Страница:
Дымкин понял:
— Что для нас хорошо, немцу капут.
Остальные отдыхали у столика, на котором, помимо бутыля самогона, находились всевозможные баварские консервы.
— Давай, фриц, выпьем? — предлагал Беляев, нетвердой рукой наполняя стакан зажигательной смесью.
— Я не п'у тапур'етки, — виноватился Фридрих.
— Карачун на тебя, герр! — возмутился Беляев. — Не уважаешь?.. — И хотел выпить. — А вот скажи мне, герр, на хрена ты тут… такой?.. В самой душе России?
— Не лепи, Саня, — остановил друга Минин. — И хватит травиться. Отобрал стакан и выплеснул самогонную дрянь в лопухи, которые тут же завяли.
— Ты чего, командир? — обиделся Беляев. — Мы их гнали в шею, а они к нам с другого боку.
— Зато контрибуцию получаем в полном объеме, — заметил Ухов, кивнув в сторону Т-34, пожирающего суточный запас бензоколонки.
— Эх вы! — страдал Беляев. — Продали Рассею с потрохами. Поднялся. — Широка моя страна, да отступать некуда! — Трудно побрел в поле.
— Ты куда, Саня?
— До ветру, — огрызнулся Беляев. — Не жизнь, а тарарабумбия — всякого говна на лопате…
…К столику подошел Василий, который с лёта хлобыстнул полштофа и предложил:
— Мужики, а можно я с вами?
— Куда тебе, сынок? — удивился Минин.
— Я на тракторе с двенадцати годков… И вообще… Подмочь!
Неожиданно из-за поворота вывернулся автобус «Икарус» — из открытых окон отмахивали белыми майками и кепи.
— Кажись, по нашу грешную душу? — проговорил Минин. — В машину, экипаж!.. Шура, черт, где ты там?!
Из лопухов, подтягивая портки, бежал старик Беляев и, судя по всему, матерился на чем свет стоит.
Не доезжая до взревевшего двигателем Т-34, автобус притормозил у дальней бензоколонки, дверь открылась — из салона выпрыгнул Санька в кепи, побежал к бронированной махине. Уже начинающий было двигаться танк крупно вздрогнул и остановился.
Со стороны золотого солнечного диска тихо стрекотали две механические стрекозы.
…Санька «гулял» по рукам экипажа, радостно орущего:
— Откель, бесененок?.. А мы тебя ищем по лесам, по долам… Что за фу-фуражка ненашенская?.. А чего Рыжий-то?..
— Да я сбег, дед, — отвечал Санька, во все глаза рассматривающий боевую рубку. — У-у-у, вот это класс!.. И в автобус засел… А там, деда, хочут с тобой встретиться.
— Встретиться? — задумался Минин, наведя триплекс на автобус, который заправлялся топливом. — Оно, конечно, можно…
— Иван, две воздушные цели, — прервал командира Дымкин, наблюдающий за местностью по экрану РЛС. — Слева по курсу.
— КА-52. Кажется, Санька, наши встречи отменяются, — цыкнул Минин. Ужо пускай господа нас простят… Вперед!
Ревущий, лязгающий механический зверь вырвался на скоростную магистраль и устремился на восток. На его броне пластался человек.
— Вас'я! — в ужасе закричал Фридрих Гесс, прикрывая руками голову.
КА-52 приближались к бензоколонке на низкой высоте — воющий смерч кружил под ними. В него и угодил хозяйственный немец, который, однако, успел заметить: легкоподвижные люди в беретах качались на тросах, как обезьяны на лианах; более того, один из них, рода человеческого, попытался цапнуть со стола бутыль самогона, но, к своему неудовольствию, промахнулся. Бюргер хлопал глазами и совершенно не понимал: путч или революция?
Как только вертолеты поплыли на восток, за ними вслед устремился «Икарус», в открытых окнах коего кричали и отмахивали руками неудержимые и сумасшедшие пассажиры.
На слабых ногах Фридрих Гесс побрел к столу, наполнил граненый стакан огнеопасной бурдой и с преступной дерзостью хендехохнул штоф отличного первача из русского березового табурета.
Т-34 на предельной скорости будто летел над лентой шоссе, но летучие и боевые машины настигли, зависая над сухопутно-подвижной крепостью. Десантники готовились к ее штурму. Командир в чине майора докладывал обстановку по рации:
— Я — Грачи-два, на броне преследуемого Объекта человек.
— Я — Грач-первый, — раздался искаженный радиопомехами генеральский бас. — Чего на броне?
— У них какой-то… каскадер!..
— И что он там делает?
— Орет как придурок!
— Грачи-два, может, кино снимают, а мы не знаем? — спросил генерал.
— Да нет вроде, уж больно все натурально, — доложил майор.
— Грачи-два, действуйте по обстоятельствам.
— Есть действовать по обстоятельствам.
— Да, а когда намереваетесь применить ПТУРСы? — вспомнил генерал.
— Когда-когда! — забубнил майор. — Если бы знал, не болтался здесь, как в проруби вечности.
— Чего-чего? Я вас не понял, Грачи-два, у кого чего болтается?..
Через триплекс Минин следил за внешним мозаичным миром, приговаривая:
— Летите, голуби, летите… Идем хорошо, Леха. Еще, родной…
— А я бы еть по этим птичкам мира, — предложил Беляев. — Фик-фок на один бок, да шерсти, с кого можно, клок!
— Шура, не спеши в рай, — предупредил Дымкин.
— Успеем и в рай, и в ад! — закричал Ухов. — Гарантирую, что гробимся, братки.
— Не страшно, тезка? — спросил Беляев Саньку; тот лишь озадаченно покачал лопушковой головой. — Ваня, ты защиту-то не забыл подключить?
— Да я только и с ней… по родной земельке! — отвечал Минин и неожиданно увидел в «кресте» триплекса «размазанное» орущее лицо. — Вася! ахнул и заорал: — Ухов, стоп!.. Беляев, Дымкин, люк!
Т-34 заскрежетал тормозными колодками, разрывая гусеницами асфальтовый панцирь дороги. Обманутые этим внезапным маневром, КА-52 проскользнули в синь небес. А в боевую танковую рубку за голову был втянут разлохмаченный в лоскуты Василий с утверждением:
— Мужики, кажись, у меня в жопе ядерный зонтик вспух? — И поинтересовался: — Куда это мы так убиваемся? — И завалился на спину от резкого поступательного движения вперед.
Т-34 и два КА-52 продолжали на скоростной трассе свое трудное боевое противоборство, не применяя огневых средств поражения. И неизвестно, кто бы вышел победителем, как вдруг в противоборствующую связку вклинился автобус «Икарус».
Танк тотчас же прилип к его широкому боку и, находясь под защитой гражданского средства передвижения, продолжал свой путь. Репортеры же радостно снимали сверхсекретный Объект и беспомощные летательные машины с воздушными военными гимнастами.
Майор-десантник матерился и докладывал обстановку; в ответ басил генеральский голос, искаженный радиопомехами…
Потом один из вертолетов, совершив боевой разворот, завис над автобусом: два десантника спрыгнули на его удобную крышу — репортеры визжали от восторга. И через минуту «Икарус» клюнул бампером в кювет, плененный бравыми бойцами ВДВ.
Второй же вертолет неотрывно следовал за быстрым танком. Погоня закончилась неожиданно: Т-34 вдруг сбился с трассы и ходко уходил в густую лесополосу. Ракетные снаряды, выпущенные из КА-52, вспухали в лесистой полосе, разрывая в клочья тишину и покой медвежьего угла.
Трудно не согласиться с утверждением, что жизнь берет свое. Мой друг и директор картины Классов действовал в лучших традициях тоталитарной системы: он насильно взял меня за шкирку и притащил к себе домой. Чтобы я чувствовал себя как дома?
Я же не мог чувствовать себя как дома по двум причинам: а) был не адекватен самому себе; б) мне не нравился административно-хозяйственный уголок служителя самого деликатного, здесь я буду субъективен, из искусств. Дело в том, что Классман страдал общепринятым недостатком: он клептоманил; и делал это так неброско, так изящно, я бы сказал, виртуозно, что ни одна из ревизий не смогла ухватить талантливую руку на месте преступления. Документация была в полном порядке, а что еще надо честному человеку? И поэтому мой друг, самых честных правил, жил так, как он хотел. Он жил как фаворит жизни; скучно говорить о мебели, люстрах, коврах, окнах с пуленепробиваемыми стеклами, об учебно-показательных служанках и проч. Скажу лишь о бассейне. Он был около трех метров по диаметру и двух — в глубину, то есть тонуть можно было в нем коллективом. Что я иногда, впрочем, и делал с двумя-тремя самобытно трепыхающимися русалками. Бултыхаясь в изумрудных водах, я смывал нечисть, потливость, бездарность дня. Что делать, если ты каждый божий день вынужден находиться в плотном кольце конституционных глупцов (их 6 % от всего населения республики), полноценных идиотов (7 %), радостно-возбужденных дебилов (8 %), печальных олигофренов (9 %), замаскированных дегенератов (11 %) плюс ушибленных при рождении (13 %); итого больше половины неспособных мало-мальски функционировать; я уже не говорю об оставшихся, которые мечтают лишь нажраться да при случае пошпокаться на пыльных одеждах костюмерной.
Возникает естественный вопрос: с кем же я работаю? Отвечаю: с Классовым. Хотя он и подпадает под все вышеперечисленные проценты. С ним мы сработались сразу, когда я понял, что он великий организатор дезорганизованного процесса. Он, очаровательный нувориш и пленительный воришка, мог без заметных усилий добыть на съемку: танковое соединение, истребительную эскадрилью, железнодорожный состав, груженный бревнами, подводную лодку, необитаемый остров, металлургический завод, Мавзолей с бальзамированной куклой вождя, кареты «скорой помощи», вертолеты, участок государственной границы, воздушный шар, золото б. партии, дождь и так далее. Я уже не говорю о людях. С ними он обходился обходительно, как лекарь с больными. Он впрыскивал в них страх, деньги, надежды, тщеславие, гордыню, слухи, еду, оговоры, презрение, домыслы, злобу, веру, стоицизм, предощущение, оптимизм, силу, безумство и проч., так что мне, буду скромен, оставалось лишь крикнуть:
— Мотор, киносранцы! Будем снимать гениальное!..
И поэтому когда мы возвращали танковое соединение без одной боевой машины, истребительную эскадрилью без истребителя, необитаемый остров без кипарисов, металлургический завод без прокатного стана, Мавзолей без бальзамированной куклы и так далее, то я был спокоен: скандала не может быть. Классцман обо всем договорился с заинтересованными сторонами. Процент износа, к сожалению, неизбежен в нашей жизни. И это я хорошо понимал. Классов же поначалу меня не понял и однажды приволок военную амуницию: бронежилет, каску, автомат Калашникова, шесть рожков к нему. Я подивился: зачем? Мало ли, пожал плечами директор моей первой картины и тогда еще не друг, мало ли, вдруг пригодится в жизни. Я понял, что словами наш спор не разрешить; без лишних слов вставил рожок в АКМ и выпустил несколько выразительных очередей, ангажируя душевного воришку на танец жизни. Или смерти?.. После импульсивного, веселого танца мой товарищ на некоторое время сбежал, позабыв бронежилет и каску, но прихватив автоматическое оружие и шесть рожков к нему (один использованный). И не появлялся перед моим амбициозным взглядом, решив, что с психопатами иметь дело есть непозволительная роскошь. Однако, повторю, жизнь берет свое: судьбе было угодно снова нас столкнуть на съемочной площадке.
— Вообще-то я стреляю без промаха, — заметил при нашей новой встрече.
— Верю, — сказал директор. — Впредь постараюсь оправдать доверие.
На этом мы и порешили. И теперь каждый из нас занимается исключительно своими делами: я — искусством, Классов — жизнью. И это вполне нас устраивает. Единственное, что мне не нравится: чрезмерное внимание к моей особе, когда та позволяет себе устроить после праведных трудов искрометный праздник. Праздник всегда с нами, не так ли? И только я подумал об этом — появилась странная группа людей. У них были квадратные плечи и бычьи шеи. И на этих румяных выях висели многопудовые золотые цепи.
— Познакомься, Саныч, — сказал мой директор. — Это Петя, у него есть миллион.
— Привет, спонсор, — подал я руку самому квадратному малому с маленькими глазками, как, не буду оригинальным, у парного поросенка. — Ты серьезно бабки дашь на фильмец?
— Базара нету, — растопырил пальцы Петя. — Чисто конкретно, братан.
— А что так? Кино любишь?
— А чё? Типа люблю.
— А чё последнее смотрел?
— Чё? — наморщил лоб, похожий на чело памятника из гранита. — А чё? О! Про этого… парикмахера из Сибири.
— Понравилась киношка?
— А чё? Клево. Там такая машина-зверь — клац-клац! А ширь-то какая… во! Мы бабки на эту картинку тоже кидали, в натуре.
— Понятно, — вздохнул я. — Боюсь, что нам не по пути. По принципиальным соображениям.
— Ты чё, братан? — насупился еще больше, как капризный ребенок.
— Объ-я-сня-ю, — сказал я по слогам. — По прин-ци-пи-аль-ным со-об-ра-же-ни-ям.
— Ты чё? Епнутый на голову?
— Ага, — согласился. «Как и мои герои», — промолчал.
В директорском кабинете ТЗ находились двое: Натовец и господин Костомаров. Первый стоял (ноги на ширине плеч) перед малохудожественным полотном «Танковое сражение под Прохоровкой» и внимательно изучал его через монокль. Второй заканчивал разговор по телефону:
— …к сожалению, мальчик сбежал, его ищут. Думаю, вылетим вечером. Пока будем отслеживать ситуацию…
…В соседнем кабинете прятался человек с телефонной трубкой и подслушивал этот конфиденциальный разговор. Рука у потного лица, принадлежащего Никите Никитовичу Лаптеву, директору ТЗ, неприлично ходила ходуном.
Вертолет неуклюже приземлился на лесную поляну. Из него высыпались десантники и в полной боевой выкладке цепью побежали между деревьями. Солнце дробилось в ветвях. За деревьями плавал синий сколок озера.
— До водоема! Он не мог далеко уйти! Вперед! — командовал майор, отец-командир. — Ищите, ищите!..
Екающие десантники добежали до озерка — его синь манила.
— А может, он в озере? — пошутил кто-то из сержантов. — Окунуться бы, товарищ майор? Жарко!..
— Три минуты на прием водных процедур, — смилостивился отец-командир. — Быстро! И дальше!..
Бойцы тренированно сбрасывали бронежилеты, оружие и прочую амуницию. В траве замелькали голые попы, икры и пятки. Крепыши-голыши устремились к воде с прозрачно-хладной гладью, на которой сусальным золотом лежала солнечная дорожка.
Однако вдруг эта дорожка зарябила, забурлила, вскипели пенистые буруны, и казалось, потревоженное криками огромное чудище всплывает из озерных глубин. Под солнцем неведомый водоемный зверь сиял хрустальной чешуей. Явление его было потрясающе прекрасным. Люди на берегу потеряли себя навсегда. Но вот это наплыло на земную твердь, громко ударили выхлопные газы, и незнакомое чудовище превратилось в грозное изделие российского ВПК.
Нагие военнослужащие затрещали по кустам. Майор с пистолетом хотел геройски рвануть в атаку на врага, да, поскользнувшись на тине, некрасиво ухнул в мелководье.
Т-34 ахнул боевым залпом, отбив хвостовое оперение вертолету, и ушел в неизвестное с достоинством и хрустальными искрящимися звездочками на броне.
После того как распальцовщики провалились в тартарары, с Классовым случился нервический припадок: он визжал, брызгал слюной и бился головой о стену. При этом выражался на языке племени суахили, где словцо «мать» было нежным, как сочинский морской закат. Я не понимал таких припадочных чувств директора.
— Я не хочу твоей смерти, Классман, — сказал я. — И потом: зачем нам дурно пахнущая деньга? Зачем нам стоять на одной доске с воинствующей усатой бездарностью? Зачем продаваться так дешево?
— Миллион долларов — дешево? — чуть ли не плакал мой трудолюбивый товарищ.
— Дешево.
— А сорок пять миллионов долларов не дешево?
— Нам предлагают?
— И ты бы взял?
— Я бы подумал, — ответил. — И хорошо подумал, брат.
— Все! Все! — замахал руками Классов. — Я больше с тобой не имею дела!.. Ты не от мира сего!.. Ты сам не знаешь что хочешь!
— Все я знаю, — с достоинством ответил и бултыхнулся в мягкие, теплые, изумрудные воды домашнего бассейна, чтобы смыть нечистоты, в которые я окунулся по своей глупой самонадеянности.
Кому вообще я нужен на чужом, судомойном, на дармовщинку празднике жизни?
Как тут не вспомнить одного пещерного генерала, который после вопроса: «Для чего на небе звезды?» — долго смотрел в небо и разрешил загадку следующим образом: «Вероятно, за отличье даны звезды небесам».
Не прав был служака: звезды прежде всего нам даны, мелкотравчатым термодинамическим существам, чтобы мы полностью поняли свое ничтожество. Но куда там! Самолюбование человечества самим собой не имеет границ. Равно как и мое самолюбование самим собой не имеет границ. Хотя какие могут быть границы у планеты? Если представить, что я самостоятельная, самобытная, органо-органическая планета, несущаяся во вселенной по своей закономерной орбите. Я — планета, где кишмя кишит микроскопический народ, где возникают и умирают государства-клетки, где происходят постоянные болезненные войны между материками, где есть опасность революционных преобразований люмпенизированного сообщества, находящегося на обочине истории (в кишечнике). Прекрасная, впрочем, планета, живущая исключительно по законам здравого смысла, любви к своим согражданам, веры в благополучный исход и надежды, что она не одна такая в бесконечном мироздании.
Рассуждая на столь благоприятную для фантазий тему, я выбирался из кольца домашнего бассейна. Мир, подсвеченный японскими фонариками, был мил и праздничен. Я, утомленно-расслабленный, прошлепал по теплым чистым облицовочным клеткам к зеркалу. О! Какая стать! О! Какие бицепсы и трицепсы! О! Какой болтающийся хвостик, удобный для требовательных женских рук, способных сдернуть с намеченной орбиты всю планету. Увы, это правда: хер есть самое слабое, самое незащищенное, самое душевное место на планете по имени Я. И самое строптивое, зловредное, эгоистическое, несущее не только радость познания других планет, но и постоянные проблемы и скандалы с иными планетарными мирами.
Рассуждая на столь благоприятную для фантазий тему, я протянул руку к полке, где стояли всевозможные галантерейно-косметические пузырьки, баночки, скляночки и прочая дорогостоящая пахучая дрянь. На ощупь цапнул небольшой флакончик и от всей души прыснул.
И улетел в искрящееся небытие, по запаху напоминающее женский, прошу прощения, орган, где зарождается вся наша планетарная жизнь.
Потом хлесткие весомые оплеухи оздоровили меня. В чем дело, распиздяй? Ты еще жив или уже имеешь дело с тенями потустороннего?
Матовый мир качался перед глазами. Или это качался матовый шар светильника? В чем таки дело? Наконец понял, что лежу на клетчатом облицовочном полу в чем мама родила (а родила она меня в рубашке). Потому что перепуганный мой друг и директор моей души уже решил: я отдал Богу душу. Ан нет! Жив курилка! Особенно после оздоровительных оплеух.
Оказывается, я, потенциальный покойник, по своей преступной небрежности впрыснул на собственную охлократическую рыль нервно-паралитического газа. Из подвернувшегося под руку красивого баллончика. Как говорится: освежился на всю оставшуюся жизнь, блядь.
— Идиот! — орал Классов, когда понял, что я вынужден продолжать бренное существование. — Ты хочешь, чтобы я за тебя у параши сидел?!
— Я что? У параши сижу? — Ощущение, впрочем, было такое, что я именно у нее и сижу, хотя тело мое сидело у камина.
— Что? — запнулся мой друг. Потом снова вскричал, мечась из угла в угол: — Я от тебя устал! Ты понимаешь?.. Ты невозможный человек! Посмотри на себя со стороны! Как ты живешь?.. Ты живешь в каком-то выдуманном тобой же мире! Посмотри вокруг!..
Я посмотрел: ничего интересного. Суета. Агрессия. Порок. Предательство. Предчувствие нового 37-го года.
— Ты! Ты — эгоист! — продолжал вопить мой товарищ по несчастью. Если жизнь, повторюсь, считается несчастьем. — Нет, ты знаешь кто? Ты солипсик! Точно! Именно он! Солипсик!
— А это кто? — насторожился я. — Не знаю, но учти, Классман, если это похлеще дегенерата, то я из тебя…
— Нет-нет! — радостно замотал руками мой собеседник. — Ты будешь счастлив узнать это!
И что же я узнал: солипсизм — это крайний субъективный идеализм, признающий единственной реальностью только индивидуальное сознание, собственное Я и отрицающий существование внешнего мира. Следовательно, человек, который признает единственной реальностью только собственное Я и отрицает внешний мир, есть не кто иной, как солипсик. (Что, по-моему, равнозначно бобоёбу.)
И тем не менее после размышлений о вечном я согласился с товарищем: внешний мир для меня и существует, и не существует, он для моего Я необходимая декорация; главное, я живу в собственном, патентованном мной мирке. Этот мир для меня реальность, написанная пастельными красками моей же фантазии; реальность, имеющая истинно-трагические оттенки бытия; реальность, где Я может балансировать на грани жизни-смерти и где можно обрести право на свободное падение в бездну бесконечного подсознания.
И поэтому я не обиделся на человека, который определил мою привередливую, прихлебательскую суть. Думаю, это не самое плохое: жить в согласии с самим собой. Если кто со мной не согласен, пусть нагадит в карман собственного фрака; впрочем, не у всякого честного гражданина республики таковой имеется, тогда советую гадить в носовой платок, удобный для такого случая; впрочем, не у всякого честного гражданина республики таковой имеется, тогда советую использовать прокламации, призывающие население голосовать или не голосовать за народных вождей. Чего-чего, а вождей у народа, как говорится, хоть замороченной жопой ешь. А у одного из вождиков, у которого супруга любит ночами жрать пирожные «корсар», фамилия даже соответствующая историческому моменту: Жопин.
То есть каждому — свое: кому — благородная древнеэллинская фамилия, кому — сладкий оральный секс с уличными сосами, а кому — блевотный супчик благотворительного (один раз в неделю) обеда. Кушайте-кушайте купоросную похлебку, может быть, скорее подохнете себе же на радость, сирые бывшие строители декоративного пути в никуда.
— Е'род! — сказал я. — Что за варварская страна?
— Ты о чем? — остановился мой приятель, который все продолжал метаться из угла в угол, обсчитывая, очевидно, расходы на мои несостоявшиеся похороны.
— Вспомнил, — сказал я. — Ты должен мне постановочные. Где они?
— Зачем тебе деньги, Саныч? — заныл мой директор. — Ты их пропьешь, ты их пропьешь, ты их пропьешь!..
— Заткнись! Мои деньги! Что хочу, то и сделаю с ними.
На это Классов занючил, что у него нет нужной суммы, что он смертельно устал от моих постоянных взбрыков, что быть рядом со мной — это все равно что находиться на передовой при постоянном обстреле осколочно-фугасными снарядами «земля-земля». Я не выдержал этой жалостливой галиматьи, заорал:
— Мозги я тебе точно выбил! Не знаю уж каким снарядом! И снарядом ли? Если ты не понимаешь, что я тебя, сучьего маклера, кормлю!.. Сейчас твою кунсткамеру разнесу к чер-р-рту!.. Ты меня знаешь!.. Или деньги через минуту, или… — И грубо цапнул за узкое горлышко темно-медный галльский сосуд, формами похожий, между прочим, на вышеупомянутый фугасный снаряд.
Меня Классцман прекрасно знал и поэтому, мрачнея лицом, нажал потайную кнопку, зазвенели легкомысленные колокольчики, музейный триптих раскрылся, как дверцы; за ним обнаружился массивный бронированный сейф, вмурованный в стену. Разнообразно гримасничая, его хозяин, бряцая ключами, открыл дверцу:
— Так себя в приличном обществе никто не ведет.
— В приличном обществе никто не хранит баллончики с нервно-паралитическими духами вместе с парфюмерией, — парировал я. Благодари мой организм, что такой выносливый оказался.
— Я рад за него! — И с мукой на патетично оскорбленной харе плюхнул на столик две пачки в банковском переплете. — Одна шестая часть от всей суммы. Больше нет, клянусь. Завтра остальное.
— Ох и жох ты, Классаль! Будто свои отдаешь. Не стыдно?
— Плоха та птица, которая свое гнездо марает, — последовала актуальная аллегория. — Не понимаю, зачем тебе нужны деньги в два часа ночи?
— Вне стен этой крепости, правильный мой, из тебя копейки… — махнул я рукой. — Во-вторых, утром я иду к дочери. Я ей обещал букварь. Потом я обойду всех сирых, нищих и убогих в этой горячо любимой, но ебаной стране! И наконец, я хочу купить ракетную установку с тридцатью двумя осколочно-фугасными снарядами «земля-земля».
У мирного Классольцона отпала челюсть; клацнув ею, он выдавил из себя:
— Зачем?.. Зачем тебе «земля-земля»?
— Отвечу, — сказал я, пряча денежные пачки в карманы прокатного фрака. — Чтобы размолоть в прах, в тлен!.. Всю нечисть: коммунистов, фашистов, социал-демократов, либералов, марксистов, националистов, национал-социалистов, популистов, анархистов, ревизионистов, шовинистов, расистов, франкистов, наших, ваших, ихних, монархистов, троцкистов, либерал-демократов, большевиков, необюрократов, похуистов, анархо-синдикалистов, сионистов, милитаристов, маоистов, нацистов, путчистов, ну и так далее. Позволь мне не продолжать этот список неудачников.
— П-п-позволяю, — пролепетал мой оторопевший навсегда товарищ.
— Впрочем, пусть они все живут, — проговорил задумчиво. — Все равно они временщики. А вот мертвые скоро проснутся. Им нужны будут лампочки. Я обменяю ракетную установку на миллионы лампочек. (Не путать с лампочками Ильича!) И отдам эти лампочки им, мертвым. Чтобы с надеждой они влезли на столбы и ввинтили все-все-все лампочки. И тогда большие куски нашей славы будут парить и витать во всепрощающем ярком свете. Но для этого нам, живым, надо научиться не предавать хотя бы самих себя, о родине я уж умолчу. — Тут я обратил внимание на своего товарища. С ним что-то случилось. Он улыбался беспричинной улыбкой. Может быть, по причине снова отвисшей челюсти? — В чем дело, Классштейн? — спросил я его. — Тебе плохо? Или хорошо? Или ты не понял моей мечты? Что?
— Что для нас хорошо, немцу капут.
Остальные отдыхали у столика, на котором, помимо бутыля самогона, находились всевозможные баварские консервы.
— Давай, фриц, выпьем? — предлагал Беляев, нетвердой рукой наполняя стакан зажигательной смесью.
— Я не п'у тапур'етки, — виноватился Фридрих.
— Карачун на тебя, герр! — возмутился Беляев. — Не уважаешь?.. — И хотел выпить. — А вот скажи мне, герр, на хрена ты тут… такой?.. В самой душе России?
— Не лепи, Саня, — остановил друга Минин. — И хватит травиться. Отобрал стакан и выплеснул самогонную дрянь в лопухи, которые тут же завяли.
— Ты чего, командир? — обиделся Беляев. — Мы их гнали в шею, а они к нам с другого боку.
— Зато контрибуцию получаем в полном объеме, — заметил Ухов, кивнув в сторону Т-34, пожирающего суточный запас бензоколонки.
— Эх вы! — страдал Беляев. — Продали Рассею с потрохами. Поднялся. — Широка моя страна, да отступать некуда! — Трудно побрел в поле.
— Ты куда, Саня?
— До ветру, — огрызнулся Беляев. — Не жизнь, а тарарабумбия — всякого говна на лопате…
…К столику подошел Василий, который с лёта хлобыстнул полштофа и предложил:
— Мужики, а можно я с вами?
— Куда тебе, сынок? — удивился Минин.
— Я на тракторе с двенадцати годков… И вообще… Подмочь!
Неожиданно из-за поворота вывернулся автобус «Икарус» — из открытых окон отмахивали белыми майками и кепи.
— Кажись, по нашу грешную душу? — проговорил Минин. — В машину, экипаж!.. Шура, черт, где ты там?!
Из лопухов, подтягивая портки, бежал старик Беляев и, судя по всему, матерился на чем свет стоит.
Не доезжая до взревевшего двигателем Т-34, автобус притормозил у дальней бензоколонки, дверь открылась — из салона выпрыгнул Санька в кепи, побежал к бронированной махине. Уже начинающий было двигаться танк крупно вздрогнул и остановился.
Со стороны золотого солнечного диска тихо стрекотали две механические стрекозы.
…Санька «гулял» по рукам экипажа, радостно орущего:
— Откель, бесененок?.. А мы тебя ищем по лесам, по долам… Что за фу-фуражка ненашенская?.. А чего Рыжий-то?..
— Да я сбег, дед, — отвечал Санька, во все глаза рассматривающий боевую рубку. — У-у-у, вот это класс!.. И в автобус засел… А там, деда, хочут с тобой встретиться.
— Встретиться? — задумался Минин, наведя триплекс на автобус, который заправлялся топливом. — Оно, конечно, можно…
— Иван, две воздушные цели, — прервал командира Дымкин, наблюдающий за местностью по экрану РЛС. — Слева по курсу.
— КА-52. Кажется, Санька, наши встречи отменяются, — цыкнул Минин. Ужо пускай господа нас простят… Вперед!
Ревущий, лязгающий механический зверь вырвался на скоростную магистраль и устремился на восток. На его броне пластался человек.
— Вас'я! — в ужасе закричал Фридрих Гесс, прикрывая руками голову.
КА-52 приближались к бензоколонке на низкой высоте — воющий смерч кружил под ними. В него и угодил хозяйственный немец, который, однако, успел заметить: легкоподвижные люди в беретах качались на тросах, как обезьяны на лианах; более того, один из них, рода человеческого, попытался цапнуть со стола бутыль самогона, но, к своему неудовольствию, промахнулся. Бюргер хлопал глазами и совершенно не понимал: путч или революция?
Как только вертолеты поплыли на восток, за ними вслед устремился «Икарус», в открытых окнах коего кричали и отмахивали руками неудержимые и сумасшедшие пассажиры.
На слабых ногах Фридрих Гесс побрел к столу, наполнил граненый стакан огнеопасной бурдой и с преступной дерзостью хендехохнул штоф отличного первача из русского березового табурета.
Т-34 на предельной скорости будто летел над лентой шоссе, но летучие и боевые машины настигли, зависая над сухопутно-подвижной крепостью. Десантники готовились к ее штурму. Командир в чине майора докладывал обстановку по рации:
— Я — Грачи-два, на броне преследуемого Объекта человек.
— Я — Грач-первый, — раздался искаженный радиопомехами генеральский бас. — Чего на броне?
— У них какой-то… каскадер!..
— И что он там делает?
— Орет как придурок!
— Грачи-два, может, кино снимают, а мы не знаем? — спросил генерал.
— Да нет вроде, уж больно все натурально, — доложил майор.
— Грачи-два, действуйте по обстоятельствам.
— Есть действовать по обстоятельствам.
— Да, а когда намереваетесь применить ПТУРСы? — вспомнил генерал.
— Когда-когда! — забубнил майор. — Если бы знал, не болтался здесь, как в проруби вечности.
— Чего-чего? Я вас не понял, Грачи-два, у кого чего болтается?..
Через триплекс Минин следил за внешним мозаичным миром, приговаривая:
— Летите, голуби, летите… Идем хорошо, Леха. Еще, родной…
— А я бы еть по этим птичкам мира, — предложил Беляев. — Фик-фок на один бок, да шерсти, с кого можно, клок!
— Шура, не спеши в рай, — предупредил Дымкин.
— Успеем и в рай, и в ад! — закричал Ухов. — Гарантирую, что гробимся, братки.
— Не страшно, тезка? — спросил Беляев Саньку; тот лишь озадаченно покачал лопушковой головой. — Ваня, ты защиту-то не забыл подключить?
— Да я только и с ней… по родной земельке! — отвечал Минин и неожиданно увидел в «кресте» триплекса «размазанное» орущее лицо. — Вася! ахнул и заорал: — Ухов, стоп!.. Беляев, Дымкин, люк!
Т-34 заскрежетал тормозными колодками, разрывая гусеницами асфальтовый панцирь дороги. Обманутые этим внезапным маневром, КА-52 проскользнули в синь небес. А в боевую танковую рубку за голову был втянут разлохмаченный в лоскуты Василий с утверждением:
— Мужики, кажись, у меня в жопе ядерный зонтик вспух? — И поинтересовался: — Куда это мы так убиваемся? — И завалился на спину от резкого поступательного движения вперед.
Т-34 и два КА-52 продолжали на скоростной трассе свое трудное боевое противоборство, не применяя огневых средств поражения. И неизвестно, кто бы вышел победителем, как вдруг в противоборствующую связку вклинился автобус «Икарус».
Танк тотчас же прилип к его широкому боку и, находясь под защитой гражданского средства передвижения, продолжал свой путь. Репортеры же радостно снимали сверхсекретный Объект и беспомощные летательные машины с воздушными военными гимнастами.
Майор-десантник матерился и докладывал обстановку; в ответ басил генеральский голос, искаженный радиопомехами…
Потом один из вертолетов, совершив боевой разворот, завис над автобусом: два десантника спрыгнули на его удобную крышу — репортеры визжали от восторга. И через минуту «Икарус» клюнул бампером в кювет, плененный бравыми бойцами ВДВ.
Второй же вертолет неотрывно следовал за быстрым танком. Погоня закончилась неожиданно: Т-34 вдруг сбился с трассы и ходко уходил в густую лесополосу. Ракетные снаряды, выпущенные из КА-52, вспухали в лесистой полосе, разрывая в клочья тишину и покой медвежьего угла.
Трудно не согласиться с утверждением, что жизнь берет свое. Мой друг и директор картины Классов действовал в лучших традициях тоталитарной системы: он насильно взял меня за шкирку и притащил к себе домой. Чтобы я чувствовал себя как дома?
Я же не мог чувствовать себя как дома по двум причинам: а) был не адекватен самому себе; б) мне не нравился административно-хозяйственный уголок служителя самого деликатного, здесь я буду субъективен, из искусств. Дело в том, что Классман страдал общепринятым недостатком: он клептоманил; и делал это так неброско, так изящно, я бы сказал, виртуозно, что ни одна из ревизий не смогла ухватить талантливую руку на месте преступления. Документация была в полном порядке, а что еще надо честному человеку? И поэтому мой друг, самых честных правил, жил так, как он хотел. Он жил как фаворит жизни; скучно говорить о мебели, люстрах, коврах, окнах с пуленепробиваемыми стеклами, об учебно-показательных служанках и проч. Скажу лишь о бассейне. Он был около трех метров по диаметру и двух — в глубину, то есть тонуть можно было в нем коллективом. Что я иногда, впрочем, и делал с двумя-тремя самобытно трепыхающимися русалками. Бултыхаясь в изумрудных водах, я смывал нечисть, потливость, бездарность дня. Что делать, если ты каждый божий день вынужден находиться в плотном кольце конституционных глупцов (их 6 % от всего населения республики), полноценных идиотов (7 %), радостно-возбужденных дебилов (8 %), печальных олигофренов (9 %), замаскированных дегенератов (11 %) плюс ушибленных при рождении (13 %); итого больше половины неспособных мало-мальски функционировать; я уже не говорю об оставшихся, которые мечтают лишь нажраться да при случае пошпокаться на пыльных одеждах костюмерной.
Возникает естественный вопрос: с кем же я работаю? Отвечаю: с Классовым. Хотя он и подпадает под все вышеперечисленные проценты. С ним мы сработались сразу, когда я понял, что он великий организатор дезорганизованного процесса. Он, очаровательный нувориш и пленительный воришка, мог без заметных усилий добыть на съемку: танковое соединение, истребительную эскадрилью, железнодорожный состав, груженный бревнами, подводную лодку, необитаемый остров, металлургический завод, Мавзолей с бальзамированной куклой вождя, кареты «скорой помощи», вертолеты, участок государственной границы, воздушный шар, золото б. партии, дождь и так далее. Я уже не говорю о людях. С ними он обходился обходительно, как лекарь с больными. Он впрыскивал в них страх, деньги, надежды, тщеславие, гордыню, слухи, еду, оговоры, презрение, домыслы, злобу, веру, стоицизм, предощущение, оптимизм, силу, безумство и проч., так что мне, буду скромен, оставалось лишь крикнуть:
— Мотор, киносранцы! Будем снимать гениальное!..
И поэтому когда мы возвращали танковое соединение без одной боевой машины, истребительную эскадрилью без истребителя, необитаемый остров без кипарисов, металлургический завод без прокатного стана, Мавзолей без бальзамированной куклы и так далее, то я был спокоен: скандала не может быть. Классцман обо всем договорился с заинтересованными сторонами. Процент износа, к сожалению, неизбежен в нашей жизни. И это я хорошо понимал. Классов же поначалу меня не понял и однажды приволок военную амуницию: бронежилет, каску, автомат Калашникова, шесть рожков к нему. Я подивился: зачем? Мало ли, пожал плечами директор моей первой картины и тогда еще не друг, мало ли, вдруг пригодится в жизни. Я понял, что словами наш спор не разрешить; без лишних слов вставил рожок в АКМ и выпустил несколько выразительных очередей, ангажируя душевного воришку на танец жизни. Или смерти?.. После импульсивного, веселого танца мой товарищ на некоторое время сбежал, позабыв бронежилет и каску, но прихватив автоматическое оружие и шесть рожков к нему (один использованный). И не появлялся перед моим амбициозным взглядом, решив, что с психопатами иметь дело есть непозволительная роскошь. Однако, повторю, жизнь берет свое: судьбе было угодно снова нас столкнуть на съемочной площадке.
— Вообще-то я стреляю без промаха, — заметил при нашей новой встрече.
— Верю, — сказал директор. — Впредь постараюсь оправдать доверие.
На этом мы и порешили. И теперь каждый из нас занимается исключительно своими делами: я — искусством, Классов — жизнью. И это вполне нас устраивает. Единственное, что мне не нравится: чрезмерное внимание к моей особе, когда та позволяет себе устроить после праведных трудов искрометный праздник. Праздник всегда с нами, не так ли? И только я подумал об этом — появилась странная группа людей. У них были квадратные плечи и бычьи шеи. И на этих румяных выях висели многопудовые золотые цепи.
— Познакомься, Саныч, — сказал мой директор. — Это Петя, у него есть миллион.
— Привет, спонсор, — подал я руку самому квадратному малому с маленькими глазками, как, не буду оригинальным, у парного поросенка. — Ты серьезно бабки дашь на фильмец?
— Базара нету, — растопырил пальцы Петя. — Чисто конкретно, братан.
— А что так? Кино любишь?
— А чё? Типа люблю.
— А чё последнее смотрел?
— Чё? — наморщил лоб, похожий на чело памятника из гранита. — А чё? О! Про этого… парикмахера из Сибири.
— Понравилась киношка?
— А чё? Клево. Там такая машина-зверь — клац-клац! А ширь-то какая… во! Мы бабки на эту картинку тоже кидали, в натуре.
— Понятно, — вздохнул я. — Боюсь, что нам не по пути. По принципиальным соображениям.
— Ты чё, братан? — насупился еще больше, как капризный ребенок.
— Объ-я-сня-ю, — сказал я по слогам. — По прин-ци-пи-аль-ным со-об-ра-же-ни-ям.
— Ты чё? Епнутый на голову?
— Ага, — согласился. «Как и мои герои», — промолчал.
В директорском кабинете ТЗ находились двое: Натовец и господин Костомаров. Первый стоял (ноги на ширине плеч) перед малохудожественным полотном «Танковое сражение под Прохоровкой» и внимательно изучал его через монокль. Второй заканчивал разговор по телефону:
— …к сожалению, мальчик сбежал, его ищут. Думаю, вылетим вечером. Пока будем отслеживать ситуацию…
…В соседнем кабинете прятался человек с телефонной трубкой и подслушивал этот конфиденциальный разговор. Рука у потного лица, принадлежащего Никите Никитовичу Лаптеву, директору ТЗ, неприлично ходила ходуном.
Вертолет неуклюже приземлился на лесную поляну. Из него высыпались десантники и в полной боевой выкладке цепью побежали между деревьями. Солнце дробилось в ветвях. За деревьями плавал синий сколок озера.
— До водоема! Он не мог далеко уйти! Вперед! — командовал майор, отец-командир. — Ищите, ищите!..
Екающие десантники добежали до озерка — его синь манила.
— А может, он в озере? — пошутил кто-то из сержантов. — Окунуться бы, товарищ майор? Жарко!..
— Три минуты на прием водных процедур, — смилостивился отец-командир. — Быстро! И дальше!..
Бойцы тренированно сбрасывали бронежилеты, оружие и прочую амуницию. В траве замелькали голые попы, икры и пятки. Крепыши-голыши устремились к воде с прозрачно-хладной гладью, на которой сусальным золотом лежала солнечная дорожка.
Однако вдруг эта дорожка зарябила, забурлила, вскипели пенистые буруны, и казалось, потревоженное криками огромное чудище всплывает из озерных глубин. Под солнцем неведомый водоемный зверь сиял хрустальной чешуей. Явление его было потрясающе прекрасным. Люди на берегу потеряли себя навсегда. Но вот это наплыло на земную твердь, громко ударили выхлопные газы, и незнакомое чудовище превратилось в грозное изделие российского ВПК.
Нагие военнослужащие затрещали по кустам. Майор с пистолетом хотел геройски рвануть в атаку на врага, да, поскользнувшись на тине, некрасиво ухнул в мелководье.
Т-34 ахнул боевым залпом, отбив хвостовое оперение вертолету, и ушел в неизвестное с достоинством и хрустальными искрящимися звездочками на броне.
После того как распальцовщики провалились в тартарары, с Классовым случился нервический припадок: он визжал, брызгал слюной и бился головой о стену. При этом выражался на языке племени суахили, где словцо «мать» было нежным, как сочинский морской закат. Я не понимал таких припадочных чувств директора.
— Я не хочу твоей смерти, Классман, — сказал я. — И потом: зачем нам дурно пахнущая деньга? Зачем нам стоять на одной доске с воинствующей усатой бездарностью? Зачем продаваться так дешево?
— Миллион долларов — дешево? — чуть ли не плакал мой трудолюбивый товарищ.
— Дешево.
— А сорок пять миллионов долларов не дешево?
— Нам предлагают?
— И ты бы взял?
— Я бы подумал, — ответил. — И хорошо подумал, брат.
— Все! Все! — замахал руками Классов. — Я больше с тобой не имею дела!.. Ты не от мира сего!.. Ты сам не знаешь что хочешь!
— Все я знаю, — с достоинством ответил и бултыхнулся в мягкие, теплые, изумрудные воды домашнего бассейна, чтобы смыть нечистоты, в которые я окунулся по своей глупой самонадеянности.
Кому вообще я нужен на чужом, судомойном, на дармовщинку празднике жизни?
Как тут не вспомнить одного пещерного генерала, который после вопроса: «Для чего на небе звезды?» — долго смотрел в небо и разрешил загадку следующим образом: «Вероятно, за отличье даны звезды небесам».
Не прав был служака: звезды прежде всего нам даны, мелкотравчатым термодинамическим существам, чтобы мы полностью поняли свое ничтожество. Но куда там! Самолюбование человечества самим собой не имеет границ. Равно как и мое самолюбование самим собой не имеет границ. Хотя какие могут быть границы у планеты? Если представить, что я самостоятельная, самобытная, органо-органическая планета, несущаяся во вселенной по своей закономерной орбите. Я — планета, где кишмя кишит микроскопический народ, где возникают и умирают государства-клетки, где происходят постоянные болезненные войны между материками, где есть опасность революционных преобразований люмпенизированного сообщества, находящегося на обочине истории (в кишечнике). Прекрасная, впрочем, планета, живущая исключительно по законам здравого смысла, любви к своим согражданам, веры в благополучный исход и надежды, что она не одна такая в бесконечном мироздании.
Рассуждая на столь благоприятную для фантазий тему, я выбирался из кольца домашнего бассейна. Мир, подсвеченный японскими фонариками, был мил и праздничен. Я, утомленно-расслабленный, прошлепал по теплым чистым облицовочным клеткам к зеркалу. О! Какая стать! О! Какие бицепсы и трицепсы! О! Какой болтающийся хвостик, удобный для требовательных женских рук, способных сдернуть с намеченной орбиты всю планету. Увы, это правда: хер есть самое слабое, самое незащищенное, самое душевное место на планете по имени Я. И самое строптивое, зловредное, эгоистическое, несущее не только радость познания других планет, но и постоянные проблемы и скандалы с иными планетарными мирами.
Рассуждая на столь благоприятную для фантазий тему, я протянул руку к полке, где стояли всевозможные галантерейно-косметические пузырьки, баночки, скляночки и прочая дорогостоящая пахучая дрянь. На ощупь цапнул небольшой флакончик и от всей души прыснул.
И улетел в искрящееся небытие, по запаху напоминающее женский, прошу прощения, орган, где зарождается вся наша планетарная жизнь.
Потом хлесткие весомые оплеухи оздоровили меня. В чем дело, распиздяй? Ты еще жив или уже имеешь дело с тенями потустороннего?
Матовый мир качался перед глазами. Или это качался матовый шар светильника? В чем таки дело? Наконец понял, что лежу на клетчатом облицовочном полу в чем мама родила (а родила она меня в рубашке). Потому что перепуганный мой друг и директор моей души уже решил: я отдал Богу душу. Ан нет! Жив курилка! Особенно после оздоровительных оплеух.
Оказывается, я, потенциальный покойник, по своей преступной небрежности впрыснул на собственную охлократическую рыль нервно-паралитического газа. Из подвернувшегося под руку красивого баллончика. Как говорится: освежился на всю оставшуюся жизнь, блядь.
— Идиот! — орал Классов, когда понял, что я вынужден продолжать бренное существование. — Ты хочешь, чтобы я за тебя у параши сидел?!
— Я что? У параши сижу? — Ощущение, впрочем, было такое, что я именно у нее и сижу, хотя тело мое сидело у камина.
— Что? — запнулся мой друг. Потом снова вскричал, мечась из угла в угол: — Я от тебя устал! Ты понимаешь?.. Ты невозможный человек! Посмотри на себя со стороны! Как ты живешь?.. Ты живешь в каком-то выдуманном тобой же мире! Посмотри вокруг!..
Я посмотрел: ничего интересного. Суета. Агрессия. Порок. Предательство. Предчувствие нового 37-го года.
— Ты! Ты — эгоист! — продолжал вопить мой товарищ по несчастью. Если жизнь, повторюсь, считается несчастьем. — Нет, ты знаешь кто? Ты солипсик! Точно! Именно он! Солипсик!
— А это кто? — насторожился я. — Не знаю, но учти, Классман, если это похлеще дегенерата, то я из тебя…
— Нет-нет! — радостно замотал руками мой собеседник. — Ты будешь счастлив узнать это!
И что же я узнал: солипсизм — это крайний субъективный идеализм, признающий единственной реальностью только индивидуальное сознание, собственное Я и отрицающий существование внешнего мира. Следовательно, человек, который признает единственной реальностью только собственное Я и отрицает внешний мир, есть не кто иной, как солипсик. (Что, по-моему, равнозначно бобоёбу.)
И тем не менее после размышлений о вечном я согласился с товарищем: внешний мир для меня и существует, и не существует, он для моего Я необходимая декорация; главное, я живу в собственном, патентованном мной мирке. Этот мир для меня реальность, написанная пастельными красками моей же фантазии; реальность, имеющая истинно-трагические оттенки бытия; реальность, где Я может балансировать на грани жизни-смерти и где можно обрести право на свободное падение в бездну бесконечного подсознания.
И поэтому я не обиделся на человека, который определил мою привередливую, прихлебательскую суть. Думаю, это не самое плохое: жить в согласии с самим собой. Если кто со мной не согласен, пусть нагадит в карман собственного фрака; впрочем, не у всякого честного гражданина республики таковой имеется, тогда советую гадить в носовой платок, удобный для такого случая; впрочем, не у всякого честного гражданина республики таковой имеется, тогда советую использовать прокламации, призывающие население голосовать или не голосовать за народных вождей. Чего-чего, а вождей у народа, как говорится, хоть замороченной жопой ешь. А у одного из вождиков, у которого супруга любит ночами жрать пирожные «корсар», фамилия даже соответствующая историческому моменту: Жопин.
То есть каждому — свое: кому — благородная древнеэллинская фамилия, кому — сладкий оральный секс с уличными сосами, а кому — блевотный супчик благотворительного (один раз в неделю) обеда. Кушайте-кушайте купоросную похлебку, может быть, скорее подохнете себе же на радость, сирые бывшие строители декоративного пути в никуда.
— Е'род! — сказал я. — Что за варварская страна?
— Ты о чем? — остановился мой приятель, который все продолжал метаться из угла в угол, обсчитывая, очевидно, расходы на мои несостоявшиеся похороны.
— Вспомнил, — сказал я. — Ты должен мне постановочные. Где они?
— Зачем тебе деньги, Саныч? — заныл мой директор. — Ты их пропьешь, ты их пропьешь, ты их пропьешь!..
— Заткнись! Мои деньги! Что хочу, то и сделаю с ними.
На это Классов занючил, что у него нет нужной суммы, что он смертельно устал от моих постоянных взбрыков, что быть рядом со мной — это все равно что находиться на передовой при постоянном обстреле осколочно-фугасными снарядами «земля-земля». Я не выдержал этой жалостливой галиматьи, заорал:
— Мозги я тебе точно выбил! Не знаю уж каким снарядом! И снарядом ли? Если ты не понимаешь, что я тебя, сучьего маклера, кормлю!.. Сейчас твою кунсткамеру разнесу к чер-р-рту!.. Ты меня знаешь!.. Или деньги через минуту, или… — И грубо цапнул за узкое горлышко темно-медный галльский сосуд, формами похожий, между прочим, на вышеупомянутый фугасный снаряд.
Меня Классцман прекрасно знал и поэтому, мрачнея лицом, нажал потайную кнопку, зазвенели легкомысленные колокольчики, музейный триптих раскрылся, как дверцы; за ним обнаружился массивный бронированный сейф, вмурованный в стену. Разнообразно гримасничая, его хозяин, бряцая ключами, открыл дверцу:
— Так себя в приличном обществе никто не ведет.
— В приличном обществе никто не хранит баллончики с нервно-паралитическими духами вместе с парфюмерией, — парировал я. Благодари мой организм, что такой выносливый оказался.
— Я рад за него! — И с мукой на патетично оскорбленной харе плюхнул на столик две пачки в банковском переплете. — Одна шестая часть от всей суммы. Больше нет, клянусь. Завтра остальное.
— Ох и жох ты, Классаль! Будто свои отдаешь. Не стыдно?
— Плоха та птица, которая свое гнездо марает, — последовала актуальная аллегория. — Не понимаю, зачем тебе нужны деньги в два часа ночи?
— Вне стен этой крепости, правильный мой, из тебя копейки… — махнул я рукой. — Во-вторых, утром я иду к дочери. Я ей обещал букварь. Потом я обойду всех сирых, нищих и убогих в этой горячо любимой, но ебаной стране! И наконец, я хочу купить ракетную установку с тридцатью двумя осколочно-фугасными снарядами «земля-земля».
У мирного Классольцона отпала челюсть; клацнув ею, он выдавил из себя:
— Зачем?.. Зачем тебе «земля-земля»?
— Отвечу, — сказал я, пряча денежные пачки в карманы прокатного фрака. — Чтобы размолоть в прах, в тлен!.. Всю нечисть: коммунистов, фашистов, социал-демократов, либералов, марксистов, националистов, национал-социалистов, популистов, анархистов, ревизионистов, шовинистов, расистов, франкистов, наших, ваших, ихних, монархистов, троцкистов, либерал-демократов, большевиков, необюрократов, похуистов, анархо-синдикалистов, сионистов, милитаристов, маоистов, нацистов, путчистов, ну и так далее. Позволь мне не продолжать этот список неудачников.
— П-п-позволяю, — пролепетал мой оторопевший навсегда товарищ.
— Впрочем, пусть они все живут, — проговорил задумчиво. — Все равно они временщики. А вот мертвые скоро проснутся. Им нужны будут лампочки. Я обменяю ракетную установку на миллионы лампочек. (Не путать с лампочками Ильича!) И отдам эти лампочки им, мертвым. Чтобы с надеждой они влезли на столбы и ввинтили все-все-все лампочки. И тогда большие куски нашей славы будут парить и витать во всепрощающем ярком свете. Но для этого нам, живым, надо научиться не предавать хотя бы самих себя, о родине я уж умолчу. — Тут я обратил внимание на своего товарища. С ним что-то случилось. Он улыбался беспричинной улыбкой. Может быть, по причине снова отвисшей челюсти? — В чем дело, Классштейн? — спросил я его. — Тебе плохо? Или хорошо? Или ты не понял моей мечты? Что?