Валяев Сергей. Порнограф

   — Пить меньше надо, козел, — и добавила ещё кое-что. На языке суахили. И я поплелся, куда меня послали. На «hous». То есть в дом родной.
   … По прибытию я не заметил существенных перемен, кроме отсутствия сочинского дендрария. Бабульки все воевали на кухне, алкаши спешили сдать стеклотару, беспрестанно трещал телефон (и я его отключил), мой кот валялся на тахте, изображая меня. Я плюхнулся на него и уснул глубоким, как колодец, сном, успев задать себе вопрос: где они все, те, кто так жаждал меня видеть? Вот так всегда: обещают златые горы, а отправляют на ядовитые рудники. Приумножать богатство родины.
   Пробудился от шума — в сумеречную комнату вваливались мои друзья. Увидев меня, Сосо помрачнел дождевой тучей, которые люди, а Миха Могилевский, авантюрист и общественник (в другой жизни), подпрыгнул до потолка. Был малого росточка и плешив, как верблюд-сторожил в столичном зоопарке, что не мешало кипеть его разуму всевозможными бредовыми прожектами. И радоваться жизни.
   — Спасибо, друг, — прослезился Могилевский, обнимая меня, — что приехал. Ты сделал доброе дело, очень таки доброе дело.
   — Да, ладно, — застеснялся было я такого братского отношения к своей фигуре, да услышал, как матерится Мамиашвили. — Ты чего, князь?
   — Нэчего, — буркнул тот, вытаскивая портмоне. — Черт тебя принес!
   — Как это? — задохнулся от возмущения. — Дернули меня, как кота за хвост? Что происходит вообще?
   И что же? Оказывается, мои друзья сделали ставки на меня, как на ипподромную лошадь: приеду-не приеду. И Мойша, конечно, завладел суммой, на которую можно жить припеваючи месяц. На острове с кипарисами. Я обиделся от такой подлости и заявил, что снова драпану в родные прерии. Если со мной, выступающим в качестве призовой кобылы, не поделятся.
   — Вот твоя доля, — и Сосо вручил мне «Nikon», пылящейся на телевизоре. — Владей и ни в чем себе не отказывай.
   — И это все? — завопил дурным голосом. — Так друзья не поступают! Да, я после этого на одном поле…
   Внимательно выслушав мои притязания и поэтический складный слог, парочка призналась в истиной причине срочного вызова. И какая это причина, черт бы вас взял?! Мои товарищи заговорщически переглянулись, насильно удалили кота из комнаты, как свидетеля, наглухо закрыли дверь и ответили на мой вопрос. Когда я осознал всю подноготную интрижки, то мне сделалось дурно, будто я тяпнул не разбавленного керосина — вместо бензина.
   — Вы что, — поинтересовался я шепотом здоровьем приятелей, — совсем того… е…нулись?
   — Да, нет, — сказали они хором. И хотели показать справки из клиники имени Кащенко.
   Я запротестовал: не надо справок, их можно легко купить. В переходе подземки. И начал задавать новые вопросы, стараясь определить степень помешательства друзей. Те делали вид, что находятся в полном здравии, и всячески пытались доказать это мне. Логикой и смыслом. С точки зрения дня сегодняшнего, замешенного на нарушении всех законов, их планируемые действия были вполне трезвы, а вот как быть с точки зрения христианской морали?
   Разумеется, я был высмеян самым беспощадным образом: какая к такой-то матери мораль во времена всеобщего блуда, как политического, так и экономического?
   Дано Высшее дозволение дядюшкой Джо, а также Мировым банком и Международным валютным фондом на грабеж страны, нарождающейся, блядь, демократии. Царь-батюшка в глубокой телесной и душевной хворе, точно зомби, а молодые опричники, рыжие, плешивые да кудрявые, выполняют сверхзадачу по превращению всего нашего евроазиатского пространства, справного природными ресурсами, в колониальный придаток для пищеварительных нужд мировых капиталистических держиморд во главе с USA.
   Такая открытая политэкономика ввергла меня в ещё более печальное состояние. Была надежда: все, что творится у нас, есть следствие нашего самородного распи… дяйства, ан нет, оказывается, существует точный расчет по разложению и уничтожению великой сверхдержавы. Известная всему народу пятая колонна, как короеды, разъедает изнутри когда-то здоровое и мощное дерево. И не надо никаких бомбовых атомных ударов по индустриальным городам, достаточно направить гуманитарную помощь в коробках из-под ксерокса, и вся страна, как шлюха, падет под пердунишку дядю Джо. И будет исполнять его любое мудацко-снисходительное желание.
   — Не может такого быть, — держался я. — А почему народ не возмущается?
   — А где ты видел народ, балда? — спросили меня. — Есть население. А оно, как тебе известно по истории, безмолвствует. И пусть лучше так, а то прольется кровушка рекой Волгой-матушкой.
   Я развел руками — как жить дальше? А вот так и жить, в предлагаемых условиях. До лучших времен, которые возможно наступят. А, может, и нет.
   — Но… шантаж, друзья мои. Какая это… порнография, — развел я руками от беспомощности.
   — И это говорит он, порнограф, — возмутился Сосо. — Кто эти фотки сладил?
   — А кто мне эту работку помойную пристроил? — обиделся я.
   — Господа-господа, к делу это не имеет таки никакого отношения, вмешался Могилевский. — Надо решать вопрос принципиально: мы начинаем или на этом заканчиваем? И расходимся, как пароходы с мандаринами.
   Я выматерился, как матрос, поскользнувшийся на мандариновой корке, что привело к падению в трюм, наполненный гниловатым экзотическим фруктом. Что делать? Не мы выбрали такое паскудное времечко, и поэтому остается либо прозябать в стойкой скудности вместе со всем терпеливым народонаселением, либо сделать ставку на сукно игрового стола в казино, именуемое «Жизнь».
   Ударив по рукам, мы начали обсуждать детали наших будущих решительных действий. По шантажу высокопоставленной жопы современности, имеющей депутатскую неприкосновенность. Вот такая вот оригинальная идея приспела в голову моего друга Мойшы Могилевского, которому полностью захотелось оправдать свою многозначительную фамилию, затащив в могильную ямку коллектив товарищей в нашем лице, чтобы, верно, не так было скучно разлагаться в заднем проходе вечности.
   — Вот только не надо красивых слов, граф, — отверг мои стенания лавочник. — Никакой романтики. Прежде всего работа. И работа.
   — Ну-ну, — сказал я, — добрый труд брать за горло того, кто имеет депутатский иммунитет на личную жизнь. А если он нас пошлет?
   — Не пошлет, уже проверено, — отрезал Мамиашвили.
   — То есть, — не понял я.
   Парочка вздохнула и призналась, что уже приступила к действиям. Еще вчера. Вместе с девочками. Какими-такими девочками, похолодел я, точно труп на столе мертвецкой. И получил ответ: Сашенька и Софочка уже ступили на преступный путь шантажа, и весьма успешно — имеется Ф.И.О. любителя клубнички и место его временного проживания, а также адрес супруги, работницы мэрии в городке Ёпске. Я взялся за голову: вовсе ум потеряли, други мои, там, где девочки, жди бесславного конца?
   — Какого конца? — заржали мои товарищи.
   — Дураки, у баб языки — помело!
   — Какие языки? — хохотали, будто припадочные.
   Я понял, что ситуация вышла из-под моего контроля, и ничего не остается делать, как или принять нескладные условия соглашения, или по утру зашаркать на овощную базу по переработке некондиционных продуктов питания для всех неимущих слоев.
   — Ну хорошо, хотя ничего пока хорошего не вижу, — сдался я. — Какая будет тактика, понимаешь, и стратегия наших действий?
   По словам моих друзей тактика простая: присылаем господину Жохину, такая вот фамилия слуги народа, компрометирующее его фото, мол, получите и ответьте на наш запрос о возможном сотрудничестве.
   — А если нас отправят в известное местечко, откуда мы все вышли, как Ис. Христос из пещеры?
   — Ты бы отправил? — спросил Сосо.
   — Конечно, — не задумываясь, ответил я.
   — Тебе терять нечего, лопух, — занервничал Могилевский, — кроме собственных цепей и кота, а ему есть что — привилегии, почет и уважение, поездки туда-сюда и прочие прелести жизни.
   — Представим, жертва испугалась и согласилась на наши условия. Кстати, какие они?
   — Надо подумать, — почесал затылок Миха. — Дело новое, щекотливое.
   — Он согласился, допустим, — продолжал я. — А где негативы?
   — Цок-цок, Ванечка, — и князь Мамиашвили вытащил из кармана пиджака кассету. — Ты плохо думаешь, да? Нам чужого не надо.
   — Ишь, сукины дети, — покачал головой. — Приготовились, как пионеры на смотр. Только это мне напоминает Тимура и его блядскую команду.
   — В каком это смысле?
   — В самом прямом, друзья мои, — ответил я. — Дилетанты мы, любители. Какой сегодня слуга народный не бандит или не прячется под «крышей»? И какая депутатская сволочь не трахается? И какую не трахают? Падение нравов, господа! Разложение нации. И голая жопа Жохина общественность не будет волновать, равно как и его самого. Отмахнется, в лучшем случае. А в худшем — поднимет братву, и сделают из наш рагу.
   — Вот таки не стращай, рифмоплет, — вмешался Могилевский. — Красиво все, да у меня тоже таких братишек.
   — И у меня, — посчитал нужным заметить Сосо. — И даже воры в законе, да?
   — А я про другое толкую, господа. Если уж мы решили заняться столь низким занятием, как шантаж, то и причина для него должна быть более значимая, чем зад, за который нам и гроша ломаного…
   — Красиво излагаешь, генацвале, — заметил князь. — Но я не понимаю, что хочешь сказать?
   — Он хочет сказать, что гола задница уже играет малую роль в истории нашего государства, — резюмировал господин Могилевский. — И я должен согласится: мелковат шантаж. На пять золотых. Каждому по монете, если считать девочек? И мазаться в говне?
   Вопросы были справедливые, и требовали осмысления. Чтобы мыслительный процесс проистекал более инициативно и весело, князь Мамиашвили повторил фокус и через четверть часа мы уже поднимали стаканы с коньячной бурдой за то, чтобы все наши начинания случились успешными. А для этого надо выработать действенную стратегию наших действий, направленных по сбору компромата на любителей гимнастических упражнений в дорогих апартаментах, неизвестно кем оплачиваемых — не из народного ли кармана?
   — Так выпьем же за народ, который терпит всех этих захребетников, провозгласил тост Сосо Мамиашвили. — Мы будем бороться… и бороться.
   — С кем? — решил уточнить я. — С народом?
   — С з-з-захребетниками, граф, — мрачно проговорил друг. — И кровопийцами.
   — Князь, тебе больше не наливаем, — предупредил Могилевский. — Ваня красиво говорит, но если и ты туда же, меня стошнит. На бутерброды. — И начал мацать их. — Вот с сыром… икрой… ветчиной.
   — Не переводи продукты, кацо.
   — А ты не говори красиво, князь.
   — Буду говорить, как говорю. У нас свобода слова и собраний.
   — Бррг!
   В столь драматическую минуту в дверь постучали: хрясь-хрясь. Настойчиво. Пришлось открывать, поскольку мы услышали родные и знакомые голоса наших коллег (женского рода), мол, мальчики, мы знаем, вы, засранцы, здесь, трескаете за обе щеки бутерброды с икрой, мы тоже хотим праздника, чтобы закружится в вихре соблазна после трудовых будней в Думе.
   Услышав это, я едва не свалился на кота, стянувшего бутерброд с икрой. Из-под шнобеля уморенного чрезмерными дозами Михи Могилевского.
   — И что вы там делали? — спросил Александру, поскольку Софочка, соскучившись, припала к устам князя, как путник к роднику.
   — Ходили на разведку, — ответила. — А почему гуляем?
   — По причине смены стратегической задачи, — признался.
   — Что?
   Пришлось взять на себя ответственную миссию изъяснить настоящее положение вещей, поскольку господин Могилевский завалился на бок и уснул праведным сном младенца, а Сосо и София, влюбленные, по признанию князя, как Дафнис и Хлоя, удалились в девичью горенку, чтобы послушать пастушью пастораль.
   Александра же в целом одобрила мою концепцию, как народ планы обновленного правительства. Тогда я спросил: нужно ли ей влипать в сомнительную историю, которая неизвестно чем закончится? То ли победными звуками фанфар, то ли похоронным маршем?
   — Победа будет за нами, — подняла рюмку. — Ты знаешь, Ванька, как противно жить по законам…
   — По каким законам? — не понял. — По нашим?
   — И по вашим и по нашим, — усмехнулась. — Не бери в голову, Ванька. И предложила. — Давай выпьем за любовь и наш трах-трах, — приблизила ко мне хмельное и красивое лицо, размытое, как на картинах французских импрессионистов в Лувре.
   — Трах-трах? — мгновенно протрезвел я. — В каком смысле?
   — Поцелуемся, дурачок, — засмеялась. — На брудершафт.
   — Ааа, — выдохнул с облегчением.
   — А потом мы пойдем в гости, — проговорила с макиавеллевской ухмылкой.
   — К кому? — потерялся. — В час часа ночи? Прикинь, да? Хотя, конечно, можно.
   — Ко мне, Ванечка, ко мне, хороший! — и, выпив рюмку коньяка, впилась в мои губы. И так, что показалось, целуюсь с горьковато-полынной степью. Перед грозой.
   Вынужден умолчать о грозовой ночи, застигнувшей двух пилигримов в степи, чтобы девственницы республики, а также импотенты не удавились от зависти. Скажу аллегориями. Казалось, что мы с Александрой угодили в самый эпицентр искрящихся электрических разрядов. Они насквозь пробивали наши обнаженные тела, корчащиеся от страстного желания как бы защитить друг друга.
   И когда нам не удалось увернуться от самого мощного разряда, то случилось то, что должно было случиться: ослепительная вспышка — и мы, визжащие, низвергаемся во мрак безграничного пространства и времени.
   Проснулся от ощущения, что мне оторвали руки. И ещё кое-что. Покосившись, обнаружил рядом чудное творение природы, матери нашей, беспечно посапывающей на моей, пардон, деснице, затекшей за ночь. Что там греха таить, всякое случалось в моем богатом интимном житие, но такого… чтобы не я затащил койку, а меня?
   М-да. Я осторожно осмотрелся: комната как комната, правда, отремонтированная и заставленная очень модной и дорогой теле-радио-видео-фотоаппаратурой. И кровать венценосная, не скрипящая, кстати. Для коронованных особ. Странно, во всем какая-то несуразность, если знать, что за стеной обитают ханурики, все на свете пропившие, старушки, собирающие по крохам на собственные похороны, семейки, мечтающие об отдельных квартирах, соседка, промышляющая (до последнего времени) плотоядными губками, а также неимущий неудачник с кактусом в штанах и персидским котом в комнате.
   Такое впечатление, что по воле анекдотического случая элитная девочка красивой птахой залетела на помойку, решив доказать миру свою независимость. Похвальное желание быть в гуще народной, но выдержит ли она прелую правду жизни? Принцесса мечтает стать кухаркой? Необычное желание. Тогда почему деревенскому оболдую Ванечке Лопухину не мечтать о фантастическом превращении в графского отпрыска Ивана Лопухина?
   А вдруг одна из моих многочисленных прапрапрабабок, будучи молоденькой стряпухой, прелестной и налитой, как ядрышко, согрешила с юным баричем под лопухами. А? От этой мысли я нечаянно хекнул и почувствовал чужое пробуждение: вздрогнули ресницы, окаймленные ночной грозой, а в зрачках темных глаз отсветился новый день… и я услышал удивленный голос:
   — О! Ванечка? А ты как здесь?
   Надо ли говорить, что этот простой вопрос поставил меня в тупик. Я освободил свою затекшую руку и обижено спросил:
   — Ну, ты, мать, даешь? Ничего не помнишь, что ли?
   — Ох, Ванечка, — засмеялась. — Шучу. Привет. Ты как? — Налегла грудью, приблизив лицо, и я увидел себя, отражающегося в зеркальцах её зрачков. Видок у меня был как у петрушки — героя народного фольклора. — Ты меня любишь?
   — Люблю, — буркнул.
   — Не верю, — смеялась, прилегая на мне со всеми удобствами. Докажите, граф?
   — Обратитесь, ваше сиятельство, непосредственно к столоначальнику, осклабился я. — Все зависит от его высочайшего соизволения…
   — Да, вы, Лопухин, чинодрал!
   — Не Лопухин, а Лопухин, матушка!
   — Ах, вы не граф! А самозванец! И вашего столоначальника тоже под арест! В кутузку!
   — Ваше сиятельство, он готов и в огонь, и воду. И в вашу кутузку тоже.
   — Вот теперь верю, граф, в вашу и его благонадежность!
   Ну и так далее. Если кто не понял, что происходило на самом деле, я не виноват. У каждого свои представления о времени и о себе. И любовных утехах.
   Потом мы бездыханно лежали, умытые утренней грозой, и говорили на отвлеченную тему. Как правило, девушки в постели раздвигают не только ноги, но и расширяют горизонты своей души. Что, впрочем, относится и к юношам. Когда нагие тела, хочется обнажить и весь свой щедрый внутренний мир.
   Я угадал, что Александра у нас залетная птаха из номенклатурного поднебесья. Вернее, её прадед участвовал в полетах высшего эшелона власти. Понятно, что воспитывалась девочка Саша в атмосфере «лучших» домов Лондона, Парижа и родной столицы. О жизни имела такое же представление, как папуас о Чернобыльской АЭС. Потом девочка выросла и её выдали замуж за преуспевающего молодого политика и бизнесмена господина Любошица, активно участвующего в переделе власти.
   Брак был по высшему расчету, и скоро Александра поняла, что для супруга она не более, чем премиленькая и дорогая вещичка, которую изредка извлекают из домашней малахитовой шкатулки.
   — Ванечка, они там, как мертвые, — сказала девочка. — Все по протоколу. Никогда не пробовал жить по протоколу?
   — Нет.
   — Это заметно, — польстив, продолжила повествование о законах политического, блядь, истеблишмента. Закон один и всем известный: гнуть хребет перед вышестоящим столоначальником, никогда не выказывать отдельного мнения, участвовать в царских потехах да ублажать слух самодержца-самодура лестью и сладкими ухмылками. Тогда будешь обласкан высшей милостью, и ещё как обласкан: все в говне, а ты во фраке.
   Поведение же господина Любошица в семье было отталкивающим. Он сплетничал, как баба, трясся от слушков, как баба, и в койке был, как баба. От опасения за свой государственный пост он частично облысел и постоянно потел.
   В конце концов Александре такая семейная жизнь осточертела. Устроив вселенский скандал с боем посуды и греческих амфор, она вернулась в дом родной к папе и маме. К своему удивлению, её радикальный поступок не нашел понимания у близких, в том числе и у любимого прадеда, доживающего свой век на даче, подаренной ему ещё товарищем Сталиным.
   Таким образом, выбор дальнейшего жизненного пути у строптивицы был богат: вернуться под тень высшего света или начать самостоятельную жизнь.
   Александра пошла в народ, чтобы понять, как можно выжить в условиях капиталистического сегодня, не вылезши толком из коммунистического вчера.
   — Я бы тебя наградил за мужество, — сказал. — Медалью.
   — Ты уже наградил, — усмехнулась, — маленькими Ванечками. Или Манечками.
   — А у меня уже есть Мария.
   — Мария?
   — Дочь.
   — Как интересно, — смотрела на меня внимательным и напряженным взглядом. Подрагивающие ресницы походили на темные лапы ели, подбитые рыжеватыми махрами. — И где ребенок? Почему скрываешь?
   Я вздохнул и начал свое повествование (с купюрами) о прошлом, которое нельзя зачеркнуть, как нескладную фразу о демократических преобразованиях, похожих на черные ветра чумы, опустошающие города и селения.
   Выслушав исповедь провинциала, Александра чмокнула меня в небритую щеку и заявила, что отныне я есть её бой-френд, то есть сердечный друг, с вытекающими отсюда последствиями. Какими-такими последствиями, насторожился я. Если будешь заглядываться на других дам, то я тебе дам, и погрозила кулачком, который я тут же начал облизывать, как дети мороженое. Новое приближение грозы прервал деликатный стук в дверь и голос господина Могилевского. Мы заорали, что нас нет, но нам было заявлено, что мы есть, и коллектив ждет нашего появления для обсуждения проблем текущего дня. Пришлось возвращаться на грешную землю. А вернее в мою комнату, где находился штаб по организации шантажа высокопоставленного жоха, как бы отвечающего за развитие тяжелой и легкой промышленности республики.
   Мои друзья после праздника были серьезны, будто находились в синагоге. В дневном свете их энтузиазм иссяк и возникли разговоры о том, что лучше кучу дерьма не трогать, поскольку она будет пахнуть. И есть опасность самим задохнуться в этом зловонном запахе.
   — Кто как, а я к запаху равнодушен, — признался и рассказал в лицах о своей встрече со Снежным человеком. И в доказательство тыкал всем под нос клок волос, пахнущий мезозойской эрой, мол, после Йехуа мне не страшна ни одна неприкосновенная сволочь. Хватит! Почему они живут в свое удовольствие, как патриции в эпоху распада Roma империи. Их надо привести в чувство и ткнуть лоснящимися рожами в родную навоженную жижу. Пусть познают жизнь, как мои друзья волосяной йехуанский клок!.
   Моя речь произвела впечатление. Что-что, а сказать красиво я умею. Все оживились и начали кричать, чтобы я убрал к чертовой матери свидетельство моей исторической встречи с Ёхан Палычем. Софочка распахнула окно, чтобы подышать свежим воздухом, и едва не вывалилась в тихий дворик. Князь успел в последний миг ухватить княгиню за вибрирующую от воплей талию. Александра по этой причине прыснула, а кот и господин Могилевский нет; последний вообще находился в глубокой меланхолии, казня, видимо, себя за проявленную инициативу по вопросу, собравшему всех нас на профсоюзное собрание.
   — Итак, господа, — продолжил я, когда все присутствующие пришли в себя после демонстрации смердящего вещдока. — Вот что нужно для наших будущих действий: автомобиль, а лучше два, сотовые телефоны (каждому), подслушивающая аппаратура, оружие (некоторым), удостоверения утверждающие, что мы сотрудники, скажем, службы безопасности Президента, и бронежилеты.
   — Б-б-бронежилеты? — удивился Миша Могилевский. — На хрена?
   Я ответил, что насчет их я погорячился, а все остальное необходимо, как свежий воздух для Софочки. Разумеется, все выразительно посмотрели на князя Мамиашвили, который ситуацию оценил верно и заявил, что он не торгует наркотическим зельем, а занимается фруктовым бизнесом, не приносящим баснословных доходов. И потом — зачем два авто, твою мать папарацци?
   — Чтобы ездить, — находчиво отвечал, — за объектом, нас интересующим.
   — А сотовая связь? А аппаратура? А удостоверения?
   — Чтобы слушать. Друг друга. И подслушивать других. И быть спокойными за тылы.
   — А оружие, это как, кацо?
   — Пару пушек, в смысле пистолей.
   — Зачем?
   — Пусть будут, Сосо.
   — А это видел, Вано, — и скрутил два шиша перед моим носом, похожие, между прочим, на револьверные дула «Кольта»: великого уравнителя шансов для всех желающих поиграть в рулетку с судьбой.
   Обидевшись, я повторил, что, если мы хотим цапнуть господина Жохова за его причинное место, то, пожалуйста, я никому не помеха и даже буду рад успеху мелких шантажистов.
   — Я — мелкий шантажист, да? — оскорбился мой друг. — Да, кто ты такой?.
   — А какой ты шантажист?
   — Я?.. Я — крупный.
   Смеясь, я выразил по этому поводу сомнение, что окончательно вывело князя из себя: он схватил меня за грудки. Понятно, что я начал вырываться, как дрессировщик из объятий циркового мишки в минуту его, зверя, буйного помешательства, вынужденного валять дурака в клетчатых штанишках и в цветном жабо при неприятном скоплении орущей публики.
   Наши милые женщины, решив не оставаться в стороне от схватки по принципиальному вопросу, повиснули на наших руках, точно офицерские жены на перекладине во время пересдачи норм ГТО. Если кто и не принимал участия в этом бедламе, так это господин Могилевский, почесывающий с философской отрешенностью кота. После того, как наша композиция распалась, он, философ, заявил, что все будет, кроме бронежилетов. Что все, спросили мы хором. Все по списку, но в разумных границах. И я не стал уточнять границы возможностей коммерческого директора нашей группы, зная его с лучшей стороны. Если он почувствует перспективность дела, то сделает все, что в его силах. И даже более того.
   На этом официальная часть нашего профсоюзного совещания закончилась, началась частная. Само собой пришло решение, что жизнь, которая не опасна, недостойна того, чтобы называться жизнью. И тот, кто не рискует, не пьет шампанского. И не ест рябчиков с ананасами.
   Пришлось мне бежать в магазин за шипучим напитком, чтобы праздник не покинул больше нас. Закусывая шампань ананасными ломтиками, напоминающими по вкусу сладкую репу, мы стали вырабатывать план будущих действий. На бумаге и в мечтах все выходило красиво. Действуя, как благородные карбонарии, мы экспроприируем нечестно нажитый капитал, отдаем большую его часть в бюджет на оплату труда учителей, медиков и шахтеров, а себе оставляем сумму на командировочные расходы и отдых. На теплых островах в Карибском бассейне, которые, кажется, находятся в Бермудском треугольнике смерти.