Страница:
— А почему там, а не здесь?
— Что-что? Здесь хорошо, тепло…
Такой вот содержательный разговор двух сердечных друзей на телефонной линии СССР — Франция, где слышимость такая, что казалось, моя собеседница совсем рядом, в районном ДК имени XX Партсъезда.
В конце концов мне удалось понять, что Аня задерживается по причине уважительной. Какой? Супруг, бухнувшись в ножки, умолял не ломать через её красивое колено его успешную карьеру дипломата. Ему необходимо время, чтобы найти достойную замену той, которая так безрассудно решила выйти из манящей перспективами дипломатической орбиты. Ох, эти дипломаты, все у них не как у людей. Хотя, конечно, если жизнь считать футбольным матчем, то можно произвести замену хавбека на сучью морду. [67]Как говорится, у каждого тренера своя стратегия и тактика. Понятно, что для проведения успешной замены необходимо время. По мнению Ани, дней десять. Я хмыкнул про себя: за декаду мир можно перевернуть. Многократно. И где я буду через две недели?.. Словом, черт знает что и сбоку теща-мама. Думаю, что она в этой парижской истории играет не последнюю роль. Жаль, что я произвел на неё столь неизгладимое впечатление. Негативное. Своим невнятным ором и умыканием дочери в глухую, сельскую местность.
— А как там Эйфелева башня? — поинтересовался я на прощание.
— Что? — не поняла девушка. — Какая баня?
— Башня Эйфеля, родная. Как она там? Еще не упала?
— Как мама? Мама хорошо. Ей очень понравилась Эйфелева башня.
Маму бы в баню, корректно промолчал я и попросил Аню передать привет. Маме. От меня. На этой волнительно-положительной ноте мы и расстались, два милых, сердечных друга.
Следовательно, недели за две я должен промести хвостом, [68]чтобы встретить Аню у трапа авиалайнера с розами. Розы будут пахнуть морозцем и победой… Победой?.. Тут я чувствую себя розой на морозе и, вернувшись в ванную, плюхаюсь в теплую воду. И говорю себе: Саша, какие могут быть победы, когда ты, Смирнов-Сокольский, будешь выглядеть как эскимос среди пингвинов. Учись, студент, если не хочешь пролить слезу. [69]
Закончив купальный сезон, я снова взялся за книги. Время поговорить о мозгах. Не о тех, которые продаются смерзшимся куском в суповых наборах. О человеческом мозге. Если говорить упрощенно, то наш мозг — это решающее устройство, обрабатывающее каждую секунду более ста миллионов единиц информации. Мозг вмещает от шестидесяти до ста миллиардов нервных клеток нейтронов, выполняющих до десяти миллиардов вычислительных операций в секунду и окутанных квадриллионом связей. Каждый кубический сантиметр коры головного мозга вмещает около тысячи километров соединительных волокон. Можно ещё добавить: в нашей активной памяти содержится столько информации, что, пожелай мы изложить её типографским способом, потребуется двадцать миллионов томов.
Все это я к тому, что мозг есть архиважный и нежнейший инструментарий. Для всех нас. Однако с этим не хотят считаться как несознательные жены, избивающие свою вторую половину сковородами и скалками, так и криминализированные ученые, проводящие тайные опыты с биогенераторными объектами, коими являются люди. На подопытных воздействуют сверхнизкими или сверхвысокими частотами, то есть своеобразными ультразвуковыми скальпелями. После такой невидимой операции объект программируется на то или иное действие. Отныне он не человек, а мешок с дерьмом.
Можно предположить, что в нашем случае есть некий Центр, где находится общий терминал резонанса-генератора, через который и контролируются некоторые пациенты санатория им. С.М.Буденного. Запрограммированные, очевидно, на самоуничтожение. В момент опасности для тех, кто считает себя истинными хозяевами страны.
И что же? Я думаю, страна должна знать тех, кто держит ультразвуковой скальпель у её черепной коробки. Кто хирург у распластавшегося тела. Ху из кто? — повторю ещё раз вслед за одним политиком. Кто из ху? И на этот вопрос нужно дать исчерпывающий ответ. Наверное, я не в меру любопытен? Право, не самое плохое качество.
Знание — сила. И поэтому, проведя весь день за книгами, я почувствовал себя кандидатом наук. Профессором. Членом-корреспондентом АН СССР.
От буйного помешательства меня спасло появление полковника Орешко. Во фраке. Если бы он пришел голым и в цилиндре, я бы удивился меньше.
— Да вы, генерал, граф?
— От графа слышу, — нашелся мой приятель и потребовал, чтобы я привел себя в достойный этого звания вид.
Я натянул на тело смокинг и почувствовал себя пэром в Британском парламенте. Или графом на родной, российской козе. Однако делать было нечего — моего перевоплощения требовала оперативная обстановка.
На улице торжествовала зима. Небо было чистым и морозным. Горбились синие, вечерние сугробы. Мир преобразился; казалось, снег скрыл все его беды и нечистоты.
Мы сели в машину. Это была моя же автостарушка, оставленная мне за заслуги перед Отечеством. По признанию Орешко, он списал драндулет с баланса Управления как автосредство, превратившееся в металлолом. Что было близко к истине.
От мороза автостарушка закапризничала, и мне пришлось выразиться на языке, доступном даже карбюратору. Мотор простуженно закашлял, заскрипели «дворники» по стеклу, на холодном сиденье заерзал граф-полковник, и наконец, заснеженный мир сдвинулся — мы выехали со двора.
На дорогах расползлась снежная каша, и автобусы с троллейбусами елозили по ней, как слоны по льду.
От искрящегося снега возникало ощущение праздника. Бурного и, быть может, скандального.
У казино на Арбате теснились импортные колымаги. Чувствовалось, что на игровой уик-энд съезжается серьезная публика. Платежеспособная.
— И на что мы будем кувыркаться? — поинтересовался я, звеня мелочью. Граф, где ваши миллионы?
Полковник вздохнул и, вытащив пухленькую пачечку вечнозеленых донов, [70]разделил их поровну.
— Казенные. Желательно не проиграть. И даже выиграть.
— Ну, это навряд, — хмыкнул я. — Если Бог не поможет.
— Мы же атеисты, — вздохнул Орешко. И предупредил: — Не увлекайся, Алекс. Будь благоразумен, как монах.
— Буду соответствовать ситуации, — уклончиво ответил я.
— Значит, пустишь бак [71]в дым, — отрезюмировал полковник.
— Фик-фок, граф, — буркнул я. — Не бойся, сбацаем чечетку на голове у клиента.
И мы отправились в злачное местечко. На входе нас встречала любезная служба безопасности с портативным металлоискателем. Оружия у современных графов не оказалось, и они прошествовали в глубь сказочных залов. Выдрессированный персонал улыбался нам, как родным. Сукно на столах отливало изумрудом морских волн. Над ними, мебельными волнами, звучали сладкие голоса сирен:
— Делайте ставки, господа!.. Ставки сделаны, господа!.. Спасибо.
Сдержанная в эмоциях (пока) публика делала ставки, но скромные. Для конспирации мы обменяли часть казенной наличности на разноцветные фишки. И пошли в бар. Наш будущий друг Гоша Гаранян задерживался. Мы взбодрились чашечками кофе — окружающий нас мир был молод, уверен, вальяжен, моден и себе на уме. Мужская часть состояла то ли из бизнесменов, то ли из бандитов; женская — то ли дамы света, то ли наоборот: дамы полусвета трех вокзалов. Словом, обстановка располагала к культурному отдыху.
Наконец Орешко оживился, прострелив глазами пространство.
— Великолепный Гоша!
Отнюдь. Гоша не был великолепен. Серенький, неказистый совслужащий с мелким, хотя и выразительным, энергичным лицом.
— Что это за тля в обмороке? — удивился я.
— Э-э-э, Саша, не торопись с выводами, — предупредил полковник. Жизнь полна неожиданностей.
Я пожал плечами: поживем — увидим. И, словно услышав меня, наш подопечный скроил решительную, уморительно зверскую рожу и устремился к кассе. Там долго менял деньги на фишки, кокетничал вовсю с девичьим коллективом. Коллектив с мучительной радостью отвечал клиенту взаимностью. Наконец загадочный игрок подошел к центральному столу. Там его приветствовали сдержанными поклонами. На что туфтальщик [72]гаркнул:
— Ну, что, господа, продрыщщщимся?!
Господа сделали вид, что эти слова к ним не относятся. Орешко с графской грациозностью толкнул меня в бок, и мы тоже решили поучаствовать в вышеназванном процессе. То есть испытать свое счастье на собственной же шкуре.
— Господа, делайте ставки!
Но, к моему удивлению, засекреченный ученый не спешил принимать активное участие в игре. Он, вытащив миниатюрный компьютер, принялся выщелкивать всевозможные комбинации цифр. Пока все проигрывали, в том числе и я, хитрый кандидат наук со сдержанной страстью заносил в машинную память цифры — строгих посланцев Божьей воли.
Цифры, если это кому интересно, были такие: 9, 15, 18, 2, 36, 17, 29, 14, 31.
— Господа! Делайте свои ставки, — снова прозвучал магический милый голосок крупье.
Я снова потянулся к столу. Укоризненный взгляд графа Орешко придержал мою расточительную руку. От страха за казенные тугрики я уронил пятидесятидолларовую фишку на квадратик с цифрой 13.
Мать моя рулетка! 13! Чур меня, чур! Я уж хотел взять обратно фишку, да вдруг рядом с моей пластмассой выросла горка. Горка из фишек. Ее владельцем оказался великолепный Гоша. Мгновенно огненным взором он опалил соперника в моем лице, однако чувства свои сумел сдержать.
— Ставки сделаны, господа! — предупредил крупье. — Внимание!
Рулетка закрутилась. По её эллипсоидному полю запрыгал, если говорить красиво, шарик Судьбы. Игроки следили за ним, как кролики за удавом.
Затем раздался несдержанный, радостный вопль, и все присутствующие за столом увидели шарик в лунке с цифрой «13». А ещё говорят, что чудес на свете не бывает.
Вопил не я. И даже не Орешко. Хотя имел на это полное моральное право: мы сохранили казенные ассигнации и даже приумножили их. Орал великолепный Гоша: лопатка крупье собрала гору фишек имени пика Коммунизма и отправила её баловню судьбы.
Между тем игра продолжалась. Пока мы с Орешко подсчитывали барыши, крупье выбрасывал шарик с педантичностью идиота. Рулетка крутилась как заводная. Наш подопечный продолжал выщелкивать на своем компьютере цифровые комбинации.
— Может, на сегодня хватит? — проговорил полковник.
— Ты что, граф? — удивился я. — Всего-то фунт дыма? [73]
— Нет дыма без огня, — предупредил меня Орешко.
И был прав: угли скандала тлели, как забытый туристами в лесу костерок. Наш подопечный, всласть наигравшись в компьютер, неожиданно, в последнюю секунду, плюхнул основную часть своих пластмассовых сокровищ на квадрат с цифрой «29».
Никто не успел последовать его примеру. Даже я. С моей-то реакцией? Что и говорить: зазевался Смирнов-Сокольский.
Веселый шарик побежал по известному одному Богу кругу-маршруту. Публика затаила дыхание. Хитрый великовозрастный шалун Георгий Гаранян следил за металлическим мячиком, как удав за кроликом.
И все бы ничего, да Судьба, как известно, девушка капризная, может повернуться к избраннику и бедром. Что она, кокетливая, и сделала в данном случае. Шарик, взбрыкнув, точно от подлой подножки, спрятался в лунке с цифрой «28». Как сказал Поэт, а счастье было так возможно.
Великий игрок не поверил частнособственническим глазам, наливаясь дурной кровью; потом заорал, как в родных кавказских горах:
— Жулье! Ворье! Блядье! — и ещё что-то на незнакомом общественности языке, похожем на орлиный клекот.
Мать моя рулетка! И это в самой сердцевине белокаменной? В обществе всевозможных графов, лордов, новых русских и всех остальных пэров. Ну и времена, посмею повторить за древними, ну и нравы, мать вашу так, господа!
Что же потом? Появилась учтивая до тошноты служба безопасности секьюрити в лице трех мордоворотов и одного митрютки [74]— руководителя. Великолепного, но визжащего Гошу привычно взяли под руки и понесли в бар. Вероятно, для профилактической беседы по душам. За чашечкой кофе.
Надо признаться, игра сразу потеряла интерес. Публика была зажата в тисках условностей: все хотели казаться лучше, чем они есть на самом деле. Особенно в этой мимикрии преуспевали дамы полусвета, старающиеся спрятать за гримом и уксусными улыбками свою социалистическую, скажем так, сущность. Однако не будем отвлекаться и продолжим наше бесхитростное повествование.
Через четверть часа наш подопечный вернулся на свое боевое место. Лучше бы он не возвращался. Гоша был пьян в лоскуты, как выражаются в обществе трезвости. Рыгнув на благоухающую французскими духами (ах, Париж-Париж!) публику, доблестный Гаранян изрек:
— Господа! Прошу прощения! Ик! Я вас всех люблю! Ик! И в анфас, и в профиль!.. Мадам, прис бель де меф ангруаз ля фам. — И, цапнув свои оставшиеся фишки, принялся метать их в глубокие и удобные декольте благородных девиц. — Мадам, шипси апорте дусманс иси! [75]
Понятно, что все жертвы столь извращенного посягательства на честь свою завизжали, как кикиморы на таежной опушке в полнолунную ночь.
Мы с Орешко переглянулись: наступило наше время «Ч». Сделав вид, что разбойник с араратских горных вершин наш лучший друг, мы, как секьюрити, подхватили его за шаловливые ручки и понесли в бар. Чтобы за чашечкой кофе обсудить все текущие проблемы.
Силой утопив нашего друга в кресле, мы по его же требованию заказали гремучую смесь с романтически песенным названием «Сиреневый туман». И себе тоже. За компанию.
— Ребята, а вы кто такие? — интересовался великолепный Гоша. — Вы бандиты или люди? Бандитское гнездо, братцы! Я вам скажу! Машину дурят! Вы видели?.. Компьютер последнего поколения!.. Что за страна чудес?.. Не понимаю! Какое-то леже-бомбе! [76]— Вспомнил: — Да, я не представился: Гера, можно — Гаррик! Или Гораций! Выбирайте, господа!..
Мы выбрали первое имя и представились сами. Вернее, Орешко представил только меня, Смирнова-Сокольского. Для нашего собеседника этого было достаточно; он поднял тост за всех нас, способных уйти от суровой реальности в мир грез, и предложил надраться до состояния нетрудоспособности (временной).
Я сделал знак полковнику, что весь алкогольный удар принимаю на себя, и мы с Горацием врезали по коктейлю… Потом ещё по одному… И еще… И сиреневый, благоухающий туман вплыл в мои несчастные мозги, как океанский лайнер «Михаил Светлов» в гавань острова Майорки.
Мой бронированный зековской пищей желудок работал с полной нагрузкой. Блевать, извините, хотелось часто, словно мы все находились на борту парохода, качающегося на девятибалльных штормовых волнах. Мать моя Родина, прости своих славных сыновей. Прости и пойми: долг превыше всего. Если даже он находится на дне бутылки. Или стакана.
Словом, праздник удался на славу. Особенно для двоих. Третьему не повезло. Он блюл интересы обороноспособности Отечества. И был безобразно трезв, как слон в Африке.
Африка-Африка… «На свете нет ничего прекраснее Африки… как нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то…»
Не помню, кто это написал, но знаю точно, что писака плохо закончил свой длинный день. Если жизнь считать днем. Он любил охотиться на слонов, львов, тигров, жирафов и на прочую беззащитную живность из экзотического рая. Потом, очевидно, утомившись от бесконечной успешной охоты, разрядил свое ружье. Себе в пасть. Зря он это сделал. Не подумал о живых. Ведь им пришлось собирать разметавшиеся по кустам мозги. Дело это, надо признать, малоприятное и хлопотное, как сбор сахарного тростника. Более того, мозги есть национальное достояние, их надо беречь. Без мозгов человек — не человек. Он или труп. Или зомби.
…нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то… Как ошибался классик мировой литературы. Лучше бы я не просыпался вовсе.
Боль. Было такое впечатление, что варварские руки хирурга извлекли из моей черепной коробки мои же мозги и шваркнули их в помойное ведро, где плескался едкий, убойный коктейль «Сиреневый туман», а пустое пространство головы залили плавленым свинцом. Бррр!
С трудом приоткрыв глаза, я обнаружил свое отравленное тело в своей квартире. Это радовало. Но было ещё одно тело. И тоже подозрительно сиреневого, безжизненного цвета. Я вспомнил, что это тело принадлежит Горацию, дитю гор. Требовалось срочное лечение. К счастью, лекарство оказалось под рукой. Бутылка коньяка как приз в лотерее, где главный выигрыш — человеческая жизнь.
Я и мой неожиданный как бы гость молча поправили общее состояние своих измученных организмов. Свинцово-однотонные краски мира исчезли вместе с болью. За окном кружили, искрясь под солнцем, рафинадные снежинки.
— Зима? — удивился мой гость. — А я где?
— В СССР, — ответил я.
— А ты кто?
— А ты кто?
— Я — Гера, можно — Гаррик, с двумя «р», или Гораций.
— Тогда я Смирнов-Сокольский.
— Тебя я видел. — Осмотрелся. — А где второй?
— Кто?
— Ну, Сокольский…
— Я в одном лице. Так бывает. Неужели ты, Гораций, все забыл, что вчера было?
— Почему? Все помню. Но с трудом.
— Ну, как играли в рулетку.
— Ууу, проиграл?
— В дым, в туман, мой друг Горацио.
— Е'их мать-рулетку! Жулье! Сам же свидетель!.. А у меня система, просчитанная компьютером… Так они и машину натянули, как глаз на жопу! Жуть.
Я пожал плечами: что делать? У каждого свой маленький бизнес. Рыночные, мать её демократию, отношения. За все надо платить, даже за удовольствия. О «Сиреневом тумане» лучше уж умолчать, как о символе нашего разлагающегося бытия.
— Бррр! Какая это гадость, — проговорил Гаррик. — Вся наша жизнь.
— Что делать? — вздохнул я, как Принц Датский. — Надо быть, Гораций. Надо жить. Надо шевелить мозгами, — и как бы нечаянно сбросил на ногу собеседнику книжный кирпич.
Великолепный Гоша обматерил меня, но книгу поднял. И удивился: неужели я, Смирнов-Сокольский, тоже занимаюсь проблемами психологии и парапсихологии? Почему тоже? — в свою очередь удивился я. Ученый Гаранян увильнул от прямого ответа, сказав лишь, что занимается некоторыми проблемами, связанными с человеческим мозгом. Одна проблема, отреагировал я на это, — финансирование. Деньги на революции и путчи изыскиваются, а на разработки того, что кипит в человеческом горшке, нет. Наука о мозге хиреет, как саксаул в Антарктиде. Беда. И горе моей Родине.
— Нашей, — поправил меня Гаранян. И пронзительно посмотрел на пустой стакан. — Ап! — И стакан вдруг от его взгляда сдвинулся и заскользил по столу. И упал в мои руки. Я открыл рот. Иллюзионист расхохотался, довольный собой. — Детские все это шалости…
— Перемещение предметов в пространстве с помощью целенаправленного волевого импульса, — прокомментировал я. — Телекинез.
— Вот именно, — хмыкнул Гаррик. — Но это все чепуха. Есть серьезные разработки. Телепатия, например…
— Не может быть, — не поверил я.
— Я тебе говорю, — ударил себя в грудь Гораций. — Есть одна Контора, больно серьезная и ультрасекретная… Даже я там шестерка… Хотя есть лохматая лапа…
— Дела! — восхитился я. — Слава Богу, есть кому защитить Отчизну. — И предложил выпить за тех, кто стоит на страже наших государственных интересов.
— Нет, пьем только за Родину, — сказал Гера. — Все эти государственные интересы кончаются мордобоем.
— Это в самую точку! — польстил я собутыльнику.
— А ты мне нравишься, Смирнов-Сокольский. Я, кажется, твою статью читал… Где, не помню…
— В «Мурзилке», — отшутился я. — Давай за нас, ученых, любящих свое Отечество!
— Это в самую точку, — польстил мне собутыльник. — Слушай, а давай я за тебя похлопочу? А что? Конторе головы нужны!
— Сомневаюсь я, — занервничал. — Не люблю ответственности. И потом: кто меня с улицы возьмет?
— Какая улица? Я, Гера, — лучшая рекомендация! Ты меня уважаешь?
— Уважаю, Гораций, но…
— Цыц! — И, цапнув телефонный аппарат, неверной рукой набрал известный только ему номер. (Номер я запомнил, так, на всякий случай.) — Профессора Гараняна, дорогая! — Подмигнул, потом заклекотал на своем родном, горном языке. О чем они, племянник и дядя, говорили, можно было только догадываться. По выражению лица великолепного Гоши, впрочем, нетрудно было понять, что беседа протекала в трудном русле для моего нового друга. Кажется, его посылали туда, откуда мы все вышли. А вышли мы, как известно, из народа. Утешить себя Гаррик мог лишь тем, что его посылали вместе со мной. Наконец, бросив трубку, неуемный ученый плюнул в сердцах. Бюрократы! Верят бумаге, не человеку! Ууу, крючкотворы!.. У тебя документы там, публикации?..
— Все в полном порядке, — пожал я плечами. — А что?
— Наживку я бросил. Может, проглотят?.. Собственной тени боятся, суки!
— А ну их всех к лешему, — махнул я рукой. — Надо быть выше обстоятельств, мой друг Горацио.
— Плохо меня знаешь, — буркнул великолепный Гоша. — Дружба сильнее всех обстоятельств. Я, бля, буду не я!
Я уж был не рад, что связался с таким ярым поборником справедливости и мужской дружбы. Кажется, Орешко обмишурился в легкой надежде забросить разведчика в моем лице в тыл врага. Меня ждет бесславный крест. [77]Впрочем, зачем крестить, если можно психотерапевтическим массажем сделать из человека милого и жизнерадостного идиота, равного по интеллекту придорожному репейнику.
М-да. Лучше бы я не просыпался. Зачем? Чтобы попозже уснуть вечным сном? Светлая перспектива, что и говорить.
А что же мой новый друг Горацио? Реквизировав документы и журнальные публикации Смирнова-Сокольского, он с угрюмой решительностью отправился мараться. [78]
Я уже ничего не понимал. Неужели все так просто: нашли безупречного пропитого лебедя, [79]на котором сможем свободно влететь в запретную зону им. Семена Буденного? Не думаю, что в этой зоне трудятся одни ударники социалистического труда. Если зона принадлежит ПГУ, из меня сделают омлет по-лубянски. Или, в лучшем случае, задумчивого, повторюсь, зомби. Уж не знаю, что лучше.
Мои сомнения развеял полковник Орешко. Правда, пришел он ближе к вечеру, сохраняя, вероятно, инкогнито. Поскольку моя квартира была радиофицирована, мой приятель находился в курсе всех перипетий дела. На мои недоуменные многочисленные вопросы он отвечал спокойно и уверенно. Во-первых, я много пью, это вредно для моей печени и нашей Акции; во-вторых, я забываю, что я — не я, а Смирнов-Сокольский, более того, моя карточка [80]практически неизвестна широкому кругу новых оперсосов, [81]и поэтому я могу смело выгуливать себя в секретной зоне санатория в качестве м.н.с. или доцента; в-третьих, великолепный Гоша выступает лишь в качестве отмычки; в-четвертых, через день я должен быть готов к выполнению миссии. Я высказал сомнения по поводу сроков. Чего-то недоговаривая, Орешко ответил, что, мол, все находится под контролем.
Чувствую, опять меня, как мормышку… Хотя ради истины я готов превратиться в черта бритого, в птицу счастья завтрашнего дня, в тухлого зомбированного субъекта.
— Кстати, тебе, лекарь-доцент, привет от Никитина и Резо, — вспомнил полковник.
— Как они там?
— На боевом посту, — хмыкнул Орешко. — У Резо зажило, как на собаке. Рвется в бой.
— Может быть, в помощь мне? Лаборантом? — предложил я.
— А лучше всем нам на «тэ-восемьдесят», — сурово проговорил без пяти минут генерал. — Саша, пойми, никакой грубой самодеятельности, только ходи, смотри, запоминай. Всегда успеем разбомбить гнездо.
— Ой, что-то ты темнишь, граф! — не выдержал я. — Что за хождения по мукам? Мне этого мало. Если я что-нибудь размотаю…
И тут мой приятель заорал не своим голосом и затопал ногами; таким я его никогда не видел. Что-что, а вывести из себя человека я могу. Смысл ора заключался в строгом предупреждении меня о том, чтобы я и думать не смел о действиях, которые могут нанести вред Акции.
— А если мне будет угрожать смертельная опасность? — поинтересовался я.
— Избегай её, как чумы, — с любезной улыбкой отвечал полковник. — Ты это умеешь.
— А если?..
— Никаких «если»! — отрезал Орешко. — Ты мне нужен живым героем. — И вытащил из своего «дипломата» пухлую казенную папку. — Прошу…
— Что сие за труд?
— Я всегда выполняю просьбы трудящихся, — и передал мне папку. Это было личное дело моего отца в ксероксном исполнении. — Саша, здесь все.
— Спасибо, — сказал я. — Буду благодарен по гроб жизни.
— Вот этого не надо, дружище, — ответил полковник Орешко и ушел служить Отечеству.
Я остался один. В таких случаях необходимо быть одному. Прошлое лучше понимается в одиночестве.
Отец был молод и вихраст на фотографии, впечатанной в учетный лист командирского состава НКВД. Если бы не дата — 1937, - то можно было бы решить, что на фото я. Я? Не буду ничего говорить и тем более осуждать те трудные, яростные, кровавые и великие годы ломки. Я не буду плевать в лица своих мужественных родных. Они жили, как могли. И многие жили, как могли. И даже это считалось подвигом. Сейчас всевозможные картавящие, улыбчивые, нечистоплотные демослахудры требуют покаяния. Они брызжут ядовитой слюной и визжат на наших отцов и дедов, чтобы те повинились.
Что я на это хочу сказать? Всем вам — минетчицам, не выговаривающим слово «Родина». Засуньте, говорю я вам, свою минесованную метлу
— Что-что? Здесь хорошо, тепло…
Такой вот содержательный разговор двух сердечных друзей на телефонной линии СССР — Франция, где слышимость такая, что казалось, моя собеседница совсем рядом, в районном ДК имени XX Партсъезда.
В конце концов мне удалось понять, что Аня задерживается по причине уважительной. Какой? Супруг, бухнувшись в ножки, умолял не ломать через её красивое колено его успешную карьеру дипломата. Ему необходимо время, чтобы найти достойную замену той, которая так безрассудно решила выйти из манящей перспективами дипломатической орбиты. Ох, эти дипломаты, все у них не как у людей. Хотя, конечно, если жизнь считать футбольным матчем, то можно произвести замену хавбека на сучью морду. [67]Как говорится, у каждого тренера своя стратегия и тактика. Понятно, что для проведения успешной замены необходимо время. По мнению Ани, дней десять. Я хмыкнул про себя: за декаду мир можно перевернуть. Многократно. И где я буду через две недели?.. Словом, черт знает что и сбоку теща-мама. Думаю, что она в этой парижской истории играет не последнюю роль. Жаль, что я произвел на неё столь неизгладимое впечатление. Негативное. Своим невнятным ором и умыканием дочери в глухую, сельскую местность.
— А как там Эйфелева башня? — поинтересовался я на прощание.
— Что? — не поняла девушка. — Какая баня?
— Башня Эйфеля, родная. Как она там? Еще не упала?
— Как мама? Мама хорошо. Ей очень понравилась Эйфелева башня.
Маму бы в баню, корректно промолчал я и попросил Аню передать привет. Маме. От меня. На этой волнительно-положительной ноте мы и расстались, два милых, сердечных друга.
Следовательно, недели за две я должен промести хвостом, [68]чтобы встретить Аню у трапа авиалайнера с розами. Розы будут пахнуть морозцем и победой… Победой?.. Тут я чувствую себя розой на морозе и, вернувшись в ванную, плюхаюсь в теплую воду. И говорю себе: Саша, какие могут быть победы, когда ты, Смирнов-Сокольский, будешь выглядеть как эскимос среди пингвинов. Учись, студент, если не хочешь пролить слезу. [69]
Закончив купальный сезон, я снова взялся за книги. Время поговорить о мозгах. Не о тех, которые продаются смерзшимся куском в суповых наборах. О человеческом мозге. Если говорить упрощенно, то наш мозг — это решающее устройство, обрабатывающее каждую секунду более ста миллионов единиц информации. Мозг вмещает от шестидесяти до ста миллиардов нервных клеток нейтронов, выполняющих до десяти миллиардов вычислительных операций в секунду и окутанных квадриллионом связей. Каждый кубический сантиметр коры головного мозга вмещает около тысячи километров соединительных волокон. Можно ещё добавить: в нашей активной памяти содержится столько информации, что, пожелай мы изложить её типографским способом, потребуется двадцать миллионов томов.
Все это я к тому, что мозг есть архиважный и нежнейший инструментарий. Для всех нас. Однако с этим не хотят считаться как несознательные жены, избивающие свою вторую половину сковородами и скалками, так и криминализированные ученые, проводящие тайные опыты с биогенераторными объектами, коими являются люди. На подопытных воздействуют сверхнизкими или сверхвысокими частотами, то есть своеобразными ультразвуковыми скальпелями. После такой невидимой операции объект программируется на то или иное действие. Отныне он не человек, а мешок с дерьмом.
Можно предположить, что в нашем случае есть некий Центр, где находится общий терминал резонанса-генератора, через который и контролируются некоторые пациенты санатория им. С.М.Буденного. Запрограммированные, очевидно, на самоуничтожение. В момент опасности для тех, кто считает себя истинными хозяевами страны.
И что же? Я думаю, страна должна знать тех, кто держит ультразвуковой скальпель у её черепной коробки. Кто хирург у распластавшегося тела. Ху из кто? — повторю ещё раз вслед за одним политиком. Кто из ху? И на этот вопрос нужно дать исчерпывающий ответ. Наверное, я не в меру любопытен? Право, не самое плохое качество.
Знание — сила. И поэтому, проведя весь день за книгами, я почувствовал себя кандидатом наук. Профессором. Членом-корреспондентом АН СССР.
От буйного помешательства меня спасло появление полковника Орешко. Во фраке. Если бы он пришел голым и в цилиндре, я бы удивился меньше.
— Да вы, генерал, граф?
— От графа слышу, — нашелся мой приятель и потребовал, чтобы я привел себя в достойный этого звания вид.
Я натянул на тело смокинг и почувствовал себя пэром в Британском парламенте. Или графом на родной, российской козе. Однако делать было нечего — моего перевоплощения требовала оперативная обстановка.
На улице торжествовала зима. Небо было чистым и морозным. Горбились синие, вечерние сугробы. Мир преобразился; казалось, снег скрыл все его беды и нечистоты.
Мы сели в машину. Это была моя же автостарушка, оставленная мне за заслуги перед Отечеством. По признанию Орешко, он списал драндулет с баланса Управления как автосредство, превратившееся в металлолом. Что было близко к истине.
От мороза автостарушка закапризничала, и мне пришлось выразиться на языке, доступном даже карбюратору. Мотор простуженно закашлял, заскрипели «дворники» по стеклу, на холодном сиденье заерзал граф-полковник, и наконец, заснеженный мир сдвинулся — мы выехали со двора.
На дорогах расползлась снежная каша, и автобусы с троллейбусами елозили по ней, как слоны по льду.
От искрящегося снега возникало ощущение праздника. Бурного и, быть может, скандального.
У казино на Арбате теснились импортные колымаги. Чувствовалось, что на игровой уик-энд съезжается серьезная публика. Платежеспособная.
— И на что мы будем кувыркаться? — поинтересовался я, звеня мелочью. Граф, где ваши миллионы?
Полковник вздохнул и, вытащив пухленькую пачечку вечнозеленых донов, [70]разделил их поровну.
— Казенные. Желательно не проиграть. И даже выиграть.
— Ну, это навряд, — хмыкнул я. — Если Бог не поможет.
— Мы же атеисты, — вздохнул Орешко. И предупредил: — Не увлекайся, Алекс. Будь благоразумен, как монах.
— Буду соответствовать ситуации, — уклончиво ответил я.
— Значит, пустишь бак [71]в дым, — отрезюмировал полковник.
— Фик-фок, граф, — буркнул я. — Не бойся, сбацаем чечетку на голове у клиента.
И мы отправились в злачное местечко. На входе нас встречала любезная служба безопасности с портативным металлоискателем. Оружия у современных графов не оказалось, и они прошествовали в глубь сказочных залов. Выдрессированный персонал улыбался нам, как родным. Сукно на столах отливало изумрудом морских волн. Над ними, мебельными волнами, звучали сладкие голоса сирен:
— Делайте ставки, господа!.. Ставки сделаны, господа!.. Спасибо.
Сдержанная в эмоциях (пока) публика делала ставки, но скромные. Для конспирации мы обменяли часть казенной наличности на разноцветные фишки. И пошли в бар. Наш будущий друг Гоша Гаранян задерживался. Мы взбодрились чашечками кофе — окружающий нас мир был молод, уверен, вальяжен, моден и себе на уме. Мужская часть состояла то ли из бизнесменов, то ли из бандитов; женская — то ли дамы света, то ли наоборот: дамы полусвета трех вокзалов. Словом, обстановка располагала к культурному отдыху.
Наконец Орешко оживился, прострелив глазами пространство.
— Великолепный Гоша!
Отнюдь. Гоша не был великолепен. Серенький, неказистый совслужащий с мелким, хотя и выразительным, энергичным лицом.
— Что это за тля в обмороке? — удивился я.
— Э-э-э, Саша, не торопись с выводами, — предупредил полковник. Жизнь полна неожиданностей.
Я пожал плечами: поживем — увидим. И, словно услышав меня, наш подопечный скроил решительную, уморительно зверскую рожу и устремился к кассе. Там долго менял деньги на фишки, кокетничал вовсю с девичьим коллективом. Коллектив с мучительной радостью отвечал клиенту взаимностью. Наконец загадочный игрок подошел к центральному столу. Там его приветствовали сдержанными поклонами. На что туфтальщик [72]гаркнул:
— Ну, что, господа, продрыщщщимся?!
Господа сделали вид, что эти слова к ним не относятся. Орешко с графской грациозностью толкнул меня в бок, и мы тоже решили поучаствовать в вышеназванном процессе. То есть испытать свое счастье на собственной же шкуре.
— Господа, делайте ставки!
Но, к моему удивлению, засекреченный ученый не спешил принимать активное участие в игре. Он, вытащив миниатюрный компьютер, принялся выщелкивать всевозможные комбинации цифр. Пока все проигрывали, в том числе и я, хитрый кандидат наук со сдержанной страстью заносил в машинную память цифры — строгих посланцев Божьей воли.
Цифры, если это кому интересно, были такие: 9, 15, 18, 2, 36, 17, 29, 14, 31.
— Господа! Делайте свои ставки, — снова прозвучал магический милый голосок крупье.
Я снова потянулся к столу. Укоризненный взгляд графа Орешко придержал мою расточительную руку. От страха за казенные тугрики я уронил пятидесятидолларовую фишку на квадратик с цифрой 13.
Мать моя рулетка! 13! Чур меня, чур! Я уж хотел взять обратно фишку, да вдруг рядом с моей пластмассой выросла горка. Горка из фишек. Ее владельцем оказался великолепный Гоша. Мгновенно огненным взором он опалил соперника в моем лице, однако чувства свои сумел сдержать.
— Ставки сделаны, господа! — предупредил крупье. — Внимание!
Рулетка закрутилась. По её эллипсоидному полю запрыгал, если говорить красиво, шарик Судьбы. Игроки следили за ним, как кролики за удавом.
Затем раздался несдержанный, радостный вопль, и все присутствующие за столом увидели шарик в лунке с цифрой «13». А ещё говорят, что чудес на свете не бывает.
Вопил не я. И даже не Орешко. Хотя имел на это полное моральное право: мы сохранили казенные ассигнации и даже приумножили их. Орал великолепный Гоша: лопатка крупье собрала гору фишек имени пика Коммунизма и отправила её баловню судьбы.
Между тем игра продолжалась. Пока мы с Орешко подсчитывали барыши, крупье выбрасывал шарик с педантичностью идиота. Рулетка крутилась как заводная. Наш подопечный продолжал выщелкивать на своем компьютере цифровые комбинации.
— Может, на сегодня хватит? — проговорил полковник.
— Ты что, граф? — удивился я. — Всего-то фунт дыма? [73]
— Нет дыма без огня, — предупредил меня Орешко.
И был прав: угли скандала тлели, как забытый туристами в лесу костерок. Наш подопечный, всласть наигравшись в компьютер, неожиданно, в последнюю секунду, плюхнул основную часть своих пластмассовых сокровищ на квадрат с цифрой «29».
Никто не успел последовать его примеру. Даже я. С моей-то реакцией? Что и говорить: зазевался Смирнов-Сокольский.
Веселый шарик побежал по известному одному Богу кругу-маршруту. Публика затаила дыхание. Хитрый великовозрастный шалун Георгий Гаранян следил за металлическим мячиком, как удав за кроликом.
И все бы ничего, да Судьба, как известно, девушка капризная, может повернуться к избраннику и бедром. Что она, кокетливая, и сделала в данном случае. Шарик, взбрыкнув, точно от подлой подножки, спрятался в лунке с цифрой «28». Как сказал Поэт, а счастье было так возможно.
Великий игрок не поверил частнособственническим глазам, наливаясь дурной кровью; потом заорал, как в родных кавказских горах:
— Жулье! Ворье! Блядье! — и ещё что-то на незнакомом общественности языке, похожем на орлиный клекот.
Мать моя рулетка! И это в самой сердцевине белокаменной? В обществе всевозможных графов, лордов, новых русских и всех остальных пэров. Ну и времена, посмею повторить за древними, ну и нравы, мать вашу так, господа!
Что же потом? Появилась учтивая до тошноты служба безопасности секьюрити в лице трех мордоворотов и одного митрютки [74]— руководителя. Великолепного, но визжащего Гошу привычно взяли под руки и понесли в бар. Вероятно, для профилактической беседы по душам. За чашечкой кофе.
Надо признаться, игра сразу потеряла интерес. Публика была зажата в тисках условностей: все хотели казаться лучше, чем они есть на самом деле. Особенно в этой мимикрии преуспевали дамы полусвета, старающиеся спрятать за гримом и уксусными улыбками свою социалистическую, скажем так, сущность. Однако не будем отвлекаться и продолжим наше бесхитростное повествование.
Через четверть часа наш подопечный вернулся на свое боевое место. Лучше бы он не возвращался. Гоша был пьян в лоскуты, как выражаются в обществе трезвости. Рыгнув на благоухающую французскими духами (ах, Париж-Париж!) публику, доблестный Гаранян изрек:
— Господа! Прошу прощения! Ик! Я вас всех люблю! Ик! И в анфас, и в профиль!.. Мадам, прис бель де меф ангруаз ля фам. — И, цапнув свои оставшиеся фишки, принялся метать их в глубокие и удобные декольте благородных девиц. — Мадам, шипси апорте дусманс иси! [75]
Понятно, что все жертвы столь извращенного посягательства на честь свою завизжали, как кикиморы на таежной опушке в полнолунную ночь.
Мы с Орешко переглянулись: наступило наше время «Ч». Сделав вид, что разбойник с араратских горных вершин наш лучший друг, мы, как секьюрити, подхватили его за шаловливые ручки и понесли в бар. Чтобы за чашечкой кофе обсудить все текущие проблемы.
Силой утопив нашего друга в кресле, мы по его же требованию заказали гремучую смесь с романтически песенным названием «Сиреневый туман». И себе тоже. За компанию.
— Ребята, а вы кто такие? — интересовался великолепный Гоша. — Вы бандиты или люди? Бандитское гнездо, братцы! Я вам скажу! Машину дурят! Вы видели?.. Компьютер последнего поколения!.. Что за страна чудес?.. Не понимаю! Какое-то леже-бомбе! [76]— Вспомнил: — Да, я не представился: Гера, можно — Гаррик! Или Гораций! Выбирайте, господа!..
Мы выбрали первое имя и представились сами. Вернее, Орешко представил только меня, Смирнова-Сокольского. Для нашего собеседника этого было достаточно; он поднял тост за всех нас, способных уйти от суровой реальности в мир грез, и предложил надраться до состояния нетрудоспособности (временной).
Я сделал знак полковнику, что весь алкогольный удар принимаю на себя, и мы с Горацием врезали по коктейлю… Потом ещё по одному… И еще… И сиреневый, благоухающий туман вплыл в мои несчастные мозги, как океанский лайнер «Михаил Светлов» в гавань острова Майорки.
Мой бронированный зековской пищей желудок работал с полной нагрузкой. Блевать, извините, хотелось часто, словно мы все находились на борту парохода, качающегося на девятибалльных штормовых волнах. Мать моя Родина, прости своих славных сыновей. Прости и пойми: долг превыше всего. Если даже он находится на дне бутылки. Или стакана.
Словом, праздник удался на славу. Особенно для двоих. Третьему не повезло. Он блюл интересы обороноспособности Отечества. И был безобразно трезв, как слон в Африке.
Африка-Африка… «На свете нет ничего прекраснее Африки… как нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то…»
Не помню, кто это написал, но знаю точно, что писака плохо закончил свой длинный день. Если жизнь считать днем. Он любил охотиться на слонов, львов, тигров, жирафов и на прочую беззащитную живность из экзотического рая. Потом, очевидно, утомившись от бесконечной успешной охоты, разрядил свое ружье. Себе в пасть. Зря он это сделал. Не подумал о живых. Ведь им пришлось собирать разметавшиеся по кустам мозги. Дело это, надо признать, малоприятное и хлопотное, как сбор сахарного тростника. Более того, мозги есть национальное достояние, их надо беречь. Без мозгов человек — не человек. Он или труп. Или зомби.
…нет ничего прекраснее, чем просыпаться утром, не зная, что принесет тебе день, но зная, что он принесет что-то… Как ошибался классик мировой литературы. Лучше бы я не просыпался вовсе.
Боль. Было такое впечатление, что варварские руки хирурга извлекли из моей черепной коробки мои же мозги и шваркнули их в помойное ведро, где плескался едкий, убойный коктейль «Сиреневый туман», а пустое пространство головы залили плавленым свинцом. Бррр!
С трудом приоткрыв глаза, я обнаружил свое отравленное тело в своей квартире. Это радовало. Но было ещё одно тело. И тоже подозрительно сиреневого, безжизненного цвета. Я вспомнил, что это тело принадлежит Горацию, дитю гор. Требовалось срочное лечение. К счастью, лекарство оказалось под рукой. Бутылка коньяка как приз в лотерее, где главный выигрыш — человеческая жизнь.
Я и мой неожиданный как бы гость молча поправили общее состояние своих измученных организмов. Свинцово-однотонные краски мира исчезли вместе с болью. За окном кружили, искрясь под солнцем, рафинадные снежинки.
— Зима? — удивился мой гость. — А я где?
— В СССР, — ответил я.
— А ты кто?
— А ты кто?
— Я — Гера, можно — Гаррик, с двумя «р», или Гораций.
— Тогда я Смирнов-Сокольский.
— Тебя я видел. — Осмотрелся. — А где второй?
— Кто?
— Ну, Сокольский…
— Я в одном лице. Так бывает. Неужели ты, Гораций, все забыл, что вчера было?
— Почему? Все помню. Но с трудом.
— Ну, как играли в рулетку.
— Ууу, проиграл?
— В дым, в туман, мой друг Горацио.
— Е'их мать-рулетку! Жулье! Сам же свидетель!.. А у меня система, просчитанная компьютером… Так они и машину натянули, как глаз на жопу! Жуть.
Я пожал плечами: что делать? У каждого свой маленький бизнес. Рыночные, мать её демократию, отношения. За все надо платить, даже за удовольствия. О «Сиреневом тумане» лучше уж умолчать, как о символе нашего разлагающегося бытия.
— Бррр! Какая это гадость, — проговорил Гаррик. — Вся наша жизнь.
— Что делать? — вздохнул я, как Принц Датский. — Надо быть, Гораций. Надо жить. Надо шевелить мозгами, — и как бы нечаянно сбросил на ногу собеседнику книжный кирпич.
Великолепный Гоша обматерил меня, но книгу поднял. И удивился: неужели я, Смирнов-Сокольский, тоже занимаюсь проблемами психологии и парапсихологии? Почему тоже? — в свою очередь удивился я. Ученый Гаранян увильнул от прямого ответа, сказав лишь, что занимается некоторыми проблемами, связанными с человеческим мозгом. Одна проблема, отреагировал я на это, — финансирование. Деньги на революции и путчи изыскиваются, а на разработки того, что кипит в человеческом горшке, нет. Наука о мозге хиреет, как саксаул в Антарктиде. Беда. И горе моей Родине.
— Нашей, — поправил меня Гаранян. И пронзительно посмотрел на пустой стакан. — Ап! — И стакан вдруг от его взгляда сдвинулся и заскользил по столу. И упал в мои руки. Я открыл рот. Иллюзионист расхохотался, довольный собой. — Детские все это шалости…
— Перемещение предметов в пространстве с помощью целенаправленного волевого импульса, — прокомментировал я. — Телекинез.
— Вот именно, — хмыкнул Гаррик. — Но это все чепуха. Есть серьезные разработки. Телепатия, например…
— Не может быть, — не поверил я.
— Я тебе говорю, — ударил себя в грудь Гораций. — Есть одна Контора, больно серьезная и ультрасекретная… Даже я там шестерка… Хотя есть лохматая лапа…
— Дела! — восхитился я. — Слава Богу, есть кому защитить Отчизну. — И предложил выпить за тех, кто стоит на страже наших государственных интересов.
— Нет, пьем только за Родину, — сказал Гера. — Все эти государственные интересы кончаются мордобоем.
— Это в самую точку! — польстил я собутыльнику.
— А ты мне нравишься, Смирнов-Сокольский. Я, кажется, твою статью читал… Где, не помню…
— В «Мурзилке», — отшутился я. — Давай за нас, ученых, любящих свое Отечество!
— Это в самую точку, — польстил мне собутыльник. — Слушай, а давай я за тебя похлопочу? А что? Конторе головы нужны!
— Сомневаюсь я, — занервничал. — Не люблю ответственности. И потом: кто меня с улицы возьмет?
— Какая улица? Я, Гера, — лучшая рекомендация! Ты меня уважаешь?
— Уважаю, Гораций, но…
— Цыц! — И, цапнув телефонный аппарат, неверной рукой набрал известный только ему номер. (Номер я запомнил, так, на всякий случай.) — Профессора Гараняна, дорогая! — Подмигнул, потом заклекотал на своем родном, горном языке. О чем они, племянник и дядя, говорили, можно было только догадываться. По выражению лица великолепного Гоши, впрочем, нетрудно было понять, что беседа протекала в трудном русле для моего нового друга. Кажется, его посылали туда, откуда мы все вышли. А вышли мы, как известно, из народа. Утешить себя Гаррик мог лишь тем, что его посылали вместе со мной. Наконец, бросив трубку, неуемный ученый плюнул в сердцах. Бюрократы! Верят бумаге, не человеку! Ууу, крючкотворы!.. У тебя документы там, публикации?..
— Все в полном порядке, — пожал я плечами. — А что?
— Наживку я бросил. Может, проглотят?.. Собственной тени боятся, суки!
— А ну их всех к лешему, — махнул я рукой. — Надо быть выше обстоятельств, мой друг Горацио.
— Плохо меня знаешь, — буркнул великолепный Гоша. — Дружба сильнее всех обстоятельств. Я, бля, буду не я!
Я уж был не рад, что связался с таким ярым поборником справедливости и мужской дружбы. Кажется, Орешко обмишурился в легкой надежде забросить разведчика в моем лице в тыл врага. Меня ждет бесславный крест. [77]Впрочем, зачем крестить, если можно психотерапевтическим массажем сделать из человека милого и жизнерадостного идиота, равного по интеллекту придорожному репейнику.
М-да. Лучше бы я не просыпался. Зачем? Чтобы попозже уснуть вечным сном? Светлая перспектива, что и говорить.
А что же мой новый друг Горацио? Реквизировав документы и журнальные публикации Смирнова-Сокольского, он с угрюмой решительностью отправился мараться. [78]
Я уже ничего не понимал. Неужели все так просто: нашли безупречного пропитого лебедя, [79]на котором сможем свободно влететь в запретную зону им. Семена Буденного? Не думаю, что в этой зоне трудятся одни ударники социалистического труда. Если зона принадлежит ПГУ, из меня сделают омлет по-лубянски. Или, в лучшем случае, задумчивого, повторюсь, зомби. Уж не знаю, что лучше.
Мои сомнения развеял полковник Орешко. Правда, пришел он ближе к вечеру, сохраняя, вероятно, инкогнито. Поскольку моя квартира была радиофицирована, мой приятель находился в курсе всех перипетий дела. На мои недоуменные многочисленные вопросы он отвечал спокойно и уверенно. Во-первых, я много пью, это вредно для моей печени и нашей Акции; во-вторых, я забываю, что я — не я, а Смирнов-Сокольский, более того, моя карточка [80]практически неизвестна широкому кругу новых оперсосов, [81]и поэтому я могу смело выгуливать себя в секретной зоне санатория в качестве м.н.с. или доцента; в-третьих, великолепный Гоша выступает лишь в качестве отмычки; в-четвертых, через день я должен быть готов к выполнению миссии. Я высказал сомнения по поводу сроков. Чего-то недоговаривая, Орешко ответил, что, мол, все находится под контролем.
Чувствую, опять меня, как мормышку… Хотя ради истины я готов превратиться в черта бритого, в птицу счастья завтрашнего дня, в тухлого зомбированного субъекта.
— Кстати, тебе, лекарь-доцент, привет от Никитина и Резо, — вспомнил полковник.
— Как они там?
— На боевом посту, — хмыкнул Орешко. — У Резо зажило, как на собаке. Рвется в бой.
— Может быть, в помощь мне? Лаборантом? — предложил я.
— А лучше всем нам на «тэ-восемьдесят», — сурово проговорил без пяти минут генерал. — Саша, пойми, никакой грубой самодеятельности, только ходи, смотри, запоминай. Всегда успеем разбомбить гнездо.
— Ой, что-то ты темнишь, граф! — не выдержал я. — Что за хождения по мукам? Мне этого мало. Если я что-нибудь размотаю…
И тут мой приятель заорал не своим голосом и затопал ногами; таким я его никогда не видел. Что-что, а вывести из себя человека я могу. Смысл ора заключался в строгом предупреждении меня о том, чтобы я и думать не смел о действиях, которые могут нанести вред Акции.
— А если мне будет угрожать смертельная опасность? — поинтересовался я.
— Избегай её, как чумы, — с любезной улыбкой отвечал полковник. — Ты это умеешь.
— А если?..
— Никаких «если»! — отрезал Орешко. — Ты мне нужен живым героем. — И вытащил из своего «дипломата» пухлую казенную папку. — Прошу…
— Что сие за труд?
— Я всегда выполняю просьбы трудящихся, — и передал мне папку. Это было личное дело моего отца в ксероксном исполнении. — Саша, здесь все.
— Спасибо, — сказал я. — Буду благодарен по гроб жизни.
— Вот этого не надо, дружище, — ответил полковник Орешко и ушел служить Отечеству.
Я остался один. В таких случаях необходимо быть одному. Прошлое лучше понимается в одиночестве.
Отец был молод и вихраст на фотографии, впечатанной в учетный лист командирского состава НКВД. Если бы не дата — 1937, - то можно было бы решить, что на фото я. Я? Не буду ничего говорить и тем более осуждать те трудные, яростные, кровавые и великие годы ломки. Я не буду плевать в лица своих мужественных родных. Они жили, как могли. И многие жили, как могли. И даже это считалось подвигом. Сейчас всевозможные картавящие, улыбчивые, нечистоплотные демослахудры требуют покаяния. Они брызжут ядовитой слюной и визжат на наших отцов и дедов, чтобы те повинились.
Что я на это хочу сказать? Всем вам — минетчицам, не выговаривающим слово «Родина». Засуньте, говорю я вам, свою минесованную метлу