Страница:
И подпись: «Аня (хакер)».
Ну, это чтобы я понял, от кого записка. От хакера, значит, мать его так.
Ай да Аня! Ай да девочка, сотканная из летнего дня! Ай да Аня, юноша с неверной сексуальной ориентацией и запахом удушливых духов. Ай да Аня, конспиратор-парижанка. Ай да Аня, любительница алмазных побрякушек. Ай да Аня, предавшая самую себя, сотканную из лета, цветов, неба и реки Смородинки. Эх, Аня-Аня.
Не будем, впрочем, строги: женщина — она всегда женщина. Хакер, одним словом.
Да, так меня могла сделать только очень умная и милая, и обаятельная, и привлекательная женщина. Хакер, одним словом.
Вот что больше всего меня рассмешило. Можно быть семи пядей во лбу, можно быть спецбойцом, можно быть ультрасовременным джентльменом, но когда нарываешься на даму, которая к тому же ещё и хакер!..
Ха-ха-хакер!
В конце концов я успокоился. А что, собственно, случилось? Ровным счетом ничего. Ничего. Анекдот. Мелкий факт из моей богатой биографии. Хотя генерал Орешко пытался объяснить мне какие-то несущественные подробности, мол, Аня — выдающийся компьютерщик и её место там, где она может себя полностью реализовать: в США. (Ха-ха, США!) Что я не должен обижаться на Аню: её конспирация была необходима в Акции. Что она, Аня, относится ко мне с определенными положительными чувствами. (Особенно к птичке Фениксу.)
Но все сказанное моим другом уже не имело никакого значения. Единственное, что было ценным для меня в этот морозный, зимний и долгожданный день, так это теплые, чудные волны запаха жареной пригоревшей родной картошечки из кухни. И этот вкусный домашний запах перебивал все запахи мира.
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ТРУПЫ
Ну, это чтобы я понял, от кого записка. От хакера, значит, мать его так.
Ай да Аня! Ай да девочка, сотканная из летнего дня! Ай да Аня, юноша с неверной сексуальной ориентацией и запахом удушливых духов. Ай да Аня, конспиратор-парижанка. Ай да Аня, любительница алмазных побрякушек. Ай да Аня, предавшая самую себя, сотканную из лета, цветов, неба и реки Смородинки. Эх, Аня-Аня.
Не будем, впрочем, строги: женщина — она всегда женщина. Хакер, одним словом.
Да, так меня могла сделать только очень умная и милая, и обаятельная, и привлекательная женщина. Хакер, одним словом.
Вот что больше всего меня рассмешило. Можно быть семи пядей во лбу, можно быть спецбойцом, можно быть ультрасовременным джентльменом, но когда нарываешься на даму, которая к тому же ещё и хакер!..
Ха-ха-хакер!
В конце концов я успокоился. А что, собственно, случилось? Ровным счетом ничего. Ничего. Анекдот. Мелкий факт из моей богатой биографии. Хотя генерал Орешко пытался объяснить мне какие-то несущественные подробности, мол, Аня — выдающийся компьютерщик и её место там, где она может себя полностью реализовать: в США. (Ха-ха, США!) Что я не должен обижаться на Аню: её конспирация была необходима в Акции. Что она, Аня, относится ко мне с определенными положительными чувствами. (Особенно к птичке Фениксу.)
Но все сказанное моим другом уже не имело никакого значения. Единственное, что было ценным для меня в этот морозный, зимний и долгожданный день, так это теплые, чудные волны запаха жареной пригоревшей родной картошечки из кухни. И этот вкусный домашний запах перебивал все запахи мира.
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ТРУПЫ
Считаю, мне повезло. Так повезти могло лишь пошлому дезертиру, решившему добровольно уйти из жизни. Кажется, и веревка крепка, и узел надежен, и долги остались на радость любимой жене, ан нет — трац!.. Крюк выдирается из потолка. Трац! Больно бьет везунчика по темечку. Трац! И его увозят в лечебницу для тех, кто не выдержал демократических экспериментов. Над собственной шкурой. И духом.
Мне повезло. Я увернулся от крюка. И дожил до весны. Что и говорить, зима была лютая на погоду и живодерские реформы. И поэтому угрюмый народец клял новую власть, которая, как и старая, кормила только обещаниями. Пустыми, как хлебные котлеты, продаваемые как мясные, первый сорт.
Я решил не испытывать судьбу и законсервировался, точно медведь в берлоге. Спал сутками, защищаясь от свирепой действительности.
Чур меня, чур от агрессивных лозунгов, взорвавших жилое здание по имени Союз Советских Социалистических Республик:
— Ура! Все свободны! Хавайте, господа, суверенитет! Хоть этим, хоть тем!..
— Да здравствует свобода! У входа!.. В демократический рай!
— Мы наш, мы старый мир разрушим. До основанья! А зачем?..
А затем, чтобы разорвать на куски живое тело страны. Демократия требует жертв. От всего народа.
Гибель Помпеи, повторю, ничто по сравнению с обвалом, случившимся на одной шестой части мировой суши. Последствия его никому не известны. Ново-старая власть бодрится, как гарандесса после группового изнасилования, делая вид, что все происходит так, как и должно происходить. И что интересно: все руины уже плотно облеплены непобедимой бюрократической стаей чинодралов с крысиными повадками. Запах крови, нефти, газа, леса, золота и прочих природных богатств прельщает крыс, это правда. От них нет спасения. Только термоядерные взрывы: одна бомба на один чиновный кабинет.
Словом, народ в революционном угаре получил то, что хотел: великую кучу «Г».
Я же в это время занимался исключительно собой. И своим здоровьем. Воспаление легких — это не тульский пряник в день именин. И посему, напомню, я спал, ел и снова ел, когда не спал. Питался какой-то пищей. Ее приносили мои друзья-приятели: от генерала Орешко до девочки Ники. Я их благодарил и тут же засыпал, жалея лишь об одном, что я не медведь с лапой во рту.
Да, жил растительно-животной жизнью. В этом было мое будущее. Хотя какое может быть будущее у потенциального покойника? Утешало только то, что я был не один. Нас были миллионы и миллионы. И лишь единицы понимали, что идут новые времена. Оно наступает, новое время. Время сбора трупов. (Или душ?)
Деревянные тулупчики готовятся для многих. Для безымянных, завшивевших бомжей, подыхающих в канализационных коллекторах, и для известных широкой общественности бизнес-коммерсантов, которых пули снайперов освобождают от уплаты налогов на добавочную стоимость; для стариков, копающихся в мусорных баках в поисках пропитания, и для юнцов, выполняющих свой воинский долг на пылающих окраинах империи; для отцов семейств, посланных супругами в соседнюю булочную за свежим хлебом и неловко угодивших в бандитскую разборку, и так далее. Словом, для всех слоев населения наступали трудные времена. Передел власти, собственности, территорий требует беспредела. Со стороны тех, кто пытается выйти победителем из кровавой бойни за лакомый кус. Но какие могут быть победители на пире во время чумы?
Впрочем, не будем нервничать и, как говорится, садиться голой задницей на раскаленную печь действительности. Жизнь продолжается. Несмотря ни на что. Да и главная цель была мною достигнута: однажды я проснулся и обнаружил за окном ослепительное светило и веселую, беспечную капель: трац-трац-трататац!
Весна, мать моя природа!
Я поплелся в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Боже мой, кто это? Что за небритое мурло? Где я? В какой стране?
После работы ржавой бритвы я окончательно узнаю себя. А вот в какой живу стране? Не 99-й ли штат Америки? Вроде нет; включив радио, узнаю, что я и мои сограждане по-прежнему находимся в отечественной куче дерьма. В какой-то степени это меня порадовало: Родину не выбирают — на ней умирают, когда приходит срок. Кажется, это сказал кто-то из поэтов. Столь изысканно. Жаль, что мой язык проще и грубее:
— …!..…….!
Видимо, я не совсем понят. Тогда, если выражаться доступным языком, суть моего изречения в следующем: ни хрена у вас не выйдет, холуи господские! Не отлита ещё пуля для меня, молодца!
У меня много проблем: посадить дерево, построить дом и родить ребенка. Проблемы ну очень трудные, так что жить мне вечно. Посадить деревце, конечно, можно, но есть опасность появления лесоруба с бензопилой «Дружба»; построить дом тоже, конечно, можно, но есть опасность появления налогового инспектора; и родить ребенка, разумеется, можно и нужно, но есть опасность появления очередного кремлевского царедворца, для которого человеческие жизни — понятие невразумительное…
Так что лучше не торопиться. В нашей стране всегда найдется место подвигу. Например, дожить до весны — это тоже героизм и мужество. Я-то ладно, а вот как весь замордованный народец пережил зиму? Диво-дивное: любой лихтенштейнский народ копытца безвозвратно отбросит, а русский — от демократического мора лишь только крепчает, да телом сахарится, да от души матерится:
— Ах вы, курвы кремлевозадые! Ишь, хари отрастили, не объедешь на кобыле!
И так далее. Такой зловредный народец да живучий победить нет никакой возможности. Разве что бомбу дустовую сбросить, и то впустую переводить полезный для сельского хозяйства продукт. Тем более грядет весна-красна, и яд нужно использовать по прямому назначению: для крыс и мышей, этих жадных стервятников российских полей и весей.
Трац-трац-трататац! — играла капель за окном.
Дзынь-брынь-дрынь! — это уже играл звонок в коридоре.
Кого нелегкая принесла? Она принесла весенне возбужденных, радостных друзей: Никитина и Резо, которые были облучены ярким солнышком, что сказывалось на их умственных способностях.
— Ха, какой он квелый! Наверное, что-то съел, — шумели гости. — Алекс, проснись и пой. Давай-давай, на сборы минута. Где его штаны? А пусть без штанов, ха-ха!
Я отбрыкивался: что за новости такие, никуда я не пойду, и сами они, приятели, не пошли бы дремучим лесом. Нет, отвечал твердо Никитин, у нас общий тракт бездорожный. В чем дело, зарычал я в конце концов, сейчас убью кого-нибудь. Друзья обрадовались моему оживлению и сообщили, что мы приглашены в гости. На Восьмое марта.
— Уже март? — удивился я.
— А то, — торжествовали друзья. — Как прекрасен этот мир, посмотри. В Международный день имени революционерки Клары Целкин! Уррра!
И поволокли меня из холостяцкого логова, предварительно натянув на меня, разумеется, брюки. Хотя была такая теплынь, что можно было обойтись и без этой несущественной детали мужского гардероба.
Затем я был усажен в военно-полевой джип, похожий на легкий танк, и мы помчались по веселому, мартовскому, праздничному городу. Солнце било прямой наводкой по витринам, автомобилям и лужам, многократно в них отражаясь. Небесная пронзительная синь резала глаза, и слезы, как капель… Воздух казался чистым и прозрачным. Прохожие, сбросив зимние шкуры, радовались наступлению весны. Правда, в скверах и под стенами домов ещё горбились грязные сугробы, но и они вяли от теплых, южных ветров.
Весна идет, весне дорогу!
И я чувствовал: её целительная энергия заполняет меня, как легкий газ — воздушный шарик. Хор-р-рошо!
— Просыпайся, Алекс, — требовал Никитин-водитель. — Пора Кремль брать.
— Это женщин берут, — поправлял друга Резо-Хулио. — А Кремль надо штурмовать.
— Зачем? — не понимал я, потерявший чувство юмора за зиму.
— Как зачем? — удивлялся Резо. — Всем известно, что земля начинается с Кремля.
— И что?
— А ничего, — огрызнулся мой друг. — Газеты надо читать.
— Зачем?
— Что «зачем»?
— Читать газеты?
— Ааа! — зарыдал Резо-Хулио. — Никитушка, пусть он меня лучше не трогает; я его сейчас укушу!
— За что? — поинтересовался я.
— За какой-нибудь важный орган! — зарычал нервный грузин. — Отстань от меня, тупой такой… А?
— Кто тупой?
— Ааа!
К счастью для всех, танковый наш джип притормозил на площади знакомого мне ж/д вокзала, где гипсовый вождь указывал трудящимся массам путь на юг.
Привокзальная площадь кишела привозом южного направления. Продавали и покупали все, что можно было продать и купить. Яркими красками выделялся цветочный ряд. Мужчины несли оттуда над головами букеты, как мужественные спортсмены — факелы с олимпийским огнем.
Мои друзья тоже решили поучаствовать в олимпийском движении. Я остался: мне показалось, что где-то там, в базарном вареве, мучаются с тюльпанами бывший дипломат Фаддей Петрович и его дочь на выданье. Зачем им ломать рыночный кураж, а себе праздничное настроение? Лучше сидеть, щуриться от солнышка, прогревая кости, и о чем-то думать. О чем же я думал? Трудно сказать. Обо всем и ни о чем. Наверное, медведь, выбравшись из весенней берлоги, тоже находится в некоем наркотическом забытьи: что делать? И кто виноват?
Делать нечего — надо жить. А виновата в этом природа, она требует активно-позитивных действий. Да, я не читал газет, однако и без них, сплетниц, можно было догадаться, что ничего не изменилось в Кремлевском царстве. Какие могут быть перемены, когда и новый царь-батюшка, и многочисленная его челядь припали все к тому же старому и надежному корыту с парными отрубями. Свинья, как бы она ни называлась, хрюкой и помрет, хряпая [122]из наркомовского корытца до последнего своего смертного часа. И понять это просто: что может быть слаще власти и дармовых помоев? А как быть с подданными, которым громогласно обещалось новое светлое будущее? Кажется, оно уже наступило, это новое светлое будущее, и свет его настолько светел, что выжигает глаза… Да, надо жить. И не пора ли, братцы, за топоры браться? Шутка. Но, как известно, в каждой шутке…
— Вах! Глазки открывай — газетки читай. — И на меня плюхается пачка макулатуры.
В салоне запахло типографией и розами. Розами больше. Я поинтересовался: кому цветы? В трех экземплярах? Мне ещё раз напомнили, что сегодня праздник. Для всего советского народа (бывшего как бы).
— Какой праздник? — пошутил я.
Резо принялся рвать на голове (своей) волосы и орать, что я делаю из них, друзей, идиотов. Я не согласился с таким утверждением и напомнил историю о подземном хакере, который, помимо всего, оказался девушкой, мне хорошо знакомой. Никитин отмахнулся: все это дела минувших дней, возникают новые проблемы.
— Какие?
— Например, генерал Бобок — снова птица высокого полета, — ответил Никитин.
— Это который заслуженный пенсионер и с цветным телевизором?
— Он самый. Теперь летает на пару с Утинским.
— Не понял?
— Как утка с гусем, — хихикнул Резо.
Оказывается, опальный генерал ГБ не долго ходил в пенсионерах, а был приглашен работать в службе безопасности «Рост-банка». Естественно, командиром производства, где наш знакомый банкир Утинский первым слюнявит пальчики при подсчетах доходов своего прибыльного бизнеса. Генеральский опыт неоценим в деле защиты денежной массы от будущих народных масс и чужих, любопытных глаз, так что логика в союзе меча и орала имеется.
— Снова утю щипать? — спросил я.
— Не знаю, — пожал плечами Никитин. — Смердит птицеферма…
— … как миллион, миллион алых роз, — напел Резо. И уточнил: — На помойке. Эх, вся жизнь как помойка.
— Хулио, сегодня праздник, — заметил Никитин, — а ты… каркаешь…
— Какой праздник? — удивился утопающий в розах Резо. — Хотите, кстати, анекдот про птичку?
Мне было хорошо; казалось, что я несусь в свободном солнечном пространстве под милую, глупую болтовню друзей. Как мало нужно для счастья: питаться энергией солнца и слушать чепуху про находчивость нашего простого советского гражданина на экзотическом острове, где проживало веселое племя людоедов:
— …так вождь и говорит: вон в кустах попугай, кто в него попадет, тот живет, а кто мимо — того ам-ам, — повествовал Резо. — Первым вышел англичанин, дерябнул виски, ба-бах! Мимо! Ам-ам! Вторым — француз, глотнул бурбончику, ба-бах! Мимо! Ам-ам! Тут выходит наш Ваня. Бутылку водки, говорит. Хлопнул на халяву. Еще, говорит, пузырек. Кирнул в удовольствие. Еще, говорит, «мерзавчика» бы. Клюкнул себе на радость. За ружье — ба-бах! Попугай в кустах — кувырк. Вождь людоедский удивляется: после трех бутылок и попал, ай да Ваня! А тот: а чччего не попасть — четыре ствола и все небо в попугаях!
Да, сейчас на экзотических островах в океане хорошо. Все небо в попугаях. И много-много диких людоедов, с которыми можно в принципе договориться. После трех литров родной, русской. А вот как договориться с отечественными цивилизованными людоедами во фраках и смокингах, не понимающими никакого языка, даже тарабарского; единственное, что понимают, — ствол «стингера» у виска.
Так что проблем с нашими птичками много, куда больше, чем с пропитанием на океанских островах. И поэтому острова подождут. Вместе с попугаями и форсистыми гурманами.
Между тем наш путь заканчивался у стен дома, мне знакомого. Нетрудно было догадаться, какого. Но я насторожился:
— А кому третий букет? Надеюсь, не хакеру?
Друзья захохотали: это словцо в моих устах звучит как последнее ругательство. Нет, не хакеру, а совсем наоборот.
— Куда же ещё наоборот? — бурчал я, поднимаясь по лестнице. — Опять из меня делаете чебурашку?
— Нет, не чебурашку, а совсем наоборот, — смеялись друзья; весна действовала на них отрицательно.
Я уже хотел бежать без оглядки, да поздно — пришли.
Встреча соответствовала мартовской погоде, была радостно-солнечной и волнующей. Пахло пирогом с грибами, рябиновой настойкой и прочими приятными ароматами дома. Не хватало только детского визга. Для полного счастья.
Дверь нам открыла Ника; повзрослела за зиму. Неужели и её Орешко завербовал в спецагенты? Если так, разжалую генерала до кашевара. Девушка по-родственному чмокнула меня в щечку, клюнула Резо в его орлиный шнобель, а вот с Никитиным… Что-то они замешкались оба, заворковали голубками на теплой крыше. Что такое? Какая может быть любовь, когда идет невидимая война? И так хочется жрать.
И я отправился на кухню. Все с тем же букетом роз. Увидев меня, Екатерина Гурьяновна всплеснула руками:
— Детка, как ты обхудел!
— Меняю цветы на пирожок, — сказал я. — Поздравляю, тетя Катя, в вашем лице, так сказать…
— Сашенька, это все пустое, — отмахнулась Екатерина Гурьяновна. — Есть повод чикалдыкнуть, — и лихо щелкнула себя в подбородок. — Да закусить добре.
— Чувствую влияние улицы, — хмыкнул я.
— Но тебе, Саша, только закусить, — предупредили меня. — Все это тебе надо съесть. — И я увидел несколько корзинок с пирогами.
— О, да тут на целый полк! — воскликнул я.
Полк незамедлительно явился на мой вопль. В лице моих боевых друзей, а также Ники и… ещё одной девушки. Мне незнакомой. В ходе последующей суеты выяснилось, что прекрасную незнакомку зовут Полина; она двоюродная сестра Ники со стороны троюродного брата, который, в свою очередь… ну и так далее; что и говорить, ветвистое гносеологическое южное дерево. Полина журналистка. Вернее, учится на неё в университете. Что само по себе замечательно: будет кому нарисовать очерк о героических буднях гвардии рядовых, скромных граждан своего многострадального отечества.
С шутками да прибаутками мы сели за стол. Праздничный стол ломился от всевозможных яств, если выражаться суконным языком бытописца. Холмы из пирогов утверждали, что реформы в нашей стране приказали долго жить и народ мужественно переносит трудности переходного периода. На мой взгляд, сей женский день придуман-таки мужчинами: когда ещё можно так упиться и обожраться?! Да ещё по такому благородному поводу: в честь прекрасных дам! В этом смысле тетя Катя абсолютно права: чикалдыкнуть да закусить добре… Что может быть приятнее?
— Мальчики ухаживают за девочками, девочки наливают мальчикам, клекотал тамада Резо-Хулио. — Предупреждаю: Алексу только минеральную, пусть укрепляет нервную систему…
— Детки, вы налегайте, налегайте на пироги, — хлопотала Екатерина Гурьяновна, — тут калориев на всех…
Никитин и Ника молчали, однако переглядывались, как весенние заговорщики очередного путча. Полина, выполняя указание тамады, поставила перед моим носом фужер с минеральной водой, где плавали пузырики с полезным для организма кальцием. Кажется, девушка тоже была в курсе всех исторических событий. И моего подорванного здоровья. Верно, в наших женщинах — наша сила. И слабость.
— Калбатоно Катя, за вас! — предложил тост неутомимый Резо. — Ника, Полиночка, будьте как ваша бабушка; она боевая, молодая, любвеобильная… не побоюсь этого слова!
Словом, праздник зашагал по независимому государству в шестьдесят жилых квадратных метров. Холмы пирогов стали таять на глазах, как айсберги в океане. Рябиновая настойка дурно подействовала на тамаду, он зарапортовался и принялся читать стихи. После таких строчек: «Понукая лошадку марксизма,/ Мы теперь хворостим коммунизм./ Знать, довел нас до мук пароксизма/ Догматический наш плюрализм», — Резо лишили почетного звания тамады и уложили спать в укромном местечке. Потом мы с Никитиным малость поцапались на кухне. Я предупредил товарища, что Ника мне как сестра… Да, я ханжа, но меня можно понять и простить: я перепил минеральных удобрений и стал почти святым. На мою братскую любовь я получил заверение, что у них, Никитина и Ники, дружба, как между мальчиком и девочкой, которая, быть может, потом перерастет в такое чистое, не побоимся этого слова, чувство, как любовь.
Затем я и Полина засобирались уходить. Одновременно. Такое порой случается между мальчиком и девочкой. И что интересно: нам оказалось по пути. А путь у нас, как известно, один: через тернии к стерильным звездам.
Получив за хорошее поведение по корзинке пирогов, гости в нашем лице покинули гостеприимный дом.
На улице по-прежнему шалила весна. От дурманно-пряного воздуха буквально каждая щепка лезла на щепку. В смысле, в ручьях и заводях. Птичьи скандалы в дырявых сетках ветвей звучали, будто симфонические оркестры под управлением сумасшедшего дирижера. Все прохожие беспричинно улыбались друг другу, и казалось, что пациенты некоторых казенных домов получили досрочную амнистию. Вместе с цветочными букетиками.
Было хорошо, однако у меня возникли проблемы: от воды и пирогов с котятами меня пучило, и я не представлял, о чем говорить с молоденькой спутницей, рядом с которой я чувствовал себя инвалидом первой мировой. Тем более я дал зарок (после хакера), что с девушками, скажем так, приятными во всех отношениях, я не завязываю никаких отношений. Даже дружеских. Чур меня, чур! От очаровательных чар!
— Неправда ли, хорошая погода? — брякнул я. О Господи! Типун тебе на язык.
— Да уж, — сочувственно улыбнулась Полина. — Я люблю весну. Особенно месяц май.
— Май?
— Ага. — И спросила с иронией: — Желаете стих? Белый?
— Желаю.
— «То ль я под деревом душистым стою, осыпана лепестками, то ль в канцелярии Небесной встряхнул ангел-хранитель дырокол…»
— Ангел-хранитель, — хмыкнул я. — Твои стихи, Полина?
— Не понравились?
— Я этого не говорил.
— Моей подруги, а что? — Наступала.
— Хорошо. Ничего не имею против твоей подруги и её стихов. Белых, осторожно проговорил я, боясь, что меня укусят за локоть. — И прошу: давай на «ты», пожалуйста…
— А вы, ты… сочинял? — горячилась девушка. Наверное, ей было обидно за подругу. В собственном лице.
— Сочинял, — отшутился я. — В возрасте десяти лет. Потом бросил.
— Ну и например? — На девочку явно действовала весна: румянец алел на юнкоровских щеках, темные зрачки расширились, как у тухляка. [123]
Я пожал плечами и, изобразив поэта-глашатая, пробасил:
— «Мас хиляю — зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, — кричу. Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была, отвалили два угла…» Ну и так далее.
— У, класс! — изумилась девушка. — Это по какой такой фене? Уркаганской?
— Научно-популярная феня, — не согласился я. Что было недалеко от истины. — Желаете перевод?
— Желаю.
— На общедоступном языке это звучит примерно так: «Я гуляю, вижу друга, за которым следит милиционер. Подаю ему сигнал об опасности, но тут подъезжает такси, на котором мы едем на вокзал. Ночь удачная была, украли два чемодана…» Ну и так далее.
— Нет, это не звучит, — засмеялась Полина, хлопая в ладоши. — Мало экспрессии. «Мас хиляю — зырю кент…» Вот это звучит! Музыка. Но научной ли интеллигенции? — и хитро-хитро взглянула на меня.
— Ее, её арго, — не сдавался я.
Тогда Полина прочитала мне лекцию о том, что в России с восемнадцатого века существовали особые жаргоны: тарабарский; офеней — торговцев в разнос (коробейников); экзотические жаргоны чумаков, нищих, конокрадов, контюжников, проституток; и вообще жаргон присущ многим профессиям: морякам, водителям, военным, врачам, инженерам, художникам, актерам и так далее. Я уже хотел признаться, в каком НИИ изучал блатную музыку, да лекция и наш спор о великом и могучем закончились. Мы подошли к старенькому зданию университета. В садике на гранитном постаменте восседал Михайло Ломоносов, всматривающийся в невидимую и загадочную глубину Российской земли. Под памятником чирикал студенческий люд. Наше появление с корзинками в руках у ограды не осталось без внимания. Полина пользовалась очевидным успехом у полуобморочных недорослей, согбенных под грузом учебного процесса, голода и трынь-травы: [124]
— Ау, Поля! Полюшка! Уррра! Пирожки! Сел на пенек — и съел пирожок! Агдамов, не шали, пирожки уйдут… Полечка, мы с тобой! И пирожками!
Я почувствовал себя лишним на празднике молодой жизни. Да ещё с этой холерной корзинкой; с ней я, должно быть, походил на областного грибника.
Я передал корзинку девушке.
— Голодному коллективу. Кстати, какая учеба в праздник? Или это посиделки с умным человеком? — кивнул на памятник.
— О, у нас конференция! — горячечно воскликнула Полина.
— Что у вас?
— Встреча! С самой скандальной журналисткой в мире…
— И кто же это такая?
— Елена Борсук! Класс! Во! — И удивилась: — Ой, Саша, что с вами… тобой?
Я обнаружил себя в глубокой луже и с открытым ртом. Но без корзинки, что радовало.
— Ааа, ничего. — Выбирался из моря-лужи. — Журналистка, говоришь?
— Да, её все знают. Вы газеты читаете?
М-да. Кажется, сегодня меня уже спрашивали об этом. Ну, не читаю я газет. Не читаю. Значит что — не гражданин своего Отечества?
— Странно, её все знают, — повторила девушка.
— Кроме меня, — развел руками.
— А пойдем на конференцию, — радостно предложила Полина. — Будет интересно.
Право, мне хотелось увидеть заочно знакомую мне (по детектору лжи) Борсук Елену Анатольевну, да, во-первых, у меня вовсю чавкали шузы, то есть башмаки, а во-вторых, в качестве кого я буду выступать среди молоденького табуна?.. В качестве заезженного мерина? Нет, только не это. Домой-домой, к родному овсу.
— Как-нибудь в другой раз, — пообещал я, понимая, что этот день нельзя будет вернуть никогда. Этот день. Никогда.
Полина хотела переубедить меня — я ещё нужен обществу, да нам помешали голодные вопли со стороны Михайла Ломоносова.
Мы поспешно и невнятно попрощались. До лучших, сытых времен. И я, рассуждая о случайностях и превратностях судьбы, отправился в стойло. Менять обувь. И образ жизни.
Мне повезло. Я увернулся от крюка. И дожил до весны. Что и говорить, зима была лютая на погоду и живодерские реформы. И поэтому угрюмый народец клял новую власть, которая, как и старая, кормила только обещаниями. Пустыми, как хлебные котлеты, продаваемые как мясные, первый сорт.
Я решил не испытывать судьбу и законсервировался, точно медведь в берлоге. Спал сутками, защищаясь от свирепой действительности.
Чур меня, чур от агрессивных лозунгов, взорвавших жилое здание по имени Союз Советских Социалистических Республик:
— Ура! Все свободны! Хавайте, господа, суверенитет! Хоть этим, хоть тем!..
— Да здравствует свобода! У входа!.. В демократический рай!
— Мы наш, мы старый мир разрушим. До основанья! А зачем?..
А затем, чтобы разорвать на куски живое тело страны. Демократия требует жертв. От всего народа.
Гибель Помпеи, повторю, ничто по сравнению с обвалом, случившимся на одной шестой части мировой суши. Последствия его никому не известны. Ново-старая власть бодрится, как гарандесса после группового изнасилования, делая вид, что все происходит так, как и должно происходить. И что интересно: все руины уже плотно облеплены непобедимой бюрократической стаей чинодралов с крысиными повадками. Запах крови, нефти, газа, леса, золота и прочих природных богатств прельщает крыс, это правда. От них нет спасения. Только термоядерные взрывы: одна бомба на один чиновный кабинет.
Словом, народ в революционном угаре получил то, что хотел: великую кучу «Г».
Я же в это время занимался исключительно собой. И своим здоровьем. Воспаление легких — это не тульский пряник в день именин. И посему, напомню, я спал, ел и снова ел, когда не спал. Питался какой-то пищей. Ее приносили мои друзья-приятели: от генерала Орешко до девочки Ники. Я их благодарил и тут же засыпал, жалея лишь об одном, что я не медведь с лапой во рту.
Да, жил растительно-животной жизнью. В этом было мое будущее. Хотя какое может быть будущее у потенциального покойника? Утешало только то, что я был не один. Нас были миллионы и миллионы. И лишь единицы понимали, что идут новые времена. Оно наступает, новое время. Время сбора трупов. (Или душ?)
Деревянные тулупчики готовятся для многих. Для безымянных, завшивевших бомжей, подыхающих в канализационных коллекторах, и для известных широкой общественности бизнес-коммерсантов, которых пули снайперов освобождают от уплаты налогов на добавочную стоимость; для стариков, копающихся в мусорных баках в поисках пропитания, и для юнцов, выполняющих свой воинский долг на пылающих окраинах империи; для отцов семейств, посланных супругами в соседнюю булочную за свежим хлебом и неловко угодивших в бандитскую разборку, и так далее. Словом, для всех слоев населения наступали трудные времена. Передел власти, собственности, территорий требует беспредела. Со стороны тех, кто пытается выйти победителем из кровавой бойни за лакомый кус. Но какие могут быть победители на пире во время чумы?
Впрочем, не будем нервничать и, как говорится, садиться голой задницей на раскаленную печь действительности. Жизнь продолжается. Несмотря ни на что. Да и главная цель была мною достигнута: однажды я проснулся и обнаружил за окном ослепительное светило и веселую, беспечную капель: трац-трац-трататац!
Весна, мать моя природа!
Я поплелся в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Боже мой, кто это? Что за небритое мурло? Где я? В какой стране?
После работы ржавой бритвы я окончательно узнаю себя. А вот в какой живу стране? Не 99-й ли штат Америки? Вроде нет; включив радио, узнаю, что я и мои сограждане по-прежнему находимся в отечественной куче дерьма. В какой-то степени это меня порадовало: Родину не выбирают — на ней умирают, когда приходит срок. Кажется, это сказал кто-то из поэтов. Столь изысканно. Жаль, что мой язык проще и грубее:
— …!..…….!
Видимо, я не совсем понят. Тогда, если выражаться доступным языком, суть моего изречения в следующем: ни хрена у вас не выйдет, холуи господские! Не отлита ещё пуля для меня, молодца!
У меня много проблем: посадить дерево, построить дом и родить ребенка. Проблемы ну очень трудные, так что жить мне вечно. Посадить деревце, конечно, можно, но есть опасность появления лесоруба с бензопилой «Дружба»; построить дом тоже, конечно, можно, но есть опасность появления налогового инспектора; и родить ребенка, разумеется, можно и нужно, но есть опасность появления очередного кремлевского царедворца, для которого человеческие жизни — понятие невразумительное…
Так что лучше не торопиться. В нашей стране всегда найдется место подвигу. Например, дожить до весны — это тоже героизм и мужество. Я-то ладно, а вот как весь замордованный народец пережил зиму? Диво-дивное: любой лихтенштейнский народ копытца безвозвратно отбросит, а русский — от демократического мора лишь только крепчает, да телом сахарится, да от души матерится:
— Ах вы, курвы кремлевозадые! Ишь, хари отрастили, не объедешь на кобыле!
И так далее. Такой зловредный народец да живучий победить нет никакой возможности. Разве что бомбу дустовую сбросить, и то впустую переводить полезный для сельского хозяйства продукт. Тем более грядет весна-красна, и яд нужно использовать по прямому назначению: для крыс и мышей, этих жадных стервятников российских полей и весей.
Трац-трац-трататац! — играла капель за окном.
Дзынь-брынь-дрынь! — это уже играл звонок в коридоре.
Кого нелегкая принесла? Она принесла весенне возбужденных, радостных друзей: Никитина и Резо, которые были облучены ярким солнышком, что сказывалось на их умственных способностях.
— Ха, какой он квелый! Наверное, что-то съел, — шумели гости. — Алекс, проснись и пой. Давай-давай, на сборы минута. Где его штаны? А пусть без штанов, ха-ха!
Я отбрыкивался: что за новости такие, никуда я не пойду, и сами они, приятели, не пошли бы дремучим лесом. Нет, отвечал твердо Никитин, у нас общий тракт бездорожный. В чем дело, зарычал я в конце концов, сейчас убью кого-нибудь. Друзья обрадовались моему оживлению и сообщили, что мы приглашены в гости. На Восьмое марта.
— Уже март? — удивился я.
— А то, — торжествовали друзья. — Как прекрасен этот мир, посмотри. В Международный день имени революционерки Клары Целкин! Уррра!
И поволокли меня из холостяцкого логова, предварительно натянув на меня, разумеется, брюки. Хотя была такая теплынь, что можно было обойтись и без этой несущественной детали мужского гардероба.
Затем я был усажен в военно-полевой джип, похожий на легкий танк, и мы помчались по веселому, мартовскому, праздничному городу. Солнце било прямой наводкой по витринам, автомобилям и лужам, многократно в них отражаясь. Небесная пронзительная синь резала глаза, и слезы, как капель… Воздух казался чистым и прозрачным. Прохожие, сбросив зимние шкуры, радовались наступлению весны. Правда, в скверах и под стенами домов ещё горбились грязные сугробы, но и они вяли от теплых, южных ветров.
Весна идет, весне дорогу!
И я чувствовал: её целительная энергия заполняет меня, как легкий газ — воздушный шарик. Хор-р-рошо!
— Просыпайся, Алекс, — требовал Никитин-водитель. — Пора Кремль брать.
— Это женщин берут, — поправлял друга Резо-Хулио. — А Кремль надо штурмовать.
— Зачем? — не понимал я, потерявший чувство юмора за зиму.
— Как зачем? — удивлялся Резо. — Всем известно, что земля начинается с Кремля.
— И что?
— А ничего, — огрызнулся мой друг. — Газеты надо читать.
— Зачем?
— Что «зачем»?
— Читать газеты?
— Ааа! — зарыдал Резо-Хулио. — Никитушка, пусть он меня лучше не трогает; я его сейчас укушу!
— За что? — поинтересовался я.
— За какой-нибудь важный орган! — зарычал нервный грузин. — Отстань от меня, тупой такой… А?
— Кто тупой?
— Ааа!
К счастью для всех, танковый наш джип притормозил на площади знакомого мне ж/д вокзала, где гипсовый вождь указывал трудящимся массам путь на юг.
Привокзальная площадь кишела привозом южного направления. Продавали и покупали все, что можно было продать и купить. Яркими красками выделялся цветочный ряд. Мужчины несли оттуда над головами букеты, как мужественные спортсмены — факелы с олимпийским огнем.
Мои друзья тоже решили поучаствовать в олимпийском движении. Я остался: мне показалось, что где-то там, в базарном вареве, мучаются с тюльпанами бывший дипломат Фаддей Петрович и его дочь на выданье. Зачем им ломать рыночный кураж, а себе праздничное настроение? Лучше сидеть, щуриться от солнышка, прогревая кости, и о чем-то думать. О чем же я думал? Трудно сказать. Обо всем и ни о чем. Наверное, медведь, выбравшись из весенней берлоги, тоже находится в некоем наркотическом забытьи: что делать? И кто виноват?
Делать нечего — надо жить. А виновата в этом природа, она требует активно-позитивных действий. Да, я не читал газет, однако и без них, сплетниц, можно было догадаться, что ничего не изменилось в Кремлевском царстве. Какие могут быть перемены, когда и новый царь-батюшка, и многочисленная его челядь припали все к тому же старому и надежному корыту с парными отрубями. Свинья, как бы она ни называлась, хрюкой и помрет, хряпая [122]из наркомовского корытца до последнего своего смертного часа. И понять это просто: что может быть слаще власти и дармовых помоев? А как быть с подданными, которым громогласно обещалось новое светлое будущее? Кажется, оно уже наступило, это новое светлое будущее, и свет его настолько светел, что выжигает глаза… Да, надо жить. И не пора ли, братцы, за топоры браться? Шутка. Но, как известно, в каждой шутке…
— Вах! Глазки открывай — газетки читай. — И на меня плюхается пачка макулатуры.
В салоне запахло типографией и розами. Розами больше. Я поинтересовался: кому цветы? В трех экземплярах? Мне ещё раз напомнили, что сегодня праздник. Для всего советского народа (бывшего как бы).
— Какой праздник? — пошутил я.
Резо принялся рвать на голове (своей) волосы и орать, что я делаю из них, друзей, идиотов. Я не согласился с таким утверждением и напомнил историю о подземном хакере, который, помимо всего, оказался девушкой, мне хорошо знакомой. Никитин отмахнулся: все это дела минувших дней, возникают новые проблемы.
— Какие?
— Например, генерал Бобок — снова птица высокого полета, — ответил Никитин.
— Это который заслуженный пенсионер и с цветным телевизором?
— Он самый. Теперь летает на пару с Утинским.
— Не понял?
— Как утка с гусем, — хихикнул Резо.
Оказывается, опальный генерал ГБ не долго ходил в пенсионерах, а был приглашен работать в службе безопасности «Рост-банка». Естественно, командиром производства, где наш знакомый банкир Утинский первым слюнявит пальчики при подсчетах доходов своего прибыльного бизнеса. Генеральский опыт неоценим в деле защиты денежной массы от будущих народных масс и чужих, любопытных глаз, так что логика в союзе меча и орала имеется.
— Снова утю щипать? — спросил я.
— Не знаю, — пожал плечами Никитин. — Смердит птицеферма…
— … как миллион, миллион алых роз, — напел Резо. И уточнил: — На помойке. Эх, вся жизнь как помойка.
— Хулио, сегодня праздник, — заметил Никитин, — а ты… каркаешь…
— Какой праздник? — удивился утопающий в розах Резо. — Хотите, кстати, анекдот про птичку?
Мне было хорошо; казалось, что я несусь в свободном солнечном пространстве под милую, глупую болтовню друзей. Как мало нужно для счастья: питаться энергией солнца и слушать чепуху про находчивость нашего простого советского гражданина на экзотическом острове, где проживало веселое племя людоедов:
— …так вождь и говорит: вон в кустах попугай, кто в него попадет, тот живет, а кто мимо — того ам-ам, — повествовал Резо. — Первым вышел англичанин, дерябнул виски, ба-бах! Мимо! Ам-ам! Вторым — француз, глотнул бурбончику, ба-бах! Мимо! Ам-ам! Тут выходит наш Ваня. Бутылку водки, говорит. Хлопнул на халяву. Еще, говорит, пузырек. Кирнул в удовольствие. Еще, говорит, «мерзавчика» бы. Клюкнул себе на радость. За ружье — ба-бах! Попугай в кустах — кувырк. Вождь людоедский удивляется: после трех бутылок и попал, ай да Ваня! А тот: а чччего не попасть — четыре ствола и все небо в попугаях!
Да, сейчас на экзотических островах в океане хорошо. Все небо в попугаях. И много-много диких людоедов, с которыми можно в принципе договориться. После трех литров родной, русской. А вот как договориться с отечественными цивилизованными людоедами во фраках и смокингах, не понимающими никакого языка, даже тарабарского; единственное, что понимают, — ствол «стингера» у виска.
Так что проблем с нашими птичками много, куда больше, чем с пропитанием на океанских островах. И поэтому острова подождут. Вместе с попугаями и форсистыми гурманами.
Между тем наш путь заканчивался у стен дома, мне знакомого. Нетрудно было догадаться, какого. Но я насторожился:
— А кому третий букет? Надеюсь, не хакеру?
Друзья захохотали: это словцо в моих устах звучит как последнее ругательство. Нет, не хакеру, а совсем наоборот.
— Куда же ещё наоборот? — бурчал я, поднимаясь по лестнице. — Опять из меня делаете чебурашку?
— Нет, не чебурашку, а совсем наоборот, — смеялись друзья; весна действовала на них отрицательно.
Я уже хотел бежать без оглядки, да поздно — пришли.
Встреча соответствовала мартовской погоде, была радостно-солнечной и волнующей. Пахло пирогом с грибами, рябиновой настойкой и прочими приятными ароматами дома. Не хватало только детского визга. Для полного счастья.
Дверь нам открыла Ника; повзрослела за зиму. Неужели и её Орешко завербовал в спецагенты? Если так, разжалую генерала до кашевара. Девушка по-родственному чмокнула меня в щечку, клюнула Резо в его орлиный шнобель, а вот с Никитиным… Что-то они замешкались оба, заворковали голубками на теплой крыше. Что такое? Какая может быть любовь, когда идет невидимая война? И так хочется жрать.
И я отправился на кухню. Все с тем же букетом роз. Увидев меня, Екатерина Гурьяновна всплеснула руками:
— Детка, как ты обхудел!
— Меняю цветы на пирожок, — сказал я. — Поздравляю, тетя Катя, в вашем лице, так сказать…
— Сашенька, это все пустое, — отмахнулась Екатерина Гурьяновна. — Есть повод чикалдыкнуть, — и лихо щелкнула себя в подбородок. — Да закусить добре.
— Чувствую влияние улицы, — хмыкнул я.
— Но тебе, Саша, только закусить, — предупредили меня. — Все это тебе надо съесть. — И я увидел несколько корзинок с пирогами.
— О, да тут на целый полк! — воскликнул я.
Полк незамедлительно явился на мой вопль. В лице моих боевых друзей, а также Ники и… ещё одной девушки. Мне незнакомой. В ходе последующей суеты выяснилось, что прекрасную незнакомку зовут Полина; она двоюродная сестра Ники со стороны троюродного брата, который, в свою очередь… ну и так далее; что и говорить, ветвистое гносеологическое южное дерево. Полина журналистка. Вернее, учится на неё в университете. Что само по себе замечательно: будет кому нарисовать очерк о героических буднях гвардии рядовых, скромных граждан своего многострадального отечества.
С шутками да прибаутками мы сели за стол. Праздничный стол ломился от всевозможных яств, если выражаться суконным языком бытописца. Холмы из пирогов утверждали, что реформы в нашей стране приказали долго жить и народ мужественно переносит трудности переходного периода. На мой взгляд, сей женский день придуман-таки мужчинами: когда ещё можно так упиться и обожраться?! Да ещё по такому благородному поводу: в честь прекрасных дам! В этом смысле тетя Катя абсолютно права: чикалдыкнуть да закусить добре… Что может быть приятнее?
— Мальчики ухаживают за девочками, девочки наливают мальчикам, клекотал тамада Резо-Хулио. — Предупреждаю: Алексу только минеральную, пусть укрепляет нервную систему…
— Детки, вы налегайте, налегайте на пироги, — хлопотала Екатерина Гурьяновна, — тут калориев на всех…
Никитин и Ника молчали, однако переглядывались, как весенние заговорщики очередного путча. Полина, выполняя указание тамады, поставила перед моим носом фужер с минеральной водой, где плавали пузырики с полезным для организма кальцием. Кажется, девушка тоже была в курсе всех исторических событий. И моего подорванного здоровья. Верно, в наших женщинах — наша сила. И слабость.
— Калбатоно Катя, за вас! — предложил тост неутомимый Резо. — Ника, Полиночка, будьте как ваша бабушка; она боевая, молодая, любвеобильная… не побоюсь этого слова!
Словом, праздник зашагал по независимому государству в шестьдесят жилых квадратных метров. Холмы пирогов стали таять на глазах, как айсберги в океане. Рябиновая настойка дурно подействовала на тамаду, он зарапортовался и принялся читать стихи. После таких строчек: «Понукая лошадку марксизма,/ Мы теперь хворостим коммунизм./ Знать, довел нас до мук пароксизма/ Догматический наш плюрализм», — Резо лишили почетного звания тамады и уложили спать в укромном местечке. Потом мы с Никитиным малость поцапались на кухне. Я предупредил товарища, что Ника мне как сестра… Да, я ханжа, но меня можно понять и простить: я перепил минеральных удобрений и стал почти святым. На мою братскую любовь я получил заверение, что у них, Никитина и Ники, дружба, как между мальчиком и девочкой, которая, быть может, потом перерастет в такое чистое, не побоимся этого слова, чувство, как любовь.
Затем я и Полина засобирались уходить. Одновременно. Такое порой случается между мальчиком и девочкой. И что интересно: нам оказалось по пути. А путь у нас, как известно, один: через тернии к стерильным звездам.
Получив за хорошее поведение по корзинке пирогов, гости в нашем лице покинули гостеприимный дом.
На улице по-прежнему шалила весна. От дурманно-пряного воздуха буквально каждая щепка лезла на щепку. В смысле, в ручьях и заводях. Птичьи скандалы в дырявых сетках ветвей звучали, будто симфонические оркестры под управлением сумасшедшего дирижера. Все прохожие беспричинно улыбались друг другу, и казалось, что пациенты некоторых казенных домов получили досрочную амнистию. Вместе с цветочными букетиками.
Было хорошо, однако у меня возникли проблемы: от воды и пирогов с котятами меня пучило, и я не представлял, о чем говорить с молоденькой спутницей, рядом с которой я чувствовал себя инвалидом первой мировой. Тем более я дал зарок (после хакера), что с девушками, скажем так, приятными во всех отношениях, я не завязываю никаких отношений. Даже дружеских. Чур меня, чур! От очаровательных чар!
— Неправда ли, хорошая погода? — брякнул я. О Господи! Типун тебе на язык.
— Да уж, — сочувственно улыбнулась Полина. — Я люблю весну. Особенно месяц май.
— Май?
— Ага. — И спросила с иронией: — Желаете стих? Белый?
— Желаю.
— «То ль я под деревом душистым стою, осыпана лепестками, то ль в канцелярии Небесной встряхнул ангел-хранитель дырокол…»
— Ангел-хранитель, — хмыкнул я. — Твои стихи, Полина?
— Не понравились?
— Я этого не говорил.
— Моей подруги, а что? — Наступала.
— Хорошо. Ничего не имею против твоей подруги и её стихов. Белых, осторожно проговорил я, боясь, что меня укусят за локоть. — И прошу: давай на «ты», пожалуйста…
— А вы, ты… сочинял? — горячилась девушка. Наверное, ей было обидно за подругу. В собственном лице.
— Сочинял, — отшутился я. — В возрасте десяти лет. Потом бросил.
— Ну и например? — На девочку явно действовала весна: румянец алел на юнкоровских щеках, темные зрачки расширились, как у тухляка. [123]
Я пожал плечами и, изобразив поэта-глашатая, пробасил:
— «Мас хиляю — зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, — кричу. Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была, отвалили два угла…» Ну и так далее.
— У, класс! — изумилась девушка. — Это по какой такой фене? Уркаганской?
— Научно-популярная феня, — не согласился я. Что было недалеко от истины. — Желаете перевод?
— Желаю.
— На общедоступном языке это звучит примерно так: «Я гуляю, вижу друга, за которым следит милиционер. Подаю ему сигнал об опасности, но тут подъезжает такси, на котором мы едем на вокзал. Ночь удачная была, украли два чемодана…» Ну и так далее.
— Нет, это не звучит, — засмеялась Полина, хлопая в ладоши. — Мало экспрессии. «Мас хиляю — зырю кент…» Вот это звучит! Музыка. Но научной ли интеллигенции? — и хитро-хитро взглянула на меня.
— Ее, её арго, — не сдавался я.
Тогда Полина прочитала мне лекцию о том, что в России с восемнадцатого века существовали особые жаргоны: тарабарский; офеней — торговцев в разнос (коробейников); экзотические жаргоны чумаков, нищих, конокрадов, контюжников, проституток; и вообще жаргон присущ многим профессиям: морякам, водителям, военным, врачам, инженерам, художникам, актерам и так далее. Я уже хотел признаться, в каком НИИ изучал блатную музыку, да лекция и наш спор о великом и могучем закончились. Мы подошли к старенькому зданию университета. В садике на гранитном постаменте восседал Михайло Ломоносов, всматривающийся в невидимую и загадочную глубину Российской земли. Под памятником чирикал студенческий люд. Наше появление с корзинками в руках у ограды не осталось без внимания. Полина пользовалась очевидным успехом у полуобморочных недорослей, согбенных под грузом учебного процесса, голода и трынь-травы: [124]
— Ау, Поля! Полюшка! Уррра! Пирожки! Сел на пенек — и съел пирожок! Агдамов, не шали, пирожки уйдут… Полечка, мы с тобой! И пирожками!
Я почувствовал себя лишним на празднике молодой жизни. Да ещё с этой холерной корзинкой; с ней я, должно быть, походил на областного грибника.
Я передал корзинку девушке.
— Голодному коллективу. Кстати, какая учеба в праздник? Или это посиделки с умным человеком? — кивнул на памятник.
— О, у нас конференция! — горячечно воскликнула Полина.
— Что у вас?
— Встреча! С самой скандальной журналисткой в мире…
— И кто же это такая?
— Елена Борсук! Класс! Во! — И удивилась: — Ой, Саша, что с вами… тобой?
Я обнаружил себя в глубокой луже и с открытым ртом. Но без корзинки, что радовало.
— Ааа, ничего. — Выбирался из моря-лужи. — Журналистка, говоришь?
— Да, её все знают. Вы газеты читаете?
М-да. Кажется, сегодня меня уже спрашивали об этом. Ну, не читаю я газет. Не читаю. Значит что — не гражданин своего Отечества?
— Странно, её все знают, — повторила девушка.
— Кроме меня, — развел руками.
— А пойдем на конференцию, — радостно предложила Полина. — Будет интересно.
Право, мне хотелось увидеть заочно знакомую мне (по детектору лжи) Борсук Елену Анатольевну, да, во-первых, у меня вовсю чавкали шузы, то есть башмаки, а во-вторых, в качестве кого я буду выступать среди молоденького табуна?.. В качестве заезженного мерина? Нет, только не это. Домой-домой, к родному овсу.
— Как-нибудь в другой раз, — пообещал я, понимая, что этот день нельзя будет вернуть никогда. Этот день. Никогда.
Полина хотела переубедить меня — я ещё нужен обществу, да нам помешали голодные вопли со стороны Михайла Ломоносова.
Мы поспешно и невнятно попрощались. До лучших, сытых времен. И я, рассуждая о случайностях и превратностях судьбы, отправился в стойло. Менять обувь. И образ жизни.