Страница:
— Человек — не иголка, — рассуждал Гога у дисплея, на экране которого маршировали информационные колонки. — Если надо, выкопаем из могилки.
— Желательно бы в живом виде, — выступил я.
— Из могилки? — хихикнул Мамиашвили.
— Это не ко мне, — многозначительно глянул на потолок фруктовый барон. — Это выше, молодой человек.
— Куда это? — не понял я.
— К Господу нашему, деревня, — осклабился князь. — Гога, у нас глубоко верующий человек.
Я не поверил, мол, нынче вера может быть она — в золотого тельца. Меня начали переубеждать в обратном и возник странный невнятный диспут о религии. Нет, Гога не верит в примитивный образ библейского дедка со сверкающим нимбом над лысиной, но то, что существует Мировой космический разум, воздействующий на нашу жизнь…
К счастью, полемика не получила достойного продолжения: на экране появилась необходимая информация. По утверждению «закрытой», электронной программы МВД, интересующий нас гражданин Осип Самуилович Трахберг, 1917 года, благополучно проживал в центре нашей любимой столицы.
— А этот ровесник революции наш ли? — выказал я сомнение.
С кавказской горячностью меня убедили, что старый папарацци, сделавший с помощью фотоаппарата «Русь» исторический снимок: товарищ Лейба Давидовича Троцкий верхом на молодой кобыле по прозвищу Ибарурри, именно тот, кого мы ищем. Я пожал плечами: ну, если Министерство внутренних дел знает даже о вышеупомянутой в скрижалях истории знаменитой кобыле, то тогда, действительно, какие могут быть сомнения?
Когда мы покинули контору по заготовке фруктового силоса для терпеливой, как Ибарурри, народной массы, я поинтересовался у своего товарища: почему мы раньше не могли воспользоваться информационной поддержкой того, кто верит в Мировой космический разум? На что получил неопределенный ответ: мол, зачем беспокоить уважаемых и занятых людей по любому вздору. Я обиделся: то есть мы занимаемся чепухой? (Употребив, разумеется, более экспрессивное словцо.) Да, отвечал князь Мамиашвили, мы занимаемся этим самым, если соотносить нашу мелкую сумятицу с глобальной коммерческой деятельностью «земляков». Я возмущенно фыркнул: фру-фру-фрукты, тоже мне бизнес… Сосо сделал вид, что мои чувства по данному вопросу его нисколько не волнуют; лишь многозначительно буркнул:
— Не буди лихо, пока тихо.
Мой товарищ ошибался: дизельные моторы рефрижераторов с бананами, ананасами и папуасами ревели, как стадо кастрированных африканских слонов в брачный весенний период. Окутанные сиреневым удушливым смогом мы трусцой пробежали к «Шевроле» и десантировались в него, чтобы снова стартовать в незнакомое.
Признаться, меня смущала та простота, с которой нам удалось добыть адресок господина Трахберга. Более того, зачем мы вообще к этому старому хрычу обращались, если выясняется, что через компьютерную сеть можно узнать о любом персонажи нашей современной трагикомедии?
— Вано, — обиделся мой боевой товарищ. — Думаешь, я такой дурак, да? И баксы печатаю за амбаром, да? Слыхал, как я… того… выражался?..
— Когда?
— Когда договаривался.
— Ну и что?
— А то, что все не так просто, генацвале, — проговорил Сосо с заговорщическим видом.
Я отмахнулся — такое впечатление, что контора по цитрусовым занимается подготовкой вооруженного переворота в одной из бывших «банановых» союзных республик. В ответ — притворный смешок князя, на который я не обратил внимания. Слишком был занят собой и проблемами проходящего дня. У меня возникло ощущение, что мы топчемся в сумрачной передней, а дальше нас, непрошеных, не пускают. Кто у нас такой ревнитель и борец за чистоту в квартире образцового коммунистического проживания? Тут я, вспомнив об утренней уборке и своих поисках известных фотографий, полюбопытствовал у Сосо: не цапнул ли он случаем карточки, где запечатлены «секс-потешки» нашего банковско-политического истеблишмента?
— Вано, у меня традиционная сексуальная ориентация, — напомнил мой товарищ.
— И прекрасно, но дело в том… негативы и фотки… фьюить.
— Как это… фьюить?
Пришлось перейти на общедоступный слог, мол, спи()дили фотографии самым бесцеремонным образом. Кто и зачем? Я бы сам хотел ответить на эти вопросы, князь. Эх, граф, чувствую, не доживем мы до окончательной и безоговорочной победы капитализма. Как не дожили до победы коммунизма, вспомнил я прошлое. Были рядом с ним, вздохнул Сосо, водка четыре двенадцать, колбаса два двадцать, метро — пятачок; хорошо! Чего не хватало? Зрелищ, ответил я, хотели и получили, и это только начало, будет нам всем ещё кроваво и весело…
С этой оптимистической директивой нашего ближайшего будущего мы припарковали автомобиль в тени здания имперско-социалистического величия тридцатых годов и неспеша направились в гости к ровеснику революционного переворота. Дом хранил следы былого величия — на фронтоне замечались пышнотелые гипсовые наяды с крутыми бедрами и прочими прелестями; очевидно, это были ударницы колхозного движения, превратившиеся по прошествию времени в полунагие естества. В подъезде присутствовал привычный запах разложения и старости. Дореволюционный лифт лязгал железом, как гильотина. Мы решили не пользоваться этой громоподобной западней и по лестнице поднялись на третий этаж. Дверь, где обитал наш добрый знакомый, была затянута линялым дермантином. Я утопил кнопку звонка — треснутый звук пробежал по квартире, как песик, норовящий лаем обрадовать жильцов неожиданными гостями. Тщетно. Тишина и покой. Сосо присел у замочной скважины, словно пытаясь рассмотреть кишечный тракт квартиры.
— Ты чего, князь?
— Запашок, — зашмыгал носом. — И очень даже запашок.
— И что, — продолжал не понимать я, — хочешь этим сказать?
— Сейчас кое-что скажу, — и забряцал связкой ключей, — и покажу.
… Сладковатым запахом смерти была пропитана тесная прихожая и комната, заставленная громоздкой дубовой мебелью и книжными полками. Под высоким потолком плавала огромная рожковая люстра; подобные можно встретить на древних станциях метро. Под ней на бельевой веревке болтался высохшей египетской мумией старичок. Я тихо выматерился, как будто находился в синагоге: опять, блядь, опоздали. Знать бы кто издевается так над нами? Не Мировой ли космический разум? Нет, это дело рук людишек. Тряпичное тело Оси Трахберга напоминало куклу на прочной леске солипсического кукловода.
— Денька три… в свободном полете, — заключил Сосо, прогуливаясь по квартире. — Красиво подвесили.
— Будто в назидание потомкам, — сказал я.
— А потомки — это мы?
— Не знаю, — на письменном столе россыпью валялись фотографии — мазки счастливых мгновений для тех, кто доверился старому папарацци на городской площади, не подозревая, что он уже читает, скажем красиво, «книгу Мертвых». — Но чувствую, что вся эта зачистка связана со снимками…
— Твоими, Ёхан Палыч?
Я пожал плечами — во всяком случае, такое впечатление, что сторонняя агрессия началась именно с той исторической встречи у фонтана. Двух папарацци. Фотоснимки вызвали горячку у тех, кто прислал господина Трахберга. Другого объяснения «зачисткам» я не нахожу. Однако смертоносный смерч, втянувший в свою воронку чужие жизни, умчался от нас в сторону. Почему? Не представляем больше никакой опасности?
— О чем ты, Вано? — не понимал моих мучений князь Мамиашвили. — Кроме голых задов, я ничего такого не приметил. — И пошутил. — Я бы тебе, порнограф, премию Тэффи в зубы: за голую правду жизни, понимаешь…
— Ее дают другим порнографам, — огрызнулся я. — Мне до них, как маленькой рыбки до большого таракана.
Сосо похвалил меня за самокритичное отношение к любимому делу, и на этой беспечной ноте мы покинули затхлый мирок, провонявший запахом сладких цитрусовых. И, уже выйдя на улицу, я понял, что отныне знаю, как пахнет в раю. Там разит прелыми бананами. И так, что выворачивает ангельскую душу наизнанку.
Однажды, когда я, молоденький спецкор, бегал по любимому городу в поисках сенсаций и положительных современников, то нечаянно наступил на голову работяге — тот неосторожно вылезал из люка канализационного коллектора. Дядька был прост, как классик, и на вопрос: «А что такое для вас счастье?», доверчиво ответил: «Ааа, вылезти обратно, сынок…»
Теперь, когда я влезаю в какие-нибудь скандальные истории, а после оттуда выбираюсь, изрядно помятый, то вспоминаю канализационного трудягу. Однако нынешняя история случилась чересчур кровавой, чтобы радоваться успешному её завершению. Мы зашли слишком далеко, чтобы возвращаться обратно. Пока мы, потеряв все ориентиры, плутаем во мраке. И, кажется, нет никаких шансов выбраться из выгребной ямы нашей прекрасной действительности. Под ногами хлюпает кровавая жижа и хрустят кости наших павших соотечественников. Но должен быть выход из черного и мертвого туннеля, иначе жизнь теряет всякий смысл.
По возвращению в родной клоповник я вновь перерыл весь свой скромный скарб, чтобы окончательно убедиться — некто уже произвел выемку негатива и фотографий. Проклятье! Что происходит? Ничего не понимаю. Хотя что тут понимать, Ванечка, занавес опущена, софиты отключены, публику настойчиво просят из плюшевого зала. Спектакль закончен, актеры стирают грим, режиссер Исаак Фридман и шансонетка Жужу торопятся в ресторан Дома кино, чтобы там вкусить маринованное бушэ из раковых шеек. Возвышенный же буффонадным искусством зритель с переполненным мочевым пузырем вынужден тащиться по слякотным переулкам, пугать «собачников», ломать ноги в строительных траншеях, а после, лежа в холодной, как могила, постели, утешать себя и свою восставшую плоть мечтой о прелестных ляжках Жужу.
Подозреваю, постановщики нашей кровавой драмы уверены, что действо успешно завершено и зритель покорно разошелся по своим запущенным углам, чтобы давиться дешевым фуражом и утопическими иллюзиями. И они правы, солипсические кукловоды, миллионы и миллионы смирились со своим жалким и нищим жребием: жить как все и довольствоваться тем, что есть. Впрочем, каждый гражданин молодой республики имеет счастливое право выбора: жить или не жить. Проще не жить, и поэтому большинство живет, пожирая собственное, регенерированное говно. Кушай на здоровье, обдриставшаяся бывшая великая страна! Трескай за обе щеки и чувствуй себя счастливой.
Увы, народ достоин той пищи, которой он достоин. В стране великих, прошу прощения, десенсибилизированных смущений нет никаких гарантий. Никому. Голову отделят от туловища в мановение ока. Лишь сумасшедшие живут празднично и радостно. И то, когда через них пропускают озонированные электрические разряды. Тр-р-р-р-а-м-ц — и праздник души и тела расцветает, точно фейерверк в ночном и вечном мироздании.
Была бы воля нынешних кремлевских мечтателей они бы через все доверчивое народонаселение пропустили динамический тонизирующий разряд, чтобы, как говаривал вождь товарищ Кабо, он же лучший друг актеров, пилотов, пастушек и физкультурников, жить было ещё веселее. Хотим мы этого или нет, но в этом смысле наблюдается крепкая, как сталь, преемственность поколений. В одном только заблуждаются сегодняшние властолюбцы: они слишком склочны и мелочны, чтобы их бояться; они жалки в своих стремлениях захапать в личное пользование природные богатства страны, утверждая с уверенностью неунывающих мудаков, что все их помыслы направлены на идею общего народного благосостояния; они тешут себя иллюзиями, что управляют чужими жизнями, однако их собственные незначительные жизни уже находятся в перекрестье оптической винтовки «Ока-74».
Так что, высокопоставленные холуи, ждет вас очередной акт трагикомедийной постановки, где не будет суфлеров и клакеров, где ваша мечта обрести бессмертие за краденные миллионы вызовет исступленный хохот у публики, где за ваше беспримерное лизоблюдство никто не даст и ломаного грошика.
На этой высокой обличительной ноте появился Миха Могилевский. Я его не узнал — был во фраке. Фрак был черен, как ночь. И действительно за окном уже сгущались сумерки. Сумерки души моей, сказал бы поэт. Поэтов я люблю, как собак. Собак нельзя обижать, они могут укусить. И будет больно, если это дог Ванечка, который лежал под кактусом и караулил покой дома.
— Ба! Миха, что с тобой? — вскричал я. — На какие именины сердца собрался? Не по бабам ли?
— На банкет, — кротко ответил. — Вместе с тобой.
— Чего?
— Собирайся, дружище, — и открыл спортивную сумку. — С тобой хотят встретиться.
— Ху из ху? — занервничал я, увидев, как мой товарищ тащит из сумки… смокинг. — В смысле кто? И что за маскарад, вашу мать, господа?
— Мы идем туда, где это носят? — объяснился Мойша.
— Это носят покойники и мудаки, — завредничал я. — Предпочитаю быть первым, чем вторым.
— Будешь тем и другим, — заверили меня, — если не пойдешь на встречу.
— С кем? — повторил.
— Не знаю, но знаю, что мы уже опаздываем.
— А я не пойду, — сел на кота, изображающего персидский коврик. — Мне животных кормить надо. И выгуливать тоже…
— Иван, — проникновенно проговорил господин Могилевский и наклонился к моему уху, будто хотел откусить.
Через минуту я уже находился в полной боевой выкладке и перед зеркалом: смокинг резал в промежностях, да это не имело никакого значения. Начинался очередной акт театрализованного действия и надо было торопиться. Я успел лишь освежиться одеколоном «Fuck», приметив рожу в зеркальном квадрате — она была мятая и подержанная, точно пакетик с кругляшом неиспользованного презерватива. От неприятного зрелища я закрыл глаза и представил себя в гондоне. Боже мой, как можно любить через что-то? Как можно любить через что-то родину, женщину, солнце, религию, деревья, весну, морозы, ночь, стяги, овсюг, коммунистов, дерьмо, демократов, дерьмо, прошлые годы, настоящее, псевдореформы, заснеженные ели, тропы в лесу, ленинизм, фильмы, дождь, музыку, яблоки и проч. Разве можно через что-то кого-то или что-то любить? Конечно же, нет. Разве могут надушенные вагинальные стервочки и трусливые почтмейстеры понять душу свободного человека? Они способны лишь мелко и подло вскрывать чужие интересные письма, чтобы потом хихикать над сердечной слабостью вольных людей. Да, я иногда смешон и жалок, и бываю одинок. Я весь в плодоягодном и крохоборском говне народных масс, радостно выполняющих очередной эксперимент очередных авантюристов. И тем не менее я не потерял веру в будущее, и способен питаться не только объедками с барского стола, но и святым духом. И своими представлениями о чести. У каждого свой стиль жизни, своя судьба, своя борьба…
— Ванечка, пора, — голос товарища вывел меня из состояния нирваны. Что ты там увидел?
— Где?
… Любимый город был грязен и помоечен, пуст и темен, точно все граждане влезли на столбы и вывинтили каждый по лампочке. Такси катило по обморочным улицам, заминированным ненавистью и люмпен-пролетарскими булыжниками. Накрапывал дождик, и мирное население обреченно укладывалось спать. Под шум дождя хорошо спится.
Перед выход в высший свет я вспомнил о своей прекрасной даме Александре, но мой приятель развел руками: встреча, Ванек-пенек, конфиденциальна и должна проходить без свидетелей. И я вынужден был согласиться с чужими правилами игры. Что, право, было не похоже на мои классические принципы. Однако тут уж не до них, когда возникает шанс приблизиться к тайнам программы «S».
— Не может быть? — не поверил, услышав заговорщический шепоток.
— Ничего не знаю, — на это ответил господин Могилевский. — Меня попросили вас, граф, пригласить, и только.
— Кто?
— Друзья.
— Какие друзья?
— Которые на государевой службе.
— А конкретно?
— Ваня, иди к черту, ты меня нагружаешь.
— По финансам, что ли, — догадался сам, — поющим романсы?
На этом наши пустые разговоры прекратились, и мы поспешили на тайную вечерю, где я надеялся не только получить материалы по секретной программе, но и набить брюхо стерлядью кольчиком попильот. Почему бы не совместить приятное с полезным? Если бы я знал, что там от пуза кормят скандальными новостями, то, разумеется, не поступил столь опрометчиво. Теперь знаю, что на подобные вечеринки поверх фраков рекомендуется нахлобучивать бронежилеты, что, кстати, не всегда помогает от угрозы отравления СМИ-продуктами.
Но все эти мысли и переживания возникли после, а пока мы блуждали по глухой дождливой столице, словно пытаясь убедиться, что за нами нет соглядатаев. Вроде их не наблюдалось, и мы наконец прибыли к ночному клубу «Красная звезда». Вызывающий пятиконечный призрак горел во лбу пасмурной ночи, вызывая у меня оторопь. Ничего себе, живем в стране побеждающей, понимаешь, демократии, а встречает нас коммунистический атрибут.
— Будь проще, Ваня, — сказал на это мой спутник. — Люди заколачивают капитал. И не забывай: все мы вышли из дедушки Ленина…
Друг был прав, как великое учение того, кто до сих пор покоится для всеобщего обозрения, аккуратно сложив свои набальзамированные шаловливые ручонки и молодо улыбаясь в подстригаемую, рыжевато-конскую бородку. Лучезарный скорняк знал, что шкуру надо сдирать с шутками: «Землю крестьянам! Заводы — рабочим! Мир — хижинам, война — дворцам!» Плебей разложившихся идей и заложник трупной оболочки. История никак не может переварить эту конфетно-мавзолейную достопримечательность. И не переварит, пока есть ученики, следующие картавому призыву: «Вег'ною дог'огой идете, товаг'ищи!» А дорога та одна: к заоблачным маковкам власти. Чтобы власти было всласть, чтобы её можно было есть, как икру, ложками, чтобы до одурения, чтобы до рвоты, чтобы больше не лезло; ну, а если не влезает более икристая и жирная власть, то схавать её можно и жопой посредством клизмы для всей легковерной страны.
У парадной двери нас поджидал улыбчивый лысоватый мужичок с усиками а ля Hitler, похожий в профиль то ли на зоотехника убыточного колхоза, то ли на лукошко с мухоморами. Это главный охранник, успел предупредить меня Миха, когда мы поднимались по мраморной лестнице. И что, теперь нельзя его бить по голове, пошутил я, как быка-производителя? Ты о чем, Ехан Палыч?
— О любви к ближнему, — отмахнулся я.
Два телохранителя, ограждающие хозяйскую тушку от неприятностей инфекционного мира, подозрительно пялились на нас, будто мы явились без приглашения и с мешком тротила, чтобы поднять в воздух капиталистическое едальное заведение с коммунистической символикой.
— Добрый вечер, товарищи, — выступил вперед мелкотравчатый а ля вождь, продолжая улыбаться нам так, будто мы доставили ему в дар царский скипетр. — Вас ждут-с.
— Кто? — не оставлял я надежду получить ответ.
— Вас ждут-с!..
Происходящее казалось мне странным, однако не до такой степени, чтобы прекратить поступательное движение вперед. Вперед-вперед, гвардеец, только смерть может задержать тебя. На непродолжительное время.
Нельзя сказать, что в ночном элитном клубе замечалось столпотворение народных масс. Это ладно, каждый кушает свой пирог и свою корочку. Самое интересное заключалось в том, что среди церемонных посетителей я не приметил ни одной дамы света или полусвета. Что самой по себе настораживало. Однако Мойша успокоил меня: мы находимся в мужском клубе бизнеса, где придерживаются традиционной сексуальной ориентации, но женский пол не подпускают по деловым соображениям. Что само по себе было похвально.
Мы прошли через зал. Предупредительный полумрак скрывал лица современных комбинаторов. Местечко было удобным, чтобы и кубинский аперитивчик цедить через тростинку и отечественные делишки обтяпывать.
В конце концов наш путь счастливо закончился — мы были приглашены в комнату, напоминающую гостевой холл. Располагайтесь, товарищи, сказали нам, чувствуйте себя, как дома, и мы с господином Могилевским остались одни. Я плюхнулся на удобный для любви диванчик. Обитый кожей холл был без окон и напоминал желудок гиппопотама, если я верно представляю внутренний мир этого экзотического животного.
— Миха, что за авантюра? — потянулся к сервированному столику, на котором горели куполами бутылки с заморским пойлом. — Нах… й весь этот маскарад, повторяю второй раз?..
— Знаю столько, сколько и ты, — признался мой осмотрительный приятель. — Сказали еще, что ты будешь приятно удивлен.
— Удивлен, что не бегу из этого вертепа, — и плеснул в фужер коньяк из французской долины Шампань. — Вожди всех народов, должно, переворачиваются от этих буржуазно-рабочих коллизий?
— Ты о чем?
— Да обо всем, — отмахнул рукой и поднял тост. — Ну будем здоровы, сукины мы дети!
Приятно чувствовать себя человеком, которого пригласили на праздник, пусть чужой, но ведь пригласили, черт дери!.. Значит, этим денежным мешкам что-то надобно от аграрного Ванька Лопухина? Что? Если дело касается программы «S», то здесь у нас интерес обоюдный. Возможно, господа-товарищи, прослышав о моих подвигах, хотят воспользоваться профессиональными навыками бойца специального назначения…
Всегда есть место подвигу. Первый осознанный мужественный шаг я совершил, если мне память, как блядь, не изменяет, в классе десятом. В ЦПКиО познакомился с миленькой фантазеркой. Она была чуть старше меня и парашютисткой. Кандидатом в мастера спорта СССР. Ее упругая попа вызывала у меня головокружение, и природный мой штык всегда был готов к атаке. Девушка это, очевидно, приметила и заявила, что будет моей, но на высоте шести тысяч метров. Над уровнем моря. Я крепко задумался о женском коварстве, однако решился на безумный шаг, хотя, каюсь, и задал вопрос, мол, отечественные парашюты лучшие в мире? Как и все, ответила кандидатка в мастера. И я благоглупо доверился ей, наивный романтик.
Каково же было мое разочарование, когда рискуя собственной молодой потенцией, про жизнь вообще умолчу, я увидел, как воздушные потоки, играя мной, как пылью, уносят мое обезумевшее и разболтанно-орущее тело прочь. От моей же мечты.
Ну да ладно, не всякая мечта сбывается. Но, когда я к своему глубочайшему облегчению заболтался на парашютных помочах, радуясь, что меня не вынесло в космос и не шмякнуло о земную твердь… словом, когда я праздновал победу над обстоятельствами, моему счастливому вздору вдруг открылась безобразная, бесстыдная картинка: да-да, моя простодушная прохиндейка занималась любовью с инструктором, вероятно, мастером спорта. Потому, что выделывали они такое?!. Что я решил удавиться на прочной стропе. Не успел — случилась мать-земля, в твердое тело которой я врезался копчиком. Ааааа, от боли я гуттаперчево прыгал по летному полю, проклиная свою светлую мечту о высокой, в прямом смысле этого слова, любви. В результате: её крах, да ушибленный скелет. Обидно. А что же сама фантазерка, мечтающая о значке мастера спорта. (По какому только виду?) Она возмутилась моим грязным предположениям: оказывается, у неё не открылся парашют и огромное спасибо инструктору, не пролетевшему мимо беды. И твоих пышнотелых форм, прибавил я про себя, удаляясь прочь от похотливой лгуньи. Впрочем, надо отдать спортсменке должное: её — разлюбил, а небо — полюбил. И даже отметил этот факт (о небе) в автобиографии, что обратило внимание отцов-командиров: ба, готовый, понимаешь, диверсант!
Вот именно, Ванечка, ничего случайного в этом подлунном мире нет. И даже то, что сейчас сижу в кожаной шкатулочке ночного клуба, как на облаке, и вкушаю душистый коньячок…
— Хорошо сидим, — напомнил я о себе. — Не пора ли объявить культурную программу, а то я за себя не отвечаю.
— Ты что, Ваня? — занервничал господин Могилевский.
— Мне скучно, друг мой Мойша, — соблаговолил объясниться. — Ежели пригласили, пусть развлекают. Или они хотят, чтобы я упился? И всю эту неземную красоту облевал? Это всегда, пожалуйста…
На этих нешуточных утверждениях появился человек, мне хорошо знакомый своими объемными контурами. Свет из открытой двери бил в глаза и я не сразу признал в толстеньком и упитанном….
— Хулио! — взвился. — Не может быть! Не верю своим глазам! Как ты здесь, братушка?!
— Ох, Ваньо, все такой же, чертушка!
Крепко помяв бока и прийдя в себя от восторга нечаянной встречи, упали на диван. Господин Могилевский странным образом исчез, и я с бывшим сокурсником остались одни. Конечно, тут же был поднят тост за веселое и анекдотическое прошлое, вах-трах! За великого Иоганна Себастьяна Баха, который соединил два любящих сердца. Крестник ты наш, Ваньо!..
— Во-во, как там наша Стелла, — вскричал я. — Не приехала на Родину?
— Родила богатыря, — признался со скромностью античного героя. Фредерико. Ему уже шесть.
— Поздравляю, — восхитился. — А на Родину не приехала?
— И девочку родила. Марго.
— Ну вы, дети мои, молодцы, — восхитился. — Таки не приехала?
— Ваньо, ты меня достал, — засмеялся приятель. — Все такой же: простой, как азбука… Сам-то как? Жена, дети?
— Девочка Мария и три жены, но бывшие, — признался и предложил немедленно выпить — за встречу и баб-с.
Хулио с философской задумчивостью принял предложение: эх, славное времечко было, Ваньо, когда у нас были одни победы. Над прекрасной половиной человечества. Увы, развел я руками, жизнь берет свое, теперь одни поражения. Жизнь берет свое, как женщина берет то, что берет, заметил мой друг. Вот именно, согласился я, для меня страшна не та баба, которая держится за понятно что, а та, которая хватает за душу.
— Желательно бы в живом виде, — выступил я.
— Из могилки? — хихикнул Мамиашвили.
— Это не ко мне, — многозначительно глянул на потолок фруктовый барон. — Это выше, молодой человек.
— Куда это? — не понял я.
— К Господу нашему, деревня, — осклабился князь. — Гога, у нас глубоко верующий человек.
Я не поверил, мол, нынче вера может быть она — в золотого тельца. Меня начали переубеждать в обратном и возник странный невнятный диспут о религии. Нет, Гога не верит в примитивный образ библейского дедка со сверкающим нимбом над лысиной, но то, что существует Мировой космический разум, воздействующий на нашу жизнь…
К счастью, полемика не получила достойного продолжения: на экране появилась необходимая информация. По утверждению «закрытой», электронной программы МВД, интересующий нас гражданин Осип Самуилович Трахберг, 1917 года, благополучно проживал в центре нашей любимой столицы.
— А этот ровесник революции наш ли? — выказал я сомнение.
С кавказской горячностью меня убедили, что старый папарацци, сделавший с помощью фотоаппарата «Русь» исторический снимок: товарищ Лейба Давидовича Троцкий верхом на молодой кобыле по прозвищу Ибарурри, именно тот, кого мы ищем. Я пожал плечами: ну, если Министерство внутренних дел знает даже о вышеупомянутой в скрижалях истории знаменитой кобыле, то тогда, действительно, какие могут быть сомнения?
Когда мы покинули контору по заготовке фруктового силоса для терпеливой, как Ибарурри, народной массы, я поинтересовался у своего товарища: почему мы раньше не могли воспользоваться информационной поддержкой того, кто верит в Мировой космический разум? На что получил неопределенный ответ: мол, зачем беспокоить уважаемых и занятых людей по любому вздору. Я обиделся: то есть мы занимаемся чепухой? (Употребив, разумеется, более экспрессивное словцо.) Да, отвечал князь Мамиашвили, мы занимаемся этим самым, если соотносить нашу мелкую сумятицу с глобальной коммерческой деятельностью «земляков». Я возмущенно фыркнул: фру-фру-фрукты, тоже мне бизнес… Сосо сделал вид, что мои чувства по данному вопросу его нисколько не волнуют; лишь многозначительно буркнул:
— Не буди лихо, пока тихо.
Мой товарищ ошибался: дизельные моторы рефрижераторов с бананами, ананасами и папуасами ревели, как стадо кастрированных африканских слонов в брачный весенний период. Окутанные сиреневым удушливым смогом мы трусцой пробежали к «Шевроле» и десантировались в него, чтобы снова стартовать в незнакомое.
Признаться, меня смущала та простота, с которой нам удалось добыть адресок господина Трахберга. Более того, зачем мы вообще к этому старому хрычу обращались, если выясняется, что через компьютерную сеть можно узнать о любом персонажи нашей современной трагикомедии?
— Вано, — обиделся мой боевой товарищ. — Думаешь, я такой дурак, да? И баксы печатаю за амбаром, да? Слыхал, как я… того… выражался?..
— Когда?
— Когда договаривался.
— Ну и что?
— А то, что все не так просто, генацвале, — проговорил Сосо с заговорщическим видом.
Я отмахнулся — такое впечатление, что контора по цитрусовым занимается подготовкой вооруженного переворота в одной из бывших «банановых» союзных республик. В ответ — притворный смешок князя, на который я не обратил внимания. Слишком был занят собой и проблемами проходящего дня. У меня возникло ощущение, что мы топчемся в сумрачной передней, а дальше нас, непрошеных, не пускают. Кто у нас такой ревнитель и борец за чистоту в квартире образцового коммунистического проживания? Тут я, вспомнив об утренней уборке и своих поисках известных фотографий, полюбопытствовал у Сосо: не цапнул ли он случаем карточки, где запечатлены «секс-потешки» нашего банковско-политического истеблишмента?
— Вано, у меня традиционная сексуальная ориентация, — напомнил мой товарищ.
— И прекрасно, но дело в том… негативы и фотки… фьюить.
— Как это… фьюить?
Пришлось перейти на общедоступный слог, мол, спи()дили фотографии самым бесцеремонным образом. Кто и зачем? Я бы сам хотел ответить на эти вопросы, князь. Эх, граф, чувствую, не доживем мы до окончательной и безоговорочной победы капитализма. Как не дожили до победы коммунизма, вспомнил я прошлое. Были рядом с ним, вздохнул Сосо, водка четыре двенадцать, колбаса два двадцать, метро — пятачок; хорошо! Чего не хватало? Зрелищ, ответил я, хотели и получили, и это только начало, будет нам всем ещё кроваво и весело…
С этой оптимистической директивой нашего ближайшего будущего мы припарковали автомобиль в тени здания имперско-социалистического величия тридцатых годов и неспеша направились в гости к ровеснику революционного переворота. Дом хранил следы былого величия — на фронтоне замечались пышнотелые гипсовые наяды с крутыми бедрами и прочими прелестями; очевидно, это были ударницы колхозного движения, превратившиеся по прошествию времени в полунагие естества. В подъезде присутствовал привычный запах разложения и старости. Дореволюционный лифт лязгал железом, как гильотина. Мы решили не пользоваться этой громоподобной западней и по лестнице поднялись на третий этаж. Дверь, где обитал наш добрый знакомый, была затянута линялым дермантином. Я утопил кнопку звонка — треснутый звук пробежал по квартире, как песик, норовящий лаем обрадовать жильцов неожиданными гостями. Тщетно. Тишина и покой. Сосо присел у замочной скважины, словно пытаясь рассмотреть кишечный тракт квартиры.
— Ты чего, князь?
— Запашок, — зашмыгал носом. — И очень даже запашок.
— И что, — продолжал не понимать я, — хочешь этим сказать?
— Сейчас кое-что скажу, — и забряцал связкой ключей, — и покажу.
… Сладковатым запахом смерти была пропитана тесная прихожая и комната, заставленная громоздкой дубовой мебелью и книжными полками. Под высоким потолком плавала огромная рожковая люстра; подобные можно встретить на древних станциях метро. Под ней на бельевой веревке болтался высохшей египетской мумией старичок. Я тихо выматерился, как будто находился в синагоге: опять, блядь, опоздали. Знать бы кто издевается так над нами? Не Мировой ли космический разум? Нет, это дело рук людишек. Тряпичное тело Оси Трахберга напоминало куклу на прочной леске солипсического кукловода.
— Денька три… в свободном полете, — заключил Сосо, прогуливаясь по квартире. — Красиво подвесили.
— Будто в назидание потомкам, — сказал я.
— А потомки — это мы?
— Не знаю, — на письменном столе россыпью валялись фотографии — мазки счастливых мгновений для тех, кто доверился старому папарацци на городской площади, не подозревая, что он уже читает, скажем красиво, «книгу Мертвых». — Но чувствую, что вся эта зачистка связана со снимками…
— Твоими, Ёхан Палыч?
Я пожал плечами — во всяком случае, такое впечатление, что сторонняя агрессия началась именно с той исторической встречи у фонтана. Двух папарацци. Фотоснимки вызвали горячку у тех, кто прислал господина Трахберга. Другого объяснения «зачисткам» я не нахожу. Однако смертоносный смерч, втянувший в свою воронку чужие жизни, умчался от нас в сторону. Почему? Не представляем больше никакой опасности?
— О чем ты, Вано? — не понимал моих мучений князь Мамиашвили. — Кроме голых задов, я ничего такого не приметил. — И пошутил. — Я бы тебе, порнограф, премию Тэффи в зубы: за голую правду жизни, понимаешь…
— Ее дают другим порнографам, — огрызнулся я. — Мне до них, как маленькой рыбки до большого таракана.
Сосо похвалил меня за самокритичное отношение к любимому делу, и на этой беспечной ноте мы покинули затхлый мирок, провонявший запахом сладких цитрусовых. И, уже выйдя на улицу, я понял, что отныне знаю, как пахнет в раю. Там разит прелыми бананами. И так, что выворачивает ангельскую душу наизнанку.
Однажды, когда я, молоденький спецкор, бегал по любимому городу в поисках сенсаций и положительных современников, то нечаянно наступил на голову работяге — тот неосторожно вылезал из люка канализационного коллектора. Дядька был прост, как классик, и на вопрос: «А что такое для вас счастье?», доверчиво ответил: «Ааа, вылезти обратно, сынок…»
Теперь, когда я влезаю в какие-нибудь скандальные истории, а после оттуда выбираюсь, изрядно помятый, то вспоминаю канализационного трудягу. Однако нынешняя история случилась чересчур кровавой, чтобы радоваться успешному её завершению. Мы зашли слишком далеко, чтобы возвращаться обратно. Пока мы, потеряв все ориентиры, плутаем во мраке. И, кажется, нет никаких шансов выбраться из выгребной ямы нашей прекрасной действительности. Под ногами хлюпает кровавая жижа и хрустят кости наших павших соотечественников. Но должен быть выход из черного и мертвого туннеля, иначе жизнь теряет всякий смысл.
По возвращению в родной клоповник я вновь перерыл весь свой скромный скарб, чтобы окончательно убедиться — некто уже произвел выемку негатива и фотографий. Проклятье! Что происходит? Ничего не понимаю. Хотя что тут понимать, Ванечка, занавес опущена, софиты отключены, публику настойчиво просят из плюшевого зала. Спектакль закончен, актеры стирают грим, режиссер Исаак Фридман и шансонетка Жужу торопятся в ресторан Дома кино, чтобы там вкусить маринованное бушэ из раковых шеек. Возвышенный же буффонадным искусством зритель с переполненным мочевым пузырем вынужден тащиться по слякотным переулкам, пугать «собачников», ломать ноги в строительных траншеях, а после, лежа в холодной, как могила, постели, утешать себя и свою восставшую плоть мечтой о прелестных ляжках Жужу.
Подозреваю, постановщики нашей кровавой драмы уверены, что действо успешно завершено и зритель покорно разошелся по своим запущенным углам, чтобы давиться дешевым фуражом и утопическими иллюзиями. И они правы, солипсические кукловоды, миллионы и миллионы смирились со своим жалким и нищим жребием: жить как все и довольствоваться тем, что есть. Впрочем, каждый гражданин молодой республики имеет счастливое право выбора: жить или не жить. Проще не жить, и поэтому большинство живет, пожирая собственное, регенерированное говно. Кушай на здоровье, обдриставшаяся бывшая великая страна! Трескай за обе щеки и чувствуй себя счастливой.
Увы, народ достоин той пищи, которой он достоин. В стране великих, прошу прощения, десенсибилизированных смущений нет никаких гарантий. Никому. Голову отделят от туловища в мановение ока. Лишь сумасшедшие живут празднично и радостно. И то, когда через них пропускают озонированные электрические разряды. Тр-р-р-р-а-м-ц — и праздник души и тела расцветает, точно фейерверк в ночном и вечном мироздании.
Была бы воля нынешних кремлевских мечтателей они бы через все доверчивое народонаселение пропустили динамический тонизирующий разряд, чтобы, как говаривал вождь товарищ Кабо, он же лучший друг актеров, пилотов, пастушек и физкультурников, жить было ещё веселее. Хотим мы этого или нет, но в этом смысле наблюдается крепкая, как сталь, преемственность поколений. В одном только заблуждаются сегодняшние властолюбцы: они слишком склочны и мелочны, чтобы их бояться; они жалки в своих стремлениях захапать в личное пользование природные богатства страны, утверждая с уверенностью неунывающих мудаков, что все их помыслы направлены на идею общего народного благосостояния; они тешут себя иллюзиями, что управляют чужими жизнями, однако их собственные незначительные жизни уже находятся в перекрестье оптической винтовки «Ока-74».
Так что, высокопоставленные холуи, ждет вас очередной акт трагикомедийной постановки, где не будет суфлеров и клакеров, где ваша мечта обрести бессмертие за краденные миллионы вызовет исступленный хохот у публики, где за ваше беспримерное лизоблюдство никто не даст и ломаного грошика.
На этой высокой обличительной ноте появился Миха Могилевский. Я его не узнал — был во фраке. Фрак был черен, как ночь. И действительно за окном уже сгущались сумерки. Сумерки души моей, сказал бы поэт. Поэтов я люблю, как собак. Собак нельзя обижать, они могут укусить. И будет больно, если это дог Ванечка, который лежал под кактусом и караулил покой дома.
— Ба! Миха, что с тобой? — вскричал я. — На какие именины сердца собрался? Не по бабам ли?
— На банкет, — кротко ответил. — Вместе с тобой.
— Чего?
— Собирайся, дружище, — и открыл спортивную сумку. — С тобой хотят встретиться.
— Ху из ху? — занервничал я, увидев, как мой товарищ тащит из сумки… смокинг. — В смысле кто? И что за маскарад, вашу мать, господа?
— Мы идем туда, где это носят? — объяснился Мойша.
— Это носят покойники и мудаки, — завредничал я. — Предпочитаю быть первым, чем вторым.
— Будешь тем и другим, — заверили меня, — если не пойдешь на встречу.
— С кем? — повторил.
— Не знаю, но знаю, что мы уже опаздываем.
— А я не пойду, — сел на кота, изображающего персидский коврик. — Мне животных кормить надо. И выгуливать тоже…
— Иван, — проникновенно проговорил господин Могилевский и наклонился к моему уху, будто хотел откусить.
Через минуту я уже находился в полной боевой выкладке и перед зеркалом: смокинг резал в промежностях, да это не имело никакого значения. Начинался очередной акт театрализованного действия и надо было торопиться. Я успел лишь освежиться одеколоном «Fuck», приметив рожу в зеркальном квадрате — она была мятая и подержанная, точно пакетик с кругляшом неиспользованного презерватива. От неприятного зрелища я закрыл глаза и представил себя в гондоне. Боже мой, как можно любить через что-то? Как можно любить через что-то родину, женщину, солнце, религию, деревья, весну, морозы, ночь, стяги, овсюг, коммунистов, дерьмо, демократов, дерьмо, прошлые годы, настоящее, псевдореформы, заснеженные ели, тропы в лесу, ленинизм, фильмы, дождь, музыку, яблоки и проч. Разве можно через что-то кого-то или что-то любить? Конечно же, нет. Разве могут надушенные вагинальные стервочки и трусливые почтмейстеры понять душу свободного человека? Они способны лишь мелко и подло вскрывать чужие интересные письма, чтобы потом хихикать над сердечной слабостью вольных людей. Да, я иногда смешон и жалок, и бываю одинок. Я весь в плодоягодном и крохоборском говне народных масс, радостно выполняющих очередной эксперимент очередных авантюристов. И тем не менее я не потерял веру в будущее, и способен питаться не только объедками с барского стола, но и святым духом. И своими представлениями о чести. У каждого свой стиль жизни, своя судьба, своя борьба…
— Ванечка, пора, — голос товарища вывел меня из состояния нирваны. Что ты там увидел?
— Где?
… Любимый город был грязен и помоечен, пуст и темен, точно все граждане влезли на столбы и вывинтили каждый по лампочке. Такси катило по обморочным улицам, заминированным ненавистью и люмпен-пролетарскими булыжниками. Накрапывал дождик, и мирное население обреченно укладывалось спать. Под шум дождя хорошо спится.
Перед выход в высший свет я вспомнил о своей прекрасной даме Александре, но мой приятель развел руками: встреча, Ванек-пенек, конфиденциальна и должна проходить без свидетелей. И я вынужден был согласиться с чужими правилами игры. Что, право, было не похоже на мои классические принципы. Однако тут уж не до них, когда возникает шанс приблизиться к тайнам программы «S».
— Не может быть? — не поверил, услышав заговорщический шепоток.
— Ничего не знаю, — на это ответил господин Могилевский. — Меня попросили вас, граф, пригласить, и только.
— Кто?
— Друзья.
— Какие друзья?
— Которые на государевой службе.
— А конкретно?
— Ваня, иди к черту, ты меня нагружаешь.
— По финансам, что ли, — догадался сам, — поющим романсы?
На этом наши пустые разговоры прекратились, и мы поспешили на тайную вечерю, где я надеялся не только получить материалы по секретной программе, но и набить брюхо стерлядью кольчиком попильот. Почему бы не совместить приятное с полезным? Если бы я знал, что там от пуза кормят скандальными новостями, то, разумеется, не поступил столь опрометчиво. Теперь знаю, что на подобные вечеринки поверх фраков рекомендуется нахлобучивать бронежилеты, что, кстати, не всегда помогает от угрозы отравления СМИ-продуктами.
Но все эти мысли и переживания возникли после, а пока мы блуждали по глухой дождливой столице, словно пытаясь убедиться, что за нами нет соглядатаев. Вроде их не наблюдалось, и мы наконец прибыли к ночному клубу «Красная звезда». Вызывающий пятиконечный призрак горел во лбу пасмурной ночи, вызывая у меня оторопь. Ничего себе, живем в стране побеждающей, понимаешь, демократии, а встречает нас коммунистический атрибут.
— Будь проще, Ваня, — сказал на это мой спутник. — Люди заколачивают капитал. И не забывай: все мы вышли из дедушки Ленина…
Друг был прав, как великое учение того, кто до сих пор покоится для всеобщего обозрения, аккуратно сложив свои набальзамированные шаловливые ручонки и молодо улыбаясь в подстригаемую, рыжевато-конскую бородку. Лучезарный скорняк знал, что шкуру надо сдирать с шутками: «Землю крестьянам! Заводы — рабочим! Мир — хижинам, война — дворцам!» Плебей разложившихся идей и заложник трупной оболочки. История никак не может переварить эту конфетно-мавзолейную достопримечательность. И не переварит, пока есть ученики, следующие картавому призыву: «Вег'ною дог'огой идете, товаг'ищи!» А дорога та одна: к заоблачным маковкам власти. Чтобы власти было всласть, чтобы её можно было есть, как икру, ложками, чтобы до одурения, чтобы до рвоты, чтобы больше не лезло; ну, а если не влезает более икристая и жирная власть, то схавать её можно и жопой посредством клизмы для всей легковерной страны.
У парадной двери нас поджидал улыбчивый лысоватый мужичок с усиками а ля Hitler, похожий в профиль то ли на зоотехника убыточного колхоза, то ли на лукошко с мухоморами. Это главный охранник, успел предупредить меня Миха, когда мы поднимались по мраморной лестнице. И что, теперь нельзя его бить по голове, пошутил я, как быка-производителя? Ты о чем, Ехан Палыч?
— О любви к ближнему, — отмахнулся я.
Два телохранителя, ограждающие хозяйскую тушку от неприятностей инфекционного мира, подозрительно пялились на нас, будто мы явились без приглашения и с мешком тротила, чтобы поднять в воздух капиталистическое едальное заведение с коммунистической символикой.
— Добрый вечер, товарищи, — выступил вперед мелкотравчатый а ля вождь, продолжая улыбаться нам так, будто мы доставили ему в дар царский скипетр. — Вас ждут-с.
— Кто? — не оставлял я надежду получить ответ.
— Вас ждут-с!..
Происходящее казалось мне странным, однако не до такой степени, чтобы прекратить поступательное движение вперед. Вперед-вперед, гвардеец, только смерть может задержать тебя. На непродолжительное время.
Нельзя сказать, что в ночном элитном клубе замечалось столпотворение народных масс. Это ладно, каждый кушает свой пирог и свою корочку. Самое интересное заключалось в том, что среди церемонных посетителей я не приметил ни одной дамы света или полусвета. Что самой по себе настораживало. Однако Мойша успокоил меня: мы находимся в мужском клубе бизнеса, где придерживаются традиционной сексуальной ориентации, но женский пол не подпускают по деловым соображениям. Что само по себе было похвально.
Мы прошли через зал. Предупредительный полумрак скрывал лица современных комбинаторов. Местечко было удобным, чтобы и кубинский аперитивчик цедить через тростинку и отечественные делишки обтяпывать.
В конце концов наш путь счастливо закончился — мы были приглашены в комнату, напоминающую гостевой холл. Располагайтесь, товарищи, сказали нам, чувствуйте себя, как дома, и мы с господином Могилевским остались одни. Я плюхнулся на удобный для любви диванчик. Обитый кожей холл был без окон и напоминал желудок гиппопотама, если я верно представляю внутренний мир этого экзотического животного.
— Миха, что за авантюра? — потянулся к сервированному столику, на котором горели куполами бутылки с заморским пойлом. — Нах… й весь этот маскарад, повторяю второй раз?..
— Знаю столько, сколько и ты, — признался мой осмотрительный приятель. — Сказали еще, что ты будешь приятно удивлен.
— Удивлен, что не бегу из этого вертепа, — и плеснул в фужер коньяк из французской долины Шампань. — Вожди всех народов, должно, переворачиваются от этих буржуазно-рабочих коллизий?
— Ты о чем?
— Да обо всем, — отмахнул рукой и поднял тост. — Ну будем здоровы, сукины мы дети!
Приятно чувствовать себя человеком, которого пригласили на праздник, пусть чужой, но ведь пригласили, черт дери!.. Значит, этим денежным мешкам что-то надобно от аграрного Ванька Лопухина? Что? Если дело касается программы «S», то здесь у нас интерес обоюдный. Возможно, господа-товарищи, прослышав о моих подвигах, хотят воспользоваться профессиональными навыками бойца специального назначения…
Всегда есть место подвигу. Первый осознанный мужественный шаг я совершил, если мне память, как блядь, не изменяет, в классе десятом. В ЦПКиО познакомился с миленькой фантазеркой. Она была чуть старше меня и парашютисткой. Кандидатом в мастера спорта СССР. Ее упругая попа вызывала у меня головокружение, и природный мой штык всегда был готов к атаке. Девушка это, очевидно, приметила и заявила, что будет моей, но на высоте шести тысяч метров. Над уровнем моря. Я крепко задумался о женском коварстве, однако решился на безумный шаг, хотя, каюсь, и задал вопрос, мол, отечественные парашюты лучшие в мире? Как и все, ответила кандидатка в мастера. И я благоглупо доверился ей, наивный романтик.
Каково же было мое разочарование, когда рискуя собственной молодой потенцией, про жизнь вообще умолчу, я увидел, как воздушные потоки, играя мной, как пылью, уносят мое обезумевшее и разболтанно-орущее тело прочь. От моей же мечты.
Ну да ладно, не всякая мечта сбывается. Но, когда я к своему глубочайшему облегчению заболтался на парашютных помочах, радуясь, что меня не вынесло в космос и не шмякнуло о земную твердь… словом, когда я праздновал победу над обстоятельствами, моему счастливому вздору вдруг открылась безобразная, бесстыдная картинка: да-да, моя простодушная прохиндейка занималась любовью с инструктором, вероятно, мастером спорта. Потому, что выделывали они такое?!. Что я решил удавиться на прочной стропе. Не успел — случилась мать-земля, в твердое тело которой я врезался копчиком. Ааааа, от боли я гуттаперчево прыгал по летному полю, проклиная свою светлую мечту о высокой, в прямом смысле этого слова, любви. В результате: её крах, да ушибленный скелет. Обидно. А что же сама фантазерка, мечтающая о значке мастера спорта. (По какому только виду?) Она возмутилась моим грязным предположениям: оказывается, у неё не открылся парашют и огромное спасибо инструктору, не пролетевшему мимо беды. И твоих пышнотелых форм, прибавил я про себя, удаляясь прочь от похотливой лгуньи. Впрочем, надо отдать спортсменке должное: её — разлюбил, а небо — полюбил. И даже отметил этот факт (о небе) в автобиографии, что обратило внимание отцов-командиров: ба, готовый, понимаешь, диверсант!
Вот именно, Ванечка, ничего случайного в этом подлунном мире нет. И даже то, что сейчас сижу в кожаной шкатулочке ночного клуба, как на облаке, и вкушаю душистый коньячок…
— Хорошо сидим, — напомнил я о себе. — Не пора ли объявить культурную программу, а то я за себя не отвечаю.
— Ты что, Ваня? — занервничал господин Могилевский.
— Мне скучно, друг мой Мойша, — соблаговолил объясниться. — Ежели пригласили, пусть развлекают. Или они хотят, чтобы я упился? И всю эту неземную красоту облевал? Это всегда, пожалуйста…
На этих нешуточных утверждениях появился человек, мне хорошо знакомый своими объемными контурами. Свет из открытой двери бил в глаза и я не сразу признал в толстеньком и упитанном….
— Хулио! — взвился. — Не может быть! Не верю своим глазам! Как ты здесь, братушка?!
— Ох, Ваньо, все такой же, чертушка!
Крепко помяв бока и прийдя в себя от восторга нечаянной встречи, упали на диван. Господин Могилевский странным образом исчез, и я с бывшим сокурсником остались одни. Конечно, тут же был поднят тост за веселое и анекдотическое прошлое, вах-трах! За великого Иоганна Себастьяна Баха, который соединил два любящих сердца. Крестник ты наш, Ваньо!..
— Во-во, как там наша Стелла, — вскричал я. — Не приехала на Родину?
— Родила богатыря, — признался со скромностью античного героя. Фредерико. Ему уже шесть.
— Поздравляю, — восхитился. — А на Родину не приехала?
— И девочку родила. Марго.
— Ну вы, дети мои, молодцы, — восхитился. — Таки не приехала?
— Ваньо, ты меня достал, — засмеялся приятель. — Все такой же: простой, как азбука… Сам-то как? Жена, дети?
— Девочка Мария и три жены, но бывшие, — признался и предложил немедленно выпить — за встречу и баб-с.
Хулио с философской задумчивостью принял предложение: эх, славное времечко было, Ваньо, когда у нас были одни победы. Над прекрасной половиной человечества. Увы, развел я руками, жизнь берет свое, теперь одни поражения. Жизнь берет свое, как женщина берет то, что берет, заметил мой друг. Вот именно, согласился я, для меня страшна не та баба, которая держится за понятно что, а та, которая хватает за душу.