Ван Ластбадер Эрик. Мико

   Теперь же, впервые с тех пор, когда он был маленьким неопытным мальчишкой, страсть охватила его неожиданно, обвивала, как вероломная змея, душила своими тяжелыми кольцами.
   Он злился и пускал в ход весь свой разум, чтобы отразить этот натиск, но разум тут был ни при чем. В конце концов, он был из тех мужчин, которые чувствовали всю полноту своего естества, и прекрасно знал, что только современные Адамы могли и хотели жить, руководствуясь одним лишь разумом.
   Но сейчас голос подавало тело Сунь Сюня, и в глубине души он знал, что ему как-то придется ответить на этот призыв.
   Однажды утром, когда его ученица спала после ночных занятий, он тихонько выскользнул из дома и отдался удовольствиям “мира цветов и ив”. Но хотя блаженство волнами разливалось по телу, хотя услуги, оказанные ему, были великолепны, хотя он дважды извергал семя, когда был с таю, теперь он понимал, что ощущения эти слишком мелки, и пока на поверхности бушевала буря, в глубине царили неподвижность и безмолвие.
   Нет, он не мог сказать, что не получил удовольствие от посещения “поля счастья”. Он видел и тучи, и дождь, но все же дух его не находил успокоения. И хотя плоть его пресытилась, душа еще испытывала неудовлетворенность.
   Сунь Сюнь размышлял об этом, когда возвращался домой, поворачивал ключ в замке и входил в свое святилище. А тут он сразу же осознал природу охватившего его возбуждения. Шагая по безмолвным комнатам, он увидел ложе своей ученицы. Фусума, как обычно, были приоткрыты, и он остановился, чтобы проверить, спит ли Акико. Да, она спала, ее лицо было обращено к нему. Акико лежала навзничь, ножка торчала из-под покрывала, а вторая была соблазнительно согнута в колене, будто девочка даже во сне готовилась к прыжку. Пожирая ее глазами, Сунь Сюнь вдруг почувствовал, как чувства, будто сверкающий клинок, полоснули его по сердцу.
   Какой же загадочной сущностью может обладать столь юная женщина, если она так действует на него? Он не мог ответить на этот вопрос, поскольку ответ свел бы на нет его убежденность в полезности многолетнего опыта — самой привычной ему доселе категории.
   И когда Сунь Сюнь опустился на колени за порогом ее комнаты, умилившись безмятежностью сна Акико, он ощутил какую-то дрожь в самом низу живота, нечто вроде приливной волны, про которую говорят ныряльщики за моллюсками, хотя в озере ее быть не должно.
   Вот и с Сунь Сюнем теперь происходило нечто подобное. Он вытянул шею, пристально всматриваясь в ее сонное лицо, желая проверить свои чувства. Ему казалось, что через разделявшую их узкую пропасть протянулась какая-то ниточка, которая ласкала его, свербила внутри. Он не то чтобы считал это невозможным, он достаточно знал о “дзяхо”, чтобы понять механизм такого явления. Но чтобы это исходило от создания, вроде его маленького вояки? С какой стати? Ведь у нее не было никакой подготовки.
   И тем не менее он не сомневался в том, что именно творится у него внутри. Китаец огляделся. День кончался. Длинные тени протянулись по дому, и свет быстро тускнел. Опускалась ночь.
   И тут совсем рядом зашевелилась Акико, вытянула обе ноги, подняла руки над головой, потянулась всем телом, будто большая кошка. Ее веки затрепетали, приоткрылись, глаза были устремлены на него, словно во сне она наблюдала за ним из-под сомкнутых ресниц.
   — Иди сюда, — пробормотала она развязным тоном.
   Сунь Сюнь не шелохнулся, не вымолвил ни слова, ее веки задрожали, и он почувствовал, как зуд внизу живота усиливается, ползет еще ниже, к основанию члена. Яички затрепетали, словно чья-то нежная рука взяла его за основание пениса, который начал твердеть и увеличиваться.
   “Нет!” — прокричал какой-то голос у него в голове, но выбора не оставалось. Словно мечтатель, погруженный в воду, Сунь Сюнь лениво переплыл через порог ее комнаты и почувствовал, как поднимаются ее руки; будто умащенные змеи, скользнули они по его мускулистым плечам. Длинные пальцы ласкали его затылок.
   Сунь Сюнь уже не чуял ни рук, ни ног своих. Он ощущал только блаженство, разливающееся по чреслам. Она распахнула его кимоно величественным жестом фокусника, и ее левая рука начала круговыми движениями поглаживать его грудь, живот, соски. Ее глаза, еще затуманенные сном, а может быть, и не только сном, смотрели на него снизу вверх, зрачки стали такими широкими, что радужная оболочка исчезла вовсе. Губы чувственно набухли и чуть приоткрылись, и он почувствовал сладкий аромат ее дыхания.
   Какая-то часть его естества не хотела видеть ее обнаженной. Но другая часть, та, которая воспринимала возбуждение, не потерпела бы отказа. Он медленно и нежно распахнул ее хлопковое кимоно, и лоснящееся тело дюйм за дюймом открылось его глазам, сначала — те участки, которые он уже видел; они дразнили его своей близостью к прелестям Акико, мысли о которых уже распалили его.
   Потом, когда его взору открылось все, он затаил дыхание, глядя, как сначала одна, а потом вторая грудь Акико появляются из тени, отбрасываемой кимоно. На свету они как бы набухали. Их венчали соски, окруженные ореолом, темным, как наступившая ночь.
   Сунь Сюнь тихо вскрикнул, благоговейно склонив голову. Акико зажмурилась от восторга, когда почувствовала, как его губы смыкаются сначала вокруг одного соска, потом вокруг другого. Она ласкала его затылок, применив опыт, приобретенный в фуядзё во время долгих ночных наблюдений и ставший теперь ее опытом. Впервые открывшееся ей знание помогло Акико нащупать чувствительные точки; ее пальчики пробегали по ним, проникая в самые глубины, наитие позволяло держать их в постоянном жгучем возбуждении или, наоборот, успокаивать, приводя в состояние эйфорического оцепенения.
   Но этого ей было мало. Акико не могла больше терпеть, и ее правая рука, змеей извиваясь между их телами, нащупала осязаемое воплощение ее последних сновидений, пришедших перед пробуждением, когда она ощутила чье-то присутствие, а потом поняла, что рядом с ней Сунь Сюнь, и уловила эманации страсти, исходящие от него. Она потянулась к нему, когда разум ее еще пребывал в сумеречном состоянии, и теперь, на грани бодрствования, понесла свои грезы сквозь разделяющую их бесконечность.
   Теперь она держала в руке то, к чему уже прикасалась мысленно. Она держала в сложенной чашечкой ладони его тяжелую мошонку, а ее пальцы тем временем нежно ощупывали мягкую кожу промежности.
   Сунь Сюнь, который был заворожен безукоризненной симметрией ее грудей, внезапно ощутил это нежное вторжение ее пальцев и подумал, что вот-вот умрет от блаженства. Она подбиралась к святая святых его естества, и у него учащался пульс. Он чувствовал себя необыкновенно тяжелым и неуклюжим, этаким человеческим существом, засунутым в мохнатое тело крупного медведя. Его сознание больше не работало как нужно; все эти хрустальные коридоры, которые столь успешно вели его сквозь лабиринты логики, рухнули. Он ощущал себя подхваченным некой силой, не постижимой его уму.
   Он непроизвольно застонал, когда вершимое Акико поразительное таинство еще больше распалило его страсть. Тихо зарычав, он сорвал одежду и с нее, и с себя. Развернув ее на футоне, он прижал свои мозолистые ладони к бедрам девушки и медленно повел их вверх, ощущая невероятно нежную плоть. Донельзя неторопливо он развел ее ноги, с обожанием взглянул на влажные лепестки цветка, открывшегося его взору.
   Мускусный аромат заставил его ноздри затрепетать. Он почувствовал, как член набухает в ее руках, как расширяется венчик, готовый выбросить сперму. Казалось, Акико была наделена природным даром вызывать такое возбуждение, что даже воздух становился терпким и вязким, как мед.
   Он мог коснуться губами ее высокого мягкого бугорка. Сунь Сюнь никогда прежде не желал этого так страстно. Все его естество замерло в предвкушении этих мгновений. Волоски, которые едва начали появляться, росли только на самой середине бугорка Венеры, а по бокам он был гладкий, как у младенца. От этого пыл Сунь Сюня еще больше усилился, потому что перед ним была одновременно и женщина, и девочка. Отбросив колебания, он раздвинул большими пальцами блестящие губки влагалища.
   Когда Акико ощутила горячий твердый кончик его языка, тычущегося в лоно, она приподнялась на бедрах, изогнулась дугой и закричала что-то нечленораздельное от восторга. Она испытала такое ощущение, будто солнце упало с небес и жмется к ее промежности. Потом она сделала открытие: если она будет делать с ним то же самое, удовольствие возрастает десятикратно.
   Она слегка подалась вверх, изогнула длинную шею и коснулась губами его промежности под мошонкой. Она почувствовала крупную дрожь его члена, когда сделала так, и в ее горле зародился низкий вибрирующий рык. Акико все плотнее прижималась к Сунь Сюню, чтобы передать ему свои ощущения.
   Его нос и язык скользили по ее гладкой плоти. Сунь Сюнь был ошеломлен остротой экстаза, который он испытывал. Ощущение было такое, словно таю в карюкай и не опустошала его только что два раза. Казалось, он не занимался любовью уже долгие годы.
   Его язык исследовал ее от венца бутона до стебля и опять двигался обратно, словно не распробовав вкус. И вскоре он почувствовал содрогание ее сильных мышц на внутренней стороне бедер. Сунь Сюнь лихорадочно ласкал ее лоно, расширившееся и дрожащее в сладостном подчинении. Он слышал, как она хрипит и тяжело дышит под ним, ощущал нежное прикосновение ее твердых сосков к своему животу, когда она неистово терлась о него.
   Ему хотелось подарить Акико первый настоящий оргазм, но он не знал, как долго сможет выдержать. Она не прикасалась к головке его напряженного члена, и тем не менее он знал, что даже без прикосновений скоро переполнится и изойдет. Каким-то уголком сознания он с восхищением воспринимал ее искусство и продолжал возбуждать Акико. И вот по ее телу прошла судорога, мышцы, как горные хребты, натянули кожу, бедра широко раздвинулись, ягодицы стали твердыми, как камни. Он почувствовал, как она задрожала, кончая.
   А потом вдруг Сунь Сюнь почувствовал, как она тихонько выскальзывает из-под него, а сам он переворачивается на спину. Вытаращив глаза, он смотрел, как Акико садится на него верхом и вводит в себя самый кончик его члена. Он вскрикнул и непроизвольно оторвал бедра от футона, когда почувствовал, что первое соприкосновение вот-вот сокрушит его, будто удар током.
   Ее бедра совершали возвратно-поступательные движения в таком ритме, что у Сунь Сюня захватило дух. Она ласкала головку его члена, сначала спереди и сзади, потом с боков. Акико скользнула чуть ниже, и он схватил ее за талию. Она сидела на нем и давила, помогая прорвать тоненькую преграду, поставленную природой.
   А потом, подобно взрыву пушечного ядра, он проник внутрь, его член до основания вошел в нее снизу вверх. Он почувствовал, как раскрывшиеся губы влагалища упираются в его мошонку, а потом Акико развернулась и начала ласкать его пальцами, требуя продолжения:
   Акико прижалась к нему, стала тереться сосками о его плоть, чуть ощерив маленькие белые зубки, потом принялась елозить бедрами по его ногам; напряжение уже нельзя было унять, его можно было только разрядить. Сунь Сюнь скрипнул зубами, на шее его, будто стальные тросы, набухали жилы. Он непрерывно мычал, войдя в нее до конца, но глаза его были открыты и устремлены на ее лицо, нависшее над ним. Он хотел дождаться ее оргазма.
   И вот она снова задрожала, на сей раз это были мощные изнуряющие толчки; ее лоно, будто ножны, хранящие клинок, раскалилось и затрепетало. Он почувствовал, что как бы плавится; все его силы, вся энергия стекли по напряженным мышцам бедер куда-то к пояснице, будто ртуть наполнила семенники. Она ласкала его ладонью, требуя продолжения, лоно с трепетом сжимало набухший член, и тут Сунь Сюнь почувствовал несколько мощных толчков, его окутало несказанно прекрасное тепло и охватило страстное желание проникнуть в Акико глубже, чем он когда-либо проникал в любую другую женщину.
   А потом она закричала, и ее бедра обмякли, но продолжали ласково тереться о него; ее сладкое дыхание, к которому примешивался и его мускусный запах, овевало лицо Сунь Сюня, ее влажные распущенные волосы лежали на его глазах, будто мягкая вуаль. Ее подбрюшье и живот тяжело колыхались, мышцы сотрясались в судороге, и он почувствовал, как шелковистые пальчики вцепились в его плоть, лаская ее по-новому, но с такой нежностью, что он, будто по волшебству, ощутил, как возвращается пошедший было на убыль оргазм, как возбуждение опять нарастает в нем, будто он был женщиной, полностью переродившись для новой формы наслаждения, одной из тех, которые были неведомы ему прежде.
   Какая-то внутренняя сила Акико — та же самая, которая протянулась к нему ниточкой и приласкала, когда девочка спала, — теперь приподняла их, и они вместе пережили ее оргазм, слившись в своего рода пляске духа; прежде Сунь Сюнь испытывал такое лишь в поединках самого высокого уровня, когда речь шла о жизни и смерти, и шансы на то и другое были примерно равны.
   Дрожа, как листок в бурю, Сунь Сюнь пропустил сквозь свое тело всю чудодейственную силу Акико, и они вместе взлетели на крыльях блаженства. Новое возбуждение охватило его, и Сунь Сюнь выстрелил в Акико остатками своего семени.

* * *

   Воспоминания о том вечере не померкли и спустя годы. И вот она снова предстала перед ним, теперь уже превратившаяся в настоящую женщину, и с поклоном сказала:
   — Сэнсэй, я хотела бы постигнуть еще одну науку.
   Сунь Сюнь почувствовал спазм в желудке и холодок в сердце, поскольку едва ли не с первых дней знал, что этот миг настанет. Страшась его, Сунь Сюнь выбросил из головы дурное предчувствие, но теперь час пробил, и оно вернулось.
   — И какую же? — осведомился он. Голос его звучал глухо в тусклом неверном свете лампы, вырывавшем из тьмы лишь узкую полоску пространства.
   Акико прильнула лбом к татами. Ее блестящие черные волосы были отброшены назад, открывая утонченные черты, и стянуты в тугой конский хвост. Это была китайская мода, о чем Акико не знала, но такая прическа нравилась Сунь Сюню. Хвостик лежал на плече, доставая до лопаток. Он свился в клубок, будто любимый зверек. На Акико было кимоно с малиновыми, золотистыми и оранжевыми узорами, в тон осенней листве за стенами дома, от красок которой захватывало дух.
   — Я хотела бы научиться изменять свое “ва”. — Голос ее звучал спокойно, ничем не выдавая избытка чувств. Акико была очень способной ученицей. — С тех пор как я обнаружила в себе этот дар, мне не терпится узнать это.
   — С чего бы вдруг, кодомо-гундзин?
   — Потому что без этого я чувствую какую-то незавершенность. Сунь Сюнь кивнул.
   — Понимаю, — только и ответил он, решив больше ничего не говорить.
   — Нет никакой необходимости предостерегать меня, сэнсэй, — сказала она, улавливая его ауру и все поняв.
   — И тем не менее это опаснее, чем ты думаешь. Их взгляды встретились. Акико теперь полностью подчинялась его воле, все ее существо настроилось на его слова, почувствовав их значимость, не говоря уже а том, что никакая сила не могла изменить ее карму.
   — Я не боюсь ни расставания с жизнью, ни самой смерти, — тихо сказала она.
   — Телесная смерть — далеко не худший конец. Вдруг комнату словно бы окутала паутинка из живых светящихся прядей, порожденных их духом, пульсирующих и полных энергии, и от этого дом превратился в энергетическую точку.
   — Эти силы, которыми ты хочешь овладеть, недоступны нашему пониманию, они стихийны и лишь отчасти поддаются управлению. Но они могут отбиться от рук, и тогда ты изменишься, а все, чему я тебя научил, подвергнется порче.
   Акико склонила голову в окутавшем их гулком безмолвии.
   — Я понимаю. Я буду беречься от этой порчи.
   — Тогда ты должна пойти вот сюда, — сказал Сунь Сюнь, пододвигая к ней сложенный листок бумаги.
   Наутро, когда она собрала свои пожитки, Сунь Сюнь взял у нее альбом для рисования и кисточку.
   — Ты не можешь взять это с собой туда, маленький вояка.
   Акико впервые почувствовала, сколь глубок тот мрак, в который она погружалась.
   — Мне грустно, сэнсэй.
   Это были последние слова, которые Сунь Сюнь услышал из ее уст. На прощание они выпили по чашке чая. Мгновение спустя Акико взяла свои узелки и, поклонившись, как того требовали приличия, поднялась и покинула его.
   Так она впервые совершила для него чайную церемонию. Ученик прислуживал учителю уже как новоиспеченный сэнсэй. Сунь Сюнь еще долго сидел над чашкой с остывшим чаем, к донышку которой упрямо липли темно-зеленые, листья, будто виноградные лозы, цепляющиеся за жизнь. Потом он, медленно и осторожно, словно был сделан из хрупкого хрусталя, переместился на другой край татами, где лежали альбом для рисования и черная, похожая на палец, кисточка из собольего меха.
   Он протянул руку и придвинул альбом к себе; глаза его были устремлены в маленький садик, где плавно сливались стихии. Фусума были приоткрыты, и он слышал жалобный писк ржанки. В комнате было прохладно, но он совсем не чувствовал холода.
   Крепко прижав альбом к груди, Сунь Сюнь принялся медленно раскачиваться на коленях.
   Наконец по его обветренной щеке скользнула одинокая соленая слезинка и тихо упала на краешек альбома. Бумага тотчас впитала ее, и слезинка умерла.

Книга четвертая
Спущенный курок

Весна. Наши дни
Гонконг. Вашингтон. Токио. Мауи. Рэйли. Хоккайдо

   — Боюсь, мистер Нанги, известие куда хуже, чем мы оба поначалу думали.
   Тандзан Нанги потягивал бледно-золотистый жасминовый чай, глядя на улицу. Окна выходили на Ботанические сады, раскинувшиеся в Мид-Левелз на острове Гонконг. За ними, у самой вершины, зияло ущелье Виктория.
   Он сидел высоко над центром города, в кабинете правления Паназиатского банка, башни из стекла и стали, стоявшей посреди Де Ву-роуд Сентрал.
   — Продолжайте, — спокойно сказал Нанги, стряхивая пепел с сигареты в хрустальную пепельницу, стоявшую перед ним на письменном столе.
   Аллан Су мельком опустил глаза на непомерно толстую папку из буйволиной кожи, которую он сжимал в руках, хотя было очевидно, что это вряд ли имело смысл. Он почесал верхнюю губу, потом провел пятерней по волосам. Это был невысокий плотный китаец родом из Шанхая, который обычно сохранял невозмутимость и рассудительность. Но теперь от него, будто аромат незнакомых духов, исходило беспокойство.
   Он принялся мерить шагами старинный бухарский ковер.
   — Для примера скажу вам, что нам принадлежат три четверти будущих прибылей от проекта Вань Фа по жилищному строительству на Новых Территориях в Тай По Кау. Первая закладная уже однажды финансировалась повторно, и дело идет к тому, что мы будем вынуждены поступить так еще раз. А это неминуемо повлечет за собой вторую закладную, чего мы не можем себе позволить.
   Нам необходима арендная ставка в семьдесят шесть процентов, чтобы, так сказать, остаться при своих даже на этом уровне. Отделения должны получать арендную плату по высшей ставке шестнадцать тысяч гонконгских долларов в месяц, но нам очень повезет, если удастся наскрести пять тысяч. После этих заявлений коммунистов никто не хочет жить в таком “ненадежном” районе, который “того и гляди попадет в руки врагов”.
   Аллан Су остановился, хлопнул папкой по стопке других таких же папок, лежавших на полированной поверхности стола из тикового дерева, и возобновил свои хождения.
   — Этот перечень можно продолжать до бесконечности! — В его голосе сквозило неподдельное отвращение. — Энтони Чин не смог бы причинить нам большего вреда, даже если бы тайно работал на кого-нибудь из наших соперников.
   — А он работает? — спросил Нанги.
   — В таком городе все возможно! — Су пожал плечами. — Но я в этом сомневаюсь. Несколько других банков попались так же, как и мы, правда, никто так не влип. — Он покачал головой. — Нет, я думаю, что мистер Чин попросту пожадничал, а жадность, мистер Нанги, — это самый страшный враг здравого смысла.
   Нанги подался вперед и подлил себе чаю. Потом устроился поудобнее в кожаном кресле с высокой спинкой и принялся рассматривать похожие на уступы крыши белых и бежевых небоскребов, покрывавших склоны горы Виктория, будто бетонные джунгли.
   — Скажите мне, мистер Су, когда у вас в последний раз было сильное землетрясение?
   На мгновение сбитый с толку этим вопросом, Аллан Су прищурил глаза, скрытые за стеклами очков в тонкой оправе.
   — Ну... я полагаю, почти два года назад.
   — Угу! — Внимание Нанги по-прежнему было приковано к лесу из небоскребов. — Достаточно серьезное землетрясение с эпицентром в какой-нибудь неудачной точке разрушит большинство этих домов, вы согласны? Они рассыплются как куча детских кубиков. Погибнет много людей, немало семей прекратит существование, пойдут прахом целые состояния. — Он повернулся и посмотрел в лицо Аллана Су. — А на кого еще работаете вы, мистер Су?
   — Я... извините, мистер Нанги, но я не понимаю, о чем вы говорите!
   — Ну, ну, — проговорил Нанги, подумав, что все китайцы одинаковы. — Вам нет нужды прибедняться. Весь Гонконг где-то подрабатывает, ведь это так выгодно. — Он умолк, наполняя чаем вторую чашку. — Возьмем, к примеру, Энтони Чина. Он же был не только президентом Паназиатского банка в Гонконге, но еще и лейтенантом вооруженных сил красного Китая.
   Нанги толкнул чашечку через стол.
   — Это невозможно! — Аллан Су застыл на месте. — Я знал его долгие годы. Наши жены каждую неделю вместе ходили по магазинам.
   — Тогда вам, должно быть, известно обо всех этих финансовых нарушениях, — вкрадчиво сказал Нанги, показывая на стопку папок, полных убийственных улик.
   Да, команда сыщиков, которую нанял Нанги, поработала на совесть.
   — Ничего такого мне неизвестно! — с жаром заявил Су. Нанги покивал.
   — Как неизвестно и о его истинном занятии.
   Какое-то мгновение Аллан Су пристально смотрел на Нанги, пытаясь подавить невольную ненависть к этому японцу и взглянуть на него беспристрастно. Только это могло сейчас спасти его.
   — Стало быть, вы подозреваете меня еще и в том, что я коммунист?
   — О, на этот счет не волнуйтесь, — сказал Нанги и улыбнулся. — Ну что, мистер Су, не будете со мной чаевничать?
   Сердце Аллана Су заколотилось, как молот, и он принял приглашение.
   — Пора бы мне перестать удивляться тому, что тут творится! — Он залпом выпил остывающий чай и указал чашкой на окно, за которым, будто тонкие пальчики, торчали небоскребы Мид-Левелз. — Возьмем, к примеру, вот эти высотки. Чтобы повергнуть их в руины, достанет и меньшей напасти, чем сильное землетрясение. Более чем вероятно, что строители поскупились на стальную арматуру, когда возводили их. Это делается просто: вставляешь полдюжины прутьев в жидкий бетон, в котором, кстати, вдвое больше песка, чем должно быть, а когда строительный инспектор отворачивается и идет своей дорогой, те же шесть прутьев втыкаются в другую секцию, на которую в этот миг смотрит инспектор. Потом, когда он уходит, эти прутья вынимают и перевозят на другую стройплощадку. Причем все это — скорее своего рода игра, ведь инспектору уже заплатили, чтобы он не очень зорко следил за строителями.
   Нанги нахмурился.
   — Какие уж тут игры: ведь речь идет о жизнях. И о миллионах долларов.
   Су пожал плечами.
   — Если я могу купить себе в Вань Чай двенадцатилетнюю девственницу, то почему не могу точно так же купить какого-то строительного инспектора?
   — Разница здесь заключается в том, — сухо сказал Нанги, — что эта двенадцатилетняя девственница, которой вы заплатили своими кровными долларами, вполне вероятно, способна заткнуть за пояс вашу жену.
   — Значит, моя похоть — а это ведь тоже форма жадности — ослепила мой разум. Нанги резко встал.
   — Сколько вам платит в месяц банк “Ройял Альберт”, мистер Су?
   Аллан Су едва не выронил свою фарфоровую чашечку. Но все же удержал. Он почувствовал тяжелую пульсацию в ушах, будто там разом вопили все его пращуры, и подумал: “О великий Будда, что же теперь случится с моей семьей? Безработный и разорившийся, да еще в разгар самого тяжелого кризиса в Гонконге за три десятилетия”.
   Нанги, казалось, то исчезал, то появлялся снова, и Аллан Су с преувеличенной медлительностью и осторожностью закоренелого пьянчужки поставил пустую чашечку на стол рядом со стопкой папок из буйволиной кожи.
   — Ну же, ну, — сказал Нанги. — Это же довольно простой вопрос!
   — Но ответ трудный. Я прошу вас...
   — Я не желаю выслушивать объяснений, мистер Су, — перебил его Нанги, наклоняясь вперед и упираясь сухими ладонями в тиковый стол. — Мне здесь нужен человек, которому я мог бы полностью доверять. Либо да, либо нет. — Нанги не сводил с него глаз. — А ведь вы знаете, что произойдет с вами, мистер Су, если вы не возьметесь за дело.
   Аллан Су содрогнулся и промолчал. Он стоял очень прямо, хотя ноги были ватные. Разумеется, он мог бы сейчас уйти, подав в отставку. Но куда бы это его привело? Была ли у него уверенность, что банк “Ройял Альберт” примет его на работу? Рынок труда очень сузился во многих областях, и банковское дело едва ли не держало тут пальму первенства с тех пор, как проклятые коммунисты сделали свое проклятущее заявление. Он подумал о своей жене, шестерых детях, о тетушке и двух дядьях. Один из них уже овдовел... А сколько еще двоюродных братьев и сестер по линии жены, за благосостояние которых он отвечал!