Ван Ластбадер Эрик. Белый Ниндзя

   - Хорошо, - сказал Брэндинг, улыбаясь; - Теперь ты с полным правом можешь говорить, что я внес свою лепту в защиту окружающей среды.
   - Конечно, кое-что ты сделал. Кок. Но не думай, что этого достаточно. И до тех пор не будет, пока экология не перестанет быть ругательным словом в устах американских, политиков.
   За затемненными окнами машины северо-западный район Вашингтона, больше всего известный туристам всего мира, сверкал огнями, как ожерелье в миллион долларов. Но Брэндинг знал, что это всего-навсего фокус иллюзиониста. За парадным фасадом скрывался высокий уровень преступности, безработица и нищета, особенно заметная среди черных граждан этого великого города. Этот Вашингтон шипел, как электрический, чайник, оставленный без присмотра, угрожая перегореть.
   Навстречу им пронеслась полицейская машина, сверкая вращающимися на крыше маяками, завывая сиреной, как бы давая наглядное подтверждение его мыслям. Но в этот вечер Брэндинг хотел хоть на время отключиться от неприятных реалий.
   - Что привело тебя в ряды защитников окружающей среды? - спросил он.
   - Убийство, - ответила она, чувствуя, что Брэндинг смотрит на нее краем глаза. - Слишком много китов погибает с гарпуном в спине, слишком много тюленей падают мордой на окрашенный кровью лед, а люди добивают их дубинками. Мы отравили ядовитыми отходами производства наши ручьи, реки, океаны. Я хотела сделать хоть что-то. Мне было очень важно чувствовать свою причастность к хорошему делу.
   Брэндинг думал о жизни Шизей, о том, как сумасшедший художник Задзо терзал ее, пытаясь сделать из нее демоническую женщину. Но Шизей не поддалась, сумев преодолеть свое прошлое, стать сильной женщиной, действительно причастной к хорошему делу. Брэндинг почувствовал, что его душа наполняется гордостью за нее.
   Банкеты такого рода - это мероприятия, где единственно приемлемым языком общения можно считать язык дипломатической беседы и совещания с занесением всех высказываний в протокол. Брэндинг был искусен в обоих наречиях и скоро оказался в центе одной из немногих групп оживленно спорящих, смеющихся и позирующих перед фотокамерами людей.
   Он постоянно держал в поле своего зрения Шизей; как она скользила от одного дипломата к другому, прислушиваясь к одним, заставляя слушать других. Дипломаты важно кивали головой, улыбались, а в конце беседы вручали ей свою визитную карточку, как будто пожертвование на алтарь какой-нибудь языческой богини.
   Через час после их прибытия Брэндинг отвел ее в сторонку, подмигнул.
   - Весело? - спросил он. - Полезно, - ответила она.
   - Это заметно. - Брэндинг тоже проводил время с пользой. Все крупные деятели Республиканской партии были здесь, вовлекли его в общий разговор, шутили, а потом неизменно переходили к вопросу о его законопроекте, обещая поддержку.
   Единственным диссонансом на общем мажорном фоне прозвучал разговор с Тришией Гамильтон, женой Бада Гамильтона, сенатора от штата Мэриленд. Как герольд, возвещающий о приближении вражеской армии, она приблизилась к нему.
   - Вы меня будете сопровождать к столу, - провозгласила она.
   На ней был строгий вечерний туалет, который, наверное, стоит целое состояние, но тем не менее старил ее минимум на десять лет. Ей никак нельзя было сейчас дать ее пятьдесят три года.
   Глаза этой валькирии сверкали, когда она оглядывала Шизей хищным взглядом, отличающим многих жен вашингтонских политиков.
   - Какая очаровательная девушка, - пропела Тришия тоном, заставляющим интерпретировать ее высказывание как "Какая очаровательная тварюга".
   Брэндинг засмеялся. У него было слишком хорошее настроение, чтобы, позволить этой сучке портить его. - И неплохо одевается к тому же, - сказал он.
   - Превосходно, - Тришия одарила его медовой улыбкой, и они направились в столовую. - Превосходный костюм. От Луи Феро, если не ошибаюсь.
   - Понятия не имею, - ответил Брэндинг. - Но мне он нравится.
   - И мне тоже, - заверила его Тришия самым ядовитым тоном. - Только, странное дело, что-то в нем есть очень знакомое, хотя не так много костюмов от Луи Феро попадает в наши края. Один только душка Сакс привозит их время от времени, да и то только по одной штуке каждого размера. Я недавно была у него сама, присматривала для себя что-нибудь и, держу пари, видела там именно этот костюм, - г Она придвинулась ближе к Брэндингу. - Да, это был он. И, что самоё интересное. Кок, его покупал сенатор Хау. Дуглас, конечно, не заметил меня: слишком торопился. Гнусный тип, не правда ли? От одного его вида у меня мурашки по телу.
   Брэндинг отстранился от нее.
   - Что бы вы там ни говорили, не думаю, что это был единственный костюм от Луи Феро во всем Вашингтоне. Не понимаю, на что вы намекаете, Тришия?
   - Я? Да я просто развлекаю вас, Кок. - Как ни старался он выбросить из головы, что сообщила ему Тришия Гамильтон, разговор явно испортил ему настроение во время обеда. Он все думал о нем, а после обеда не мог вспомнить, что он ел и о чем разговаривал с соседями по, столу. Президент произнес речь, а потом и западногерманский канцлер тоже выступил, но Брэндинг не слушал их.
   По дороге домой он все время молчал, и Шизей не выдержала, притронулась к его руке и спросила:
   - Что-нибудь случилось. Кок?
   Он подумал тогда, а не спросить ли ее прямо, откуда у нее костюм от Луи Феро? Сама купили или это подарок? Он даже рот открыл, но в последнее мгновение удержал себя. Дело в том, что он не хотел услышать от нее ответ, который, возможно, будет ложью.
   - Ничего, - коротко ответил он То, что Тришия Гамильтон сказала ему, "развлекая", совсем выбило его из колеи. Тришия была сплетницей, без сомнения, но только в том смысле, что она любила посудачить о других людях, потому что ей казалось, что, демонстрируя свои знания такого рода, она находится в центре событий. Но она передавала только проверенные факты, предоставляя другим вашингтонским женам прибегать к полуправде и прямой клевете.
   Уж если Тришия сказала, что она видела, как Дуглас Хау покупал этот костюм, значит, так оно и было.
   Сначала от пытался придумать какое-нибудь объяснение безобидного характера, но скоро оставил эту затею, как глупую и непродуктивную. Потом стал разрабатывать версию о Шизей и Хау как партнерах, но ни к чему не пришел. Ни за что на свете он не мог себе представить, чтобы его Шизей путалась с таким подонком. Что-то здесь не клеится. Или Шизей великая актриса.
   Он остановил машину у ее дома, но не стал глушить двигатель.
   - Ты что, не зайдешь? - спросила Шизей.
   - Не сегодня. - В тишине ночи урчал, мотор, как бы материализуя барьер между ними, которого не было, когда этот вечер начинался. Улица была пустынна. Выгнутые шеи уличных фонарей, льющих свой неяркий свет. Тень от ветки вяза падает на длинный капот его "Ягуара".
   Шизей положила руку ему на плечо.
   - Кок, в чем дело? У тебя совсем переменилось настроение"
   Он на мгновений закрыл глаза.
   - Устал. Хочу домой.
   - Пожалуйста, Кок, - попросила она. - Зайди хоть на минуту. Неужели такой прекрасный вечер кончится именно здесь? - Брэндинг немного подумал, потом выключил двигатель. Войдя в дом, Шизей первым делом включила свет, где только можно. Брэндинг следил за этим ритуалом, думая, что вот так ребенок, просит побольше света, когда ему ночью приснится кошмар.
   - Выпьешь?
   - Пожалуй, нет, - отказался Брэндинг. Он так и не сел, войдя в дом. Все стоял посреди комнаты.
   - Ради Бога, Кок! Скажи мне хоть, о чем ты думаешь?
   - Сам не знаю, о чем, - ответил он. - Пока не знаю.
   - Тебе не терпится уйти, - заметила она как бы вскользь. - У тебя это на лице написано.
   - Это не так.
   - Не лги мне, - сказала Шизей.
   Брэндинг хотел как-то отреагировать, но поперхнулся собственными словами. ОНА обвиняет ЕГО во лжи! Он особенно разозлился потому, что он ведь действительно солгал.
   - Как ты смеешь обвинять во лжи меня, изолгавшаяся сучка! - заорал он внезапно. - Лучше скажи, откуда у тебя этот костюм, - Большими шагами он направился к выходу.
   Сердце Шизей замерло. Значит, все-таки раскопал, что костюм от Луи Феро - подарок Хау? Как это ему удалось сделать?
   Брэндинг слышал, как она окликала его по имени. Потом зазвонил телефон. Не оборачиваясь, он вышел за дверь, Ноля у него не сгибались, мышцы так и ходили ходуном под кожей.
   Шизей подняла трубку, крикнула:
   - Кто? - и у нее перехватило дыхание: она узнала голос брата.
   - Сендзин, - прошептала она, - мне кажется, мы договорились...
   - Договор аннулируется, - бросил Сендзин.
   - Но ты ставишь под угрозу все, что нам...
   - Помолчи!
   - Да скажи мне толком, что случилось?
   - Случилось невообразимое. Мне нужна твоя помощь, - голос Сендзина урчал, как перегревшийся мотора готовый взорваться. - Так складывается жизнь.
   - Что ты мне...
   - Сегодня вылетаю, - оборвал ее Сендзин. - Мне надо срочно в Вест-Бэй Бридж, на Лонг-Айленде. - Он назвал адрес и прибавил: - Встретимся там. Шизей хотела что-то сказать, но связь уже оборвалась. Она положила трубку и вздрогнула не сознавая, что делает, стояла и крутила на пальце кольцо с большим изумрудом.
   А Брэндинг тем временем садился в машину. Включая двигатель и выезжая на проезжую часть, он заметил, что его руки дрожат. Стук сердца причинял ему почти физическую боль. Как бы ему сейчас помог совет жены! Она всегда знала, где право, где лево и, образно говоря, кто с кем спит.
   Всегда знала.
   Мысль о том, что Шизей подослана к нему Дугласом Хау, чтобы подорвать его репутацию и погубить его любимый законопроект, была просто невыносима. До этого момента Брэндинг не хотел признаваться даже самому себе, что любит Шизей. Теперь он вынужден был признать, что она сломила его систему защиты и проникла так глубоко в его душу, как никому - даже Мэри - не удавалось проникнуть. То, что она его могла так надуть, не укладывалось в голове.
   У него было ощущение, что весь мир вывернулся наизнанку, что ярлыки, которые были у него заготовлены на всех людей на земле, оказались абсолютно бесполезными. Он чувствовал себя как ребенок, который обнаружил, перейдя в другую школу, что знания, доставшиеся ему тяжким трудом в старой школе, никуда не годятся. Более дурацкого ощущения и придумать невозможно.
   Он знал, что его пуританская кровь не позволит ему теперь даже выслушать ее оправдания из-за боязни, что любовь к ней помешает ему теперь отделить правду от лжи.
   Гораздо легче просто заклеймить её. Он услышал слова его матери, будто она сидела с ним рядом в "Ягуаре", призывающие его быть бдительным к проискам Сатаны: ОСТАВАЙСЯ ВСЕГДА НА УЗКОЙ ТРОПЕ, НА КОТОРУЮ ТЕБЯ ПОСТАВИЛ ГОСПОДЬ. - И НИЧЕГО ПЛОХОГО С ТОБОЙ НЕ СЛУЧИТСЯ.
   Вращающиеся красные и синие огни, которые он увидел в зеркале заднего вида, заставили его вздрогнуть. Требовательный звук сирены приказывал остановиться. Брэндинг подрулил к бортику. Белая с синей полосой полицейская патрульная машина почти уткнулась носом в его бампер. Во вспышках красно-синего света он видел две темные фигуры на передних сидениях.
   Брэндинг сидел, все еще во власти своих тяжелых мыслей. Долгое время ничего не происходило. Наконец дверца в полицейской машине со стороны водителя открылась, и вышел полицейский в форме. Его напарник остался в машине.
   Брэндинг опустил стекло, услышав тяжелые шаги по асфальту. Огромного роста полицейский, наклонился к окошку и посмотрел на него сквозь темные очки. Брэндинг подумал, как можно видеть что-либо ночью в таких очках?
   - Ваши права и техпаспорт, пожалуйста.
   - По-моему, я ничего не нарушил, - сказал Брэндинг. Полицейский никак не отреагировал, и Брэндингу. ничего не оставалось, как подать ему документы. При этом он заметил, что тот взял их левой рукой: правая лежала на рукоятке пистолета.
   Сделав знак своему партнеру, полицейский сказал:
   - Боюсь, я должен попросить вас открыть багажник, сенатор.
   Брэндинг опешил.
   - Что? - Полицейский отступил, на шаг от машины. - Пожалуйста, выходите, сенатор. - Брэндинг вылез из машины и пошел открывать багажник. Полицейский следовал за ним. Тем временем и его напарник приблизился. Заметив в его руке ружье 12-го калибра, Брэндинг не выдержал и осведомился. - Могу я спросить, что все-таки происходит?
   Полицейский с ружьем повторил просьбу первого:
   - Откройте, пожалуйста, багажник.
   Пожав плечами, Брэндинг открыл багажник и отступил на шаг. Первый полицейский зажег фонарик и посветил внутрь. Странный, неприятный, тошнотворно-сладкий запах распространился в ночном воздухе.
   Полицейский ахнул:
   - Господи Иисусе! - Брэндинг услышал щелчок: это второй полицейский взвел сразу оба курка на своем ружье. Заглянув в багажник, Брэндинг обомлел: там лежало скрюченное тело. Фонарь высветил засохшую кровь, разбитый вдребезги череп, бледное лицо трупа. Тошнота подступила к горлу Брэндинга.
   Мать ему говорила, СОЙДЁШЬ С УЗКОЙ ТРОПЫ - И ВСЕ ДОБРОЕ, ЧТО Я СЕЙЧАС ВИЖУ В ТВОЕЙ ДУШЕ, ЗАСОХНЕТ И УМРЕТ.
   Великий Боже, думал он в полном шоке, я знаю этого человека. Это Дэвид Брислинг, личный секретарь Дугласа Хау.
   Высоко в горах обросший бородой Николас в который уже раз брал приступом Черного Жандарма. Он переживал наяву свой навязчивый сон о пшеничном поле: искал следы на черной влажной земле. Наконец нашел. Голос, который разговаривал с ним, был голосом его памяти. Но в первый раз, когда он его слушал, он ничего не понял, потому что его дух был отягощен.
   Как говорил Канзацу, не "широ ниндзя" тяготил его дух: "широ ниндзя" это только симптом болезни. Он был очень болен тогда, когда тандзян напал на него. Он и сейчас все еще оставался "широ ниндзя", хотя уже начал понемногу понимать язык акшара. И еще он кое-что понял: ни Канзацу, ни кто-либо еще не в силах излечить его.
   Никто не может дать ему избавление от "широ ниндзя", потому что это есть состояние психики, изменить которое он может, только излечившись сам. Тем не менее, он уже замечал, что постепенно восстанавливает технику владения боевыми искусствами. Значит, излечение продвигалось.
   - "Широ ниндзя" - это одно, - говорил Канзацу однажды после тренировки, рассматривая его шрам на голове, - а твое состояние - это совсем другое.
   - Почему? - спрашивал Николас. - Главный симптом "широ ниндзя" потеря памяти.
   - Все это так, - сказал Канзацу. - Но твоя проблема заключается не в потере памяти, а в невозможности добраться до нее. Акшара уже начала освобождать твой дух, но полное владение ниндзютсу, а особенно - "лунная дорога", все не возвращается. Поэтому я полагаю, что в твоей болезни есть и органический компонент.
   - Вы хотите сказать, что возможность вернуть память блокируется физическими причинами?
   - Вот именно. Я полагаю, что-то с тобой сделали во время операции.
   Холодок пробежал по спине Николаса.
   - Вы хотите сказать, что хирург отрезал что-то там такое, что не следовало? - Предположение, что какая-то частица его мозга навсегда утратила возможность функционировать нормально, испугало его.
   - Нет, не то, - мгновенно ответил Канзацу, как будто ожидая, что тот выразит такое опасение. - Вероятность утраты именно той части мозга, которая ответственна за память таких специализированных вещей, настолько незначительна, что ее можно не принимать в расчет. - Канзацу сидел совсем неподвижно. Его глаза были похожи на пару черных воронов на скошенном осеннем поле: что-то в них было одновременно и грустное, и впечатляющее, Но что-то в ней преднамеренно нарушено. Вот о чем я говорю. - В напряженном молчании Николас слышал стук собственного сердца, в ушах гремела оглушающая симфония страха. - Но хирург... - Возможно, он не сам это сделал, - перебил его Канзацу, - но причастность его к этому не подлежит сомнению. - Николас вспомнил выражение лица залитого кровью д-ра Ханами, его все переломанное тело, лежащее на тротуаре. - Хирург, который оперировал меня - сказал он, был выкинут из окна своего кабинета. - И затем Николас рассказал Канзацу все, начиная с момента, когда д-р Ханами произнес свой приговор, кончая нападением на него тандзяна в кабинете доктора полгода спустя.
   - Ну вот, теперь все становится на свои места, - сказал Канзацу. Он достал анатомический атлас, открыл его на странице, где были изображены полушария мозга. - Давай начнем все по порядку. Как ты мне сам сказал, твоя опухоль находилась около второй, темпоральной извилины. Вот здесь. Это как раз над ребром желудочка мозга. - Он указал на рисунок.
   - Тандзян знал, что человеческий мозг представляет из себя нечто подобное компьютеру, где миллиарды функций сосредоточены в особых ячейках. Некоторые участки мозга, например, ответственны за механизмы памяти. Эта область невелика. Она находится как раз в районе этого ребра желудочка. Анатомы называют его гиппокампусом.
   - Но моя опухоль была как раз выше гиппокампуса, - возразил. Николас. - Возможно, скальпель д-ра Ханами просто чуть-чуть ошибся, резанув немного вбок и выше.
   - Такого быть не может, - сказал Канзацу. - Этот участок мозга настолько ниже того места, где была твоя опухоль, что я не верю, чтобы квалифицированный хирург мог случайно задеть его скальпелем. Нет, это было сделано нарочно.
   Канзацу полистал книгу, нашел комментарий к таблице.
   - Гиппокампус является главным хранителем памяти, потому что его клетки богаты молекулами особого вещества, которое ученые называют рецептором метил-аспартита, потому что этот препарат используется для обнаружения этого таинственного вещества, накапливающего и кодирующего информацию. Оно функционирует лишь в том случае, если нейроны могут свободно соединяться. Но если помешать этому контакту, механизм памяти нарушается. Именно это и происходит с тобой, но нельзя назвать это потерей памяти.
   - Так что же происходит со мной? - спросил Николас.
   - Я могу высказать предположение, - ответил Канзацу. - Однако основанное на научных знаниях. Мне кажется, что когда твой хирург удалял опухоль, в твой гиппокампус была внедрена чешуйка органического происхождения, покрытая препаратом, тормозящим работу рецептора метил-аспартита.
   - Но почему не все функции памяти нарушены, а только те, что связаны с ниндзютсу?
   - Точно так же, как человеку удается затормозить, то есть ослабить боль только в тех точках, где эта боль возникает, так и здесь торможение коснулось больше всего той памяти, которой ты больше всего дорожил. Ты ведь вбил себе в голову, что ты белый ниндзя и больше всего боялся забыть свое искусство, - объяснил Канзацу. - Но думаю, что тебе будет трудно, если не вовсе невозможно вспомнить сейчас также некоторые наиболее глубоко спрятанные в памяти и дорогие эпизоды детства.
   Николас попытался. Действительно, он не смог вспомнить многих моментов. Было неприятное ощущение, что воспоминания эти у него есть, только он не может до них добраться и вытащить на свет Божий.
   Николас беспомощно потряс головой.
   - Но д-р Ханами не мог этого сделать. Это мог сделать только дорокудзай. С другой стороны, остается непонятным, почему доктор позволил ему это сделать?
   Канзацу кивнул:
   - Все верно. Но почему ты не можешь предположить, что на доктора было оказано давление? Возможно, он был вынужден позволить тому человеку покопаться в твоем мозгу.
   Николас опять подумал, потом спросил:
   - А мог ли тот тандзян, что напал на меня, обладать соответствующими хирургическими навыками?
   - Вполне, - ответил Канзацу. - Ты же сам, будучи ниндзя, многое знаешь относительно человеческого тела и работы человеческого сознания.
   - Я никогда не смог бы ввести частицу отравленной ткани в определенный участок головного мозга человека.
   - И слава Богу! Ты же не дорокудзай. У тебя нет такого сатанинского презрения к человеческой личности.
   Канзацу знал толк и в травах, и в лекарственных порошках. Приготовленное им противоядие, долженствующее постепенно нейтрализовать внедренный в ткань головного мозга препарат, тормозящий работу гиппокампуса, вместе с усиленной работой Николаса над собой через освоение акшара - надо было вытравить в сознании ощущение, что он белый ниндзя скоро дали результаты. Понять, как трудно изучать акшара, может только тот, кому приходилось учиться говорить или ходить заново: вроде так просто, но, одновременно так трудно. Сознание Николаса было как чистая страница, готовая для того, чтобы заполнить его знаками. И вот акшара трудилась для него, заполняя эту страницу письменами.
   Как ни странно, его лучшим союзником в этом оказалось его тело, а не дух. Оно было так натренированно, что выполняло любые требования акшара, и скоро к Николасу вернулись и его молниеносная реакция, и чудовищная выносливость.
   И вот однажды, поднимаясь на свою Немезиду, на скалу Черный Жандарм, он почувствовал, что его тело становится и тяжелее, и легче одновременно. Будто оно погрузилось в материал, из которого сделана скала, и растекается по его мельчайшим трещинкам. Он слился со скалой, и теперь его даже ураган не смог бы с нее сбросить. И в то же самое время он почувствовал, что его дух свободен, что он парит, как горный орел. Вот она, "лунная дорога"! Он вспомнил это ощущение: его дух и его тело снова едины. Сила переполняла его. Больше он не "широ ниндзя".
   Чувство освобождения так ударило в голову Николасу, что он закинул назад голову и крикнул что-то ветру, замахал руками облакам. Хаос образов, переполнявших его разочарованное сознание, куда-то исчез, сменившись ощущением гармонии.
   Следы на пшеничном поле, голоса памяти. Он проходит под лунной аркой в замке Киоки.
   - ЧТО СКАЗАЛ ГОЛОС? - спрашивал Канзацу. НЕ ПОМНЮ, - отвечал Николас. БЫЛ ЛИ ЭТО ГОЛОС МОЕГО БРАТА? - НЕТ, НЕ ЕГО. НО ИСТОЧНИК ГОЛОСА БЫЛ БЛИЗКО. Как близко? Акшара дала ему ответ: очень близко. И теперь голос опять говорил с ним, и он понимал каждое слово. Это был его собственный голос, произнесший слово ВРЕМЯ. Как бой дедовских часов, как удары далекого колокола", как тень, появляющаяся из тумана. ВРЕМЯ УЧИТЬСЯ, ВРЕМЯ ПОСТИГАТЬ, ВРЕМЯ ЖИТЬ. В ЭТОМ НАЧАЛО И КОНЕЦ ВСЕГО: СТРАХА, СМЯТЕНИЯ, СМЕРТИ.
   И Николас, чувствуя, как уши его наполняются воем северного ветра, как тело его буквально искрится от обретенной новой энергии акшара, думал: "Где ты, дорокудзай? Где бы ты ни был, я доберусь до тебя. Я уже иду".
   АСАМСКИЕ ГОРЫ, ЯПОНИЯ - ДЗУДЗИ, КИТАЙ - ТОКИО, ЯПОНИЯ
   ЛЕТО 1970 - ЗИМА 1980
   - И это все, что ты хотел нам рассказать? - спросила девочка.
   - Ты обещал нам рассказать, чем все кончилось, - напомнил ее брат.
   Сэнсэй взглянул на них с улыбкой.
   - Эта история не имеет конца, - сказал он.
   Но ты обещал, - сказал мальчик Сендзин, который всегда был более нетерпеливым, чем его сестра.
   - Что случилось после того, как они упали в водопад? - спросила Шизей, сестра.
   - Ах да, в водопад, - произнес сэнсэй таким, тоном, словно ее слова напомнили ему, зачем они здесь, - не только в смысле "на этом свете", но в смысле "на этой земле".
   Его звали Речник. Во всяком случае, под этим именем его знали Сендзин и Шизей, хотя, обращаясь к нему, они называли его просто сэнсэй, то есть учитель. Он был им как родной отец, для этих сироток-близнецов. Он был им и ментор, и товарищ. Родной брат Аха-сан.
   Он был для них всем на свете, и они любили его даже больше, чем любили друг друга.
   Его все звали Речником, потому что он любил давать своим ученикам уроки в тенистой долине широкой, полноводной реки. Там он чувствовал себя как дома, живя то на воде, то на берегу, как лягушки, что любят сидеть на раскаленных от солнца камнях на берегу этой реки, время от времени атакуя ничего не подозревающих мелких насекомых своим длинным-предлинным языком.
   - Тот водопад был похож на комету, подвешенную за хвост, - сказал Речник, - и его переполняла бешеная энергия, энергия жизни и разрушения. Когда два брата, сцепившиеся в смертельном объятии, упали в воду, вселенная содрогнулась. Может быть, она содрогнулась в тот момент, когда Цзяо Сиа умер, захлебнувшись в воде, прижатый братом к камням на дне заводи.
   А может, вселенная содрогнулась, когда Со-Пенг, чуть живой, еле дыша выбрался на черные камни, окружающие заводь. Он был жив, а Цзяо Сиа, друг его Детских игр, был мертв. Со-Пенг мог бы спасти брата, но предпочел утопить его. Он был судьей, судом присяжных и палачом Цзяо Сиа.
   Правосудие не восторжествовало. Во всяком случае, такое, какое мы могли бы в душе оправдать. Правосудие, даже если оно сурово, заслуживает восхищения. Но если же суд свершен, но мы не можем в душе оправдать его приговор, значит, правосудия не было. И такой поступок заслуживает отмщения.
   Вот так все и началось. В речной долине, тенистой и зеленой даже в пару летнего пекла. Мораль этой истории глубоко запала в детские души, полные доверчивости к миру. Но чью мораль они восприняли с такой готовностью?
   Во-первых, Аха-сан, сестра их сэнсэя, Речника. В отличие от ее покойной сестры, которая умерла, родив на свет Сендзина и Шизей, Аха-сан никогда не была замужем. С молодых лет она носила в душе недоверие и страх перед мужчинами.
   Она не понимала секса, боялась его, видя в нем проявление душевного хаоса. Немного повзрослев, Сендзин понял, что это же недоверие он подсознательно заимствовал у нее.
   Возможно, в ранней молодости Аха-сан стала жертвой насилия. Это могло бы объяснить ее отношение к сексу. Но в жизни далеко не все связано причинно-следственными отношениями, и истина - всегда более или менее зыбкое явление. Скорее всего, Аха-сан выработала в себе такую концепцию половых отношений еще в детстве и потом даже не могла себе объяснить ее истоки.
   То, что она вспоминала, беспокоило ей душу, и она реагировала на это жуткими истериками, круша, как пьяница в белой горячке, все направо и налево.