Страница:
— Прости, — сказал я. — Я тебе помогу… Ты мне веришь?..
— Верю… верю…
И все. Голос пропал в шуме мотора, во мраке ночи, в моем сознании. Пока все в порядке. Лика жива. И будет жить. Остается лишь такая мелочь, как алмаз. То, что его нет, знаю только я один. Значит, для всех трупоукладчиков его место в деревенско-дачном доме. Ситуация предельно проста: алмаз — жизнь. Человеческая жизнь в четыре паршивых миллиона долларов… На такой обмен способен лишь ухищренный умишко полковника ГБ на генеральской должности. Сын выдал меня Фроликову в качестве компенсации за услуги. Интересно, что это за услуги, которые оказал Кроликов американизированному банкиру? И ещё такой вопрос: каким образом я засветился? Как бригада убийц вышла на генеральскую квартиру? Странно-странно. Я был чист, когда пришел в гости к Лике. О ней никто не знал. Никто. Даже сам Господь!..
Мощный БМВ пожирал ночное пространство — буквально летел над скоростной трассой. Это не моя разболтанная автостарушка, пропахшая бензином. Хотя, по мне, лучше оказаться в родной вонючей железной коробке, чем… Что тут говорить?..
Выражаясь высоким слогом, я не имел права на ошибку. И поэтому не торопился.
Импортная колымага чужеродным ярким болидом врезалась в смородинскую ночь. От души забрехали местные кобельсдохи. В свете фар замелькали кривые штакетники и серебристые кустарники.
Покачиваясь на ухабах, как на волнах, мы наконец прибыли к месту назначения. Дом-корабль тонул в дождливой ночи. Свет фар выбил крыльцо, веранду, колодец…
— Ну? — спросил один из громил, похожий на медведя гризли. (Впрочем, мишки симпатичнее.)
— Надо вспомнить, — признался я.
— Эй, дядя, не шути так, — занервничал второй громила, похожий интеллектом на кактус. И передвинул затвор карабина «симонова».
— Понял, шутки в сторону, — сказал я. — Кажется, там… в колодце…
— Где? — не понял человек-кактус.
— В бревнах колодца, — повторил я.
— Есть, — цокнул водитель-командир. — Ишь ты, а мы весь дом перевернули. — И приказал: — Ну, веселее. И двое… С этим фрю [26]аккуратно…
— Дождь же, е'…
С проклятиями и тумаками меня попросили из уютного автогнездышка. Когда меня просят так убедительно, я стараюсь адекватно реагировать на просьбы трудящихся… Такая вот у меня причуда.
А дождь действительно был ой-ей-е! Холодный, жесткий, будто из жести. Такой дождь опасен для здоровья, это правда. Мне же он в радость и привычку. Почему? Хозяин зоны гнал отряды в тайгу, где от бесконечной мороси деревья набухали, как губка. Мы рубили их и отправляли в леспромхоз на весы. От воды деревья утяжелялись вдвое, и план перевыполнялся, естественно, втрое. Хозяину звездочки на погоны, офицерам фанфары, а нам чифирь, баланда из колхозной коровы и концерт художественной самодеятельности. Такие маленькие радости не забываются. И привычка к дождику порой выручает от секиры, занесенной над головой, если выражаться красивыми образами художественной самодеятельности.
Итак, я выбрался под отечественный дождь. Отсчет пошел. Раз громила-гризли по левую руку от меня. (У него короткоствольный «узи» производства Израиля.)
Два — в трех шагах справа от меня громила-кактус с нашим надежным АКМ.
Три — водитель прячется за размытым лобовым стеклом; он хорошо устроился, над ним не каплет.
Четыре — я и горилла-гризли уже у колодца. Мокрые скользкие бревна…
Пять — я наклоняюсь. Холодное дыхание колодца. Тяну руку в нижнюю расщелину. Там, сколько я себя помню, лежала подкова. Обыкновенная, металлическая подкова. На счастье. Отец верил в приметы.
Шесть — мой враг тоже склонился вслед за мной. Он первым мечтает узреть алмазные блестки.
Семь — вопль водителя; он, кажется, открыл дверцу и орет дурным командным голосом, скоро ли мы обалмазимся.
Восемь — резким движением втыкаю подкову в удобные для этого глазницы врага.
Девять — короткой очередью еврейского автомата срезаю с планеты ещё одного врага.
Десять — переворот-бросок через плечо, и финка, спрятанная мной у башмака, впивается в лодыжку водителя-дурака.
Одиннадцать — враг, который нужен мне живым, выпадает из машины и визжит от боли. Ударом ноги в голову я заставляю его на время замолчать. И подумать, как ему жить дальше. На его месте я бы радовался такому развитию событий: он ещё жив, а его приятели наоборот… отмучились, грешники… Один лежит у колодца с подковой во лбу. Второй — у сарая с пулями тоже во лбу.
Все! Отсчет закончился. Можно вздохнуть с облегчением. И вдруг из глубины сарая нерешительно и жалко тявкнула какая-то живая душа. Конечно же, я струхнул. К счастью, это был не человек, вооруженный базукой. Собака. Пес. По прозвищу Тузик. Он тянулся из темноты. Я ругнулся, мол, что ж ты, шкура, меня не защищаешь?.. Тузик заскулил в ответ, мол, в такую погоду и так далее. Я его понял и простил. И даже накормил тушенкой. Правда, вначале пришлось заниматься уборкой двора от покойников. Я не хотел, чтобы кто-то поганил мою землю, и поэтому затолкал трупы в багажник колымаги. Ехали на свадьбу, как говорится, а угодили на поминки. По себе. Поверженного водителя я затащил на веранду. Он очень страдал — я перевязал ему ногу. Не люблю страданий ближнего, это моя слабость.
В доме же был разгром. Будто по комнатам прошел смерч. Мне сказали правду: такое безобразие можно оставить только после поисков алмазных брюликов. Как же эта мелкая свора вышла сюда и на меня? Единственный вопрос, на который у меня не было ответа.
Я кормил пса и задавал вопросы. Человеку, отдыхающему после столь развлекательного и неожиданного шоу-представления. Вид у него был, надо признаться, неважный. И я его понимал, это по самочувствию совсем не то, когда не ты, а тебя бьют. Водитель был шестеркой-шестеренкой и поэтому не утруждал себя знаниями об окружающем мире. Главное для меня — он знал штаб-квартиру, где находился некий Рафик, руководящий непосредственным захватом Лики.
Я предупредил, что меня лучше не нервировать, а то можно последовать в багажник. Место там ещё есть. Водитель меня понял и был обходителен и аккуратен. Он позвонил в штаб-квартиру и сообщил радостную весть: алмаз есть и скоро прибудет.
— А как мужик? — спросили его. — Хлопнули? (Мужик — это я.)
— Да, — ответил водитель и был прав, что так ответил. Я за это его похвалил и хотел угостить тушенкой. Увы, Тузик сожрал все. Даже банку-жестянку. (Это я, разумеется, шучу, нервничаю и шучу не слишком удачно.)
Потом я нашел в развале старую, но ещё крепкую куртку отца. Из телячьей кожи. Моя же промокла и была в липкой грязи. Веселые кульбиты по смородинским лужам привели её в негодность. Я отбросил её в угол веранды и потащил водителя, как неудобный мебельный предмет, к автомобилю. Уложив его на заднее сиденье и привязав две руки к одной ноге для его же душевного равновесия, я попрощался с Тузиком. Собака все понимала, лизнула шершавым языком мою щеку и потрусила в сарай. Охранять строение.
Интересно, где был пес, когда громилы ломали все в доме? И снова возникает все тот же вопрос: как свора высветила меня и смородинскую фазенду? Кто меня предал? Кто этот ху? — как любят выражаться современные политики. О, дайте-дайте мне этого ху, и я сделаю из него полноценного идиота.
К несчастью, я не до конца понял, в какой мир вернулся. Десять лет назад существовали законы, скажем с напряжением, чести и здравого смысла. Теперь, оказывается, наступила эра беспредела и душевного скудоумия. Вокруг шла кровавая и безумная перекройка людей. Человеческая жизнь обесценилась до одного цента за штуку теплой и нежной души.
К такому положению вещей надо привыкнуть. У меня на это было мало времени. Уже позже, анализируя свои действия, я пытался найти тактико-технические ошибки. Промахов не было. Было другое время. Время мертвого золота.
Меня хотели вывести из смертельной игры. Навсегда. Наверное, я начинал раздражать противника своими невнятными ходами. Слишком высока цена, чтобы рисковать из-за какого-то лиходея и мужлана. Подловить пулей можно, однако дело хлопотливое, а для жертвы удобное. Что я имею в виду? У нас в ГБ говорили: если у тебя есть враг — не убивай его. Сделай все от тебя зависящее, чтобы схватить его за яйца, и тогда у тебя в руках будет все: и его мозг, и его сердце! Понятно, что под предметом мужской гордости подразумеваются не только генитальные достоинства. У каждого есть свои маленькие слабости и радости: дети, жены, любовницы-любовники, собаки, деньги и прочее.
Надо отдать должное кролиководам: мало того, что они засветили меня, они сумели навязать мне партию на своих условиях. На кону — жизнь. И не моя. За себя я способен постоять. А как защитить безвинную душу? Как защитить того, кто обречен жестоким, немилосердным временем? Я не люблю, когда со мной играют краплеными картами. Однажды на нарах я поймал такого жоха. [27]Через час он сам повесился. Ему не повезло — случился перебор.
Город встречал меня и моего спутника предрассветной мутью. Дома спали, укутанные в пуховые одеяла тумана. Улицы были пусты и тихи. Мы покружились в уличных лабиринтах и наконец нашли то, что искали. Это было двухэтажное, стеклянно-аквариумное здание современного универсама. По уверениям моего спутника, там находилась штаб-квартира под управлением Рафика. Днем директор магазина, ночью — папа. [28]В охране бандитского гнездышка человек семь-восемь. Вооружение: пистолеты, стрелковые пукалки, автоматы… Мой спутник был словоохотлив; видимо, он хотел ещё пожить на благо общества. Я его развязал, и мы выбрались из БМВ. Мне пришлось тащить водителя до двери служебного входа. Оставив его перед глазком, я отошел в сторонку. Чтобы не мешать. Когда дверь открылась, я вернулся… Меня не ждали, это правда. Ударом ноги я отправил в глубокий аут неосторожного сторожа. Инвалидность я ему обеспечил на всю оставшуюся жизнь. Водитель поспешно захромал от меня в надежде обрести покой. Покой он получил, влепившись кремневым лбом в стену. Пока складывалось все удачно. Для меня, разумеется.
Я тенью заскользил по длинному коридору, пропахшему мылом, мукой и тухлыми яйцами. В подсобной комнатке дежурили двое, играли в нарды. Народная игра закончилась для них неожиданно. Финка, пробив горло одному из игроков, пришпилила его к деревянной стене. Как жука. Второй же, не поднимая головы от доски, требовал продолжения игры. Я решил с ним сам поиграть: ткнув мордой лица в доску для вящей убедительности, я поинтересовался, где имеет честь быть Рафик. Меня поняли с полуслова и повели к лестнице. Лестница просматривалась видеокамерой, я это поздно заметил; вернее, заметил, когда сверху обрушился свинцовый дождь.
Человеческое тело, как утверждает медицина, надежный щит от свинца. И это так. Пули кромсали моего врага, я же имел возможность подумать, что делать и кто виноват. Не я начал эту бойню, и выход у меня один: выжить. И победить. С помощью автомата еврейского производства я прекратил свинцовый поток сверху. Потом пулями забраковал видеокамеру. Перепрыгнул через несколько ступенек и оказался у очередного поверженного врага. Он некрасиво харкал кровью. Я хотел поинтересоваться его здоровьем, но вражина с достоинством плюнул пулю на пол и омертвел. Впрочем, это не помешало мне догадаться, где кабинет директора магазина и ночного папы. Ногой я выбил дверь — в ответ из кабинета захлопали револьверные выстрелы. Я подождал, пока стрелок успокоится, и кувыркнулся в казенное помещение. У сейфа трусил маленький тучный человечек с нерусским лицом.
— Рафик! — гаркнул я.
— Я… это… — слабым голосом отозвался директор-папа.
— Где женщина?
— Какая женщ-ы-ы-ына?
— Ты, урюк, [29]я тебя урою… — предупредил я и ткнул под чужие ребра автоматное дуло.
— Мы не виноват… мы не виноват… — заблеял человечек.
— Где она?! — и поднял полутруп на уровень своих глаз.
— Там… там… — испуганно вздернулся, заглядывая как бы за мою спину. — Не стрелят!.. Не стрелят!..
Я, прикрываясь живым щитом, развернулся — на пороге толпился маленький коллектив из трех бандитов. Вооруженных до зубов, как пишут газетчики. Я улыбнулся им и предупредил, что тоже умею стрелять. Меня поняли. Приятно иметь дело с теми, кто понимает тебя без философских рассуждений о добре и зле. Коллектив товарищей отступил, бряцая оружием. Вероятно, они надеялись на мои ошибки. Я же, обняв Рафика с любезностью гремучей змеи, отправился туда, куда он указывал.
Мы долго шли подсобными помещениями. Складывалось впечатление, что мы блуждаем в катакомбах. Потом мы оказались в странно прохладном зале. Директор магазина включил свет, и я увидел огромные холодильные камеры. Они были ослепительно белы и стерильны. Они были до безобразия стерильны и белы. Белый цвет — цвет смерти? И я все понял. Я понял, что Лика там. В одной из морозильных камер. Вместе с тушами животных. Очевидно, её убили сразу после нашего разговора по радиотелефону. Она выполнила свою задачу, и её уничтожили профессиональным ударом в легкий висок. А утром пустили бы под топор мясника… и честные граждане, купив мясной набор…
— Мы не убивал!.. Не убивал… — страдал директор универсального сельпо, открывая морозильную камеру. — Мылыцыя привез…
Я увидел морожено-малиновые туши, висящие на крюках. Я увидел под тушами полиэтиленовый мешок. Он уже был покрыт искрящимся инеем. И сквозь мутную пелену мешка я угадал родные черты.
— Мылыцыя, говоришь? — спросил я. — Кто именно? — Я был на удивление спокоен. Видимо, на меня так действовал белый цвет смерти. — Кто?
— Я знай Китайца…
— Китайца?
— Да-да… Он майор… И китаец похожа…
Что же дальше? Я приказал Рафику зайти в холодильную камеру и принести то, что ещё несколько часов… Услужливый директор магазина приволок мертвую плоть, покрытую инеем. Мне не понравилось, как он исполнил мою просьбу. Он тащил мешок, точно грузчик — ледяную тушу. И это, признаюсь, вывело меня из себя. Я нанес удар рукой, слабый удар, но мой враг уверенно заскользил по заснеженной поверхности в глубь холодильной камеры. Я закрыл камеру на замок. Пусть директор-папа подумает о смысле жизни и смерти в узкоантарктическом пространстве. Медицина утверждает, что холод увеличивает продолжительность существования надолго. Чаще всего — навсегда. Потом я поднял Лику, укрытую полиэтиленовой фатой, и медленно пошел к выходу из мертвых катакомб. Я заплутал и оказался в торговом зале. И увидел, как на площадку, освещенную уличными фонарями, въезжает милицейский уазик. Из него десантируются трое мусоров цветных [30]и один майор. (Из КНР?) Все верно, в случаях хулиганства рекомендуется гражданам звонить по «02». Что и было исполнено коллективом товарищей. Три плюс четыре… Многовато желающих погибнуть смертью храбрых на универсальных прилавках. Я опустил Лику в тень стеллажа с хлебобулочными изделиями — иней превратился в дождевые капли. Я освежил лицо этими холодными каплями, проверил оружие.
Я убивал с методичностью бухгалтера. Не буду рассказывать технологию это угнетающе действует на впечатлительные натуры. Моя ярость делала меня и спокойным, и выдержанным. Я просто выполнял работу — сводил дебет с кредитом. Первых двух я списал в расход руками, ещё двух срезал ножом и диском, ещё двое получили от меня свистульки. [31]Майор мне нужен был живым. И я его оберегал. От самого себя. Ему же казалось, что это он ведет охоту на меня. Игра, на счастье, закончилась рукопашным боем, в результате которого пострадали телячья шкура моей куртки и непосредственная шкура Китайца. Я попортил эту шкуру подвернувшимся ножом мясника. А что мне оставалось делать? Если в руках врага мелькал топор все того же мясника. Тут, как говорится, не до любезностей. Человек, похожий на представителей самой многочисленной нации на планете, плавал в луже собственной крови и требовал врача. Я развел руками — какой лекарь в пять утра? И поинтересовался, чей он выполнял приказ по убийству женщины. В ответ кровавый плевок. Моему врагу хотелось уйти в мир иной с героическим хибишом. [32]Я предупредил, чтобы он не тешил себя иллюзиями; он будет жить до тех пор, пока не произнесет нужное мне имя. В противном случае короткая жизнь его будет мучительна до бесконечности. Как у жертв племен Амазонии. (Кстати, спецназ США вовсю использует опыт этих племен, для которых человек как пищевой продукт привычен, как для нас порция мороженого.) Мне не поверили. И зря. Пришлось доказывать свои слова действием. Каким? Этого я не могу сказать по этическим соображениям. Если я объясню, что я сделал, то любого законопослушного гражданина будет рвать даже при виде тефтели. Китаец на время потерял сознание, а когда очнулся, обнаружил, к своему ужасу, что ещё живет при демократическом режиме. Я повторил свой вопрос. Я иногда бываю очень терпеливым и милосердным. Это наконец понял мой враг и попросил, чтобы я выполнил последнюю его просьбу. Я обещал её выполнить, если он назовет имя того, кто приказал затемнить [33]навсегда женщину. И он назвал имя: Ханин. Я знал это имя. И поэтому поверил. И выполнил просьбу убийцы моей любимой женщины. Я перерезал ему горло. Последнюю просьбу смертника надо выполнять с полной ответственностью. Что я и сделал. Моему врагу повезло кадильник [34]встретил его на выходе из этой жизни. Что ж, у каждого свои маленькие радости.
Я бы помолился за её душу. Не умею. У меня своя молитва. Смысл её заключается в том, чтобы проанализировать все свои действия, даже несущественные, и понять, где тебя взяли на прихват. [35]Вспоминай, Саша, вспоминай, сказал я себе. Вот ты приехал на скором поезде. Ты чист, как ангел-хранитель. Потом двое берут тебя под руки… Зачем все-таки Фроликову нужна была эта акция?.. В этом, кажется, разгадка?.. Полковник на генеральской должности зацепил меня. Но каким образом?.. От «хвоста» я освободился, это правда. И снова был чист. О Лике и генеральской квартире никто не знал, ни одна живая душа… Стоп! Если Фрол узнал о квартире, следовательно, он знает и о тереме-теремке?.. Тогда почему мы так легко добываем информацию? Или это ложная информация? Или Кроликов не знает о нашем маленьком теле-, видеоцентре. Почему не знает, если так легко вышел на генеральскую квартиру? Нет, я слишком устал, чтобы выцарапать из подсознания чужую секретку. Устал так, что кажется, я тоже мертв, как и Лика. Она лежит на заднем казенном сиденье, укутанная в полиэтиленовую оболочку. Лика как живая, лишь на виске синий развод смерти. Я знаю, её душа где-то рядом со мной. Слишком сильный туман, чтобы заметить душу любимого человека. Но она рядом, я это чувствую…
Что же потом? В нарушение всех инструкций я приехал в терем-теремок. Никитин вызвал специальную группу, занимающуюся именно сбором нечаянных покойников. Потом приказал Степе Рыдвану отогнать милицейский уазик на окраину столицы.
Я дождался похоронную бригаду. Это были молодые и весьма энергичные люди. Они хорошо знали свое дело. Они уверили, что все будет в порядке. (В порядке?) Я попрощался с Ликой. Лицо её было спокойным и тихим. Вероятно, я сентиментален. Для человека моей профессии это непозволительная роскошь. Не знаю. Я такой, какой есть. И все.
Я забылся в безжизненном сне, в темной, гнетуще-свинцовой пустоте. Затем увидел, как из мрака ко мне пробивается хрупкая фигурка Лики. И в её руках — моя куртка. Куртка? Она пыталась передать мою куртку. Куртка? Куртка?!
И тут я проснулся. Вернее, меня разбудили. Был уже полдень. В гости к нам пожаловал Орешко. Не к добру. Он размахивал газетой и культурно матерился:
— Саша, это твоя работа? «Директор-пингвин и дюжина трупов», прочитал название заметки. — Ты что, охренел на казенных харчах?
— Не может быть? — удивился я.
— Что не может быть?
— Заметка про пингвина.
— Я тебя не понимаю.
— Все закончилось в шесть утра, сейчас около двенадцати дня…
— Дня! — вскричал Орешко. — Какого дня?
— Что?!
— Да, товарищ, вы проспали сутки… Сутки!..
Я взревел: как сутки? А как же Сын? Золото? И прочие проблемы текущего дня? Меня успокоили — ничего не осветится без моего активного участия. При условии, что мой промысел будет не столь кровавым. Я пожал плечами — это зависит не от меня. Мои действия адекватны действиям врага. И только. Убивают детей, зверей и женщин ублюдочные беспредельщики. И поэтому закон должен действовать один: закон джунглей Амазонии. Для выродков.
— М-да, не быть мне генералом, — сказал на это Орешко. — Извини, Саша, ты сам во многом виноват… Откуда эта женщина?..
— Вопрос в другом, как меня удалось запасти [36]Фроликову? — спросил я. — Я был чистый…
— А почему они не вышли на нас? — удивился Никитин. — Давно тут был бы круговорот…
— Вот и я не понимаю, — признался я.
Вдруг Орешко цапнул мою куртку и принялся её мять. Я насторожился… и как озарение — сценка из моего сна. Да-да! Куртка! В руках у Лики. Она пыталась…
— Куртка! — заорал я. — Ну, конечно! Я не был в куртке… когда сюда!.. Ну, конечно!.. Что там в куртке?!
— Ничего, — ответил Орешко.
— О Господи! — завопил я. — Это не та куртка! Я же поменял их… там… в Смородино… Что там могло быть?
— Самое простое, — пожал плечами Орешко. — Радиопеленг, дружище.
— Ааа! Сделали меня, ссунки! — страдал я. — Какой я мудак.
— Не смею спорить, — заметил Орешко.
— Фроликову не жить. Живьем освежую крольчонка!..
— Не торопись, — предупредили меня. И я вынужден был согласиться: вначале дело, а уж потом эмоциональные взбрыки.
Дело, пока я спал мертвым сном, развивалось следующим образом: Сын ГПЧ получил-таки свои 100 (сто) миллионов вечнозеленых долларов за 10 (десять) тонн цветняка. [37]Не ахти какая сумма. Как говорят в южном городе Одессе, на семечки оно, конечно, хватит, а вот чтоб на фуникулере с дамой сердца в Стамбул махнуть! Хотя если цвет [38]провернуть в банковских хранилищах Урдюпинска, то можно приобрести несколько островов в безбрежном океане.
Проблема с золотом тоже практически решена по обоюдному согласию сторон. МВД (Ханин) обеспечивает охрану контейнера. ГБ (Фроликов) — самолет военно-транспортной авиации и вынужденную посадку в центре Европы. Должно быть, эта посадка очень огорчит столичного банкира с птичьей фамилией. И обрадует американизированного нового русского. Кстати, где-то там, в Альпийских горах, швейцарские банки; они тоже будут рады золотому запасу, владелец которого сможет взять хороший кредит для строительства, например, памятников Ленину на океанских островах.
— И какие наши действия? — поинтересовался я.
— Никаких, — ответил полковник Орешко. — Будем отслеживать ситуацию.
— Не понял, — сказал я.
— Ты хочешь войны? — спросил Орешко.
— А зачем тогда все надо было?
— Саша, я не ожидал, что все будет так высоко, — признался мой приятель. — Жара, Алекс, жара. [39]
— Но почему? — не понимал я.
— Потому! — с тихой яростью проговорил Орешко. — Потому, что груз будут охранять пятьдесят головорезов из ОМОНа…
— Ну и что?
— Тебе этого мало?
— Что еще?
— Саша, бойню я тебе не дам устроить, — предупредил полковник. Хватит универсамного побоища…
— Ты, командир, чего-то недоговариваешь, — ляпнул я.
— Иди ты… — взревел Орешко. — Я тебе говорю: будем отслеживать ситуацию…
— Я не лягавый, чтобы трусить по следу, — поднялся я. — Какие проблемы?.. Не хотите, как хотите…
— Прекрати, Алекс, — сказал Никитин. — Чего звонить? [40]
И тут, надо признаться, я психанул. Не выдержал всей галиматьи. Я заорал, что мне все осточертело, что пусть все они сидят в этой конуре и ведут наблюдения за парадняком [41]жизни. А с меня хватит. Я сам по себе. И никому не должен. И буду действовать так, как считаю нужным. Словом, позволил себе сучий балаган. Что никак не украсило моей автобиографии. Меня попытались урезонить, но я уже был на выходе. В расстроенных чувствах. Обидно, когда тебя держат за баландера. [42]Пока я дрых без задних ног, произошли неизвестные мне события. О которых мне не хотят говорить. Ну и пусть. Я — никто. Меня нет. Ни для кого. И если это так, я свободен. От всех обязательств. И все довольны. Даже я. Лишь один вопрос возникает: за что погибла Лика? За что? За что погибли Хлебов и Николай Григорьевич? За что погибают те, о которых я не знаю? Мною попользовались и выплюнули, как жвачку выплевывают дети. И черт со мной! Однако как быть с ними, кто положил свои жизни на алтарь Отчизны? Если выражаться высокопарным слогом. За что? Нет ответа.
Я сел в машину и вспомнил, что она уже мне не принадлежит. Операция закончилась — пора возвращать автостарушку государству. Ан нет! Пусть она ещё мне послужит. Пусть полковник Орешко спишет авто в утильсырье хозуправление поверит ему на слово.
— Верю… верю…
И все. Голос пропал в шуме мотора, во мраке ночи, в моем сознании. Пока все в порядке. Лика жива. И будет жить. Остается лишь такая мелочь, как алмаз. То, что его нет, знаю только я один. Значит, для всех трупоукладчиков его место в деревенско-дачном доме. Ситуация предельно проста: алмаз — жизнь. Человеческая жизнь в четыре паршивых миллиона долларов… На такой обмен способен лишь ухищренный умишко полковника ГБ на генеральской должности. Сын выдал меня Фроликову в качестве компенсации за услуги. Интересно, что это за услуги, которые оказал Кроликов американизированному банкиру? И ещё такой вопрос: каким образом я засветился? Как бригада убийц вышла на генеральскую квартиру? Странно-странно. Я был чист, когда пришел в гости к Лике. О ней никто не знал. Никто. Даже сам Господь!..
Мощный БМВ пожирал ночное пространство — буквально летел над скоростной трассой. Это не моя разболтанная автостарушка, пропахшая бензином. Хотя, по мне, лучше оказаться в родной вонючей железной коробке, чем… Что тут говорить?..
Выражаясь высоким слогом, я не имел права на ошибку. И поэтому не торопился.
Импортная колымага чужеродным ярким болидом врезалась в смородинскую ночь. От души забрехали местные кобельсдохи. В свете фар замелькали кривые штакетники и серебристые кустарники.
Покачиваясь на ухабах, как на волнах, мы наконец прибыли к месту назначения. Дом-корабль тонул в дождливой ночи. Свет фар выбил крыльцо, веранду, колодец…
— Ну? — спросил один из громил, похожий на медведя гризли. (Впрочем, мишки симпатичнее.)
— Надо вспомнить, — признался я.
— Эй, дядя, не шути так, — занервничал второй громила, похожий интеллектом на кактус. И передвинул затвор карабина «симонова».
— Понял, шутки в сторону, — сказал я. — Кажется, там… в колодце…
— Где? — не понял человек-кактус.
— В бревнах колодца, — повторил я.
— Есть, — цокнул водитель-командир. — Ишь ты, а мы весь дом перевернули. — И приказал: — Ну, веселее. И двое… С этим фрю [26]аккуратно…
— Дождь же, е'…
С проклятиями и тумаками меня попросили из уютного автогнездышка. Когда меня просят так убедительно, я стараюсь адекватно реагировать на просьбы трудящихся… Такая вот у меня причуда.
А дождь действительно был ой-ей-е! Холодный, жесткий, будто из жести. Такой дождь опасен для здоровья, это правда. Мне же он в радость и привычку. Почему? Хозяин зоны гнал отряды в тайгу, где от бесконечной мороси деревья набухали, как губка. Мы рубили их и отправляли в леспромхоз на весы. От воды деревья утяжелялись вдвое, и план перевыполнялся, естественно, втрое. Хозяину звездочки на погоны, офицерам фанфары, а нам чифирь, баланда из колхозной коровы и концерт художественной самодеятельности. Такие маленькие радости не забываются. И привычка к дождику порой выручает от секиры, занесенной над головой, если выражаться красивыми образами художественной самодеятельности.
Итак, я выбрался под отечественный дождь. Отсчет пошел. Раз громила-гризли по левую руку от меня. (У него короткоствольный «узи» производства Израиля.)
Два — в трех шагах справа от меня громила-кактус с нашим надежным АКМ.
Три — водитель прячется за размытым лобовым стеклом; он хорошо устроился, над ним не каплет.
Четыре — я и горилла-гризли уже у колодца. Мокрые скользкие бревна…
Пять — я наклоняюсь. Холодное дыхание колодца. Тяну руку в нижнюю расщелину. Там, сколько я себя помню, лежала подкова. Обыкновенная, металлическая подкова. На счастье. Отец верил в приметы.
Шесть — мой враг тоже склонился вслед за мной. Он первым мечтает узреть алмазные блестки.
Семь — вопль водителя; он, кажется, открыл дверцу и орет дурным командным голосом, скоро ли мы обалмазимся.
Восемь — резким движением втыкаю подкову в удобные для этого глазницы врага.
Девять — короткой очередью еврейского автомата срезаю с планеты ещё одного врага.
Десять — переворот-бросок через плечо, и финка, спрятанная мной у башмака, впивается в лодыжку водителя-дурака.
Одиннадцать — враг, который нужен мне живым, выпадает из машины и визжит от боли. Ударом ноги в голову я заставляю его на время замолчать. И подумать, как ему жить дальше. На его месте я бы радовался такому развитию событий: он ещё жив, а его приятели наоборот… отмучились, грешники… Один лежит у колодца с подковой во лбу. Второй — у сарая с пулями тоже во лбу.
Все! Отсчет закончился. Можно вздохнуть с облегчением. И вдруг из глубины сарая нерешительно и жалко тявкнула какая-то живая душа. Конечно же, я струхнул. К счастью, это был не человек, вооруженный базукой. Собака. Пес. По прозвищу Тузик. Он тянулся из темноты. Я ругнулся, мол, что ж ты, шкура, меня не защищаешь?.. Тузик заскулил в ответ, мол, в такую погоду и так далее. Я его понял и простил. И даже накормил тушенкой. Правда, вначале пришлось заниматься уборкой двора от покойников. Я не хотел, чтобы кто-то поганил мою землю, и поэтому затолкал трупы в багажник колымаги. Ехали на свадьбу, как говорится, а угодили на поминки. По себе. Поверженного водителя я затащил на веранду. Он очень страдал — я перевязал ему ногу. Не люблю страданий ближнего, это моя слабость.
В доме же был разгром. Будто по комнатам прошел смерч. Мне сказали правду: такое безобразие можно оставить только после поисков алмазных брюликов. Как же эта мелкая свора вышла сюда и на меня? Единственный вопрос, на который у меня не было ответа.
Я кормил пса и задавал вопросы. Человеку, отдыхающему после столь развлекательного и неожиданного шоу-представления. Вид у него был, надо признаться, неважный. И я его понимал, это по самочувствию совсем не то, когда не ты, а тебя бьют. Водитель был шестеркой-шестеренкой и поэтому не утруждал себя знаниями об окружающем мире. Главное для меня — он знал штаб-квартиру, где находился некий Рафик, руководящий непосредственным захватом Лики.
Я предупредил, что меня лучше не нервировать, а то можно последовать в багажник. Место там ещё есть. Водитель меня понял и был обходителен и аккуратен. Он позвонил в штаб-квартиру и сообщил радостную весть: алмаз есть и скоро прибудет.
— А как мужик? — спросили его. — Хлопнули? (Мужик — это я.)
— Да, — ответил водитель и был прав, что так ответил. Я за это его похвалил и хотел угостить тушенкой. Увы, Тузик сожрал все. Даже банку-жестянку. (Это я, разумеется, шучу, нервничаю и шучу не слишком удачно.)
Потом я нашел в развале старую, но ещё крепкую куртку отца. Из телячьей кожи. Моя же промокла и была в липкой грязи. Веселые кульбиты по смородинским лужам привели её в негодность. Я отбросил её в угол веранды и потащил водителя, как неудобный мебельный предмет, к автомобилю. Уложив его на заднее сиденье и привязав две руки к одной ноге для его же душевного равновесия, я попрощался с Тузиком. Собака все понимала, лизнула шершавым языком мою щеку и потрусила в сарай. Охранять строение.
Интересно, где был пес, когда громилы ломали все в доме? И снова возникает все тот же вопрос: как свора высветила меня и смородинскую фазенду? Кто меня предал? Кто этот ху? — как любят выражаться современные политики. О, дайте-дайте мне этого ху, и я сделаю из него полноценного идиота.
К несчастью, я не до конца понял, в какой мир вернулся. Десять лет назад существовали законы, скажем с напряжением, чести и здравого смысла. Теперь, оказывается, наступила эра беспредела и душевного скудоумия. Вокруг шла кровавая и безумная перекройка людей. Человеческая жизнь обесценилась до одного цента за штуку теплой и нежной души.
К такому положению вещей надо привыкнуть. У меня на это было мало времени. Уже позже, анализируя свои действия, я пытался найти тактико-технические ошибки. Промахов не было. Было другое время. Время мертвого золота.
Меня хотели вывести из смертельной игры. Навсегда. Наверное, я начинал раздражать противника своими невнятными ходами. Слишком высока цена, чтобы рисковать из-за какого-то лиходея и мужлана. Подловить пулей можно, однако дело хлопотливое, а для жертвы удобное. Что я имею в виду? У нас в ГБ говорили: если у тебя есть враг — не убивай его. Сделай все от тебя зависящее, чтобы схватить его за яйца, и тогда у тебя в руках будет все: и его мозг, и его сердце! Понятно, что под предметом мужской гордости подразумеваются не только генитальные достоинства. У каждого есть свои маленькие слабости и радости: дети, жены, любовницы-любовники, собаки, деньги и прочее.
Надо отдать должное кролиководам: мало того, что они засветили меня, они сумели навязать мне партию на своих условиях. На кону — жизнь. И не моя. За себя я способен постоять. А как защитить безвинную душу? Как защитить того, кто обречен жестоким, немилосердным временем? Я не люблю, когда со мной играют краплеными картами. Однажды на нарах я поймал такого жоха. [27]Через час он сам повесился. Ему не повезло — случился перебор.
Город встречал меня и моего спутника предрассветной мутью. Дома спали, укутанные в пуховые одеяла тумана. Улицы были пусты и тихи. Мы покружились в уличных лабиринтах и наконец нашли то, что искали. Это было двухэтажное, стеклянно-аквариумное здание современного универсама. По уверениям моего спутника, там находилась штаб-квартира под управлением Рафика. Днем директор магазина, ночью — папа. [28]В охране бандитского гнездышка человек семь-восемь. Вооружение: пистолеты, стрелковые пукалки, автоматы… Мой спутник был словоохотлив; видимо, он хотел ещё пожить на благо общества. Я его развязал, и мы выбрались из БМВ. Мне пришлось тащить водителя до двери служебного входа. Оставив его перед глазком, я отошел в сторонку. Чтобы не мешать. Когда дверь открылась, я вернулся… Меня не ждали, это правда. Ударом ноги я отправил в глубокий аут неосторожного сторожа. Инвалидность я ему обеспечил на всю оставшуюся жизнь. Водитель поспешно захромал от меня в надежде обрести покой. Покой он получил, влепившись кремневым лбом в стену. Пока складывалось все удачно. Для меня, разумеется.
Я тенью заскользил по длинному коридору, пропахшему мылом, мукой и тухлыми яйцами. В подсобной комнатке дежурили двое, играли в нарды. Народная игра закончилась для них неожиданно. Финка, пробив горло одному из игроков, пришпилила его к деревянной стене. Как жука. Второй же, не поднимая головы от доски, требовал продолжения игры. Я решил с ним сам поиграть: ткнув мордой лица в доску для вящей убедительности, я поинтересовался, где имеет честь быть Рафик. Меня поняли с полуслова и повели к лестнице. Лестница просматривалась видеокамерой, я это поздно заметил; вернее, заметил, когда сверху обрушился свинцовый дождь.
Человеческое тело, как утверждает медицина, надежный щит от свинца. И это так. Пули кромсали моего врага, я же имел возможность подумать, что делать и кто виноват. Не я начал эту бойню, и выход у меня один: выжить. И победить. С помощью автомата еврейского производства я прекратил свинцовый поток сверху. Потом пулями забраковал видеокамеру. Перепрыгнул через несколько ступенек и оказался у очередного поверженного врага. Он некрасиво харкал кровью. Я хотел поинтересоваться его здоровьем, но вражина с достоинством плюнул пулю на пол и омертвел. Впрочем, это не помешало мне догадаться, где кабинет директора магазина и ночного папы. Ногой я выбил дверь — в ответ из кабинета захлопали револьверные выстрелы. Я подождал, пока стрелок успокоится, и кувыркнулся в казенное помещение. У сейфа трусил маленький тучный человечек с нерусским лицом.
— Рафик! — гаркнул я.
— Я… это… — слабым голосом отозвался директор-папа.
— Где женщина?
— Какая женщ-ы-ы-ына?
— Ты, урюк, [29]я тебя урою… — предупредил я и ткнул под чужие ребра автоматное дуло.
— Мы не виноват… мы не виноват… — заблеял человечек.
— Где она?! — и поднял полутруп на уровень своих глаз.
— Там… там… — испуганно вздернулся, заглядывая как бы за мою спину. — Не стрелят!.. Не стрелят!..
Я, прикрываясь живым щитом, развернулся — на пороге толпился маленький коллектив из трех бандитов. Вооруженных до зубов, как пишут газетчики. Я улыбнулся им и предупредил, что тоже умею стрелять. Меня поняли. Приятно иметь дело с теми, кто понимает тебя без философских рассуждений о добре и зле. Коллектив товарищей отступил, бряцая оружием. Вероятно, они надеялись на мои ошибки. Я же, обняв Рафика с любезностью гремучей змеи, отправился туда, куда он указывал.
Мы долго шли подсобными помещениями. Складывалось впечатление, что мы блуждаем в катакомбах. Потом мы оказались в странно прохладном зале. Директор магазина включил свет, и я увидел огромные холодильные камеры. Они были ослепительно белы и стерильны. Они были до безобразия стерильны и белы. Белый цвет — цвет смерти? И я все понял. Я понял, что Лика там. В одной из морозильных камер. Вместе с тушами животных. Очевидно, её убили сразу после нашего разговора по радиотелефону. Она выполнила свою задачу, и её уничтожили профессиональным ударом в легкий висок. А утром пустили бы под топор мясника… и честные граждане, купив мясной набор…
— Мы не убивал!.. Не убивал… — страдал директор универсального сельпо, открывая морозильную камеру. — Мылыцыя привез…
Я увидел морожено-малиновые туши, висящие на крюках. Я увидел под тушами полиэтиленовый мешок. Он уже был покрыт искрящимся инеем. И сквозь мутную пелену мешка я угадал родные черты.
— Мылыцыя, говоришь? — спросил я. — Кто именно? — Я был на удивление спокоен. Видимо, на меня так действовал белый цвет смерти. — Кто?
— Я знай Китайца…
— Китайца?
— Да-да… Он майор… И китаец похожа…
Что же дальше? Я приказал Рафику зайти в холодильную камеру и принести то, что ещё несколько часов… Услужливый директор магазина приволок мертвую плоть, покрытую инеем. Мне не понравилось, как он исполнил мою просьбу. Он тащил мешок, точно грузчик — ледяную тушу. И это, признаюсь, вывело меня из себя. Я нанес удар рукой, слабый удар, но мой враг уверенно заскользил по заснеженной поверхности в глубь холодильной камеры. Я закрыл камеру на замок. Пусть директор-папа подумает о смысле жизни и смерти в узкоантарктическом пространстве. Медицина утверждает, что холод увеличивает продолжительность существования надолго. Чаще всего — навсегда. Потом я поднял Лику, укрытую полиэтиленовой фатой, и медленно пошел к выходу из мертвых катакомб. Я заплутал и оказался в торговом зале. И увидел, как на площадку, освещенную уличными фонарями, въезжает милицейский уазик. Из него десантируются трое мусоров цветных [30]и один майор. (Из КНР?) Все верно, в случаях хулиганства рекомендуется гражданам звонить по «02». Что и было исполнено коллективом товарищей. Три плюс четыре… Многовато желающих погибнуть смертью храбрых на универсальных прилавках. Я опустил Лику в тень стеллажа с хлебобулочными изделиями — иней превратился в дождевые капли. Я освежил лицо этими холодными каплями, проверил оружие.
Я убивал с методичностью бухгалтера. Не буду рассказывать технологию это угнетающе действует на впечатлительные натуры. Моя ярость делала меня и спокойным, и выдержанным. Я просто выполнял работу — сводил дебет с кредитом. Первых двух я списал в расход руками, ещё двух срезал ножом и диском, ещё двое получили от меня свистульки. [31]Майор мне нужен был живым. И я его оберегал. От самого себя. Ему же казалось, что это он ведет охоту на меня. Игра, на счастье, закончилась рукопашным боем, в результате которого пострадали телячья шкура моей куртки и непосредственная шкура Китайца. Я попортил эту шкуру подвернувшимся ножом мясника. А что мне оставалось делать? Если в руках врага мелькал топор все того же мясника. Тут, как говорится, не до любезностей. Человек, похожий на представителей самой многочисленной нации на планете, плавал в луже собственной крови и требовал врача. Я развел руками — какой лекарь в пять утра? И поинтересовался, чей он выполнял приказ по убийству женщины. В ответ кровавый плевок. Моему врагу хотелось уйти в мир иной с героическим хибишом. [32]Я предупредил, чтобы он не тешил себя иллюзиями; он будет жить до тех пор, пока не произнесет нужное мне имя. В противном случае короткая жизнь его будет мучительна до бесконечности. Как у жертв племен Амазонии. (Кстати, спецназ США вовсю использует опыт этих племен, для которых человек как пищевой продукт привычен, как для нас порция мороженого.) Мне не поверили. И зря. Пришлось доказывать свои слова действием. Каким? Этого я не могу сказать по этическим соображениям. Если я объясню, что я сделал, то любого законопослушного гражданина будет рвать даже при виде тефтели. Китаец на время потерял сознание, а когда очнулся, обнаружил, к своему ужасу, что ещё живет при демократическом режиме. Я повторил свой вопрос. Я иногда бываю очень терпеливым и милосердным. Это наконец понял мой враг и попросил, чтобы я выполнил последнюю его просьбу. Я обещал её выполнить, если он назовет имя того, кто приказал затемнить [33]навсегда женщину. И он назвал имя: Ханин. Я знал это имя. И поэтому поверил. И выполнил просьбу убийцы моей любимой женщины. Я перерезал ему горло. Последнюю просьбу смертника надо выполнять с полной ответственностью. Что я и сделал. Моему врагу повезло кадильник [34]встретил его на выходе из этой жизни. Что ж, у каждого свои маленькие радости.
* * *
Город просыпался, как человек после тяжелого, кошмарного сна. Холодный туман, похожий на саван, угнетал душу. Дома темнели кладбищенскими окнами. Я ехал на стареньком, разболтанном милицейском уазике, предварительно вырвав шепелявую рацию. Туман гасил все звуки, и казалось, что я тоже мертв, как и Лика. Я виноват в её смерти. И тут ничего не поделаешь. Если её душа, плутая в тумане, найдет меня… Пусть простит меня… Пусть простит…Я бы помолился за её душу. Не умею. У меня своя молитва. Смысл её заключается в том, чтобы проанализировать все свои действия, даже несущественные, и понять, где тебя взяли на прихват. [35]Вспоминай, Саша, вспоминай, сказал я себе. Вот ты приехал на скором поезде. Ты чист, как ангел-хранитель. Потом двое берут тебя под руки… Зачем все-таки Фроликову нужна была эта акция?.. В этом, кажется, разгадка?.. Полковник на генеральской должности зацепил меня. Но каким образом?.. От «хвоста» я освободился, это правда. И снова был чист. О Лике и генеральской квартире никто не знал, ни одна живая душа… Стоп! Если Фрол узнал о квартире, следовательно, он знает и о тереме-теремке?.. Тогда почему мы так легко добываем информацию? Или это ложная информация? Или Кроликов не знает о нашем маленьком теле-, видеоцентре. Почему не знает, если так легко вышел на генеральскую квартиру? Нет, я слишком устал, чтобы выцарапать из подсознания чужую секретку. Устал так, что кажется, я тоже мертв, как и Лика. Она лежит на заднем казенном сиденье, укутанная в полиэтиленовую оболочку. Лика как живая, лишь на виске синий развод смерти. Я знаю, её душа где-то рядом со мной. Слишком сильный туман, чтобы заметить душу любимого человека. Но она рядом, я это чувствую…
Что же потом? В нарушение всех инструкций я приехал в терем-теремок. Никитин вызвал специальную группу, занимающуюся именно сбором нечаянных покойников. Потом приказал Степе Рыдвану отогнать милицейский уазик на окраину столицы.
Я дождался похоронную бригаду. Это были молодые и весьма энергичные люди. Они хорошо знали свое дело. Они уверили, что все будет в порядке. (В порядке?) Я попрощался с Ликой. Лицо её было спокойным и тихим. Вероятно, я сентиментален. Для человека моей профессии это непозволительная роскошь. Не знаю. Я такой, какой есть. И все.
Я забылся в безжизненном сне, в темной, гнетуще-свинцовой пустоте. Затем увидел, как из мрака ко мне пробивается хрупкая фигурка Лики. И в её руках — моя куртка. Куртка? Она пыталась передать мою куртку. Куртка? Куртка?!
И тут я проснулся. Вернее, меня разбудили. Был уже полдень. В гости к нам пожаловал Орешко. Не к добру. Он размахивал газетой и культурно матерился:
— Саша, это твоя работа? «Директор-пингвин и дюжина трупов», прочитал название заметки. — Ты что, охренел на казенных харчах?
— Не может быть? — удивился я.
— Что не может быть?
— Заметка про пингвина.
— Я тебя не понимаю.
— Все закончилось в шесть утра, сейчас около двенадцати дня…
— Дня! — вскричал Орешко. — Какого дня?
— Что?!
— Да, товарищ, вы проспали сутки… Сутки!..
Я взревел: как сутки? А как же Сын? Золото? И прочие проблемы текущего дня? Меня успокоили — ничего не осветится без моего активного участия. При условии, что мой промысел будет не столь кровавым. Я пожал плечами — это зависит не от меня. Мои действия адекватны действиям врага. И только. Убивают детей, зверей и женщин ублюдочные беспредельщики. И поэтому закон должен действовать один: закон джунглей Амазонии. Для выродков.
— М-да, не быть мне генералом, — сказал на это Орешко. — Извини, Саша, ты сам во многом виноват… Откуда эта женщина?..
— Вопрос в другом, как меня удалось запасти [36]Фроликову? — спросил я. — Я был чистый…
— А почему они не вышли на нас? — удивился Никитин. — Давно тут был бы круговорот…
— Вот и я не понимаю, — признался я.
Вдруг Орешко цапнул мою куртку и принялся её мять. Я насторожился… и как озарение — сценка из моего сна. Да-да! Куртка! В руках у Лики. Она пыталась…
— Куртка! — заорал я. — Ну, конечно! Я не был в куртке… когда сюда!.. Ну, конечно!.. Что там в куртке?!
— Ничего, — ответил Орешко.
— О Господи! — завопил я. — Это не та куртка! Я же поменял их… там… в Смородино… Что там могло быть?
— Самое простое, — пожал плечами Орешко. — Радиопеленг, дружище.
— Ааа! Сделали меня, ссунки! — страдал я. — Какой я мудак.
— Не смею спорить, — заметил Орешко.
— Фроликову не жить. Живьем освежую крольчонка!..
— Не торопись, — предупредили меня. И я вынужден был согласиться: вначале дело, а уж потом эмоциональные взбрыки.
Дело, пока я спал мертвым сном, развивалось следующим образом: Сын ГПЧ получил-таки свои 100 (сто) миллионов вечнозеленых долларов за 10 (десять) тонн цветняка. [37]Не ахти какая сумма. Как говорят в южном городе Одессе, на семечки оно, конечно, хватит, а вот чтоб на фуникулере с дамой сердца в Стамбул махнуть! Хотя если цвет [38]провернуть в банковских хранилищах Урдюпинска, то можно приобрести несколько островов в безбрежном океане.
Проблема с золотом тоже практически решена по обоюдному согласию сторон. МВД (Ханин) обеспечивает охрану контейнера. ГБ (Фроликов) — самолет военно-транспортной авиации и вынужденную посадку в центре Европы. Должно быть, эта посадка очень огорчит столичного банкира с птичьей фамилией. И обрадует американизированного нового русского. Кстати, где-то там, в Альпийских горах, швейцарские банки; они тоже будут рады золотому запасу, владелец которого сможет взять хороший кредит для строительства, например, памятников Ленину на океанских островах.
— И какие наши действия? — поинтересовался я.
— Никаких, — ответил полковник Орешко. — Будем отслеживать ситуацию.
— Не понял, — сказал я.
— Ты хочешь войны? — спросил Орешко.
— А зачем тогда все надо было?
— Саша, я не ожидал, что все будет так высоко, — признался мой приятель. — Жара, Алекс, жара. [39]
— Но почему? — не понимал я.
— Потому! — с тихой яростью проговорил Орешко. — Потому, что груз будут охранять пятьдесят головорезов из ОМОНа…
— Ну и что?
— Тебе этого мало?
— Что еще?
— Саша, бойню я тебе не дам устроить, — предупредил полковник. Хватит универсамного побоища…
— Ты, командир, чего-то недоговариваешь, — ляпнул я.
— Иди ты… — взревел Орешко. — Я тебе говорю: будем отслеживать ситуацию…
— Я не лягавый, чтобы трусить по следу, — поднялся я. — Какие проблемы?.. Не хотите, как хотите…
— Прекрати, Алекс, — сказал Никитин. — Чего звонить? [40]
И тут, надо признаться, я психанул. Не выдержал всей галиматьи. Я заорал, что мне все осточертело, что пусть все они сидят в этой конуре и ведут наблюдения за парадняком [41]жизни. А с меня хватит. Я сам по себе. И никому не должен. И буду действовать так, как считаю нужным. Словом, позволил себе сучий балаган. Что никак не украсило моей автобиографии. Меня попытались урезонить, но я уже был на выходе. В расстроенных чувствах. Обидно, когда тебя держат за баландера. [42]Пока я дрых без задних ног, произошли неизвестные мне события. О которых мне не хотят говорить. Ну и пусть. Я — никто. Меня нет. Ни для кого. И если это так, я свободен. От всех обязательств. И все довольны. Даже я. Лишь один вопрос возникает: за что погибла Лика? За что? За что погибли Хлебов и Николай Григорьевич? За что погибают те, о которых я не знаю? Мною попользовались и выплюнули, как жвачку выплевывают дети. И черт со мной! Однако как быть с ними, кто положил свои жизни на алтарь Отчизны? Если выражаться высокопарным слогом. За что? Нет ответа.
Я сел в машину и вспомнил, что она уже мне не принадлежит. Операция закончилась — пора возвращать автостарушку государству. Ан нет! Пусть она ещё мне послужит. Пусть полковник Орешко спишет авто в утильсырье хозуправление поверит ему на слово.