Страница:
К сожалению, ей было семнадцать лет, и она не знала, что люди не восстают из пепла.
И я оказался прав. Такое мое свойство: чувствовать приближение нештатной ситуации.
Угорелыми друзьями и подружками Сын был-таки разбужен. Орущий, лающий, визжащий клубок скатился с парадной лестницы. Люди были полоумны, как и их предводитель.
— Асенька! — вопил Сын. — Обкатаем колымажку!.. И тебя тоже!.. Не бойся, тургеневская барышня, я тебя люблю…
И все, кто ещё был в состоянии передвигаться, хохоча, рыча и стеная, ринулись к подаренному авто. Машина стояла под фонарем и блистала неземным светом. Как алмаз.
Гоп-компания на мгновение остановилась — холодная красота трезвила. Где-то далеко протукала электричка. Чтобы сбить торжественность момента, неуемный новорожденный предложил:
— Подарок надо обмыть. Приглашаю всех, — и принялся мочиться на бампер.
Я всякое видел, ко всему можно привыкнуть, однако то, что происходило вокруг алмазного «мерседеса»… Я бессилен передать словами тот мочеиспускательный шабаш, который приключился после призыва к действию молодого недоросля. Толкаясь и матерясь, дамы и кавалеры облепили гордость немецкого автомобилестроения и принялись поливать его из всех своих душевых отверстий. Кавалеры с одной стороны, дамы — с другой. Я не знал, плакать мне или смеяться. Единственное, что радовало: среди толстозадых, мясистых дам света и полусвета не было Аси. Быть может, она услышала мой призыв уходить? Увы, к сожалению, безгрешные судьбы нам неподвластны. Я увидел, как её заталкивают в салон отпискоструемой машины. И через минуту «мерседес» с бриллиантовыми блестками мочи стартовал в необжитую ночь.
Я последовал за праздником на колесах. И все, что там происходило, слушал на волне 29,9… как спектакль… Хотя это не было спектаклем…
Я слышал: смех-рвотные-глотки-невообразимый-гвалт-мат. Потом осмыслился возбужденный голос Сына:
— Зверюга! Хороша, целка-невредимка! Нравится, Асенька?.. Под триста идем…
Голоса девушки я не услышал, были другие голоса:
— Перевернемся!.. Гроб на колесах! По тормозам!.. Блевать хочу, ааа!.. Убьемся же, братцы!..
Как спектакль. Но потом я услышал плутоватый голос великовозрастного шалуна:
— Тихааа! Машину обкатали!.. Теперь твоя очередь, Асенька. Кто первый тургеневскую барышню?..
Я снова не услышал голоса. Я слышал восторженный, животный рев зверинца за километр от меня. Габаритные сигналы автомобиля вспыхивали, как огоньки цирка-шапито.
— Давай-давай, чай, не монашка… Кто у нас мастер спорта по борьбе? вопрошал Сын. — Между прочим, целка! Берег для друзей как зеницу ока… Ну же!
— Аааа! — сдавленный крик жертвы.
— Оооо! Уууу! — истошно закричал кто-то; вероятно, мастер спорта по шахматам в постели.
— Ася! — хохотал друг своих друзей. — Ты чего хулиганишь? Не кусать надо! А сосать! Как леденец! Ха-ха!
— Пустите! Пустите! — рвался слабый крик. — Мамочка моя… Не надо!.. Ааа! Прошу вас!.. Не-е-ет!
На неё обижались:
— Ууу, сучка!.. Блядушка!.. Дай ей в морду!.. Ноги держи, дурак!..
— Рачком-с, говорю! — визжал Сын. — Козлы, бабу не могут задрать! Ну же!..
— Не-е-ет! — мучительный выкрик и после неожиданный резкий хлопок… и обрушилась тишина… обморочная, мертвая тишина… лишь тугой звук автомобильного мотора…
Спектакль закончился, публика удалилась в гардероб; у публики дурное настроение — спектакль не удался; маэстро, гасите свет…
Потом через вечность и гул чужого мотора я услышал:
— Прыгнула-таки, сука… Что же вы, пидрюлины?
— Вернемся? — неуверенный голос.
— Что, на труп тянет?.. Трое… одну… козлы позорррные…
Не спектакль. Наверное, и я виновен? Но перед иллюзиями молодости, миражами оазисов грядущего благосостояния и верой в свою исключительность меркнут все помпезные слова и гибнут города.
К месту происшествия я подъехал первым. Девушка лежала в придорожной канаве… в придорожной, замусоренной листвой канаве… Она, девушка, была похожа, как ни банально, на куклу… Кукла из пластмассы?.. Голова куклы от чудовищного удара о камень была раздроблена… Только опилок не было… Была черная, теплая, липкая кровь… Я выпачкал руки об эту чернильную жидкость и вспомнил, что и у Хлебова была такая же плазматическая, ещё живая рана. Из раны вываливались брусничные мозги, и я их придерживал ладонями… В этом смысле девушке повезло: рана была невелика, и Асю можно было хоронить в открытом для обозрения родных гробу.
Потом я услышал шум мотора, хлопки дверцами, шуршание сухой травы и знакомый мне голос:
— Сама виновата, дура!.. Поехали…
— А её куда? — спросили Сына государственно-политического деятеля.
— Мутило!.. Поехали, я сказал… Мы ничего не знаем…
И тут я услышал голос и узнал этот голос, я не мог не узнать этот голос; он принадлежал хорошо мне известному человеку; это был мой голос:
— Я знаю!
— Что-о-о?
— Я знаю, — повторил я.
— Тебе что, псина, жить надоело? — взвизгнула тень.
— Да, — ответил я. — Иногда человек устает жить, это верно.
И мне поверили. Визжащая и судорожная тень отступала к автомобилю, фары которого били в пустую синтетическую ночь.
— В морду! Дайте ему в морду! — орала тень; её не слушали: трое стояли недвижно и немо; вероятно, они были расстроены неудавшимися попытками полюбить непрогрессивную, тургеневскую девушку.
Я же медленно поднимался вслед за тенью. Зачем? Не знаю. Быть может, я хотел узнать, из какого материала она сделана. Не из трухи ли? И кровь какого цвета — цвета чайных роз на клумбе? Розы стояли в вазе на мансарде. Благоухали умирая. Но Ася жила. И могла жить долго и счастливо. Она не послушалась моего доброго совета, и теперь мне ничего не остается, как идти на пистолет. Оружие раздрызганно прыгало в руке истерической тени.
— Не подходи! Убью! — От ненависти и страха голос изменился, точно принадлежал старому (по возрасту) человеку. На какое-то мгновение мне почудилось, что передо мной сам ГПЧ. Вот такая малопривлекательная чертовщина.
Я протянул руку к тени и потребовал:
— Дай-ка пукалку!
— На! На! На! — забилась та в истерике, и я услышал характерный, дамский хлопок ТТ. Таким оружием можно только гвозди забивать.
Пулевое зерно небольно ткнулось в мой бок. Пуля не остановила меня — в прыжке я сбил тень ногой в кювет. И она сгинула, пропала в ночной мгле. Со своими парализованными на всю жизнь подельщиками.
Я остался один на шоссе. Кровь была теплая, как вечер, липкая, как краска, и у неё был запах моря и водорослей. Я люблю море. В нем много воды, куда больше, чем во всех искусственных бассейнах, вместе взятых… Хотелось пить; жаль, что морская вода непригодна для человека. Хотя, как утверждают, человечество выбралось на сушу именно из морской пучины.
Я осторожно втиснулся за неудобное рулевое колесо. Дотянулся до портативной рации. Набрал код. Услышал зуммер приема сигнала бедствия и понял, что врата рая, равно как и ада, остались для меня закрытыми. Пока.
К удивлению хирургов, я оказался везунчиком. Пуля-дура пробила легкое. Но удачно, с точки зрения современной медицины. Спасибо Сыну ГПЧ: он оказался мелким, но метким стрелком. Меня залатали, как башмак, и уже на третий день я выползал с дырочкой на боку из полутемного вестибюля. В летнее утро. Зелень кипела изумрудными волнами. Над клумбой парила земля. Старенький садовник старательно срезал черенки на саженцах.
Когда я примащивался на лавочке, въехала государственная машина. Ее траурно-лакированный цвет совершенно не вписывался в радужные цвета мира. Автомобиль, дурно пахнущий бензином, городом и дорогой, притормозил напротив меня. Из него выбирался НГ, дядя Коля, Николай Григорьевич, генерал-лейтенант. В одном лице.
— Ну-с, герой! Сидишь? А мог и лежать, — пошутил мой непосредственный руководитель. Опустился на рейки лавочки. — Ну, как дела, чекист?
— Лучше всех.
— Вижу-вижу, краше в гроб кладут.
Фыркая угарным газом, автомобиль откатил в сторону. НГ втянул испорченный воздух носом и проговорил:
— Курорт! Рай! — Увидел садовника. — Что интересно, Саша, и он сажает, и мы сажаем…
— Но мы выпускаем. Иногда, — я тоже пошутил.
— Шути-шути, — вздохнул Николай Григорьевич. — Драть вас надо как сидоровых коз!.. Чего на рожон лез?
— Не знаю, — солгал я.
— Не знаешь, — передразнил генерал. — Против лома, дружок, нет приема.
— Есть, — не согласился я. — Другой лом. Или арбалет.
— Что?
Я рассказал версию улета Феникса. И все, о чем мне пытался сообщить Хлебов. НГ пожевал губами, покачал головой.
— Запутывается клубочек. Чую, сломаю шею. — Расправил плечи. — Эх, сюда бы на недельку! Да грехи не пускают в этот рай!
— А мне когда из этого рая? — не выдержал я.
— Спешишь под гильотину, сынок?.. Успеешь, брат!
— Дядя Коля?
— Славу поделим…
— В славе ли дело?
— Отдыхай. После выписки — на море.
— На море?
— В санаторий… узкого профиля, — хмыкнул НГ. — И будет с тобой отдыхать такой генерал, Батов. Запомни: Семен Петрович. Спец по Африке…
— По Африке, — насторожился.
— По ней, родимой, по ней… Он, как нам известно, мемуары сочиняет, задумчиво проговорил генерал-лейтенант. — Ты его попотроши аккуратненько… Кстати, у него жена молоденькая-молоденькая… Разрешаю пофлиртовать… Исключительно для дела.
— Да? — проговорил я с гримасой некоторого отвращения.
— Для дела, Саша, — повторил НГ. — Надеюсь, ты не голубой, как небо?
— Дядя Коля! — обиделся я.
— Шучу, сынок, — хмыкнул Николай Григорьевич. — Времена такие, все подставляются… спинами… Мы тут одного отловили. Заместитель прокурора. Смешно…
— Да, — сказал я. — Животики надорвать можно, — и неловко повернулся на рейках лавочки. — Черррт!..
— Вот именно! Иди ты к черту и в палату, — рассердился НГ. — Давай заживляйся скорее…
— Есть, — буркнул я.
Подкатила машина, дохнула мотором, резиной, пылью и теплым железом. Влезая в салон, Николай Григорьевич посочувствовал:
— Дотелепаешься, Саша?
— Доползу, — ответил я.
— Держи удар, герой. — И автомобиль покатил прочь.
А что же я? Я доползу. Догрызу. Добью. Не родился ещё такой, который бы сделал меня. Не родилась ещё такая падаль, которая плясала бы на моем цинковом гробу. Нет такой суки, которая бы не боялась меня. Я не прощаю тех, кто обижает детей и зверей по имени Ася. Она мне понравилась, Ася; она была похожа на сайгака. И её убили. Жаль. Могла жить. И счастливо. Как счастливо живут в лесу все звери.
Море было как море. Лужа. Только большая. В ней можно было утопиться всем населением страны. Однако трудовой люд с энтузиазмом выполнял дневную норму на фабриках и заводах и берег был пустынен и тих. Солнце пылало в зените термоядерным реактором. Шелковистый песок был обжигающ и опасен для жизни. Особенно когда стреляют дуплетом из инкрустированного охотничьего ружья.
Я уплывал за буйки и качался на мягких волнах. Как один из буйков. В небе кричали чайками души погибших моряков. На суше таких птиц нет.
На третий день моего безоблачного отдыха появилась туча. В лице генерала Батова. Он плелся по бережку, как грузный бегемот на водопой. За ним гарцевала молоденькая и красивая газель. Интересно, каким зверем виделся я им? Поджарым, прожаренным одиноким волком, подстерегающим давно намеченную добычу?
Жертвы сразу направились ко мне. Вероятно, вид аборигена пустынной местности вызывал доверие.
— Извините, молодой человек. Разрешите представиться: Семен Петрович Батов, генерал-полковник в отставке.
— Чем могу служить?
Старик тряс бабьими щеками, подбородком. Лысина его была цвета хаки, и на ней пушился старческо-младенческий пушок. Генералу было трудно жить, но держался он молодцом. Рыцарь при своей даме.
— Сима! Прекрати, — весело закричала та, демонстрируя миру и мне спортивную фигуру. — Ей-Богу, как маленький…
— Новенькие? — вежливо поинтересовался я.
— Да-да, сегодня вот… У меня к вам просьба, юноша.
— Рад помочь.
— Дело в том, что Лика… супруга… уплывает… за буйки. Нарушает правила поведения на воде… Правила ОСВОДа… Нехорошо.
— Да, — согласился я. — Правила ОСВОДа надо соблюдать.
— Вот! — обрадовался Батов. — Не проявляет благоразумия. Океан — это океан…
Я поднялся с горячего песка. Продемонстрировал торс и все остальные бицепсы. Девушка доброжелательно улыбнулась.
— Лика.
— Александр.
И пока мы разводили церемонии, генерал переживал изо всех своих сил:
— Ликонька такая увлекающаяся натура… А океан есть… есть океан…
— Вообще-то мы на море… — заметил я.
— А мы с Океана, — улыбнулась Лика. — Нам это море — лужа.
— И тем не менее всю ответственность, как ОСВОД, беру на себя, твердо пообещал я генералу-мужу. Тот довольно захмыкал, плюхаясь в тень тента.
А мы с Ликой пошли к луже. У лужи был цвет глаз моей спутницы. Красивый, изумрудный цвет.
То есть начинался беспечный, курортный роман и выполнение задания руководства. М-да. Вот мы с Ликой барахтаемся на мелководье; видел бы меня Николай Григорьевич… Вот мы бегаем друг за дружкой по берегу, точно в плавках девушки шифрограмма, которую мне необходимо добыть с риском для жизни… Вот мы бродим по местному базарчику. Останавливаемся у гадальщика, похожего на морского пирата и моего непосредственного руководителя дядю Колю. Обезьянка выуживает из ящика счастливый билетик: «Любовь для вас, любовь до гроба».
Вот именно: до гроба. Но надо жить. И пока мы прожигали жизнь, генерал Батов вовсю кропал свои воспоминания в толстую тетрадь. Тетрадь, признаюсь, меня тоже интересовала, как и его жена. Такой я вот подлец: приятное с полезным.
Через неделю у генерала выросли ветвистые рога. Они не могли не вырасти в такой нервно южной обстановке. Солнце, воздух и вода, как известно, лучшие друзья для любви. Нас с Ликой подвело море и катамаран на волнах. Катамаран на двоих. Педальный такой. Мы с Ликой увлеклись и отъехали поближе к турецкому берегу. Наш же берег превратился в ниточку. От испуга и любви мы упали в воду и закружились вокруг плавсредства. В абсолютно нагом виде. В чем мамы наши нас родили.
Всем своим прекрасным видом Лика напоминала мне русалку. А я ей дельфина?
Неожиданно застрекотал вертолет. Выплыл трескучим металлоломом из-за гор. Вскоре завис над нами. (Я представил, как солдатики через полевой бинокль…) Я погрозил им плавником — и вертолет уплыл ловить турецких шпионов.
Русалка и дельфин снова остались одни. И волны им помогали в любовно-экзотической утехе.
Когда мы опять превратились в людей и вернулись на сушу, то обнаружили в столовой Семена Петровича с ветвистыми рогами. Генералу было неудобно, жарко, он громко хлебал щи, его можно было только пожалеть. Мы ошиблись, генерал был вполне счастлив.
— Друзья, я закончил воспоминания. Пока черновик… Но… могу почитать…
— Сима, в другой раз, — сказала Лика. — Мы лучше на море…
На катамаран, промолчал я.
— Лика, ты бы меня, старика дурака, поправила бы, — попросил Батов. Наше ангольское путешествие…
— Ангольское? — это спрашиваю я.
— Семен Петрович у нас был советником, — скучно отвечает жена. — Хочу на море…
— Послушаем немножко, — предлагаю я. — И потом в Океан…
— Саша, если бы ты видел Океан, — огорченно вздыхает Лика, поднимаясь из-за столика. — Море — это лужа… Ну, идем же, писатели и читатели…
И я понимаю огорчение женщины: качаться на катамаране куда веселее, чем слушать дряхлые истории прошлого…
Мы отправились в номер. Советник волновался, как юный пионер. Искал очки, откашливался, рылся в бумагах…
Вдруг из папки веером выпорхнули на поле ковра фотографии. Я поспешно их поднял, услужливый молодой человек. На цветных фото глянцево чернели ваксовые лица ангольских товарищей и нездорово желтели лица наших государственно-политических товарищей. Среди них я заметил и родного ГПЧ. Он улыбался, как медный пятак. Наверное, в кармане его белых парусиновых брюк пела птичка Феникс.
— Не ходите, дети, в Африку гулять, — продекламировал я.
— Ну да, ну да, — сказал генерал Батов. — Скажу по секрету, молодой человек, нашпиговали мы их оружием своим… М-да!.. Но это к слову!..
— Извините, Ангола и Намибия, кажется, это… рядом?.. поинтересовался я.
Советник радостно хмыкнул.
— Рядом. Саша, если вас поделить пополам? Это тоже рядом?
— Да? — задумался я, представляя себя из двух половинок.
— Ангола наша, Намибия не наша, — продолжал Семен Петрович. — Так сложились исторические условия и предпосылки… Впрочем, все это у меня изложено и задокументировано… Итак, я начинаю…
— Нет. — С балкона вышла решительная Лика. — Сима, прости, но я хочу на море… Устроим посиделки вечером.
— Вечером?
— Да! — И буквально вытолкнула меня из номера. Я лишь успел заметить: Советник, огорченно крякая, зашебуршил бумагами.
И понять его было можно: все войны, все беды, все скандалы, все провалы рыцарей плаща и кинжала — от них, бестий, чарующих своими формами слабые мужские сердца.
Как это ни грустно, мне надо было выполнять задание. Конечно, приятнее качаться на волнах с любимой дельфиночкой, чем рыться в чужих вещах. Увы, долг! А он превыше всех прелестниц, вернувшихся в родные пенаты из Африки.
Не будем нервничать — будем действовать. Каким-то удивительным образом мне удалось отправить супругов в горы. Канатной дорогой. Они уплыли в кабинке на двоих; уплыли в заоблачную даль. Я же легкой трусцой побежал мимо кипарисов и пальм в генеральский номер. Там провел необходимую оперативную работу, а проще говоря, слямзил путем фотосъемки документы, представляющие интерес в свете алмазного блеска Феникса. Через час я, как часовой любви, встречал утомленных горным воздухом супругов. Семен Петрович Батов качался, как боцман после трех литров грога.
— Друзья, умный в гору не пойдет… умный помрет сразу…
— Сима, впереди у нас жизнь, а ты скис душой, — тревожилась Лика. Тебе надо отдохнуть, милый…
— На кладбище наш отдых, — был пессимистичен генерал. — Хотя чертовски хочется работать, друзья…
Генерал был прав: работа прежде всего. Это закон нашего индустриально развитого колхозного общества. И с этим надо считаться. Тем более погода испортилась — заштормило. Вода была мутная, с обжигающими, крапивными медузами. Волны выбрасывали скользкие, желеобразные сгустки на берег, и солнце разлагало их до состояния ничего.
Мы прощались с Ликой. Ветер орудийно хлопал парусиной тентов. Пылевой смерч плясал у подножия горы. Медузы плавились под нашими ногами.
— Прощай, — сказала женщина.
— Я тебе позвоню, — сказал я.
— Зачем?
— Не знаю, — ответил я.
— Прощай, — повторила она и зашла в море по колено. Крепкие, напряженные волны пытались её сбить. Она держала удар. Лишь на лице Лики была мука, словно она забрела в заросли крапивы.
На привокзальном ларьке тоже орудийно хлопала парусина. Погода испортилась окончательно, и смысла оставаться на побережье не было. Такие, как я, люди долга — они же пассажиры — скупали на дорогу бутылки с водой, пирожки и сувениры моря. Запах моря уже перебивался суетой, волнениями, железом и мазутом. Я стоял у окна с фирменными занавесками и смотрел на перрон, по которому катились южный мусор и семечная шелуха.
— Так, за постель прошу… И билеты сразу, граждане и гражданки хорошие…
С мятыми деньгами я выудил из кармана бумажную четвертушку счастливого билетика, приобретенного у гадальщика-пирата, похожего на моего НГ. На словах «любовь до гроба» крупным женским почерком были выведены цифры телефонного номера. Я посмотрел на эти цифры, запоминая их навсегда, и смял бумажное счастье.
Столица встречала теплым дождем, толпами гостей, автомобильными пробками и каким-то всеобщим нервным напряжением. Общество ждало перемен. А их не было, перемен. Вероятно, они застряли на каком-то запущенном полустанке истории.
В квартире я обнаружил пыль запустения и пустые шкафы. Бывшая жена ушла к другому. Со своим приданым. Что радовало. Холостяцкая жизнь бодрит, как рюмка водки на скрипичном концерте. Бывшая жена любила скрипку как инструмент. И посещала концерты знаменитых деятелей вождения смычком по струнам. Вместе со мной. Я выдержал всего одно посещение муз. На втором сбежал в буфет и наклюкался, как скрипач на футбольном матче. После этого наша любовь увяла, как искусственная роза в серной кислоте.
Я собирался на службу, когда зазвонил телефон. Это была она. Нет, не Лика, она не знала моего номера телефона, она ничего обо мне не знала, она лишь знала, что я не люблю скрипичных концертов. Звонила жена. Бывшая в употреблении.
— Прости. Мне нужны вещи… Я хочу забрать пальто там… куртки… Ты дома будешь?..
— Да, — ответил я.
Какое пальто? Какие куртки?.. Быть может, квартиру ограбили?.. Нет, голос звонившей был чересчур напряжен. Так говорит человек, когда рядом с ним находятся другие. И эти другие знают, чего они хотят. А все хотят одного — чтобы не было проблем. Нет человека — нет и проблем, таков лозунг дня.
Я бросил свое старое пальто на диван, прикрыл его пледом — теперь в неверном свете телевизора лежал, отдыхая, обыватель с нафталинной судьбой.
Потом, проверив всегда боеспособного «стечкина», я выбрался на лестничную клетку, пропахшую щами, котами и сплетнями; поднялся вверх на один пролет. Присел у бойницы окошка…
В нашем многотрудном деле интуиция играет вторую, если не первую скрипку (тьфу ты, пропасть). Это врожденное чувство. Без него все заканчивается скорым выносом тела. И ты в качестве пепла обречен на вечное поселение. В колумбарии.
У подъезда заскрипела суставами и тормозами лихая малолитражка. Из неё выбрались трое. Осмотрелись по сторонам. Двое в макинтошах пропали из моего обзора; водитель закурил — синий дымок пыхнул над его головой, как нимб. В данной ситуации первый претендент в колумбарий.
Повторюсь, я убиваю только в крайних случаях. Зачем брать лишний грех на душу? Я всегда пытаюсь серьезную ситуацию превратить в нелепую. Для своих врагов. Те, как правило, сами попадают в ловушки. По своей глупости и недальновидности. Это тоже врожденное чувство: читать ситуацию.
Например, сейчас двое пыхтят на лестничной клетке, как два бронепоезда на запасном пути. Разумеется, мой сосед-пенсионер, вредный дедок из бывших чекистов, приоткрывает дверь и бубнит в щель:
— Кто такие? Сейчас вызову наряд, еть вашу мать!
Боевой такой старичок. И очень любопытный. По классовому убеждению, что вокруг одни враги народа и борьба с ними продолжается. Ему что-то тихо объясняют, и он радостно горланит на весь дом:
— Сынки, а может, помочь? У меня маузер. От комиссара товарища Альтшулера!..
И смех и грех. В тяжелых условиях трудятся продолжатели дела товарища Альтшулера.
Кое-как затолкав любопытного дедушку обратно в его дом-крепость, мои недруги открывают дверь квартиры. Моей. Ключами! (Отбирайте ключи у бывших жен.) И пропадают. Лестничная площадка пуста. Я спускаюсь к двери. Прислушиваюсь: там, в квартире, раздаются характерные звуки, точно хлопают бутылки с шампанским… Двое сообразили на троих?.. Я закрываю дверь на ключ. Ключ оставляю в замке. Ловушка захлопнулась — швейцарские замки самые надежные. И бегу по лестнице вниз. Люблю темповые упражнения. Темп, импровизация и натиск — и враг побежит с поля боя.
Тот, кто вредил своему здоровью сигаретами, вовсю, паразит, флиртовал с моей женой. Обидно. Было мне. Быть может, поэтому я локтевым приемом сжал горло врага. Тот побрыкался для видимости, потом обмяк и стих. Как известно, никотин убивает лошадь. А здесь слабый человек. Ему не повезло. Это был не его день.
На заднем сиденье малолитражки ойкала женщина. Кто такая? К своему удивлению, я узнал жену. Бывшую супругу. Она тоже любила курить. Но я её пожалел. Наверное, я поверил словам:
— Я… я… я не знаю, кто они такие… Я не хотела… Они меня заставили… Я же тебя предупредила…
— Спасибо, — признался я.
Малолитражка мчалась по праздному, беспечному городу. Мне нравится быстрая езда. На чужой машине. Ее можно не жалеть и разбить вдребезги. Мне нравится быстрая езда. С чужой женщиной. В любую минуту можно притормозить и попрощаться с пассажиркой. Что я и делаю у перекрестка — рывком открываю дверцу машины.
— Прощай.
— Уходить?
— И постарайся больше не курить, — любезно предупредил я. — Сама же убедилась во вреде табака…
— Да-да-да, — поспешно ответила женщина и пропала в праздной толчее улицы; от неё в салоне машины остался лишь стойкий запах духов, которые, признаться, никогда не нравились мне. У духов был удушливый запашок…
Потом так получилось, что я встретился с непосредственным руководителем Николаем Григорьевичем. Встретились мы за городом. В дачной местности. У железнодорожного переезда. Проклятая малолитражка, пока я договаривался о встрече, у неё отказали тормоза, и тарахтелка навернулась в глубокий, как Марианская впадина, кювет. Жаль, хорошая была машина; у вещей, как и людей, свои судьбы. И тут ничего не поделаешь.
Генерал-лейтенант приехал на встречу один. Был замаскирован под дачника, любителя-садовода; был в свитере и джинсах. Не хватало только лопаты и черенков.
— Ну, что, сынок? Из огня да в полымя? — спросил НГ.
— Едва не получил свинцовый привет от Сынишки, — согласился я. — Что такие все нервные? Неужели птичку нашли?
И я оказался прав. Такое мое свойство: чувствовать приближение нештатной ситуации.
Угорелыми друзьями и подружками Сын был-таки разбужен. Орущий, лающий, визжащий клубок скатился с парадной лестницы. Люди были полоумны, как и их предводитель.
— Асенька! — вопил Сын. — Обкатаем колымажку!.. И тебя тоже!.. Не бойся, тургеневская барышня, я тебя люблю…
И все, кто ещё был в состоянии передвигаться, хохоча, рыча и стеная, ринулись к подаренному авто. Машина стояла под фонарем и блистала неземным светом. Как алмаз.
Гоп-компания на мгновение остановилась — холодная красота трезвила. Где-то далеко протукала электричка. Чтобы сбить торжественность момента, неуемный новорожденный предложил:
— Подарок надо обмыть. Приглашаю всех, — и принялся мочиться на бампер.
Я всякое видел, ко всему можно привыкнуть, однако то, что происходило вокруг алмазного «мерседеса»… Я бессилен передать словами тот мочеиспускательный шабаш, который приключился после призыва к действию молодого недоросля. Толкаясь и матерясь, дамы и кавалеры облепили гордость немецкого автомобилестроения и принялись поливать его из всех своих душевых отверстий. Кавалеры с одной стороны, дамы — с другой. Я не знал, плакать мне или смеяться. Единственное, что радовало: среди толстозадых, мясистых дам света и полусвета не было Аси. Быть может, она услышала мой призыв уходить? Увы, к сожалению, безгрешные судьбы нам неподвластны. Я увидел, как её заталкивают в салон отпискоструемой машины. И через минуту «мерседес» с бриллиантовыми блестками мочи стартовал в необжитую ночь.
Я последовал за праздником на колесах. И все, что там происходило, слушал на волне 29,9… как спектакль… Хотя это не было спектаклем…
Я слышал: смех-рвотные-глотки-невообразимый-гвалт-мат. Потом осмыслился возбужденный голос Сына:
— Зверюга! Хороша, целка-невредимка! Нравится, Асенька?.. Под триста идем…
Голоса девушки я не услышал, были другие голоса:
— Перевернемся!.. Гроб на колесах! По тормозам!.. Блевать хочу, ааа!.. Убьемся же, братцы!..
Как спектакль. Но потом я услышал плутоватый голос великовозрастного шалуна:
— Тихааа! Машину обкатали!.. Теперь твоя очередь, Асенька. Кто первый тургеневскую барышню?..
Я снова не услышал голоса. Я слышал восторженный, животный рев зверинца за километр от меня. Габаритные сигналы автомобиля вспыхивали, как огоньки цирка-шапито.
— Давай-давай, чай, не монашка… Кто у нас мастер спорта по борьбе? вопрошал Сын. — Между прочим, целка! Берег для друзей как зеницу ока… Ну же!
— Аааа! — сдавленный крик жертвы.
— Оооо! Уууу! — истошно закричал кто-то; вероятно, мастер спорта по шахматам в постели.
— Ася! — хохотал друг своих друзей. — Ты чего хулиганишь? Не кусать надо! А сосать! Как леденец! Ха-ха!
— Пустите! Пустите! — рвался слабый крик. — Мамочка моя… Не надо!.. Ааа! Прошу вас!.. Не-е-ет!
На неё обижались:
— Ууу, сучка!.. Блядушка!.. Дай ей в морду!.. Ноги держи, дурак!..
— Рачком-с, говорю! — визжал Сын. — Козлы, бабу не могут задрать! Ну же!..
— Не-е-ет! — мучительный выкрик и после неожиданный резкий хлопок… и обрушилась тишина… обморочная, мертвая тишина… лишь тугой звук автомобильного мотора…
Спектакль закончился, публика удалилась в гардероб; у публики дурное настроение — спектакль не удался; маэстро, гасите свет…
Потом через вечность и гул чужого мотора я услышал:
— Прыгнула-таки, сука… Что же вы, пидрюлины?
— Вернемся? — неуверенный голос.
— Что, на труп тянет?.. Трое… одну… козлы позорррные…
Не спектакль. Наверное, и я виновен? Но перед иллюзиями молодости, миражами оазисов грядущего благосостояния и верой в свою исключительность меркнут все помпезные слова и гибнут города.
К месту происшествия я подъехал первым. Девушка лежала в придорожной канаве… в придорожной, замусоренной листвой канаве… Она, девушка, была похожа, как ни банально, на куклу… Кукла из пластмассы?.. Голова куклы от чудовищного удара о камень была раздроблена… Только опилок не было… Была черная, теплая, липкая кровь… Я выпачкал руки об эту чернильную жидкость и вспомнил, что и у Хлебова была такая же плазматическая, ещё живая рана. Из раны вываливались брусничные мозги, и я их придерживал ладонями… В этом смысле девушке повезло: рана была невелика, и Асю можно было хоронить в открытом для обозрения родных гробу.
Потом я услышал шум мотора, хлопки дверцами, шуршание сухой травы и знакомый мне голос:
— Сама виновата, дура!.. Поехали…
— А её куда? — спросили Сына государственно-политического деятеля.
— Мутило!.. Поехали, я сказал… Мы ничего не знаем…
И тут я услышал голос и узнал этот голос, я не мог не узнать этот голос; он принадлежал хорошо мне известному человеку; это был мой голос:
— Я знаю!
— Что-о-о?
— Я знаю, — повторил я.
— Тебе что, псина, жить надоело? — взвизгнула тень.
— Да, — ответил я. — Иногда человек устает жить, это верно.
И мне поверили. Визжащая и судорожная тень отступала к автомобилю, фары которого били в пустую синтетическую ночь.
— В морду! Дайте ему в морду! — орала тень; её не слушали: трое стояли недвижно и немо; вероятно, они были расстроены неудавшимися попытками полюбить непрогрессивную, тургеневскую девушку.
Я же медленно поднимался вслед за тенью. Зачем? Не знаю. Быть может, я хотел узнать, из какого материала она сделана. Не из трухи ли? И кровь какого цвета — цвета чайных роз на клумбе? Розы стояли в вазе на мансарде. Благоухали умирая. Но Ася жила. И могла жить долго и счастливо. Она не послушалась моего доброго совета, и теперь мне ничего не остается, как идти на пистолет. Оружие раздрызганно прыгало в руке истерической тени.
— Не подходи! Убью! — От ненависти и страха голос изменился, точно принадлежал старому (по возрасту) человеку. На какое-то мгновение мне почудилось, что передо мной сам ГПЧ. Вот такая малопривлекательная чертовщина.
Я протянул руку к тени и потребовал:
— Дай-ка пукалку!
— На! На! На! — забилась та в истерике, и я услышал характерный, дамский хлопок ТТ. Таким оружием можно только гвозди забивать.
Пулевое зерно небольно ткнулось в мой бок. Пуля не остановила меня — в прыжке я сбил тень ногой в кювет. И она сгинула, пропала в ночной мгле. Со своими парализованными на всю жизнь подельщиками.
Я остался один на шоссе. Кровь была теплая, как вечер, липкая, как краска, и у неё был запах моря и водорослей. Я люблю море. В нем много воды, куда больше, чем во всех искусственных бассейнах, вместе взятых… Хотелось пить; жаль, что морская вода непригодна для человека. Хотя, как утверждают, человечество выбралось на сушу именно из морской пучины.
Я осторожно втиснулся за неудобное рулевое колесо. Дотянулся до портативной рации. Набрал код. Услышал зуммер приема сигнала бедствия и понял, что врата рая, равно как и ада, остались для меня закрытыми. Пока.
К удивлению хирургов, я оказался везунчиком. Пуля-дура пробила легкое. Но удачно, с точки зрения современной медицины. Спасибо Сыну ГПЧ: он оказался мелким, но метким стрелком. Меня залатали, как башмак, и уже на третий день я выползал с дырочкой на боку из полутемного вестибюля. В летнее утро. Зелень кипела изумрудными волнами. Над клумбой парила земля. Старенький садовник старательно срезал черенки на саженцах.
Когда я примащивался на лавочке, въехала государственная машина. Ее траурно-лакированный цвет совершенно не вписывался в радужные цвета мира. Автомобиль, дурно пахнущий бензином, городом и дорогой, притормозил напротив меня. Из него выбирался НГ, дядя Коля, Николай Григорьевич, генерал-лейтенант. В одном лице.
— Ну-с, герой! Сидишь? А мог и лежать, — пошутил мой непосредственный руководитель. Опустился на рейки лавочки. — Ну, как дела, чекист?
— Лучше всех.
— Вижу-вижу, краше в гроб кладут.
Фыркая угарным газом, автомобиль откатил в сторону. НГ втянул испорченный воздух носом и проговорил:
— Курорт! Рай! — Увидел садовника. — Что интересно, Саша, и он сажает, и мы сажаем…
— Но мы выпускаем. Иногда, — я тоже пошутил.
— Шути-шути, — вздохнул Николай Григорьевич. — Драть вас надо как сидоровых коз!.. Чего на рожон лез?
— Не знаю, — солгал я.
— Не знаешь, — передразнил генерал. — Против лома, дружок, нет приема.
— Есть, — не согласился я. — Другой лом. Или арбалет.
— Что?
Я рассказал версию улета Феникса. И все, о чем мне пытался сообщить Хлебов. НГ пожевал губами, покачал головой.
— Запутывается клубочек. Чую, сломаю шею. — Расправил плечи. — Эх, сюда бы на недельку! Да грехи не пускают в этот рай!
— А мне когда из этого рая? — не выдержал я.
— Спешишь под гильотину, сынок?.. Успеешь, брат!
— Дядя Коля?
— Славу поделим…
— В славе ли дело?
— Отдыхай. После выписки — на море.
— На море?
— В санаторий… узкого профиля, — хмыкнул НГ. — И будет с тобой отдыхать такой генерал, Батов. Запомни: Семен Петрович. Спец по Африке…
— По Африке, — насторожился.
— По ней, родимой, по ней… Он, как нам известно, мемуары сочиняет, задумчиво проговорил генерал-лейтенант. — Ты его попотроши аккуратненько… Кстати, у него жена молоденькая-молоденькая… Разрешаю пофлиртовать… Исключительно для дела.
— Да? — проговорил я с гримасой некоторого отвращения.
— Для дела, Саша, — повторил НГ. — Надеюсь, ты не голубой, как небо?
— Дядя Коля! — обиделся я.
— Шучу, сынок, — хмыкнул Николай Григорьевич. — Времена такие, все подставляются… спинами… Мы тут одного отловили. Заместитель прокурора. Смешно…
— Да, — сказал я. — Животики надорвать можно, — и неловко повернулся на рейках лавочки. — Черррт!..
— Вот именно! Иди ты к черту и в палату, — рассердился НГ. — Давай заживляйся скорее…
— Есть, — буркнул я.
Подкатила машина, дохнула мотором, резиной, пылью и теплым железом. Влезая в салон, Николай Григорьевич посочувствовал:
— Дотелепаешься, Саша?
— Доползу, — ответил я.
— Держи удар, герой. — И автомобиль покатил прочь.
А что же я? Я доползу. Догрызу. Добью. Не родился ещё такой, который бы сделал меня. Не родилась ещё такая падаль, которая плясала бы на моем цинковом гробу. Нет такой суки, которая бы не боялась меня. Я не прощаю тех, кто обижает детей и зверей по имени Ася. Она мне понравилась, Ася; она была похожа на сайгака. И её убили. Жаль. Могла жить. И счастливо. Как счастливо живут в лесу все звери.
Море было как море. Лужа. Только большая. В ней можно было утопиться всем населением страны. Однако трудовой люд с энтузиазмом выполнял дневную норму на фабриках и заводах и берег был пустынен и тих. Солнце пылало в зените термоядерным реактором. Шелковистый песок был обжигающ и опасен для жизни. Особенно когда стреляют дуплетом из инкрустированного охотничьего ружья.
Я уплывал за буйки и качался на мягких волнах. Как один из буйков. В небе кричали чайками души погибших моряков. На суше таких птиц нет.
На третий день моего безоблачного отдыха появилась туча. В лице генерала Батова. Он плелся по бережку, как грузный бегемот на водопой. За ним гарцевала молоденькая и красивая газель. Интересно, каким зверем виделся я им? Поджарым, прожаренным одиноким волком, подстерегающим давно намеченную добычу?
Жертвы сразу направились ко мне. Вероятно, вид аборигена пустынной местности вызывал доверие.
— Извините, молодой человек. Разрешите представиться: Семен Петрович Батов, генерал-полковник в отставке.
— Чем могу служить?
Старик тряс бабьими щеками, подбородком. Лысина его была цвета хаки, и на ней пушился старческо-младенческий пушок. Генералу было трудно жить, но держался он молодцом. Рыцарь при своей даме.
— Сима! Прекрати, — весело закричала та, демонстрируя миру и мне спортивную фигуру. — Ей-Богу, как маленький…
— Новенькие? — вежливо поинтересовался я.
— Да-да, сегодня вот… У меня к вам просьба, юноша.
— Рад помочь.
— Дело в том, что Лика… супруга… уплывает… за буйки. Нарушает правила поведения на воде… Правила ОСВОДа… Нехорошо.
— Да, — согласился я. — Правила ОСВОДа надо соблюдать.
— Вот! — обрадовался Батов. — Не проявляет благоразумия. Океан — это океан…
Я поднялся с горячего песка. Продемонстрировал торс и все остальные бицепсы. Девушка доброжелательно улыбнулась.
— Лика.
— Александр.
И пока мы разводили церемонии, генерал переживал изо всех своих сил:
— Ликонька такая увлекающаяся натура… А океан есть… есть океан…
— Вообще-то мы на море… — заметил я.
— А мы с Океана, — улыбнулась Лика. — Нам это море — лужа.
— И тем не менее всю ответственность, как ОСВОД, беру на себя, твердо пообещал я генералу-мужу. Тот довольно захмыкал, плюхаясь в тень тента.
А мы с Ликой пошли к луже. У лужи был цвет глаз моей спутницы. Красивый, изумрудный цвет.
То есть начинался беспечный, курортный роман и выполнение задания руководства. М-да. Вот мы с Ликой барахтаемся на мелководье; видел бы меня Николай Григорьевич… Вот мы бегаем друг за дружкой по берегу, точно в плавках девушки шифрограмма, которую мне необходимо добыть с риском для жизни… Вот мы бродим по местному базарчику. Останавливаемся у гадальщика, похожего на морского пирата и моего непосредственного руководителя дядю Колю. Обезьянка выуживает из ящика счастливый билетик: «Любовь для вас, любовь до гроба».
Вот именно: до гроба. Но надо жить. И пока мы прожигали жизнь, генерал Батов вовсю кропал свои воспоминания в толстую тетрадь. Тетрадь, признаюсь, меня тоже интересовала, как и его жена. Такой я вот подлец: приятное с полезным.
Через неделю у генерала выросли ветвистые рога. Они не могли не вырасти в такой нервно южной обстановке. Солнце, воздух и вода, как известно, лучшие друзья для любви. Нас с Ликой подвело море и катамаран на волнах. Катамаран на двоих. Педальный такой. Мы с Ликой увлеклись и отъехали поближе к турецкому берегу. Наш же берег превратился в ниточку. От испуга и любви мы упали в воду и закружились вокруг плавсредства. В абсолютно нагом виде. В чем мамы наши нас родили.
Всем своим прекрасным видом Лика напоминала мне русалку. А я ей дельфина?
Неожиданно застрекотал вертолет. Выплыл трескучим металлоломом из-за гор. Вскоре завис над нами. (Я представил, как солдатики через полевой бинокль…) Я погрозил им плавником — и вертолет уплыл ловить турецких шпионов.
Русалка и дельфин снова остались одни. И волны им помогали в любовно-экзотической утехе.
Когда мы опять превратились в людей и вернулись на сушу, то обнаружили в столовой Семена Петровича с ветвистыми рогами. Генералу было неудобно, жарко, он громко хлебал щи, его можно было только пожалеть. Мы ошиблись, генерал был вполне счастлив.
— Друзья, я закончил воспоминания. Пока черновик… Но… могу почитать…
— Сима, в другой раз, — сказала Лика. — Мы лучше на море…
На катамаран, промолчал я.
— Лика, ты бы меня, старика дурака, поправила бы, — попросил Батов. Наше ангольское путешествие…
— Ангольское? — это спрашиваю я.
— Семен Петрович у нас был советником, — скучно отвечает жена. — Хочу на море…
— Послушаем немножко, — предлагаю я. — И потом в Океан…
— Саша, если бы ты видел Океан, — огорченно вздыхает Лика, поднимаясь из-за столика. — Море — это лужа… Ну, идем же, писатели и читатели…
И я понимаю огорчение женщины: качаться на катамаране куда веселее, чем слушать дряхлые истории прошлого…
Мы отправились в номер. Советник волновался, как юный пионер. Искал очки, откашливался, рылся в бумагах…
Вдруг из папки веером выпорхнули на поле ковра фотографии. Я поспешно их поднял, услужливый молодой человек. На цветных фото глянцево чернели ваксовые лица ангольских товарищей и нездорово желтели лица наших государственно-политических товарищей. Среди них я заметил и родного ГПЧ. Он улыбался, как медный пятак. Наверное, в кармане его белых парусиновых брюк пела птичка Феникс.
— Не ходите, дети, в Африку гулять, — продекламировал я.
— Ну да, ну да, — сказал генерал Батов. — Скажу по секрету, молодой человек, нашпиговали мы их оружием своим… М-да!.. Но это к слову!..
— Извините, Ангола и Намибия, кажется, это… рядом?.. поинтересовался я.
Советник радостно хмыкнул.
— Рядом. Саша, если вас поделить пополам? Это тоже рядом?
— Да? — задумался я, представляя себя из двух половинок.
— Ангола наша, Намибия не наша, — продолжал Семен Петрович. — Так сложились исторические условия и предпосылки… Впрочем, все это у меня изложено и задокументировано… Итак, я начинаю…
— Нет. — С балкона вышла решительная Лика. — Сима, прости, но я хочу на море… Устроим посиделки вечером.
— Вечером?
— Да! — И буквально вытолкнула меня из номера. Я лишь успел заметить: Советник, огорченно крякая, зашебуршил бумагами.
И понять его было можно: все войны, все беды, все скандалы, все провалы рыцарей плаща и кинжала — от них, бестий, чарующих своими формами слабые мужские сердца.
Как это ни грустно, мне надо было выполнять задание. Конечно, приятнее качаться на волнах с любимой дельфиночкой, чем рыться в чужих вещах. Увы, долг! А он превыше всех прелестниц, вернувшихся в родные пенаты из Африки.
Не будем нервничать — будем действовать. Каким-то удивительным образом мне удалось отправить супругов в горы. Канатной дорогой. Они уплыли в кабинке на двоих; уплыли в заоблачную даль. Я же легкой трусцой побежал мимо кипарисов и пальм в генеральский номер. Там провел необходимую оперативную работу, а проще говоря, слямзил путем фотосъемки документы, представляющие интерес в свете алмазного блеска Феникса. Через час я, как часовой любви, встречал утомленных горным воздухом супругов. Семен Петрович Батов качался, как боцман после трех литров грога.
— Друзья, умный в гору не пойдет… умный помрет сразу…
— Сима, впереди у нас жизнь, а ты скис душой, — тревожилась Лика. Тебе надо отдохнуть, милый…
— На кладбище наш отдых, — был пессимистичен генерал. — Хотя чертовски хочется работать, друзья…
Генерал был прав: работа прежде всего. Это закон нашего индустриально развитого колхозного общества. И с этим надо считаться. Тем более погода испортилась — заштормило. Вода была мутная, с обжигающими, крапивными медузами. Волны выбрасывали скользкие, желеобразные сгустки на берег, и солнце разлагало их до состояния ничего.
Мы прощались с Ликой. Ветер орудийно хлопал парусиной тентов. Пылевой смерч плясал у подножия горы. Медузы плавились под нашими ногами.
— Прощай, — сказала женщина.
— Я тебе позвоню, — сказал я.
— Зачем?
— Не знаю, — ответил я.
— Прощай, — повторила она и зашла в море по колено. Крепкие, напряженные волны пытались её сбить. Она держала удар. Лишь на лице Лики была мука, словно она забрела в заросли крапивы.
На привокзальном ларьке тоже орудийно хлопала парусина. Погода испортилась окончательно, и смысла оставаться на побережье не было. Такие, как я, люди долга — они же пассажиры — скупали на дорогу бутылки с водой, пирожки и сувениры моря. Запах моря уже перебивался суетой, волнениями, железом и мазутом. Я стоял у окна с фирменными занавесками и смотрел на перрон, по которому катились южный мусор и семечная шелуха.
— Так, за постель прошу… И билеты сразу, граждане и гражданки хорошие…
С мятыми деньгами я выудил из кармана бумажную четвертушку счастливого билетика, приобретенного у гадальщика-пирата, похожего на моего НГ. На словах «любовь до гроба» крупным женским почерком были выведены цифры телефонного номера. Я посмотрел на эти цифры, запоминая их навсегда, и смял бумажное счастье.
Столица встречала теплым дождем, толпами гостей, автомобильными пробками и каким-то всеобщим нервным напряжением. Общество ждало перемен. А их не было, перемен. Вероятно, они застряли на каком-то запущенном полустанке истории.
В квартире я обнаружил пыль запустения и пустые шкафы. Бывшая жена ушла к другому. Со своим приданым. Что радовало. Холостяцкая жизнь бодрит, как рюмка водки на скрипичном концерте. Бывшая жена любила скрипку как инструмент. И посещала концерты знаменитых деятелей вождения смычком по струнам. Вместе со мной. Я выдержал всего одно посещение муз. На втором сбежал в буфет и наклюкался, как скрипач на футбольном матче. После этого наша любовь увяла, как искусственная роза в серной кислоте.
Я собирался на службу, когда зазвонил телефон. Это была она. Нет, не Лика, она не знала моего номера телефона, она ничего обо мне не знала, она лишь знала, что я не люблю скрипичных концертов. Звонила жена. Бывшая в употреблении.
— Прости. Мне нужны вещи… Я хочу забрать пальто там… куртки… Ты дома будешь?..
— Да, — ответил я.
Какое пальто? Какие куртки?.. Быть может, квартиру ограбили?.. Нет, голос звонившей был чересчур напряжен. Так говорит человек, когда рядом с ним находятся другие. И эти другие знают, чего они хотят. А все хотят одного — чтобы не было проблем. Нет человека — нет и проблем, таков лозунг дня.
Я бросил свое старое пальто на диван, прикрыл его пледом — теперь в неверном свете телевизора лежал, отдыхая, обыватель с нафталинной судьбой.
Потом, проверив всегда боеспособного «стечкина», я выбрался на лестничную клетку, пропахшую щами, котами и сплетнями; поднялся вверх на один пролет. Присел у бойницы окошка…
В нашем многотрудном деле интуиция играет вторую, если не первую скрипку (тьфу ты, пропасть). Это врожденное чувство. Без него все заканчивается скорым выносом тела. И ты в качестве пепла обречен на вечное поселение. В колумбарии.
У подъезда заскрипела суставами и тормозами лихая малолитражка. Из неё выбрались трое. Осмотрелись по сторонам. Двое в макинтошах пропали из моего обзора; водитель закурил — синий дымок пыхнул над его головой, как нимб. В данной ситуации первый претендент в колумбарий.
Повторюсь, я убиваю только в крайних случаях. Зачем брать лишний грех на душу? Я всегда пытаюсь серьезную ситуацию превратить в нелепую. Для своих врагов. Те, как правило, сами попадают в ловушки. По своей глупости и недальновидности. Это тоже врожденное чувство: читать ситуацию.
Например, сейчас двое пыхтят на лестничной клетке, как два бронепоезда на запасном пути. Разумеется, мой сосед-пенсионер, вредный дедок из бывших чекистов, приоткрывает дверь и бубнит в щель:
— Кто такие? Сейчас вызову наряд, еть вашу мать!
Боевой такой старичок. И очень любопытный. По классовому убеждению, что вокруг одни враги народа и борьба с ними продолжается. Ему что-то тихо объясняют, и он радостно горланит на весь дом:
— Сынки, а может, помочь? У меня маузер. От комиссара товарища Альтшулера!..
И смех и грех. В тяжелых условиях трудятся продолжатели дела товарища Альтшулера.
Кое-как затолкав любопытного дедушку обратно в его дом-крепость, мои недруги открывают дверь квартиры. Моей. Ключами! (Отбирайте ключи у бывших жен.) И пропадают. Лестничная площадка пуста. Я спускаюсь к двери. Прислушиваюсь: там, в квартире, раздаются характерные звуки, точно хлопают бутылки с шампанским… Двое сообразили на троих?.. Я закрываю дверь на ключ. Ключ оставляю в замке. Ловушка захлопнулась — швейцарские замки самые надежные. И бегу по лестнице вниз. Люблю темповые упражнения. Темп, импровизация и натиск — и враг побежит с поля боя.
Тот, кто вредил своему здоровью сигаретами, вовсю, паразит, флиртовал с моей женой. Обидно. Было мне. Быть может, поэтому я локтевым приемом сжал горло врага. Тот побрыкался для видимости, потом обмяк и стих. Как известно, никотин убивает лошадь. А здесь слабый человек. Ему не повезло. Это был не его день.
На заднем сиденье малолитражки ойкала женщина. Кто такая? К своему удивлению, я узнал жену. Бывшую супругу. Она тоже любила курить. Но я её пожалел. Наверное, я поверил словам:
— Я… я… я не знаю, кто они такие… Я не хотела… Они меня заставили… Я же тебя предупредила…
— Спасибо, — признался я.
Малолитражка мчалась по праздному, беспечному городу. Мне нравится быстрая езда. На чужой машине. Ее можно не жалеть и разбить вдребезги. Мне нравится быстрая езда. С чужой женщиной. В любую минуту можно притормозить и попрощаться с пассажиркой. Что я и делаю у перекрестка — рывком открываю дверцу машины.
— Прощай.
— Уходить?
— И постарайся больше не курить, — любезно предупредил я. — Сама же убедилась во вреде табака…
— Да-да-да, — поспешно ответила женщина и пропала в праздной толчее улицы; от неё в салоне машины остался лишь стойкий запах духов, которые, признаться, никогда не нравились мне. У духов был удушливый запашок…
Потом так получилось, что я встретился с непосредственным руководителем Николаем Григорьевичем. Встретились мы за городом. В дачной местности. У железнодорожного переезда. Проклятая малолитражка, пока я договаривался о встрече, у неё отказали тормоза, и тарахтелка навернулась в глубокий, как Марианская впадина, кювет. Жаль, хорошая была машина; у вещей, как и людей, свои судьбы. И тут ничего не поделаешь.
Генерал-лейтенант приехал на встречу один. Был замаскирован под дачника, любителя-садовода; был в свитере и джинсах. Не хватало только лопаты и черенков.
— Ну, что, сынок? Из огня да в полымя? — спросил НГ.
— Едва не получил свинцовый привет от Сынишки, — согласился я. — Что такие все нервные? Неужели птичку нашли?