоняла она себя, оставаясь сама на
месте, словно дожидаясь какого-то постороннего решительного толчка, который
бы поднял ее и двинул к людям.
И она действительно дождалась его. Послышался конский топот, тпруканье
под окном, и все тот же неуемный, гремучий Нестор, свесившись с седла,
громко забарабанил в стекло и лихоматом закричал:
- Эй, кто живой, кто мертвый! Все в избу-читалку на собрание! На
собрание-заседание-отмечание! Михеич! Где ты? Настена!
- Но-но, - отозвался Михеич, неторопливо подходя к окну. - Че так
орешь?
- На собрание-заседание-отмечание. По случаю Победы. Срочный приказ.
Что есть, чего нету - тащите с собой в избу-читалку. Складчина. Тарасун,
Михеич, тащи. Не жалей. Тарасун, говорю, тащи - понятно?
- Понятно, понятно, - заворчал Михеич. - Тарасун тебе. Боле ниче не
надо? Все бы тарасунил.
Но Нестор уже не мог слышать его, он ускакал дальше.
- Ой, дикошарый, - испуганно прицокивая языком, закачала головой
Семеновна. - У их, у агаповшких, вше любят трезвонить, но этот шовшем
дурной.
- Иди, Настена, - сказал Михеич, грустно и задумчиво улыбаясь в
опущенные усы. - И тарасун есть. Иди, - вскидываясь, решительней повторил
он. - Я опосля тоже загляну. Седни грешно дома сидеть. А тарасун в подполье,
по правую руку за доской - доставай. Пускай празднуют. И ты попразднуй. Иди.
- Ты тарашун отдашь, а Андрюшка придет, це подавать штанешь? -
вмешалась Семеновна.
- Андрюшка придет - найдем. Когда ишшо это будет? А сегодняшнего дня
боле не будет. Лезь, Настена, доставай.
Это была обыкновенная самогонка, из довоенных еще богатых хлебов, но ее
здесь испокон веку называли бурятским словом "тарасун". Настена знала, где
он стоит: по ранней весне, отгребая картошку, она разглядела торчащую из
земли, как фитиль, затычку и под ней нащупала бутыль, которую прятали не от
нее, не от Настены, и не от кого-то еще, а просто прятали, чтобы до поры не
попадалась на глаза и не тревожила понапрасну душу. После Настена отлила из
бутылки в четушку, а четушку подсунула в мешок Андрею: все, может, на час,
на другой утешит, пободрит мужика, позастит ему глаза. Чем ему больше
отвлечься, куда кинуться от тоски и беды? Один и один. Недели и месяцы один.
А она вот сейчас пойдет на люди. Не заслужила разве? Не может того быть,
чтоб не заслужила!
Семеновна все же настояла на своем: из четверти, которая и была
неполной, половину отлили в банку и спрятали, а вторую половину, чтобы не
обманывать бутылью, Настена процедила в бидончик. Она вышла с ним за ворота
и, приостановившись, набираясь решимости, осторожно, по-старушечьи
осмотрелась в ту и другую стороны улицы.
Давно улица так не гомонила. Изба-читальня стояла посреди деревни,
через три двора от Гуськовых, оттуда слышались громкие возбужденные голоса и
тянуло дымом. Видя людскую суматоху, одурело носились и гавкали собаки,
кричали и били крыльями петухи, наговаривали куры, визжали поросята, хлопали
двери, скрипели калитки, топотила бегавшая стайками ребятня. Но поверх всего
этого бестолкового шума и гама парил, звеня и переливаясь, еще какой-то
отдельный особый звук - сладкий, стеклянно-чистый и ликующий, хорошо
знакомый Настене, но как бы позабытый или потерянный. Она подняла глаза,
отыскивая, откуда он берется, - на крыше сарая сидели в ряд три ласточки и
заливались, рассыпались своей песней. Прилетели. Подгадали: не раньше и не
позже, как раз сегодня. Прилетели, голубушки, вернулись на родину летовать,
лепить гнезда, нести яйца, выводить птенцов. Вот и мирная жизнь возвращается
в родные места, откуда ее, как былинку, сорвали, - надсаженная,
покалеченная, растрепанная, но, может, действительно мирная. Не верится:
отвыкли, обросли страданиями и страхом. Ласточки щебечут, славят что-то,
обещая и благодарствуя, звонят свой хрустальный и нежный благовест, а той
вести, поди, и не знают, что кончилась война. А может, и знают, может,
нарочно летели-торопились, чтобы люди, услышав, подняли глаза и догадались:
все, сегодня край страданий.
И с этого момента Настена словно тронулась душой. Ее охватила какая-то
счастливая и глупая слабость, какое-то блаженное, чувствительное удивление
чем ни попало, теми же ласточками, а пуще всего - желание показать, что она
не хуже других и что она ничего не боится.
Перед избой-читальней стоял дом Иннокентия Ивановича, высокий и веселый
пятистенник с крутой крышей, на одной половине которого жили старики -
Иннокентий Иванович с Домной, а вторая, отведенная для приемыша Васьки
(своих ребят у них не было), уже две весны, с тех пор как подросшего Ваську
забрали на фронт, пустовала. Пустовала, но не теряла жилого вида,
протапливалась и знала уход: на подоконнике стояли горшки с цветами, по
бокам окон виднелись занавески. Да и нельзя было понять как следует, какую
половину избрали теперь старики: люди у них бывали редко, Иннокентий
Иванович не привечал гостей, хотя жил крепко, имел что поесть-попить, в чем
выйти на люди. Он всегда жил крепко, для такой именно жизни он и был рожден,
и другая ему не подошла бы, как высокому, большому человеку не подходит
одежонка подростка.
Когда Настена проходила мимо, звякнула щеколда на воротах, ворота
открылись, и показался Иннокентий Иванович - помолодевший и нарядный, в
темно-синем френче, застегнутом на блестящие металлические пуговицы, из-под
которого на шее выглядывал рисунок косоворотки, и в таких же темно-синих
новых брюках, заправленных в поношенные уже, но добротные, густо смазанные
дегтем и приятно пахнущие яловые сапоги. Настена обрадовалась Иннокентию
Ивановичу как родному и сделала несколько шагов навстречу, улыбаясь и
любуясь его бравым видом.
- Иннокентий Иванович, дождались! - крикнула она.
- Дождались, - степенно ответил он и спросил:- Нету известий от твоего?
- Нету, - хохотнула и смело заглядывая ему в глаза, ответила она. -
Нету, Иннокентий Иванович. Ни слова, ни полсловечка. И, подумав, добавила:
- Может, ты знаешь, где он, - скажи? Иннокентий Иванович отшатнулся.
- Я-то откуда буду знать? - изумился он. - Чудишь ты, бабонька,
чего-то.
- Если что - говори, Иннокентий Иванович, не скрой, - подбавила еще она
все с тем же подозрительным хохотком. - А я - тебе скажу. Не сомневайся,
Иннокентий Иванович, скажу.
Во дворе избы-читальни горели огни и в двух больших котлах кипело
варево. Оказалось, что Максим Вологжин, новый председатель артели, позволил
по случаю Победы заколоть колхозного барана. Бабы, расположившись на
бревнах, чистили картошку. Народу толклось дивно: собралась вся деревня. В
помещении составили в один ряд столы и накрывали их тем, кто что принес. А
натащили по малости много: капусту, огурцы в глубоких чашках, творог и тарак
в кринках, свежедобытую рыбу, тертую редьку, калачики, шаньги, яйца,
полпирога с черемухой - не жалели ничего, несли последнее. Один отряд из
ребятишек помельче отправили за березовым соком, чтобы было что наливать,
если не хватит приношений; второй отряд, постарше, сидел на Ангаре за рыбой.
Каждый пойманный ельчик, пескарь, а пуще того - хариус незамедлительно, еще
живой, доставлялся на столы и прыгал на них, то заскакивая в чашки, то
обрываясь на пол. Окна распахнули, на подоконнике наяривал во всю ивановскую
патефон, возле него, прижимая к груди заводную ручку, стояла Надькииа Лидка.
Надька тоже чистила картошку. Настена подошла к ней, присела поперед на
корточки и остановила Надькины руки.
- Дождались, Надька? - со слезливым, блажным смехом спросила она.
Надька, не отвечая, отвела глаза. Настена нашла Лизу Вологжину и обняла ее.
- Ты че, Настена, ты че, - забормотала занятая у котлов Лиза,
оборачивая к Настене красное от огня и спокойное лицо. - Радая?
- Радая.
- Ждешь своего Андрея?
- Жду.
Максима она поцеловала, обхватив его принародно руками за шею, и он,
сконфуженный и довольный, закричал:
- Кто еще? Подходи, пока Лиза добрая.
- Я те дам добрая! - отозвалась Лиза полушутливо-полусердито. - Я
только Настене позволила, да и то взаймы, до Андрея, а боле никому.
Настена тыкалась в людей и дрожащим, услужливым шепотом, смутно и
виновато улыбаясь или хихикая, как ненормальная, говорила, не то спрашивая,
не то напоминая: "Дождались?" - ничего больше она сказать не могла. Но в
этот день все было кстати. Она обнимала, и обнимали ее, она показывала
слезы, и ей отвечали слезами; она принималась смеяться - ее поддерживали.
Она точно не помнила себя, пораженная редкой душевной болезнью, чувства ее,
привыкшие к жизни простой, понятной и надорванные, задерганные лихорадочной
пляской, толкающей то плакать, то смеяться, то радоваться, то замирать от
жути и страха, а сегодня и вовсе растерявшиеся и загнанные, - чувства ее
отказали ей, и она, обычно сдержанная и осторожная в последнее время,
знающая отвечать, а не спрашивать, послушно пошла туда, куда ее повело.
Впоследствии ей было неловко, что она не догадалась даже помочь бабам и села
на готовенькое. Она помнила: почему-то казалось, что этот день - последний,
когда она может быть вместе с людьми, завтра она останется одна, совсем
одна, в какой-то беспросветной глухой пустоте.
Сели за столы. Максим Вологжин по праву - и как фронтовик, и как
председатель - занял первое место. По одну руку от него устроился, конечно,
Нестор, по другую - нарочный из Карды, время от времени закрывающий глаза и
роняющий голову, но вздергивающий ее снова и снова. Максим, звякнув
медалями, поднялся.
- Люди! - тонким, застрявшим внутри голосом начал он, и застолье
замерло. - Люди! Я не мастер говорить, сейчас бы нам кого другого послушать.
Да и что говорить! Что говорить, когда
победили! Не придумали еще таких слов, чтоб сказать. Выстояли, выдюжили
и пошли, сломали спинной хребет лютому зверю, проклятому Гитлеру. Я там был,
я знаю, что там творилось. Сердце кипит... - Максим набрал полную грудь
воздуха и, вздрагивая, выдохнул его. - Вы все знаете. Сейчас все мои
товарищи, все, как один, бойцы, кто живой, стремятся домой, чтобы двинуть
нашу жизнь дальше. Много у нас потерь. Там, где прошла война, земля
поднялась от могил. Земли стало больше, а рук меньше. Что говорить?! Нам ни
за что бы там не выдержать без вас, кто оставался здесь. Потому что мужик
воюет, а баба кормит, мужик ненавистью на врага исходит, а баба за тыщи
верст сердце его собой да семьей мягчит, чтоб не взялось то сердце камнем.
Ни черта бы мы без вас не сделали, и не было бы счас этого дня. Великая наша
страна, огромадная страна, а без нашей Атамановки не обойтись. И мы там
воевали, и вы здесь подмотали. Поднимитесь, люди, взглянем во все глаза на
сегодняшний день и на веки вечные запомним его. Не было еще такой войны, а
стало быть, не было такой победы. Отметим, люди.
Застолье поднялось и, звякнув стаканами, охнув единым вздохом, в
молчании село обратно. Настена потянулась чокаться с Надькой, рядом с
которой сидела, но Надька успела выпить раньше всех. Была она в этот раз на
удивление молчаливой, в разговоры не ввязывалась и смотрела вокруг себя
пристально и как бы непонимающе, что происходит, почему нарушился порядок
мучительных, но уже привычных дней. Для ее жизни, как и для любой жизни,
нужен был мир, но теперь, когда он наступил, Надька с тревогой думала о том,
что теперь и ясней, резче, безжалостней обозначится счастье одних и
несчастье других.
Кардинский нарочный, выпив, опять затянул:
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим.
Кто-то ласково осудил его:
- Ой, хороши-ый! Как он домой-то поедет?
- А он это... не придумал, что война-то кончилась? Такой, правда,
пьяный. Мало ли что на ум взбредет...
- Я придумал?! - расслышал нарочный и стал подниматься, с трудом
поднялся, и в глазах его блеснули слезы. - Я придумал? - спрашивал он,
обводя всех отчаянным, умоляющим и возмущенным взглядом. - Вы че это? Вы че
это?! - сильней выкрикнул он и задохнулся, не сразу отыскал голос. - Кто
посмеет, чтоб придумать! Вы думаете, об чем говорите?! Я к вам скакал...
чтоб знали. От своего народа ускакал. Ну, спасибо... Да у кого зла хватит,
чтоб придумать? Вы че это?!
Его кинулись успокаивать:
- Да нет, нет, не придумал... Не видно, что ли?
- Кто же, правда, на такое решится?
- Да он приехал-то тверезый. Ему, поди-ка, здесь уж на радостях подали.
- Че зря наговаривать на человека... Шутка ли - двадцать верст отмахал.
- Налейте ему, пускай выпьет, пускай простит нас, бессовестных. И
верно, бессовестные какие...
И нарочный, выпив, простил, стал рассказывать, как он сам услышал о
победе и как согласился ехать в Атамановку.
- А у нас-то все знают, нет? - громко спросил Максим, потому что шум
нарастал.
- Все-е - как не все!
- Такую пальбу открыли - тут мертвые и те узнали.
- А дедушка-то? - вдруг вспомнив, вскинулась Лиза. - Дедушка Степан-то?
Он со вчерашнего дня на мельнице че-то ладит. Дедушка-то не знает!
- Дак от выстрелы-то, поди-ка, слыхал?
- Че он слыхал! Он совсем глухой.
- Ой, дедушка-то и правда все еще воюет.
- Надо послать за ним - нехорошо.
Опять завозился нарочный, порываясь ехать на мельницу, чтобы "исполнить
свой долг до последнего человека - до дедушки", но его усадили, уговорили
остаться. Выскочил Нестор, конь его, на котором он прыгал весь день, так
нерасседланным и стоял на дворе, за ним кинулись еще двое парней. Бабы,
высовываясь в окна, закричали вдогонку:
- Вы только там ему ниче не говорите. Сюда везите.
- Вяжите и везите.
- Не вздумайте вязать. Ишо помрет.
Снова уселись за столы, снова налили, на этот раз сусла, за которым
бегали домой к Иннокентию Ивановичу. Сам он, как все, не понес, выждал
подходящий момент и объявил, что у него есть сусло, чтоб каждый знал:
Иннокентия Ивановича сусло. Но оно и верно было хорошо - тягучее,
обманчиво-сладкое, хмельное. Бабы заахали, зачмокали, взялись вспоминать,
как варили его до войны, какие богатые были праздники, с чьих домов
начиналась гулянка.
- Нагуляемся еще, бабы, нагуляемся, - крикнул веселый, с красным лицом
Максим, поддергивая раненую руку. - Где наша не пропадала! Все будет. Скоро
придут мужики...
- Кому приходить-то? - негромко, но внятно, слышно для всех спросила
Вера Орлова, вдовая молодайка, оставшаяся с мальчишкой.
- Ну... - замялся Максим, - кто-нибудь придет...
- По моим сведениям, - поднимаясь, доложил Иннокентий Иванович, -
должно прийти шесть человек. Он отыскал за столом Настену. - Это с Андреем
Гуськовым, котррый без вести пропавший.
- Кто да кто еще?
- Да что мы, не знаем, что? Чего спрашивать! Но Иннокентий Иванович
взялся перечислять.
- А моего почему не считаешь? - заговорила вдруг Надька, когда он
кончил, заговорила сразу, как сорвавшись, требовательно и зло. - Или считать
дальше не умеешь, счетный работник?
- Потому что ты извещение получала. - Непросто было сбить с толку
Иннокентия Ивановича, он знал, что отвечать.
- Ну и что, что получала? А ты считай. Он придет. Я говорю: он придет,
- с вызовом обращаясь ко всем, накалялась Надька. - Вот увидите. Не
надейтесь, что не придет. Придет и собьет твой счет. Так что считай сразу.
Не шесть, а семь - так и говори.
- Тогда и мой придет, - глухо, не глядя ни на кого, сказала Вера
Орлова.
- Про твоего не знаю, а мой придет. Бабы неловко заговорили:
- А что - все бывает... Он в Карде у сватьи Настасьи...
- А в Братском, сказывают, две похоронки на мужика пришло, и везде
будто по-разному убитый. А он возьми и на порог... Вот и верь.
И в этот момент привезли мельника, дедушку Степана. Нестор ввел его в
дверь под ружьем, с завязанными за спиной руками. Кто-то, не подумав,
подсказал, а он сдуру исполнил. Дедушка споткнулся у порога и без всякого
выражения окинул застолье маленькими, в густых дремучих бровях, глазами, не
выказав ни удивления и ни страха - ничего, будто то, что увидел, и собирался
здесь застать.
Нестор задрал голову и, обращаясь не столько к народу, сколько к
портретам на стене, рявкнул:
- Неохваченный элемент по вашему приказанию доставлен. Скрывался на
мельнице.
- Дурак ты, Нестор, - опомнилась первой Надька. - И как мы с таким
дураком не пропали?
- Дедушка! - в десять голосов ахнули люди. К нему кинулись, развязали,
подняли на руки и усадили, крича близко в уши, отталкивая и перебивая друг
друга:
- Дедушка, война кончилась!
- Дедушка, миленький, где ж ты был?
- А мы тут без тебя. Забыли про тебя. Ты уж не серчай. Все с ума
посходили.
- Сидим, а кого-то не хватает. Кого не хватает? Дедушки не хватает.
Господи!
Он вертел большой лохматой головой и бессловесно, спокойно, показывая,
что понимает и прощает, неторопливо и мудро кивал. И, глядя на него, близкие
к слезам бабы разом заплакали. Только сейчас, когда последний живой человек
в Атамановке узнал от них, что случилось, они наконец поверили и сами:
кончилась война.
Все уже спустили лодки на воду, плавали помаленьку, а Михеич, как
нарочно не торопился. Его шитик, даже и не заваренный еще, перевернутый
вверх днищем, одиноко валялся на берегу. Настена извелась вся, но подгонять
свекра не решалась: нельзя было показывать, что ей зачем-то нужна лодка. Но
и терпеть, находиться в бездействии, не зная, как там Андрей, отсиживаться,
когда открылась дорожка к мужику, она больше не могла. Ей казалось, что
теперь, раз кончилась война, вот-вот должно что-то решиться в его судьбе, а
значит, и в ее судьбе тоже, - поэтому надо, не медля, повидать мужика,
понять, что настроен он делать, куда кинуться. За эти долгие, как годы,
недели, пока они не встречались, Настена не один раз готова была на крыльях
лететь к нему, чтобы успокоить его и успокоиться самой; ей мерещилось, что
сейчас, когда во всю свою красоту раскрывается лето, когда вышла из земли
трава и оплывают зеленью леса, а Ангара, выпроставшись ото льда,
завораживает, затягивает своим движением и синью, что сейчас, когда
человеческая душа, как в никакое другое время, отзывчива и ответна, Андрей
может не выдержать и что-нибудь с собой сотворить. И сны ей снились
тревожные, неразборчивые, не под разгад: то будто кто-то щекочет ее, кто-то
неизвестный, невидимый, и она, заливаясь от смеха и ерзая на бегу, мчится со
всех ног в постель, чтобы спрятаться под одеяло; то она разговаривает с
коровой Майкой, и корова умно и дельно ей отвечает; то самое себя, маленькую
еще, жившую под Иркутском, она, взрослая и замужняя, учит плавать в Ангаре;
то что-нибудь еще. Настена просыпалась от этих снов и с бьющимся, прыгающим
сердцем подолгу лежала недвижно, боясь пошевелиться и все думая и думая об
Андрее, любя его горькой и заботливой любовью. Она любила его жалея и жалела
любя - эти два чувства неразрывно сошлись в ней в одно. И ничего с собой
Настена поделать не могла. Она осуждала Андрея, особенно сейчас, когда
кончилась война и когда казалось, что и он бы остался жив-невредим, как все
те, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния,
она в отчаянии же и отступала: да ведь она жена ему. А раз так, надо или
полностью отказываться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не
моя, или идти вместе с ним до конца хоть на плаху. Недаром сказано: кому на
ком жениться, тот в того и родится. Ему в тысячу раз тяжелей, он под худой,
под позорной смертью ходит, да еще надумал никому, ни единому глазу не
выдать себя, чтоб не оставить по себе злую славу. Виноват - кто говорит, что
не виноват! - но где теперь взять ту силу, чтоб вернуть его на место, с
которого он прыгнул не туда, куда полагалось прыгать. Он бы что угодно отдал
за эту силу, да где она?
Нет, надо скорей повидать Андрея, узнать, что у него на уме.
Живот у Настены раздался, и когда она перед ночью оголяла его, горка
была хорошо заметна. Тихонько и нежно поглаживая ее, Настена замирала,
потом, чуть отдохнув на этой первой ступени, замирала еще больше, неслышно
отнимаясь и возносясь куда-то, в какое-то чудесное самовидное одиночество,
где в тишине и пустоте, забыв обо всем на свете, она видела и ощущала каждую
свою каплю. И плод, то, что превращалось постепенно в ребенка, она тоже
видела; ее чувство, прикасаясь к нему, рисовало ей все - и как он лежит, и с
какой ленивой и непрерывной требовательностью тянет из нее материнские соки.
Это был, как хотел Андрей, мальчонка, и он немного пугал Настену: если б
девочка, была бы надежда, что пойдут еще дети, родные по отцу и матери
братья и сестры, а мальчонка мог остаться единственным. Но размышляла она об
этом уже после, возвращаясь из своего чуткого и обморочного проникновения в
себя, когда она внимала себе словно бы со стороны и, возвращаясь, со слабой
понятливостью осознавала, где она есть и что с ней происходит. Она боялась
того дня, когда откроется беременность, но, боясь, и хотела, чтоб он скорей
наступил - тогда не придется затягиваться, прятать живот, не придется
оглядываться, следить, не видит ли кто, что она не одна, что она носит в
себе ребенка. Да и ожидание этого дня измучило Настену. При ее полноте не
заметят еще, может, с месяц, а потом сразу ахнут. Все чаще Настене
представлялось, что ее с силой затягивает в какую-то узкую горловину и будет
затягивать до тех пор, пока можно дышать, а затем, придавленную,
задыхающуюся, полуживую, в последний момент куда-то вынесет. Вот заглянуть в
эту новую жизнь ей не удавалось, для нее она была так же темна, так же
сокрыта, как замогильный покой.
Надо было что-то придумывать, чтобы попасть за Ангару, и Настена пошла
Настена - за ней. Они прискакали в Атамановку в самый разгар, когда она
ходила ходуном. Отпустив у ворот лошадей, разгоряченная, запыхавшаяся,
Настена с ходу влетела в избу, всполошив стариков: испуганно приподнялась
навстречу ей с лавки Семеновна, круто обернулся от окна Михеич -
растревоженные одной радостной вестью, они ждали другую. И Настена тотчас
запнулась у порога: куда она так бежит, что хочет сказать им?
- Слышим; палят, - стала объяснять она и без того понятное. И натянуто,
слепо, словно перебившись чем-то, закончила: - Догадались.
- Гошподи! - взмолилась Семеновна и перекрестилась на образ. - Ужели
вправду дождались? Теперь, поди-ка, должны шказать, где Андрюшка-то наш?
- Должны, старая, должны, - отозвался Михеич, осторожно глянув на
Настену.
- Теперь вшех по домам рашпуштят... по матерям, по женам...
- Сразу всех распускать нельзя.
- Пошто нельзя?
- Пошто... Мало ли что может произойти. Без войска не положено.
- А в той войне вот так вот шпокой не объявляли, - вспомнила, помолчав,
Семеновна. - Никто не знал, концилашь, не концилашь... Германца брошили,
промежду шобой шхватилишь, да ишо тошней того. Так боле миру, поцитай, и не
было. За коммуны билишь, за колхозы. Ни дня, однако што, не было шпокою.
Настена прошла в свою боковушку и переоделась. Душа ее, взлетев и
возликовав еще на пашне, продолжала играть, просилась на люди, но что-то
удерживало, наговаривало, что это не ее день, не ее победа, что она к победе
никакого отношения не имеет. Самый последний человек имеет, а она нет. Не
зная, куда приткнуться, Настена прилегла с краю на кровать и привычно
ощупала живот, но не проникая к нему чувством, а забывчиво, потерянно -
просто руки нашли свое место и затихли. С улицы доносились выкрики, кто-то
проскакал, наяривая коня, кто-то незнакомым мужским голосом отрывисто запел:
Мы с железным конем
Все поля обойдем -
Соберем, и посеем, и вспашем.
Настена, вскочив, выглянула в окошко: неужели кто успел в этот день
прийти с войны? Посреди дороги, заплетая ногами, вышагивал в окружении
ребятишек чужой, неизвестный Настене, высокий сухопарый мужик в распахнутой
фуфайке и с непокрытой головой. Настена услышала, как Михеич в горнице
объяснял Семеновне:
- Из Карды... который известие привез. Накачали на радостях. Ему не
уберегчись, нет... В кои-то веки...
- Лю-у-ди! - вдруг возопил мужик, останавливаясь и раскидывая на
стороны для прочности руки. - Выходи все на де-мон-стра-рацию! Титлер капут!
- Он люто выругался в лад последнему слову и, крутнув головой, точно
освобождаясь от крика, закачался и запел дальше:
Наша поступь твер-р-да,
И вр-рагу никогда
Не гулять по республикам нашим.
И крик этот, песня, случайная, запоздалая для нынешнего дня, еще больше
занозили и натянули Настенино сердце; горячась и болея, страдая, оно
обрывисто спохватывалось, кидалось куда-то, что-то искало. Настена вышла в
ограду и, высунувшись через заплот, заметила на верхнем краю улицы движение,
но, чтобы не узнать, кто ходит, не стала вглядываться и воротилась обратно в
избу. Она мельком вспомнила об Андрее, но вспомнила с неожиданной злостью:
из-за него, из-за него не имеет она права, как все, порадоваться победе.
Потом Настена подумала, что ему, когда он услышит о конце войны, станет
потешней, - за себя потешней, и, тотчас опомнясь и отмякнув, но все же с
досадливым, злым чувством, пожалела его и вдруг всхотела к нему, чтобы быть
им вместе. Им бы сегодня и надо быть вместе: два сапога - пара, от всех
людей, от их всесветного праздника, от которого лишь они двое оказались в
сторонке. "Ничего не в сторонке, - обиженно отказалась она, вступаясь за
себя и возвращая себя обратно к людям. - Что я - не работала всю войну, не
старалась? Меньше других силушки отдала, чтоб наступил этот день? Счас
возьму и пойду. Возьму и пойду", - подгоняла она себя, оставаясь сама на
месте, словно дожидаясь какого-то постороннего решительного толчка, который
бы поднял ее и двинул к людям.
И она действительно дождалась его. Послышался конский топот, тпруканье
под окном, и все тот же неуемный, гремучий Нестор, свесившись с седла,
громко забарабанил в стекло и лихоматом закричал:
- Эй, кто живой, кто мертвый! Все в избу-читалку на собрание! На
собрание-заседание-отмечание! Михеич! Где ты? Настена!
- Но-но, - отозвался Михеич, неторопливо подходя к окну. - Че так
орешь?
- На собрание-заседание-отмечание. По случаю Победы. Срочный приказ.
Что есть, чего нету - тащите с собой в избу-читалку. Складчина. Тарасун,
Михеич, тащи. Не жалей. Тарасун, говорю, тащи - понятно?
- Понятно, понятно, - заворчал Михеич. - Тарасун тебе. Боле ниче не
надо? Все бы тарасунил.
Но Нестор уже не мог слышать его, он ускакал дальше.
- Ой, дикошарый, - испуганно прицокивая языком, закачала головой
Семеновна. - У их, у агаповшких, вше любят трезвонить, но этот шовшем
дурной.
- Иди, Настена, - сказал Михеич, грустно и задумчиво улыбаясь в
опущенные усы. - И тарасун есть. Иди, - вскидываясь, решительней повторил
он. - Я опосля тоже загляну. Седни грешно дома сидеть. А тарасун в подполье,
по правую руку за доской - доставай. Пускай празднуют. И ты попразднуй. Иди.
- Ты тарашун отдашь, а Андрюшка придет, це подавать штанешь? -
вмешалась Семеновна.
- Андрюшка придет - найдем. Когда ишшо это будет? А сегодняшнего дня
боле не будет. Лезь, Настена, доставай.
Это была обыкновенная самогонка, из довоенных еще богатых хлебов, но ее
здесь испокон веку называли бурятским словом "тарасун". Настена знала, где
он стоит: по ранней весне, отгребая картошку, она разглядела торчащую из
земли, как фитиль, затычку и под ней нащупала бутыль, которую прятали не от
нее, не от Настены, и не от кого-то еще, а просто прятали, чтобы до поры не
попадалась на глаза и не тревожила понапрасну душу. После Настена отлила из
бутылки в четушку, а четушку подсунула в мешок Андрею: все, может, на час,
на другой утешит, пободрит мужика, позастит ему глаза. Чем ему больше
отвлечься, куда кинуться от тоски и беды? Один и один. Недели и месяцы один.
А она вот сейчас пойдет на люди. Не заслужила разве? Не может того быть,
чтоб не заслужила!
Семеновна все же настояла на своем: из четверти, которая и была
неполной, половину отлили в банку и спрятали, а вторую половину, чтобы не
обманывать бутылью, Настена процедила в бидончик. Она вышла с ним за ворота
и, приостановившись, набираясь решимости, осторожно, по-старушечьи
осмотрелась в ту и другую стороны улицы.
Давно улица так не гомонила. Изба-читальня стояла посреди деревни,
через три двора от Гуськовых, оттуда слышались громкие возбужденные голоса и
тянуло дымом. Видя людскую суматоху, одурело носились и гавкали собаки,
кричали и били крыльями петухи, наговаривали куры, визжали поросята, хлопали
двери, скрипели калитки, топотила бегавшая стайками ребятня. Но поверх всего
этого бестолкового шума и гама парил, звеня и переливаясь, еще какой-то
отдельный особый звук - сладкий, стеклянно-чистый и ликующий, хорошо
знакомый Настене, но как бы позабытый или потерянный. Она подняла глаза,
отыскивая, откуда он берется, - на крыше сарая сидели в ряд три ласточки и
заливались, рассыпались своей песней. Прилетели. Подгадали: не раньше и не
позже, как раз сегодня. Прилетели, голубушки, вернулись на родину летовать,
лепить гнезда, нести яйца, выводить птенцов. Вот и мирная жизнь возвращается
в родные места, откуда ее, как былинку, сорвали, - надсаженная,
покалеченная, растрепанная, но, может, действительно мирная. Не верится:
отвыкли, обросли страданиями и страхом. Ласточки щебечут, славят что-то,
обещая и благодарствуя, звонят свой хрустальный и нежный благовест, а той
вести, поди, и не знают, что кончилась война. А может, и знают, может,
нарочно летели-торопились, чтобы люди, услышав, подняли глаза и догадались:
все, сегодня край страданий.
И с этого момента Настена словно тронулась душой. Ее охватила какая-то
счастливая и глупая слабость, какое-то блаженное, чувствительное удивление
чем ни попало, теми же ласточками, а пуще всего - желание показать, что она
не хуже других и что она ничего не боится.
Перед избой-читальней стоял дом Иннокентия Ивановича, высокий и веселый
пятистенник с крутой крышей, на одной половине которого жили старики -
Иннокентий Иванович с Домной, а вторая, отведенная для приемыша Васьки
(своих ребят у них не было), уже две весны, с тех пор как подросшего Ваську
забрали на фронт, пустовала. Пустовала, но не теряла жилого вида,
протапливалась и знала уход: на подоконнике стояли горшки с цветами, по
бокам окон виднелись занавески. Да и нельзя было понять как следует, какую
половину избрали теперь старики: люди у них бывали редко, Иннокентий
Иванович не привечал гостей, хотя жил крепко, имел что поесть-попить, в чем
выйти на люди. Он всегда жил крепко, для такой именно жизни он и был рожден,
и другая ему не подошла бы, как высокому, большому человеку не подходит
одежонка подростка.
Когда Настена проходила мимо, звякнула щеколда на воротах, ворота
открылись, и показался Иннокентий Иванович - помолодевший и нарядный, в
темно-синем френче, застегнутом на блестящие металлические пуговицы, из-под
которого на шее выглядывал рисунок косоворотки, и в таких же темно-синих
новых брюках, заправленных в поношенные уже, но добротные, густо смазанные
дегтем и приятно пахнущие яловые сапоги. Настена обрадовалась Иннокентию
Ивановичу как родному и сделала несколько шагов навстречу, улыбаясь и
любуясь его бравым видом.
- Иннокентий Иванович, дождались! - крикнула она.
- Дождались, - степенно ответил он и спросил:- Нету известий от твоего?
- Нету, - хохотнула и смело заглядывая ему в глаза, ответила она. -
Нету, Иннокентий Иванович. Ни слова, ни полсловечка. И, подумав, добавила:
- Может, ты знаешь, где он, - скажи? Иннокентий Иванович отшатнулся.
- Я-то откуда буду знать? - изумился он. - Чудишь ты, бабонька,
чего-то.
- Если что - говори, Иннокентий Иванович, не скрой, - подбавила еще она
все с тем же подозрительным хохотком. - А я - тебе скажу. Не сомневайся,
Иннокентий Иванович, скажу.
Во дворе избы-читальни горели огни и в двух больших котлах кипело
варево. Оказалось, что Максим Вологжин, новый председатель артели, позволил
по случаю Победы заколоть колхозного барана. Бабы, расположившись на
бревнах, чистили картошку. Народу толклось дивно: собралась вся деревня. В
помещении составили в один ряд столы и накрывали их тем, кто что принес. А
натащили по малости много: капусту, огурцы в глубоких чашках, творог и тарак
в кринках, свежедобытую рыбу, тертую редьку, калачики, шаньги, яйца,
полпирога с черемухой - не жалели ничего, несли последнее. Один отряд из
ребятишек помельче отправили за березовым соком, чтобы было что наливать,
если не хватит приношений; второй отряд, постарше, сидел на Ангаре за рыбой.
Каждый пойманный ельчик, пескарь, а пуще того - хариус незамедлительно, еще
живой, доставлялся на столы и прыгал на них, то заскакивая в чашки, то
обрываясь на пол. Окна распахнули, на подоконнике наяривал во всю ивановскую
патефон, возле него, прижимая к груди заводную ручку, стояла Надькииа Лидка.
Надька тоже чистила картошку. Настена подошла к ней, присела поперед на
корточки и остановила Надькины руки.
- Дождались, Надька? - со слезливым, блажным смехом спросила она.
Надька, не отвечая, отвела глаза. Настена нашла Лизу Вологжину и обняла ее.
- Ты че, Настена, ты че, - забормотала занятая у котлов Лиза,
оборачивая к Настене красное от огня и спокойное лицо. - Радая?
- Радая.
- Ждешь своего Андрея?
- Жду.
Максима она поцеловала, обхватив его принародно руками за шею, и он,
сконфуженный и довольный, закричал:
- Кто еще? Подходи, пока Лиза добрая.
- Я те дам добрая! - отозвалась Лиза полушутливо-полусердито. - Я
только Настене позволила, да и то взаймы, до Андрея, а боле никому.
Настена тыкалась в людей и дрожащим, услужливым шепотом, смутно и
виновато улыбаясь или хихикая, как ненормальная, говорила, не то спрашивая,
не то напоминая: "Дождались?" - ничего больше она сказать не могла. Но в
этот день все было кстати. Она обнимала, и обнимали ее, она показывала
слезы, и ей отвечали слезами; она принималась смеяться - ее поддерживали.
Она точно не помнила себя, пораженная редкой душевной болезнью, чувства ее,
привыкшие к жизни простой, понятной и надорванные, задерганные лихорадочной
пляской, толкающей то плакать, то смеяться, то радоваться, то замирать от
жути и страха, а сегодня и вовсе растерявшиеся и загнанные, - чувства ее
отказали ей, и она, обычно сдержанная и осторожная в последнее время,
знающая отвечать, а не спрашивать, послушно пошла туда, куда ее повело.
Впоследствии ей было неловко, что она не догадалась даже помочь бабам и села
на готовенькое. Она помнила: почему-то казалось, что этот день - последний,
когда она может быть вместе с людьми, завтра она останется одна, совсем
одна, в какой-то беспросветной глухой пустоте.
Сели за столы. Максим Вологжин по праву - и как фронтовик, и как
председатель - занял первое место. По одну руку от него устроился, конечно,
Нестор, по другую - нарочный из Карды, время от времени закрывающий глаза и
роняющий голову, но вздергивающий ее снова и снова. Максим, звякнув
медалями, поднялся.
- Люди! - тонким, застрявшим внутри голосом начал он, и застолье
замерло. - Люди! Я не мастер говорить, сейчас бы нам кого другого послушать.
Да и что говорить! Что говорить, когда
победили! Не придумали еще таких слов, чтоб сказать. Выстояли, выдюжили
и пошли, сломали спинной хребет лютому зверю, проклятому Гитлеру. Я там был,
я знаю, что там творилось. Сердце кипит... - Максим набрал полную грудь
воздуха и, вздрагивая, выдохнул его. - Вы все знаете. Сейчас все мои
товарищи, все, как один, бойцы, кто живой, стремятся домой, чтобы двинуть
нашу жизнь дальше. Много у нас потерь. Там, где прошла война, земля
поднялась от могил. Земли стало больше, а рук меньше. Что говорить?! Нам ни
за что бы там не выдержать без вас, кто оставался здесь. Потому что мужик
воюет, а баба кормит, мужик ненавистью на врага исходит, а баба за тыщи
верст сердце его собой да семьей мягчит, чтоб не взялось то сердце камнем.
Ни черта бы мы без вас не сделали, и не было бы счас этого дня. Великая наша
страна, огромадная страна, а без нашей Атамановки не обойтись. И мы там
воевали, и вы здесь подмотали. Поднимитесь, люди, взглянем во все глаза на
сегодняшний день и на веки вечные запомним его. Не было еще такой войны, а
стало быть, не было такой победы. Отметим, люди.
Застолье поднялось и, звякнув стаканами, охнув единым вздохом, в
молчании село обратно. Настена потянулась чокаться с Надькой, рядом с
которой сидела, но Надька успела выпить раньше всех. Была она в этот раз на
удивление молчаливой, в разговоры не ввязывалась и смотрела вокруг себя
пристально и как бы непонимающе, что происходит, почему нарушился порядок
мучительных, но уже привычных дней. Для ее жизни, как и для любой жизни,
нужен был мир, но теперь, когда он наступил, Надька с тревогой думала о том,
что теперь и ясней, резче, безжалостней обозначится счастье одних и
несчастье других.
Кардинский нарочный, выпив, опять затянул:
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим.
Кто-то ласково осудил его:
- Ой, хороши-ый! Как он домой-то поедет?
- А он это... не придумал, что война-то кончилась? Такой, правда,
пьяный. Мало ли что на ум взбредет...
- Я придумал?! - расслышал нарочный и стал подниматься, с трудом
поднялся, и в глазах его блеснули слезы. - Я придумал? - спрашивал он,
обводя всех отчаянным, умоляющим и возмущенным взглядом. - Вы че это? Вы че
это?! - сильней выкрикнул он и задохнулся, не сразу отыскал голос. - Кто
посмеет, чтоб придумать! Вы думаете, об чем говорите?! Я к вам скакал...
чтоб знали. От своего народа ускакал. Ну, спасибо... Да у кого зла хватит,
чтоб придумать? Вы че это?!
Его кинулись успокаивать:
- Да нет, нет, не придумал... Не видно, что ли?
- Кто же, правда, на такое решится?
- Да он приехал-то тверезый. Ему, поди-ка, здесь уж на радостях подали.
- Че зря наговаривать на человека... Шутка ли - двадцать верст отмахал.
- Налейте ему, пускай выпьет, пускай простит нас, бессовестных. И
верно, бессовестные какие...
И нарочный, выпив, простил, стал рассказывать, как он сам услышал о
победе и как согласился ехать в Атамановку.
- А у нас-то все знают, нет? - громко спросил Максим, потому что шум
нарастал.
- Все-е - как не все!
- Такую пальбу открыли - тут мертвые и те узнали.
- А дедушка-то? - вдруг вспомнив, вскинулась Лиза. - Дедушка Степан-то?
Он со вчерашнего дня на мельнице че-то ладит. Дедушка-то не знает!
- Дак от выстрелы-то, поди-ка, слыхал?
- Че он слыхал! Он совсем глухой.
- Ой, дедушка-то и правда все еще воюет.
- Надо послать за ним - нехорошо.
Опять завозился нарочный, порываясь ехать на мельницу, чтобы "исполнить
свой долг до последнего человека - до дедушки", но его усадили, уговорили
остаться. Выскочил Нестор, конь его, на котором он прыгал весь день, так
нерасседланным и стоял на дворе, за ним кинулись еще двое парней. Бабы,
высовываясь в окна, закричали вдогонку:
- Вы только там ему ниче не говорите. Сюда везите.
- Вяжите и везите.
- Не вздумайте вязать. Ишо помрет.
Снова уселись за столы, снова налили, на этот раз сусла, за которым
бегали домой к Иннокентию Ивановичу. Сам он, как все, не понес, выждал
подходящий момент и объявил, что у него есть сусло, чтоб каждый знал:
Иннокентия Ивановича сусло. Но оно и верно было хорошо - тягучее,
обманчиво-сладкое, хмельное. Бабы заахали, зачмокали, взялись вспоминать,
как варили его до войны, какие богатые были праздники, с чьих домов
начиналась гулянка.
- Нагуляемся еще, бабы, нагуляемся, - крикнул веселый, с красным лицом
Максим, поддергивая раненую руку. - Где наша не пропадала! Все будет. Скоро
придут мужики...
- Кому приходить-то? - негромко, но внятно, слышно для всех спросила
Вера Орлова, вдовая молодайка, оставшаяся с мальчишкой.
- Ну... - замялся Максим, - кто-нибудь придет...
- По моим сведениям, - поднимаясь, доложил Иннокентий Иванович, -
должно прийти шесть человек. Он отыскал за столом Настену. - Это с Андреем
Гуськовым, котррый без вести пропавший.
- Кто да кто еще?
- Да что мы, не знаем, что? Чего спрашивать! Но Иннокентий Иванович
взялся перечислять.
- А моего почему не считаешь? - заговорила вдруг Надька, когда он
кончил, заговорила сразу, как сорвавшись, требовательно и зло. - Или считать
дальше не умеешь, счетный работник?
- Потому что ты извещение получала. - Непросто было сбить с толку
Иннокентия Ивановича, он знал, что отвечать.
- Ну и что, что получала? А ты считай. Он придет. Я говорю: он придет,
- с вызовом обращаясь ко всем, накалялась Надька. - Вот увидите. Не
надейтесь, что не придет. Придет и собьет твой счет. Так что считай сразу.
Не шесть, а семь - так и говори.
- Тогда и мой придет, - глухо, не глядя ни на кого, сказала Вера
Орлова.
- Про твоего не знаю, а мой придет. Бабы неловко заговорили:
- А что - все бывает... Он в Карде у сватьи Настасьи...
- А в Братском, сказывают, две похоронки на мужика пришло, и везде
будто по-разному убитый. А он возьми и на порог... Вот и верь.
И в этот момент привезли мельника, дедушку Степана. Нестор ввел его в
дверь под ружьем, с завязанными за спиной руками. Кто-то, не подумав,
подсказал, а он сдуру исполнил. Дедушка споткнулся у порога и без всякого
выражения окинул застолье маленькими, в густых дремучих бровях, глазами, не
выказав ни удивления и ни страха - ничего, будто то, что увидел, и собирался
здесь застать.
Нестор задрал голову и, обращаясь не столько к народу, сколько к
портретам на стене, рявкнул:
- Неохваченный элемент по вашему приказанию доставлен. Скрывался на
мельнице.
- Дурак ты, Нестор, - опомнилась первой Надька. - И как мы с таким
дураком не пропали?
- Дедушка! - в десять голосов ахнули люди. К нему кинулись, развязали,
подняли на руки и усадили, крича близко в уши, отталкивая и перебивая друг
друга:
- Дедушка, война кончилась!
- Дедушка, миленький, где ж ты был?
- А мы тут без тебя. Забыли про тебя. Ты уж не серчай. Все с ума
посходили.
- Сидим, а кого-то не хватает. Кого не хватает? Дедушки не хватает.
Господи!
Он вертел большой лохматой головой и бессловесно, спокойно, показывая,
что понимает и прощает, неторопливо и мудро кивал. И, глядя на него, близкие
к слезам бабы разом заплакали. Только сейчас, когда последний живой человек
в Атамановке узнал от них, что случилось, они наконец поверили и сами:
кончилась война.
Все уже спустили лодки на воду, плавали помаленьку, а Михеич, как
нарочно не торопился. Его шитик, даже и не заваренный еще, перевернутый
вверх днищем, одиноко валялся на берегу. Настена извелась вся, но подгонять
свекра не решалась: нельзя было показывать, что ей зачем-то нужна лодка. Но
и терпеть, находиться в бездействии, не зная, как там Андрей, отсиживаться,
когда открылась дорожка к мужику, она больше не могла. Ей казалось, что
теперь, раз кончилась война, вот-вот должно что-то решиться в его судьбе, а
значит, и в ее судьбе тоже, - поэтому надо, не медля, повидать мужика,
понять, что настроен он делать, куда кинуться. За эти долгие, как годы,
недели, пока они не встречались, Настена не один раз готова была на крыльях
лететь к нему, чтобы успокоить его и успокоиться самой; ей мерещилось, что
сейчас, когда во всю свою красоту раскрывается лето, когда вышла из земли
трава и оплывают зеленью леса, а Ангара, выпроставшись ото льда,
завораживает, затягивает своим движением и синью, что сейчас, когда
человеческая душа, как в никакое другое время, отзывчива и ответна, Андрей
может не выдержать и что-нибудь с собой сотворить. И сны ей снились
тревожные, неразборчивые, не под разгад: то будто кто-то щекочет ее, кто-то
неизвестный, невидимый, и она, заливаясь от смеха и ерзая на бегу, мчится со
всех ног в постель, чтобы спрятаться под одеяло; то она разговаривает с
коровой Майкой, и корова умно и дельно ей отвечает; то самое себя, маленькую
еще, жившую под Иркутском, она, взрослая и замужняя, учит плавать в Ангаре;
то что-нибудь еще. Настена просыпалась от этих снов и с бьющимся, прыгающим
сердцем подолгу лежала недвижно, боясь пошевелиться и все думая и думая об
Андрее, любя его горькой и заботливой любовью. Она любила его жалея и жалела
любя - эти два чувства неразрывно сошлись в ней в одно. И ничего с собой
Настена поделать не могла. Она осуждала Андрея, особенно сейчас, когда
кончилась война и когда казалось, что и он бы остался жив-невредим, как все
те, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния,
она в отчаянии же и отступала: да ведь она жена ему. А раз так, надо или
полностью отказываться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не
моя, или идти вместе с ним до конца хоть на плаху. Недаром сказано: кому на
ком жениться, тот в того и родится. Ему в тысячу раз тяжелей, он под худой,
под позорной смертью ходит, да еще надумал никому, ни единому глазу не
выдать себя, чтоб не оставить по себе злую славу. Виноват - кто говорит, что
не виноват! - но где теперь взять ту силу, чтоб вернуть его на место, с
которого он прыгнул не туда, куда полагалось прыгать. Он бы что угодно отдал
за эту силу, да где она?
Нет, надо скорей повидать Андрея, узнать, что у него на уме.
Живот у Настены раздался, и когда она перед ночью оголяла его, горка
была хорошо заметна. Тихонько и нежно поглаживая ее, Настена замирала,
потом, чуть отдохнув на этой первой ступени, замирала еще больше, неслышно
отнимаясь и возносясь куда-то, в какое-то чудесное самовидное одиночество,
где в тишине и пустоте, забыв обо всем на свете, она видела и ощущала каждую
свою каплю. И плод, то, что превращалось постепенно в ребенка, она тоже
видела; ее чувство, прикасаясь к нему, рисовало ей все - и как он лежит, и с
какой ленивой и непрерывной требовательностью тянет из нее материнские соки.
Это был, как хотел Андрей, мальчонка, и он немного пугал Настену: если б
девочка, была бы надежда, что пойдут еще дети, родные по отцу и матери
братья и сестры, а мальчонка мог остаться единственным. Но размышляла она об
этом уже после, возвращаясь из своего чуткого и обморочного проникновения в
себя, когда она внимала себе словно бы со стороны и, возвращаясь, со слабой
понятливостью осознавала, где она есть и что с ней происходит. Она боялась
того дня, когда откроется беременность, но, боясь, и хотела, чтоб он скорей
наступил - тогда не придется затягиваться, прятать живот, не придется
оглядываться, следить, не видит ли кто, что она не одна, что она носит в
себе ребенка. Да и ожидание этого дня измучило Настену. При ее полноте не
заметят еще, может, с месяц, а потом сразу ахнут. Все чаще Настене
представлялось, что ее с силой затягивает в какую-то узкую горловину и будет
затягивать до тех пор, пока можно дышать, а затем, придавленную,
задыхающуюся, полуживую, в последний момент куда-то вынесет. Вот заглянуть в
эту новую жизнь ей не удавалось, для нее она была так же темна, так же
сокрыта, как замогильный покой.
Надо было что-то придумывать, чтобы попасть за Ангару, и Настена пошла