Страница:
— Пошли, ценитель живописи…
— Ох, Александр, а был у меня талант ко всякому малярству, ох, был!
Я успокоил старого друга тем, что художников, мастеров кисти, до черта, а таких, как он, мастеров фомки, раз-два, и обчелся. На наших-то просторах Родины.
— Это точно, — был вынужден согласиться со мной несостоявшийся Шишкин-Брюллов-Суриков.
Вернувшись к зоне «Гелио», мы обнаружили нервничающего Никитина.
— У нас проблемы, братцы.
— Какие?
— Хакер заканчивает это самое перепр… препр… тьфу… перепрограммирование, но нужно заблокировать потом люк, — объяснил Никитин. — Хотя бы на час, чтобы новая программа сработала, а затем пойдет вирус… По всей системе…
— Бррр, — проговорил я и выразительно посмотрел на Булыжника.
— Нет проблем, Сашок! Закупорим коробочку, — пожал он плечами. Навсегда.
Мы с Никитиным одобрительно хмыкнули; я передал ему дискеты и предупредил: только в руки полковника Орешко.
— Так сам? — удивился Никитин.
— У меня дельце осталось, — ответил я. — Личное. — И постучал по стеклу часов. — Две минуты у хакера…
И, словно услышав мое предупреждение, из зоны «Гелио» выскользнула вышеупомянутая личность; жестом показала, что все в полном порядке. И снова терпкий парфюмерный запах встревожил меня. Но гражданин Пулыжников отвлек от загадочной, камуфляжной, сексуально неверно ориентированной фигуры хакера. (Кстати, что за слово? Чахоточно-отхаркивающее.)
Приняв от господина Булыжника свинцовую примочку, я крикнул, чтобы группа двигалась на выход, мы её догоним. Группа загалопировала прочь, а мы, два бывших зека, остались у огромного шнифера.
— Что это, Григорьич? — поинтересовался я тем, что держал в руках.
— Магнит, Сашка, — перебирал он цифровой шифр на люке толщиной в метр сверхпрочной стали. — Сейчас мы его причмокнем… Дай-ка!.. И не одно чмо с электроникой не возьмет кода.
— Ну ты, Ваня, голова! — восхитился я.
— А то! — был вполне серьезен. — Фирменный знак Булыжника — это его булыжник! — И влепил магнитную чушку рядом с цифровым шифром. — Навсегда. Открою или я, или бомба с автогеном. Но это на неделю, чтобы сделать по шлифту. [119]
На этой пессимистически-оптимистической ноте мы защелкнули замок люка до лучших времен и поспешили за группой товарищей. Оставалось семь минут времени достаточно на благополучный уход из подземелья, но я-то решил задержаться, записавшись на личный прием к товарищу Ладынину. (Он же Латынин? Он же Доспехов?) Не знаю. Такие проблемы решаются именно на приемах по личным вопросам. В полночь. Когда люди разговорчивы, как дети, и доверчивы, как звери.
Мы же, хлебавшие вместе баланду на чистеньких пеньках от корабельных сосен, стартовали от зоны «Гелио» со скоростью звука; вероятно, мы более не желали давиться казенными харчами. Что интересно, никто уже не тащил на руках Булыжника, в этом и не было необходимости: он сам улепетывал по туннелям, как олимпийский чемпион.
Но наша боевая группа мчалась ещё быстрее. Мы её настигли только у первого блокпоста. Расставание, признаюсь, было недолгим и без печали. Я затолкал всю чумовую от бега команду вместе с подозрительным хакером, задыхающимся медвежатником, желающим остаться и поэтому протестующим Гостюшевым в кабину лифта и отправил веселую гоп-компанию наверх. На свободные пространства Отчизны.
Убедившись, что лифт благополучно прибыл в родное, наземное, в смысле земное, Отечество, я взглянул на часы. В последний раз. (Шутка.) Минута и тридцать три секунды до всеобщей тревоги. И километр туннелей до кабинета академика ЛЛЛ.
О! Как я бежал! Это был забег двух выдающихся спринтеров: меня и матушки-смерти. Ее легкое дыхание и взмахи наточенной косы бодрили мою душу. Мне даже показалось на одном из поворотов, что душа летит впереди моего бренного тела. Наверное, так оно и было. И только возле нужного мне кабинета они соединились, душа и плоть. И в этот момент в природе подземелья произошли не видимые глазу перемены. Вновь смертельное ультразвуковое излучение загуляло по Центру. Правда, ещё возник нудный, тягучий и весьма неприятный звук — сигнал тревоги.
Я завалился в чужой кабинет. И вовремя — по коридору затопал отряд Службы безопасности.
Я схоронился в углу, за аппаратурой. Теперь осталось только ждать. Приема. Очевидно, из меня получился бы самый настойчивый в мире проситель:
— Не себя ради, а токмо ради хворой отчизны-матери.
М-да! В доме окочурившегося от демократии населения не говорят о реформаторских новациях, от которых и наступает смертельный запор.
Мое философствующее одиночество нарушило появление двух знакомых лиц: академик Ладынин был разъярен, как вепрь с дюжиной разрывных пуль в мягких частях туши; руководитель Службы безопасности Петр Петрович Страхов, наоборот, был сдержан в своих чувствах:
— Все под контролем, Леонид Леонидович.
— Под контролем?! — взревел академик.
Я уж хотел выйти и подтвердить слова циклопа, мол, да, все под контролем. Сейчас. Но помешал ЛЛЛ, снова взревевший дурным голосом:
— Вы что, оху…, любезный Петр Петрович?!
— Никак нет!
— Нет? Посты обезглавлены! Кем? Каким образом? Зачем? Что происходит?
— Разбираемся…
— Вы, батенька, даже не представляете, если что-то в зоне «Гелио»… махнул рукой. — Идите, я жду вестей о ЧП.
Циклоп удалился в полной убежденности, что все находится под его всевидящим оком. Самовлюбленный болван, он всегда в помощь таким, как я, прошу прощения, молодцам.
Опустившись в кресло за рабочим столом, ЛЛЛ утопил кнопку на современном аппарате связи.
— КПП? Это первый. Транспорт на территорию въезжал? За последние два-три часа?
— Секундочку, — раздался голос исполнительного служаки. — Так. Микроавтобус и легкая автомашина.
— Пропуск?
— Так. Есть пропуск.
— Подписи?
— Так. Бобока. Генерала, то есть, Бобока. И нашей Службы.
— Машины ещё на территории?
— Так они… это… выехали… минуток уж с пяток… А что так?..
Академик резким движением переключил связь.
— Я — Центр. Соедините с тридцать третьим километром Трассы!..
К счастью, неблагоприятный ход истории мною был приостановлен. Неблагоприятный — для моих боевых товарищей и друзей, летящих по обледенелой трассе и не подозревающих, что на тридцать третьем километре их могла подстерегать трупоукладочная засада.
Мое появление парализовало хозяина кабинета, как анестезия дурманит потенциального покойника под ножом хирурга.
В конце концов академик выдавил из себя вполне закономерный вопрос:
— Кто вы?
— А вы кто? — был оригинален я.
— Я? — задохнулся от возмущения ЛЛЛ. — Нет, вы кто такой?
— А вы кто такой?
Короче, мы препирались, как на одесском Привозе две торговки черноморскими кильками.
Дело закончилось тем, что я, забыв личный интерес, продемонстрировал удивительную осведомленность в делах и проблемах подземного Королевства. Я был немилосерден к своему собеседнику, это правда. Я популярно объяснил академическому королю, что вот пока мы здесь чуть нервно беседуем, компьютерный вирус сжирает всю программную систему в зоне «Гелио». Ам-ам! Маленький такой, зубастенький хищник. (Если я верно представляю его, компьютерного разбойника.)
И что же? На мои слова академик истерично захохотал и хохотал долго:
— Это невозможно, голубчик мой! Это никак невозможно, потому что не-воз-мо-жжж-но!
Я обиделся и, указав на рваную рану в космическом комбинезоне, поинтересовался:
— А так жить можно?
Возникла пауза. Актер забыл текст. Он лишь таращил глаза, пытаясь что-то пролепетать. Признаюсь, я не обратил внимания на его полуобморочное, истерично-эмоциональное состояние; не обратил внимания на слишком брусничный цвет обрюзгшего вельможного мурла; не обратил внимания на чичи, [120]выпадающие из своих природных орбит. Я слишком был увлечен собой, герой своего кипуче-гремучего времени.
Более того, в доказательство своих фантастических познаний в делах подземных я аккуратно снял полотно с абстракционистской мазней и рванул дверцу сейфа, как боец — чеку гранаты.
— Увы, Леонид Леонидович, банк ограблен. Убедитесь сами! Вот незадача. Кто же это сделал? Кто этот ху?
— Ху… ху-лиган! — выплюнул академик, приподнявшись в кресле, и тут же рухнул в него. С нехорошим, канифольным цветом лица.
— Эй-эй, любезный, — только тут заволновался я. — Что за афера с вашей стороны? — Поспешив к несчастному, я обнаружил, что тот уже примеряет костюм. [121]Только в стекленеющих зрачках еще, казалось, теплилась жизнь. Но это был оптический обман. Отражаясь в мертвых зеркальцах глаз, я отступил, понимая, что помощь в таких случаях противна покойнику. Зачем и после смерти десенсибилизировать утомленную такой жизнью телесную плоть?
Право, не этого результата я добивался. И потом, я так и не узнал: имел покойный академик в молодости африканскую биографию или нет? То есть личный прием по личным вопросам не удался. Ни для кого. Увы, все мы ходим под Богом. Создателю сверху виднее, кого призывать на Небеса, а кто ещё может позволить потешить себя иллюзиями научных побед над природой.
Рассуждая на столь сложную тему — жизнь-смерть, — я направился к двери… И там столкнулся… Нос к носу… Глаз в глаз… Мурсало в мурсало… Верно, с циклопом — Страховым Петром Петровичем.
От такой неожиданной и не совсем приятной для обоих встречи мы остолбенели, как каменные, мною уже однажды упомянутые, бабы в сухих степях Украины, а точнее, в природном заповеднике Аскания-Нова.
От ужаса встречи циклоп облысел ещё больше, хотя был гол на череп до основания. О себе, растяпе, уж умолчу. Столкновение было столь нелепым и резким, что возможности попользоваться личным оружием не возникало. Потому что руки были заняты. Горлом врага. Равно как его руки — моим горлом.
Такая мизансцена случилась после секундно-вечного замешательства. Затем, взревев, аки звери, мы вцепились друг в друга. И закружились в смертельном танго по кабинету скисшего навсегда хозяина, ломая мебель и аппаратуру. При этом мы успевали излагать всевозможные взаимные претензии. В нецензурных, правда, выражениях.
По словам моего врага, я уже давно должен быть трупом, поскольку был пристрелен в блоке-шесть, как лазутчик в чужом стане. Но, оказывается, я, подлец, живее всех живых, однако скоро, а быть может, и сейчас я буду бессловесным трупом. На что я с достоинством отвечал примерно так:
— А пошел ты, тупорылец лысый!.. — ну и так далее.
Впрочем, силы наши были неравны. Враг мой сражался на своей территории и был откормлен на элитных харчах, как боров в совхозе «Белые дачи», где готовят вкусный комбикорм для кремлевского стада.
Если говорить серьезно, то дело было худо. Мое. Возникало такое впечатление, что я угодил под механический пресс по переработке ягод в полезный для организма, витаминизированный сок. То есть процесс удушения путем прессования происходил в ударном темпе. Что меня вовсе не радовало. И скорее случайно, чем осознанно, я, как утопающий, хватающийся за соломинку, цапнул за чужой «светлячок». И рванул ало пульсирующий сенсор на себя. И потом отбросил под развороченную аппаратуру.
То, что произошло в дальнейшем, было зрелищем не для слабонервных. Огромная туша циклопа вдруг стала как бы раздираться изнутри, и он завизжал, точно боров перед убоем.
Такой внутренний разрыв органов происходит, кажется, у водолазов при декомпрессиях, то бишь при быстром подъеме из океанских глубин.
Потом несчастный затих. Его телесная оболочка лопнула, как перезревший плод. И кровь была всюду, будто кто-то работал пульверизатором.
Фантастический бред! Если бы я собственными глазами!.. Воистину, человек не ведает, что творит.
Что же дальше?
Когда я выбрался из кабинета, то обнаружил, что ситуация вышла из-под контроля Службы безопасности. По туннелям метались ученые и требовали эвакуации. Где-то вспыхнул пожар. А быть может, кто-то пустил слух о пожаре. Впрочем, это все было мне на руку.
Вместе с паникующим коллективом я был выведен на поверхность планеты. Выходили мы каким-то запасным путем и поэтому оказались в полукилометре от жилья. На морозце в двадцать градусов. В глухом, заснеженном бору. Бррр! Из огня да в прорубь!
Легкой трусцой ученые-погорельцы бросились к наземным строениям санатория. Мне было с ними не по пути. Я скатился в сугроб и подождал тишины. Алмазные звезды мерцали в глубине ночного неба. Было очень красиво. И холодно. Я галопом помчался к автостоянке. Моя душа озябла так, что, взроптав, повисла над моим телом, передвигаясь за ним в виде облачков пара от дыхания.
Ненавижу зиму; яйца промерзают до такой степени, что звенят, как бубенчики в упряжке; и ты однозначно чувствуешь себя каурым конем, которого хотят беспричинно кастрировать.
Я, человек, успешно добежал до намеченной цели. Правда, моя машина была не машина, а холодильник с колесами. Я пытался завести автостарушку ором, проклятиями, уговорами — все тщетно. Холодильный гроб, е'!
Что делать? Погибать во цвете лет, превратившись в мороженое недоразумение. В эскимо. В пингвина. От таких перспектив я, гвардии жизни солдат, заплакал. Нет, это были скупые, как говорят, мужские слезы. И даже не слезы, а так — оттаявший снег на лице. Уснуть — и не проснуться? Ху…шки вам, как любил ботать Хозяин таежной зоны, когда мы падали под соснами от усталости, а кто будет трудиться на благо Отчизны?
И верно, Родине я, надеюсь, ещё нужен?
Чтобы отогреть руки для будущих активных действий в кишках автомотора, я тиснул их, руки, в карманы комбинезона. И обнаружил «светлячок». Цвета оранж. «Светлячок» Славы слабо пульсировал, погибая в чужом, незнакомом пространстве.
Не знаю, то ли он передал последнюю энергию промерзшей железной коробке, то ли ещё что-то, но факт остается фактом: мотор заработал. Я включил печку — и, ощутив её теплое дыхание, понял, что ничего в мире не происходит случайного и все будет в порядке. В ближайшую пятилетку. Если, конечно, я благополучно доберусь до родного города. Без потерь. На КПП. На тридцать третьем километре трассы.
Моя автостарушка, словно желая себя реабилитировать за строптивость, пролетела КПП, точно чугунная шайба от удара знаменитого хоккеиста, любимца трибун ледового дворца ЦСКА. Или «Динамо».
На тридцать третьем километре действительно дежурило подразделение бесстрашной дивизии имени Ф.Э. Дзержинского. Грудой металла чернели БМП; у костра грелись солдатики, похожие на французских вояк, отступающих зимой от белокаменной. Они, отечественные лейб-гвардейцы, не обратили внимания на одинокую, замызганную машину частника.
Скоро проявились искрящиеся, искусственные звезды большого города. И ночное небесное полотно тоже искрилось звездами. И я, мчась в теплой уже машине, ещё не знал, что мне предстоит трудный выбор между землей и небом. Я этого не знал и был вполне счастлив.
Помню, что в берлогу свою, родную и долгожданную, я вернулся часу в четвертом. Ночи? Утра? Помню, я позвонил Никитину и сообщил, что уже дома и буду спать как убитый. Никитин сообщил, что передал дискеты генералу Орешко. Генералу? — удивился я. Да, ответил мой приятель, получил на днях. Ну и сукин кот, на это сказал я, кому звездочки, а кому ежа в жопу.
Потом я забрался под кипяток душа. И стоял под ним около часу, смывая с себя все: холод, кровь, отчаяние, смерть, снег, секреты, пепел, сны, бои средневековых рыцарей, образ Прекрасной Дамы, пельмени с медной пуговицей, плач младенца, тюльпаны, шарик рулетки, бесконечные туннели-лабиринты, разноцветные «светлячки», детектор лжи, вопросы, безумные идеи, теории о происхождении человечества, звезды, алмаз Феникс, зомби на прогулке…
Помню, после душа я почувствовал неприятный озноб, точно в мою систему проник болезнетворный вирус, пожирающий живые клетки.
Помню мысль — заболеть ангиной, выкарабкавшись из смертельного подземельного капкана? Как глупо. Эх, Саша-Саша, на такое способен лишь ты, тяпа-растяпа… Тяпа-растяпа… Так меня называла мама… Мама?.. И я увидел её знакомый силуэт, но очень далеко… в глубине какого-то туннеля…
— Мама? — закричал я, и жесткая неведомая сила швырнула меня в воронку этого туннеля, и я помчался по желобу все быстрее и быстрее…
Меня швыряло из стороны в сторону; и та же дикая сила спиралью вкручивалась в мои кишки. И боль была такая, что я плакал, как младенец. И казалось, нет спасения от этой боли, разрывающей в клочья плоть. Потом она стала утихать. Впереди забрезжило, по-иному и не скажешь, световое пятно, которое все увеличивалось и увеличивалось… И в конце концов я оказался в свободном, светло-туманном пространстве. Потом силы земного притяжения опустили — мое тело? мою душу? — и мне почудилось, что я стою на поле, на родном картофельном поле. И впереди я увидел знакомого человека и прошептал:
— Мама! — И закричал: — Мама! — и понял, что живу, что лежу в собственной койке, а у светло-зимнего окна стоит… — Мама! — повторил я, хотя уже понимал, что ничего нельзя вернуть. Ничего.
На мой голос женщина оглянулась — и я узнал Нику. Ника?
— Ника? — удивился я, ощущая необыкновенную слабость во всем теле, будто из него выбрали весь воздух. — Ты почему здесь? Что ты… — И недоговорил, устал.
Девушка неожиданно исчезла — и я услышал её испуганно-радостный голос:
— Он говорит… говорит…
Хм! А почему бы мне не говорить? Что случилось?
И появился грубый и недовольно пыхтящий силой Никитин.
— Здорово, симулянт.
— Что? — прошептал я.
— Ничего-ничего, — забурчал мой друг. — А ну-ка, хлебни растворчику лечебного.
Несмотря на сопротивление, в мой организм был влит литр горько-полынной дряни. Потом за хорошее поведение я заработал несколько ложек малины-калины-рябины. И чаю.
Затем началась излишняя и утомительная кутерьма. Я только лежал и моргал, как кукла, в тщетной попытке разобраться в происходящих вокруг моего тела событиях.
Когда появился старичок в белом халате, который принялся меня обстукивать, общупывать, обсматривать, я понял, что, кажется, заболел. С этой мыслью я уснул. Без сновидений — был лишь удивительный, светлый покой, словно я, маленький, качался в гамаке, и день был летне-погожим, с мягкими красками родного отечества.
Потом я проснулся — и почувствовал нестерпимое желание прогуляться кое-куда. Выбирать не приходилось: или под себя, или на себя, или, проявив волю к победе, пробиться к цели. Цель — унитаз! Это была не эфемерная цель, как коммунизм, а вполне конкретная. Мой путь к нему, родному унитазу, был куда тяжелее, чем все прошлые блуждания по подземным и небесным туннелям. Меня шатало-болтало-мотало из стороны в сторону, будто я находился в эпицентре той самой океанской Спирали-волны, из которой частично и приключилась вся наша веселая жизнь.
Я победил природу. Никогда не думал, что человеку так мало нужно для счастья; помолиться, стоя над унитазным лепестком, — только и всего. От всей души.
Когда я возвращался, такой счастливый, то был пойман (хорошо, что без улик) вернувшимися из магазинов Никой и Никитиным. Они вкусно пахли морозцем, снегом, елкой, мандаринами, конфетами — словом, будущим Новым годом. Дед-Мороз и Снегурочка в ужасе завопили на меня и затащили снова в койку. Я было возмутился:
— Что вообще происходит? Какой день? Какой год? Какая страна?
— Сначала ам-ам, сказки потом, — и накормили лекарствами, манной кашей, мандаринами и чаем с малиной-калиной-рябиной.
От всего этого пот, как говорят в этих случаях, катил с меня градом. Уффф! Легче родиться заново, чем так болеть.
Да-да, я заболел самым банальным образом. Воспалением легких. В тяжелой, почти летальной форме. Обнаружил меня генерал Орешко, решивший лично поздравить товарища с успешным окончанием Акции. И себя с генеральским званием, заметил я. Он поднял всех. И медицину. И друзей. И близких, и родных. Екатерина Гурьяновна, к примеру, прознав про мою хворь, вытребовала из одесских катакомб банки с малиновым-калиновым-рябиновым вареньями.
— И сколько же я болтался, как тюльпан в проруби?
Трое суток, ответили мне. Боже мой, трое суток, ужаснулся я. Точно меня заклинило между небом и землей. Уж не знаю, хорошо, что меня обратно вынесло в нашу прекрасную и удивительную жизнь, или нет? Трудный вопрос. Однако делать, чувствую, нечего. Надо жить. Как говорится, не хочешь, заставим. Может быть, в этом и есть наше человеческое счастье: проснувшись поутру, помолиться над унитазным лепестком? На радость телу и душе. А?
Первыми пришли тетя Катя и Ника. Они сразу же занялись праздничным обедом. Так что я с ними толком и не пообщался. Хотя, черт побери, приятно, когда о тебе кто-то заботится. Уверен, малина-калина-рябина вытащили меня из аэродинамической трубы смерти. Затем притопали Никитин и Резо. Притащили елочку к Новому году и солено-маринованный арбуз к водочке. Наконец, прибыл сам генерал Орешко. Его надо было видеть. При полном параде. Грудь и живот колесом. А в руках — тортик, вафельный.
Мы его высмеяли, генерала, конечно, за такой помпезно-державный вид. Попроще надо быть, генерал, попроще. Быть вместе с народом. Орешко отбивался, как мог. Мол, приехал к нам с важного совещания. Ха-ха, совещания? И о чем совещались? Как окончательно одемократить народонаселение СССР? На что генерал Орешко отвечал с туманной неопределенностью:
— Дуралеи! Грядут большие перемены.
Конечно, мы, серпасто-молоткастые дуралеи, подозревать не подозревали, что через декаду атлантида СССР начнет разламываться на куски невнятно провинциальных, жалко дутых псевдогосударств. (Что называется, сон в руку. Но что такое гибель Помпеи по сравнению с гибелью великой Империи?) Разумеется, мы не знали, какие нас ждут перемены, и поэтому были счастливы, веселы и бодры. Как весь советский народ. (Шутка.)
Вскоре Никитин и Резо были вызваны на кухню в качестве рабочей силы по вскрытию банок и консервов, а мы с Орешко остались. Поговорить. У нас было о чем поговорить.
Ну, во-первых, в Центре случилась маленькая, но эффектная революция. Ученые выбрали новое руководство.
— И я даже знаю кого, — сбил я рассказ генерала. — Лившица Исаака Самуиловича.
— Да, — подтвердил Орешко. — Его, профессора.
— Значит, теория земного происхождения человечества победила, резюмировал я этот выбор ученого люда.
— Чего? — не понял генерал.
Я отмахнулся: это уже история; что там во-вторых?
Во-вторых, на пяти дискетах оказались новейшие программы по оболваниванию всего населения страны. С использованием для этой цели телевизионных ретрансляторов. Название программ — ОСТ, что значит: Общее Союзное Телевидение. (Народ-зомби?)
— Народ-зомби, — сбил я рассказ генерала. — Ну-ну.
— Да, — подтвердил Орешко. — Что-то близкое. И похожее.
— Сами они как зомби, — сказал я, имея в виду всю эту охреневшую власть. В зоне Кремля.
— Чего? — не понял генерал.
Я отмахнулся: да черт с ними, со всеми этими высокопоставленными шкурами; что там в-третьих?
В-третьих, вход в зону «Гелио» разблокировал господин Пулыжников, который затребовал за работу десять тысяч долларов, сукин он сын.
— И что? — поинтересовался я.
— Открыл так. Из любви к делу. И из уважения к твоему распластанному телу.
— Его сюда притащили?
— А как же. Пока не убедился, что ты — это ты. Да ещё и живой.
— Узнаю Булыжника. Пока руками сам не пощупает, — хмыкнул я. — Что ещё интересного?
Интересного оказалось много: в своем кабинете был обнаружен мертвым академик Ладынин. Сердце. По сведениям Орешко, академик никогда не посещал африканский континент, следовательно, он не имеет, не имел отношения к моему Латынину-Доспехову. Не имел, так не имел; тут ничего не поделаешь. Будем искать в другом месте. Это я пошутил. Хотя моя личная проблема остается, это правда. Что еще? Генерал Бобок подал в отставку. Его проводили на заслуженный отдых, подарив цветной телевизор отечественного производства, «Рубин». Повезло старикану, теперь все будет видеть только в радужном цвете. По этому поводу мы с Орешко зловредно посмеялись; потом мой друг передал мне бумажную четвертушку и удалился на кухню дегустировать приготовленные блюда. Не отвечая, между прочим, на мои недоуменные вопросы.
Он ушел, а я остался лежать в своем логове. С непонятной страничкой. Записка? От кого?
Да, это была записка. Прочитав её, я посидел в глубокой задумчивости. Затем совершил странное действо: понюхал записку и даже куснул кусочек. И расхохотался.
Боже, как я хохотал. Это был припадок. Это было безумие. Так не может смеяться человек. Так может смеяться только обезьяна, на которую свалился солено-маринованный кокос.
Понятно, что на мои столь жизнерадостные, квакающие звуки из кухни вывалилась группа товарищей. Они были уморительны в своем изумлении. Наверное, решили, что я снова заболел. На голову.
И это было недалеко от истины. Как тут не спятить, получив столь любезное и милое послание:
«Саша, здравствуй. Ты был прекрасен там, под землей. Я тебя обожаю. Но обстоятельства складываются так, что мне надо уехать. Из страны. Прости. Все вопросы к О.
P.S. Феникс улетает со мной. Это ведь подарок. Мне от тебя. Правда? Целую».
— Ох, Александр, а был у меня талант ко всякому малярству, ох, был!
Я успокоил старого друга тем, что художников, мастеров кисти, до черта, а таких, как он, мастеров фомки, раз-два, и обчелся. На наших-то просторах Родины.
— Это точно, — был вынужден согласиться со мной несостоявшийся Шишкин-Брюллов-Суриков.
Вернувшись к зоне «Гелио», мы обнаружили нервничающего Никитина.
— У нас проблемы, братцы.
— Какие?
— Хакер заканчивает это самое перепр… препр… тьфу… перепрограммирование, но нужно заблокировать потом люк, — объяснил Никитин. — Хотя бы на час, чтобы новая программа сработала, а затем пойдет вирус… По всей системе…
— Бррр, — проговорил я и выразительно посмотрел на Булыжника.
— Нет проблем, Сашок! Закупорим коробочку, — пожал он плечами. Навсегда.
Мы с Никитиным одобрительно хмыкнули; я передал ему дискеты и предупредил: только в руки полковника Орешко.
— Так сам? — удивился Никитин.
— У меня дельце осталось, — ответил я. — Личное. — И постучал по стеклу часов. — Две минуты у хакера…
И, словно услышав мое предупреждение, из зоны «Гелио» выскользнула вышеупомянутая личность; жестом показала, что все в полном порядке. И снова терпкий парфюмерный запах встревожил меня. Но гражданин Пулыжников отвлек от загадочной, камуфляжной, сексуально неверно ориентированной фигуры хакера. (Кстати, что за слово? Чахоточно-отхаркивающее.)
Приняв от господина Булыжника свинцовую примочку, я крикнул, чтобы группа двигалась на выход, мы её догоним. Группа загалопировала прочь, а мы, два бывших зека, остались у огромного шнифера.
— Что это, Григорьич? — поинтересовался я тем, что держал в руках.
— Магнит, Сашка, — перебирал он цифровой шифр на люке толщиной в метр сверхпрочной стали. — Сейчас мы его причмокнем… Дай-ка!.. И не одно чмо с электроникой не возьмет кода.
— Ну ты, Ваня, голова! — восхитился я.
— А то! — был вполне серьезен. — Фирменный знак Булыжника — это его булыжник! — И влепил магнитную чушку рядом с цифровым шифром. — Навсегда. Открою или я, или бомба с автогеном. Но это на неделю, чтобы сделать по шлифту. [119]
На этой пессимистически-оптимистической ноте мы защелкнули замок люка до лучших времен и поспешили за группой товарищей. Оставалось семь минут времени достаточно на благополучный уход из подземелья, но я-то решил задержаться, записавшись на личный прием к товарищу Ладынину. (Он же Латынин? Он же Доспехов?) Не знаю. Такие проблемы решаются именно на приемах по личным вопросам. В полночь. Когда люди разговорчивы, как дети, и доверчивы, как звери.
Мы же, хлебавшие вместе баланду на чистеньких пеньках от корабельных сосен, стартовали от зоны «Гелио» со скоростью звука; вероятно, мы более не желали давиться казенными харчами. Что интересно, никто уже не тащил на руках Булыжника, в этом и не было необходимости: он сам улепетывал по туннелям, как олимпийский чемпион.
Но наша боевая группа мчалась ещё быстрее. Мы её настигли только у первого блокпоста. Расставание, признаюсь, было недолгим и без печали. Я затолкал всю чумовую от бега команду вместе с подозрительным хакером, задыхающимся медвежатником, желающим остаться и поэтому протестующим Гостюшевым в кабину лифта и отправил веселую гоп-компанию наверх. На свободные пространства Отчизны.
Убедившись, что лифт благополучно прибыл в родное, наземное, в смысле земное, Отечество, я взглянул на часы. В последний раз. (Шутка.) Минута и тридцать три секунды до всеобщей тревоги. И километр туннелей до кабинета академика ЛЛЛ.
О! Как я бежал! Это был забег двух выдающихся спринтеров: меня и матушки-смерти. Ее легкое дыхание и взмахи наточенной косы бодрили мою душу. Мне даже показалось на одном из поворотов, что душа летит впереди моего бренного тела. Наверное, так оно и было. И только возле нужного мне кабинета они соединились, душа и плоть. И в этот момент в природе подземелья произошли не видимые глазу перемены. Вновь смертельное ультразвуковое излучение загуляло по Центру. Правда, ещё возник нудный, тягучий и весьма неприятный звук — сигнал тревоги.
Я завалился в чужой кабинет. И вовремя — по коридору затопал отряд Службы безопасности.
Я схоронился в углу, за аппаратурой. Теперь осталось только ждать. Приема. Очевидно, из меня получился бы самый настойчивый в мире проситель:
— Не себя ради, а токмо ради хворой отчизны-матери.
М-да! В доме окочурившегося от демократии населения не говорят о реформаторских новациях, от которых и наступает смертельный запор.
Мое философствующее одиночество нарушило появление двух знакомых лиц: академик Ладынин был разъярен, как вепрь с дюжиной разрывных пуль в мягких частях туши; руководитель Службы безопасности Петр Петрович Страхов, наоборот, был сдержан в своих чувствах:
— Все под контролем, Леонид Леонидович.
— Под контролем?! — взревел академик.
Я уж хотел выйти и подтвердить слова циклопа, мол, да, все под контролем. Сейчас. Но помешал ЛЛЛ, снова взревевший дурным голосом:
— Вы что, оху…, любезный Петр Петрович?!
— Никак нет!
— Нет? Посты обезглавлены! Кем? Каким образом? Зачем? Что происходит?
— Разбираемся…
— Вы, батенька, даже не представляете, если что-то в зоне «Гелио»… махнул рукой. — Идите, я жду вестей о ЧП.
Циклоп удалился в полной убежденности, что все находится под его всевидящим оком. Самовлюбленный болван, он всегда в помощь таким, как я, прошу прощения, молодцам.
Опустившись в кресло за рабочим столом, ЛЛЛ утопил кнопку на современном аппарате связи.
— КПП? Это первый. Транспорт на территорию въезжал? За последние два-три часа?
— Секундочку, — раздался голос исполнительного служаки. — Так. Микроавтобус и легкая автомашина.
— Пропуск?
— Так. Есть пропуск.
— Подписи?
— Так. Бобока. Генерала, то есть, Бобока. И нашей Службы.
— Машины ещё на территории?
— Так они… это… выехали… минуток уж с пяток… А что так?..
Академик резким движением переключил связь.
— Я — Центр. Соедините с тридцать третьим километром Трассы!..
К счастью, неблагоприятный ход истории мною был приостановлен. Неблагоприятный — для моих боевых товарищей и друзей, летящих по обледенелой трассе и не подозревающих, что на тридцать третьем километре их могла подстерегать трупоукладочная засада.
Мое появление парализовало хозяина кабинета, как анестезия дурманит потенциального покойника под ножом хирурга.
В конце концов академик выдавил из себя вполне закономерный вопрос:
— Кто вы?
— А вы кто? — был оригинален я.
— Я? — задохнулся от возмущения ЛЛЛ. — Нет, вы кто такой?
— А вы кто такой?
Короче, мы препирались, как на одесском Привозе две торговки черноморскими кильками.
Дело закончилось тем, что я, забыв личный интерес, продемонстрировал удивительную осведомленность в делах и проблемах подземного Королевства. Я был немилосерден к своему собеседнику, это правда. Я популярно объяснил академическому королю, что вот пока мы здесь чуть нервно беседуем, компьютерный вирус сжирает всю программную систему в зоне «Гелио». Ам-ам! Маленький такой, зубастенький хищник. (Если я верно представляю его, компьютерного разбойника.)
И что же? На мои слова академик истерично захохотал и хохотал долго:
— Это невозможно, голубчик мой! Это никак невозможно, потому что не-воз-мо-жжж-но!
Я обиделся и, указав на рваную рану в космическом комбинезоне, поинтересовался:
— А так жить можно?
Возникла пауза. Актер забыл текст. Он лишь таращил глаза, пытаясь что-то пролепетать. Признаюсь, я не обратил внимания на его полуобморочное, истерично-эмоциональное состояние; не обратил внимания на слишком брусничный цвет обрюзгшего вельможного мурла; не обратил внимания на чичи, [120]выпадающие из своих природных орбит. Я слишком был увлечен собой, герой своего кипуче-гремучего времени.
Более того, в доказательство своих фантастических познаний в делах подземных я аккуратно снял полотно с абстракционистской мазней и рванул дверцу сейфа, как боец — чеку гранаты.
— Увы, Леонид Леонидович, банк ограблен. Убедитесь сами! Вот незадача. Кто же это сделал? Кто этот ху?
— Ху… ху-лиган! — выплюнул академик, приподнявшись в кресле, и тут же рухнул в него. С нехорошим, канифольным цветом лица.
— Эй-эй, любезный, — только тут заволновался я. — Что за афера с вашей стороны? — Поспешив к несчастному, я обнаружил, что тот уже примеряет костюм. [121]Только в стекленеющих зрачках еще, казалось, теплилась жизнь. Но это был оптический обман. Отражаясь в мертвых зеркальцах глаз, я отступил, понимая, что помощь в таких случаях противна покойнику. Зачем и после смерти десенсибилизировать утомленную такой жизнью телесную плоть?
Право, не этого результата я добивался. И потом, я так и не узнал: имел покойный академик в молодости африканскую биографию или нет? То есть личный прием по личным вопросам не удался. Ни для кого. Увы, все мы ходим под Богом. Создателю сверху виднее, кого призывать на Небеса, а кто ещё может позволить потешить себя иллюзиями научных побед над природой.
Рассуждая на столь сложную тему — жизнь-смерть, — я направился к двери… И там столкнулся… Нос к носу… Глаз в глаз… Мурсало в мурсало… Верно, с циклопом — Страховым Петром Петровичем.
От такой неожиданной и не совсем приятной для обоих встречи мы остолбенели, как каменные, мною уже однажды упомянутые, бабы в сухих степях Украины, а точнее, в природном заповеднике Аскания-Нова.
От ужаса встречи циклоп облысел ещё больше, хотя был гол на череп до основания. О себе, растяпе, уж умолчу. Столкновение было столь нелепым и резким, что возможности попользоваться личным оружием не возникало. Потому что руки были заняты. Горлом врага. Равно как его руки — моим горлом.
Такая мизансцена случилась после секундно-вечного замешательства. Затем, взревев, аки звери, мы вцепились друг в друга. И закружились в смертельном танго по кабинету скисшего навсегда хозяина, ломая мебель и аппаратуру. При этом мы успевали излагать всевозможные взаимные претензии. В нецензурных, правда, выражениях.
По словам моего врага, я уже давно должен быть трупом, поскольку был пристрелен в блоке-шесть, как лазутчик в чужом стане. Но, оказывается, я, подлец, живее всех живых, однако скоро, а быть может, и сейчас я буду бессловесным трупом. На что я с достоинством отвечал примерно так:
— А пошел ты, тупорылец лысый!.. — ну и так далее.
Впрочем, силы наши были неравны. Враг мой сражался на своей территории и был откормлен на элитных харчах, как боров в совхозе «Белые дачи», где готовят вкусный комбикорм для кремлевского стада.
Если говорить серьезно, то дело было худо. Мое. Возникало такое впечатление, что я угодил под механический пресс по переработке ягод в полезный для организма, витаминизированный сок. То есть процесс удушения путем прессования происходил в ударном темпе. Что меня вовсе не радовало. И скорее случайно, чем осознанно, я, как утопающий, хватающийся за соломинку, цапнул за чужой «светлячок». И рванул ало пульсирующий сенсор на себя. И потом отбросил под развороченную аппаратуру.
То, что произошло в дальнейшем, было зрелищем не для слабонервных. Огромная туша циклопа вдруг стала как бы раздираться изнутри, и он завизжал, точно боров перед убоем.
Такой внутренний разрыв органов происходит, кажется, у водолазов при декомпрессиях, то бишь при быстром подъеме из океанских глубин.
Потом несчастный затих. Его телесная оболочка лопнула, как перезревший плод. И кровь была всюду, будто кто-то работал пульверизатором.
Фантастический бред! Если бы я собственными глазами!.. Воистину, человек не ведает, что творит.
Что же дальше?
Когда я выбрался из кабинета, то обнаружил, что ситуация вышла из-под контроля Службы безопасности. По туннелям метались ученые и требовали эвакуации. Где-то вспыхнул пожар. А быть может, кто-то пустил слух о пожаре. Впрочем, это все было мне на руку.
Вместе с паникующим коллективом я был выведен на поверхность планеты. Выходили мы каким-то запасным путем и поэтому оказались в полукилометре от жилья. На морозце в двадцать градусов. В глухом, заснеженном бору. Бррр! Из огня да в прорубь!
Легкой трусцой ученые-погорельцы бросились к наземным строениям санатория. Мне было с ними не по пути. Я скатился в сугроб и подождал тишины. Алмазные звезды мерцали в глубине ночного неба. Было очень красиво. И холодно. Я галопом помчался к автостоянке. Моя душа озябла так, что, взроптав, повисла над моим телом, передвигаясь за ним в виде облачков пара от дыхания.
Ненавижу зиму; яйца промерзают до такой степени, что звенят, как бубенчики в упряжке; и ты однозначно чувствуешь себя каурым конем, которого хотят беспричинно кастрировать.
Я, человек, успешно добежал до намеченной цели. Правда, моя машина была не машина, а холодильник с колесами. Я пытался завести автостарушку ором, проклятиями, уговорами — все тщетно. Холодильный гроб, е'!
Что делать? Погибать во цвете лет, превратившись в мороженое недоразумение. В эскимо. В пингвина. От таких перспектив я, гвардии жизни солдат, заплакал. Нет, это были скупые, как говорят, мужские слезы. И даже не слезы, а так — оттаявший снег на лице. Уснуть — и не проснуться? Ху…шки вам, как любил ботать Хозяин таежной зоны, когда мы падали под соснами от усталости, а кто будет трудиться на благо Отчизны?
И верно, Родине я, надеюсь, ещё нужен?
Чтобы отогреть руки для будущих активных действий в кишках автомотора, я тиснул их, руки, в карманы комбинезона. И обнаружил «светлячок». Цвета оранж. «Светлячок» Славы слабо пульсировал, погибая в чужом, незнакомом пространстве.
Не знаю, то ли он передал последнюю энергию промерзшей железной коробке, то ли ещё что-то, но факт остается фактом: мотор заработал. Я включил печку — и, ощутив её теплое дыхание, понял, что ничего в мире не происходит случайного и все будет в порядке. В ближайшую пятилетку. Если, конечно, я благополучно доберусь до родного города. Без потерь. На КПП. На тридцать третьем километре трассы.
Моя автостарушка, словно желая себя реабилитировать за строптивость, пролетела КПП, точно чугунная шайба от удара знаменитого хоккеиста, любимца трибун ледового дворца ЦСКА. Или «Динамо».
На тридцать третьем километре действительно дежурило подразделение бесстрашной дивизии имени Ф.Э. Дзержинского. Грудой металла чернели БМП; у костра грелись солдатики, похожие на французских вояк, отступающих зимой от белокаменной. Они, отечественные лейб-гвардейцы, не обратили внимания на одинокую, замызганную машину частника.
Скоро проявились искрящиеся, искусственные звезды большого города. И ночное небесное полотно тоже искрилось звездами. И я, мчась в теплой уже машине, ещё не знал, что мне предстоит трудный выбор между землей и небом. Я этого не знал и был вполне счастлив.
Помню, что в берлогу свою, родную и долгожданную, я вернулся часу в четвертом. Ночи? Утра? Помню, я позвонил Никитину и сообщил, что уже дома и буду спать как убитый. Никитин сообщил, что передал дискеты генералу Орешко. Генералу? — удивился я. Да, ответил мой приятель, получил на днях. Ну и сукин кот, на это сказал я, кому звездочки, а кому ежа в жопу.
Потом я забрался под кипяток душа. И стоял под ним около часу, смывая с себя все: холод, кровь, отчаяние, смерть, снег, секреты, пепел, сны, бои средневековых рыцарей, образ Прекрасной Дамы, пельмени с медной пуговицей, плач младенца, тюльпаны, шарик рулетки, бесконечные туннели-лабиринты, разноцветные «светлячки», детектор лжи, вопросы, безумные идеи, теории о происхождении человечества, звезды, алмаз Феникс, зомби на прогулке…
Помню, после душа я почувствовал неприятный озноб, точно в мою систему проник болезнетворный вирус, пожирающий живые клетки.
Помню мысль — заболеть ангиной, выкарабкавшись из смертельного подземельного капкана? Как глупо. Эх, Саша-Саша, на такое способен лишь ты, тяпа-растяпа… Тяпа-растяпа… Так меня называла мама… Мама?.. И я увидел её знакомый силуэт, но очень далеко… в глубине какого-то туннеля…
— Мама? — закричал я, и жесткая неведомая сила швырнула меня в воронку этого туннеля, и я помчался по желобу все быстрее и быстрее…
Меня швыряло из стороны в сторону; и та же дикая сила спиралью вкручивалась в мои кишки. И боль была такая, что я плакал, как младенец. И казалось, нет спасения от этой боли, разрывающей в клочья плоть. Потом она стала утихать. Впереди забрезжило, по-иному и не скажешь, световое пятно, которое все увеличивалось и увеличивалось… И в конце концов я оказался в свободном, светло-туманном пространстве. Потом силы земного притяжения опустили — мое тело? мою душу? — и мне почудилось, что я стою на поле, на родном картофельном поле. И впереди я увидел знакомого человека и прошептал:
— Мама! — И закричал: — Мама! — и понял, что живу, что лежу в собственной койке, а у светло-зимнего окна стоит… — Мама! — повторил я, хотя уже понимал, что ничего нельзя вернуть. Ничего.
На мой голос женщина оглянулась — и я узнал Нику. Ника?
— Ника? — удивился я, ощущая необыкновенную слабость во всем теле, будто из него выбрали весь воздух. — Ты почему здесь? Что ты… — И недоговорил, устал.
Девушка неожиданно исчезла — и я услышал её испуганно-радостный голос:
— Он говорит… говорит…
Хм! А почему бы мне не говорить? Что случилось?
И появился грубый и недовольно пыхтящий силой Никитин.
— Здорово, симулянт.
— Что? — прошептал я.
— Ничего-ничего, — забурчал мой друг. — А ну-ка, хлебни растворчику лечебного.
Несмотря на сопротивление, в мой организм был влит литр горько-полынной дряни. Потом за хорошее поведение я заработал несколько ложек малины-калины-рябины. И чаю.
Затем началась излишняя и утомительная кутерьма. Я только лежал и моргал, как кукла, в тщетной попытке разобраться в происходящих вокруг моего тела событиях.
Когда появился старичок в белом халате, который принялся меня обстукивать, общупывать, обсматривать, я понял, что, кажется, заболел. С этой мыслью я уснул. Без сновидений — был лишь удивительный, светлый покой, словно я, маленький, качался в гамаке, и день был летне-погожим, с мягкими красками родного отечества.
Потом я проснулся — и почувствовал нестерпимое желание прогуляться кое-куда. Выбирать не приходилось: или под себя, или на себя, или, проявив волю к победе, пробиться к цели. Цель — унитаз! Это была не эфемерная цель, как коммунизм, а вполне конкретная. Мой путь к нему, родному унитазу, был куда тяжелее, чем все прошлые блуждания по подземным и небесным туннелям. Меня шатало-болтало-мотало из стороны в сторону, будто я находился в эпицентре той самой океанской Спирали-волны, из которой частично и приключилась вся наша веселая жизнь.
Я победил природу. Никогда не думал, что человеку так мало нужно для счастья; помолиться, стоя над унитазным лепестком, — только и всего. От всей души.
Когда я возвращался, такой счастливый, то был пойман (хорошо, что без улик) вернувшимися из магазинов Никой и Никитиным. Они вкусно пахли морозцем, снегом, елкой, мандаринами, конфетами — словом, будущим Новым годом. Дед-Мороз и Снегурочка в ужасе завопили на меня и затащили снова в койку. Я было возмутился:
— Что вообще происходит? Какой день? Какой год? Какая страна?
— Сначала ам-ам, сказки потом, — и накормили лекарствами, манной кашей, мандаринами и чаем с малиной-калиной-рябиной.
От всего этого пот, как говорят в этих случаях, катил с меня градом. Уффф! Легче родиться заново, чем так болеть.
Да-да, я заболел самым банальным образом. Воспалением легких. В тяжелой, почти летальной форме. Обнаружил меня генерал Орешко, решивший лично поздравить товарища с успешным окончанием Акции. И себя с генеральским званием, заметил я. Он поднял всех. И медицину. И друзей. И близких, и родных. Екатерина Гурьяновна, к примеру, прознав про мою хворь, вытребовала из одесских катакомб банки с малиновым-калиновым-рябиновым вареньями.
— И сколько же я болтался, как тюльпан в проруби?
Трое суток, ответили мне. Боже мой, трое суток, ужаснулся я. Точно меня заклинило между небом и землей. Уж не знаю, хорошо, что меня обратно вынесло в нашу прекрасную и удивительную жизнь, или нет? Трудный вопрос. Однако делать, чувствую, нечего. Надо жить. Как говорится, не хочешь, заставим. Может быть, в этом и есть наше человеческое счастье: проснувшись поутру, помолиться над унитазным лепестком? На радость телу и душе. А?
* * *
Через несколько дней был праздник. У меня. Хотя я ещё и был слаб, но не терпелось скорее почувствовать себя человеком. Полноценным во всех отношениях.Первыми пришли тетя Катя и Ника. Они сразу же занялись праздничным обедом. Так что я с ними толком и не пообщался. Хотя, черт побери, приятно, когда о тебе кто-то заботится. Уверен, малина-калина-рябина вытащили меня из аэродинамической трубы смерти. Затем притопали Никитин и Резо. Притащили елочку к Новому году и солено-маринованный арбуз к водочке. Наконец, прибыл сам генерал Орешко. Его надо было видеть. При полном параде. Грудь и живот колесом. А в руках — тортик, вафельный.
Мы его высмеяли, генерала, конечно, за такой помпезно-державный вид. Попроще надо быть, генерал, попроще. Быть вместе с народом. Орешко отбивался, как мог. Мол, приехал к нам с важного совещания. Ха-ха, совещания? И о чем совещались? Как окончательно одемократить народонаселение СССР? На что генерал Орешко отвечал с туманной неопределенностью:
— Дуралеи! Грядут большие перемены.
Конечно, мы, серпасто-молоткастые дуралеи, подозревать не подозревали, что через декаду атлантида СССР начнет разламываться на куски невнятно провинциальных, жалко дутых псевдогосударств. (Что называется, сон в руку. Но что такое гибель Помпеи по сравнению с гибелью великой Империи?) Разумеется, мы не знали, какие нас ждут перемены, и поэтому были счастливы, веселы и бодры. Как весь советский народ. (Шутка.)
Вскоре Никитин и Резо были вызваны на кухню в качестве рабочей силы по вскрытию банок и консервов, а мы с Орешко остались. Поговорить. У нас было о чем поговорить.
Ну, во-первых, в Центре случилась маленькая, но эффектная революция. Ученые выбрали новое руководство.
— И я даже знаю кого, — сбил я рассказ генерала. — Лившица Исаака Самуиловича.
— Да, — подтвердил Орешко. — Его, профессора.
— Значит, теория земного происхождения человечества победила, резюмировал я этот выбор ученого люда.
— Чего? — не понял генерал.
Я отмахнулся: это уже история; что там во-вторых?
Во-вторых, на пяти дискетах оказались новейшие программы по оболваниванию всего населения страны. С использованием для этой цели телевизионных ретрансляторов. Название программ — ОСТ, что значит: Общее Союзное Телевидение. (Народ-зомби?)
— Народ-зомби, — сбил я рассказ генерала. — Ну-ну.
— Да, — подтвердил Орешко. — Что-то близкое. И похожее.
— Сами они как зомби, — сказал я, имея в виду всю эту охреневшую власть. В зоне Кремля.
— Чего? — не понял генерал.
Я отмахнулся: да черт с ними, со всеми этими высокопоставленными шкурами; что там в-третьих?
В-третьих, вход в зону «Гелио» разблокировал господин Пулыжников, который затребовал за работу десять тысяч долларов, сукин он сын.
— И что? — поинтересовался я.
— Открыл так. Из любви к делу. И из уважения к твоему распластанному телу.
— Его сюда притащили?
— А как же. Пока не убедился, что ты — это ты. Да ещё и живой.
— Узнаю Булыжника. Пока руками сам не пощупает, — хмыкнул я. — Что ещё интересного?
Интересного оказалось много: в своем кабинете был обнаружен мертвым академик Ладынин. Сердце. По сведениям Орешко, академик никогда не посещал африканский континент, следовательно, он не имеет, не имел отношения к моему Латынину-Доспехову. Не имел, так не имел; тут ничего не поделаешь. Будем искать в другом месте. Это я пошутил. Хотя моя личная проблема остается, это правда. Что еще? Генерал Бобок подал в отставку. Его проводили на заслуженный отдых, подарив цветной телевизор отечественного производства, «Рубин». Повезло старикану, теперь все будет видеть только в радужном цвете. По этому поводу мы с Орешко зловредно посмеялись; потом мой друг передал мне бумажную четвертушку и удалился на кухню дегустировать приготовленные блюда. Не отвечая, между прочим, на мои недоуменные вопросы.
Он ушел, а я остался лежать в своем логове. С непонятной страничкой. Записка? От кого?
Да, это была записка. Прочитав её, я посидел в глубокой задумчивости. Затем совершил странное действо: понюхал записку и даже куснул кусочек. И расхохотался.
Боже, как я хохотал. Это был припадок. Это было безумие. Так не может смеяться человек. Так может смеяться только обезьяна, на которую свалился солено-маринованный кокос.
Понятно, что на мои столь жизнерадостные, квакающие звуки из кухни вывалилась группа товарищей. Они были уморительны в своем изумлении. Наверное, решили, что я снова заболел. На голову.
И это было недалеко от истины. Как тут не спятить, получив столь любезное и милое послание:
«Саша, здравствуй. Ты был прекрасен там, под землей. Я тебя обожаю. Но обстоятельства складываются так, что мне надо уехать. Из страны. Прости. Все вопросы к О.
P.S. Феникс улетает со мной. Это ведь подарок. Мне от тебя. Правда? Целую».