Ван Ластбадер Эрик. Мико

   — Может быть, еще чаю? — Его глаза бегали в темноте.
   Нанги отказался. Сложив “грязный”, жгущий руки документ, он собирался встать, но Лю остановил его.
   Китаец извлек из нагрудного кармана ярко-красный конверт и молча вручил его Нанги.
   Нанги вопросительно посмотрел на него.
   — В Китае есть традиция. Вполне цивилизованная. Сумма внутри конверта — это плата за передачу. Передачу полномочий, власти, называйте, как хотите. С моральной точки зрения в этом нет ничего унизительного. Простой обмен — одно на другое.
   Нанги учтиво кивнул, словно двое гуляющих обменялись любезностями, сидя на скамейке в парке. Но гнев кипел в нем, пульс сделался резким. Ничто в его движениях не выдало внутреннего состояния. Для Лю и остальных зрителей, скрывающихся в темноте, он оставался трезвым бизнесменом, потерпевшим поражение.
   Нанги осторожно положил конверт в нагрудный карман, рядом с контрактом, который свинцовым грузом давил на сердце. Он отодвинулся от стола, взял свою трость, поднялся и неуклюже заковылял из помещения “Торговой компании Сунь-Ва” на улицу, где ждал автомобиль с шофером.
   Ночная жизнь не волновала его ни в одном из своих проявлений, и он отправился сразу в отель. Еда казалась горькой, точно пепел, и застревала в горле, словно то были куски контракта, который его вынудили подписать Лю и его хозяева. Он стоически продолжал есть, пока тарелка не опустела, к тому моменту он уже не помнил, что заказывал. Ему было все равно.
   Раздевшись, он лег в постель и уставился на потолок, как в реку прошлого. Как всегда, его охватили воспоминания. Если ты воин — останешься воином. Невозможно повесить свой меч на стену — ни в прямом смысле, ни в переносном, как в его случае.
   В облаках памяти проплыло лицо Макиты, его друга и наставника. Он не пожелал, чтобы ему удалили больной желудок и совершил сеппуку. Он попросил Нанги помочь ему, и, неохотно согласившись, Нанги взял длинный меч своего наставника и одним взмахом прекратил невыносимую боль от двух разрезов, вертикального и горизонтального, которые сделал себе Макита.
   И хотя это считалось делом чести, хотя у Нанги не было иного выхода, кроме как исполнить последнюю волю Макиты, он весь побелел при виде отсеченной головы человека, заменившего ему отца. Его трясло, во рту пересохло.
   Иисус не может одобрить такой поступок, подумал Нанги. Он побежал в церковь и на исповеди покаялся в том, что сотворил. Но этого ему показалось мало, и он шесть часов простоял на коленях перед распятием, моля о прощении.
   За ним тогда пришел Сато, убедил его покинуть храм, куда не должна вторгаться реальная действительность.
   — Друг мой, — сказал он мягко. — Зачем ты винишь себя? Ты поступил так, как должно, как поступил бы любой самурай. Ты был необходим другу, и ты был рядом с ним. Что ты теперь казнишь себя?
   Глаза Нанги были полны боли и отвращения к себе.
   — Я поступил не по-христиански, Сэйити-сан.
   Сато, ничего не ответив, вывел его из церкви. Размышляя о Маките, Нанги вспомнил, как помог ему делать чистку в министерстве. Скольких он раздавил на своем пути, чтобы не дать им шансов продвинуться по служебной лестнице японской бюрократии? Он не раз задавался этим вопросом, потому что испытывал стыд за содеянное.
   Первым был Симада. Он заплатил за свою жадность и недальновидность. Симада не замечал приближающихся перемен, и поэтому Нанги приговорил его к позору или смерти. Симада избрал благородное решение и совершил сеппуку, открыв путь Маките на пост заместителя министра.
   С Симадой было сложнее всего. После него все давалось Нанги куда проще.
   Теперь, лежа весь потный в отеле иностранной колонии, забравшейся, как вьюнок, на самую крайнюю точку азиатского континента, распростившись с великой заветной мечтой, Нанги с горечью спрашивал себя: разве он убивал во имя Господа?
   Нанги так и не понял, разбудил ли его телефонный звонок или вывел из глубокой задумчивости. Он повернулся на кровати и схватил трубку. Светящиеся цифры на его часах показывали без тринадцати четыре утра. Китаец счел бы эту комбинацию цифр зловещей, Нанги было все равно.
   — Да.
   — Это Везунчик Чу, — раздался противный голос в трубке, говоривший явно запыхался. — Я на По Шан-роуд, недалеко от квартиры Сочной Пен.
   Нанги сел.
   — Ты еще не нашел вход?
   — Я уже был там и вернулся, — возбужденно продолжал Везунчик Чу. — Вам лучше приехать сюда побыстрее.
   — Зачем?
   — Простите за грубость, сэр, но я боюсь, что вы мне не поверите, если я скажу. Будет лучше, если вы сами все увидите.
   — Еду, — сказал Нанги, сердце его сильно забилось. Испарины как не бывало. Он свесил ноги с кровати и взял трость.

* * *

   В подвале почти не было воздуха и почти не было света. Николас слышал, как круглая дверь за его спиной медленно закрывалась. Раздался щелчок автоматического замка, что отнюдь его не ободрило. Один в кромешной тьме, он продвигался к месту, которое, как ему сказали, было центром подвала. Он стоял неподвижно, все его органы чувств напряглись. Стол, несколько стульев, выключенная лампа, какой-то непонятный прибор... Что-то вроде деревянных подмостков — их назначение оставалось загадкой.
   Николас задумался. Он был на Хоккайдо, но не знал точно где с того самого момента, как Котэн завязал ему глаза, предварительно связав ему руки и ноги. Его отнесли, как он догадывался, в багажник машины, принадлежавшей русским, и там заперли. Везли его чуть меньше часа. Значит, проехали миль тридцать пять или сорок от ротэнбуро. Недобрый знак.
   Его размышления прервало раздавшееся в темноте гудение. Звук был едва слышным и не мог исходить от человека.
   Николас сразу пошел на этот звук, принюхиваясь, как зверь. Он различил запах в пятнадцати футах от вентиляционного отверстия, находившегося под потолком, развернулся и отбежал в противоположный конец комнаты. Только так Николас мог продлить время, оставшееся ему, прежде чем хлороформ на него подействует. Ему важна была каждая минута, которую он мог выиграть.
   — Не понимаю, почему мы так долго ждем, — язвительно сказал врач. — Газ проникает во все углы подвала всего за три с половиной минуты.
   Он слегка помахал рукой, на которой был закреплен хронометр, чтобы всем стало видно, что прошло уже почти пятнадцать минут с того момента, как газ — необычная смесь хлороформа и концентрата мескалина, эффективного только при вдыхании, — был пущен в подвал.
   — Терпение, доктор, — спокойно сказал Виктор Проторов. — Я понимаю ваше желание поскорее воткнуть ваши иголки в нового клиента, но в данном случае вам лучше послушаться меня.
   Врач пожал плечами и начал насвистывать старую революционную песню. Он хотел показать всем прочим, что он не проторовская марионетка вроде них.
   Кроме врача и Проторова, здесь были Петр Александрович Русилов, Котэн и два лейтенанта, подчинявшихся непосредственно Русилову. Судя по последним шифровкам, Евгений Мироненко, полковник ГРУ, получил достаточно рекомендаций Проторова и вскоре проведет особое заседание Генштаба. Присутствовать будет весь генералитет. В последнем послании Мироненко говорилось, что от Проторова требуется теперь только одно — представить доказательства его власти.
   Я их представлю, думал Проторов. И тогда впервые в истории ГРУ и КГБ объединят свои силы для одного дела. Кремль задрожит от звука наших шагов, все эти старикашки наверху падут перед нами как колосья пшеницы. Все русские будут объединяться с нами. И снова грянет революция.
   Ему с трудом удавалось скрыть свою бурную радость; даже Русилов не должен ничего заподозрить. Еще рано. Он и так получит свое Девятое управление, подумал Проторов. Не собираюсь отдавать ему слишком многое, да и говорить об этом преждевременно.
   — Ладно, очистите помещение, — приказал он.
   Младший лейтенант по знаку Русилова закрыл один клапан и открыл другой. Два сильных всасывающих вентилятора тянули смесь газов из комнаты. Красный свет сменился зеленым, Проторов приказал отпереть дверь подвала.
   Первым вошел Котэн, затем Русилов и оба лейтенанта. За ними последовали доктор и Проторов. В подвале не было абсолютно никакого запаха. Воздух снова был чистым и свежим.
   Мужчины встали над Николасом, как охотники над добычей, гордые сознанием собственного превосходства, но все побаивались своей новой и чрезвычайно опасной жертвы.
   — По-моему, он достаточно обездвижен, — заявил доктор, надевая очки. — Надеюсь, все пройдет, как обычно.
   Ну и дурак, подумал Проторов и кивнул Котэну. Огромный борец “сумо” подошел к лежащему на левом боку Николасу.
   — Дыхание глубокое и ровное, — сказал доктор, наклонившись, — веки не дрожат, пульс замедлен, цвет кожи говорит о полной потере сознания.
   Он произносил эти слова как некое заклинание против того, чего не понимал и, следовательно, не мог контролировать.
   Проторов жестом велел Русилову встать позади Николаса.
   — Все отлично, — сказал он Котэну.
   Николас ударил приближающегося к нему толстяка. Ему было не трудно задержать дыхание, чтобы газ не проник в легкие. По меньшей мере, восемь разновидностей ниндзюцу основаны на дыхании и управлении нервной системой по принципу тибетской йоги. Это же относилось и к контролю температуры тела.
   Доктор отпрянул, когда Николас бросился на Котэна, стараясь ударить его ногами в колени, а не в огромный живот, как это сделал бы человек, ничего не знающий о мощи этих борцов.
   Котэн среагировал моментально, ему удалось отбить атаку Николаса. Но не совсем. Он избежал переломов, но все же упал.
   Николас слышал приказы Проторова, видел доктора, отошедшего подальше от места схватки, видел приближавшихся молодых лейтенантов. Он не сомневался, что без труда справится со всеми ними. Он занимался Котэном и одновременно решал в уме задачу, как справиться с четырьмя врагами.
   Четверо!
   Это было последнее, что он осознал, когда Русилов всадил ему шприц в предплечье. Он слишком поздно начал бой. Пять черных пятен поплыли перед глазами; он видел пять человек, склонившихся над ним, чувствовал, как Котэн бил его по голове.
   Пятна превратились в черные колодцы, куда он провалился. До него еще доносились приглушенные, как эхо, голоса, слова, не имеющие смысла, вопросы, оставшиеся без ответа. Затем сильный наркотик поразил его мозг, и он впал в забытье.
   — Хорошо сделано, — сказал Проторов Русилову. — Видите, доктор, — продолжал он, — что бы ни говорилось в ваших книгах, мы работаем с не простыми смертными. Этот человек может прикоснуться к вам одним пальцем и убить.
   Доктор ничего не ответил, он дрожал мелкой дрожью, думая: “Ничего не понимаю. Он должен был давно потерять сознание”. Вслух он сказал:
   — А вдруг он снова притворяется?
   Проторов усмехнулся.
   — Вряд ли. Он не в силах управлять внутренними инъекциями в своем кровопотоке.
   И кивнул в сторону деревянной конструкции у задней стены.
   — Ладно, Котэн, привяжи его повыше.

* * *

   “Ты должна вернуться к источнику...” Его источнику. Слова Масасиги Кусуноки всплыли в ее памяти, на фоне диалога между Сато и Фениксом. Акико снова и снова прослушивала эту часть их разговора, словно он мог что-то прояснить и увенчать успехом ее тщетные попытки разгадать загадку.
   Она сидела в комнате Котэна, обхватив руками колени и положив на них голову. Она была голой, и в свете лампы ее кожа блестела, как будто намазанная маслом. Несмотря на достаточно яркий свет, множество теней скрывало очертания ее тела. Открытая и невидимая, она была физическим воплощением тайны ее души.
   “Люди, пославшие его, представляют огромную угрозу для Японии”. Слова Масасиги-сан.
   Масасиги. Что заставило ее поехать прежде всего в “Гёкку-рю”? Она не знала или не могла вспомнить. Но она помнила, как впервые увидела Масасиги Кусуноки. Именно тогда она обнаружила связь со своим прошлым — неизвестным ей прошлым. Она принадлежала Сайго в супружеской жизни, а Масасиги — по долгу службы. Акико была женой Сайго всего три недели и шесть недель назад ушла из замка Кёки.
   В “Гёкку” Масасиги-сан впервые поддержал ее. Он покинул Совет вместе с ней, когда другие сэннины встали и выразили несогласие: они не могли позволить женщине остаться.
   И они отправились вместе в Ёсино, в “Тэнсин Сёдэн Катори”.
   Зачем он так поступил? Что особенное увидел в ней сэнсэй? И как он ошибся! Его опека принесла ему смерть; смерть от рук той, кого он защитил.
   Акико вспомнила улыбку на его лице в тот момент, когда он вступил из жизни в смерть. Почему? Кто может улыбаться в такой миг? В жизни Масасиги не было места грусти. Он жил в гармонии со вселенной, в согласии с собой и космосом. Он не мог жаждать смерти. По мнению Акико, он был почти святым. В этом и таилась еще одна причина, по которой она выбрала его на роль своей первой жертвы. Если умение скрывать свое “ва”, чему она научилась у Кёки, сработает на таком человеке, то получится и с другим.
   Что-то появилось в воздухе, какой-то запах специи? Акико не могла определить. Она подняла голову и огляделась — возникло ощущение, что она не одна в комнате. На мгновение за приоткрытой рамой окна блеснул свет. Бумаги на столе слабо шевельнулись. Но это же просто ветер?
   По телу Акико пробежала дрожь. Зачем она снова ворошит воспоминания? “Люди, пославшие его, представляют огромную опасность для Японии”. Масасиги-сан говорил это о мухон-нине Цуцуми. Она убила второго мухон-нина Тэнгу, возвратив то, что он похитил.
   Теперь она знала, что в “Тэнсин Сёдэн Катори” есть третий предатель. Масасиги Кусуноки появился перед ней, словно призрак, и приказал ей сделать то, чему он ее научил, выполнить данное ему обещание. Она подумала о Сато, Фениксе и Николасе, там, на севере, на Хоккайдо. Особенно о Николасе.
   Акико встала и пошла в спальню. Со дна нижнего ящика, куда никогда не заглянет Сато, она достала кимоно со светло-серым рисунком на темно-сером фоне. Сверху на ткани было заметно темно-коричневое пятно там, куда брызнула фонтаном кровь сэнсэя.
   Медленно, торжественно она надела его. Она была готова. Она направлялась на север.

* * *

   Когда Николас очнулся, он понял, что подвешен на колесе. Сознание вернулось к нему быстро, но он не открыл глаза, изменил темп дыхания, ничем не показал присутствовавшим в подвале, что сознание вернулось к нему.
   Они его накачали чем-то очень сильным, и он ощущал последствия. Голова легкая, немного кружится. Он не был уверен, что может полностью доверять своим чувствам. Но логика подсказывала ему, что лучше попытаться сохранить сложившуюся ситуацию.
   Кожаные ремни охватили его пальцы, запястья, талию, бедра и щиколотки. Он был приподнят над полом. Смутно припомнились очертания этой деревянной конструкции.
   Больше всех его беспокоил Проторов. Он достаточно умен, чтобы понять, с кем имеет дело. Из всех русских только он один подозревал, что благодаря своей подготовке Николас не подвергнется воздействию газа. Он классно подставил Николаса, отвлекая его внимание Котэном — кажущейся главной угрозой, — а сам оставался вне поля зрения. Не было только того молодого офицера, Русилова. И не было времени. Стресс слишком силен. Николас подумал, что, может, он уже стар для этого. Он должен был почувствовать присутствие Русилова. Он недооценил русских — особенно Проторова — и заплатил за это.
   Он открыл глаза.
   — А, — приветливо произнес Виктор Проторов, — как отдохнули?
   Откуда он столько обо мне знает, спрашивал себя Николас, пытаясь согнуть пальцы. Ремни не позволили. Любопытно, подумал Николас. Он приготовил их для меня. Обычному пленнику такие не понадобились бы.
   Николас сообразил, сколько людей было в комнате: кроме него и Проторова — Русилов и врач. Русилов стоял сзади, справа от своего начальника; врач находился совсем рядом, у левого плеча Николаса, на табуретке возле него лежали шприц и медицинский чемоданчик.
   Проторову не нужен был ответ. Вместо этого он развернул длинный рулон компьютерной распечатки, который потянулся за ним, как хвост. Он поднял один из листов и поднес к лицу Николаса. Николас смотрел на схемы, пытаясь сконцентрироваться. Ему показалось, что он видел уже что-то вроде этого в каких-то научных журналах, подробный маршрут американских спутников над поверхностью Земли.
   — Вам знаком этот район, господин Линнер? — До сих пор Проторов говорил только по-русски. — Должен быть знаком. Северная часть Хонсю, весь Хоккайдо, пролив Немуро, южная часть Курил.
   Проторов не сводил глаз с Николаса.
   — Здесь, — сказал он, указывая на одну из красных отметок, — у побережья, стык двух геологических плато. Здесь и здесь на Хонсю землетрясение значительной силы — более семи баллов по шкале Рихтера — произойдет в течение ближайших нескольких недель. Уже зафиксированы ощутимые толчки к северо-западу от Токио.
   Проторов щелкнул пальцами, и Русилов, словно ассистент иллюзиониста, заменил схему. Теперь это было увеличение первой страницы до такой степени, что были видны топографические начертания.
   — А здесь, — продолжал Проторов, снова указывая на схему, — еще одна горячая точка, она не имеет отношения к геологическим аномалиям. Здесь ничего никогда не происходило. Причина тут — не природная.
   Бумага шуршала, как насекомое в коробке.
   — Что вы об этом скажете, господин Линнер?
   — Что вы мне суете?
   Проторов щелкнул языком.
   — А это вы нам расскажите.
   В юности Николас общался с японскими монахинями. И все это зрелище казалось ему нелепым. Японский дух стал для него синонимом гармонии с природой, с элементами космоса. С его точки зрения христианство проповедовало божественный порядок, предназначенный для человека, хотя его последователи ведут себя несоответственно собственным принципам. История римской католической церкви была окровавленным стягом, поднятым во имя борьбы за господство.
   Он обнаружил, что все католики весьма высокомерны, в том числе монахи и священники. Их абсолютная вера в узкоограниченную мораль не принимала в расчет никаких природных факторов. Человеческой природе, так же как и природе окружающего мира, чужда церковная иерархия. Жестокость моральных устоев ведет к глухоте, слепоте, немоте.
   Николасу пришло в голову, и он готов был взвыть от такого сравнения, что Виктор Проторов обладал всеми качествами, которых требует церковь. Он был похож на служителя церкви, хотя понять этого не мог. Моральные устои коммунизма так же слепы, как моральные устои католичества.
   — Если вы не дадите мне пояснений, господин Проторов, я не смогу ответить вам вразумительно, — сказал Николас.
   — Вы хотите сказать, что не узнаете эти контуры издалека? — Проторов угрожающе помахал документами, бумажный хвост за его спиной зашелестел. — Примерно 35888 километров от земной поверхности. Это дает возможность совпадения скорости спутника со скоростью вращения Земли, в результате чего он все время находится над одной точкой Тихого океана.
   Проторов подошел ближе.
   — Видите, господин Линнер? Пролив Немуро. Граница Японии и Советского Союза. — Глаза его лихорадочно блестели. — Далее, вы видите область, отмеченную красным? Здесь, под проливом, на японской территории — и на нашей!
   Он кивнул, и Николас понял, что сейчас произойдет. Он ничего не мог сделать со своим телом, но разум — другое дело. Блестящая игла вошла в предплечье в сантиметре от следа, оставшегося от первой инъекции. Ему показалось, что тело раздувается изнутри, плоть превращается в воду и этот поток захлестывает легкие. Он тонул; от этого ощущения хотелось кричать. Сердце бешено колотилось.
   Надо собраться.
   Он собрал свое сознание подобно тому, как отец обнимает напуганного ребенка, и вошел туда, где нет места страху.
   А где-то вне его Проторов говорил голосом, словно доносящимся из-под воды:
   — Что вы знаете о “Тэндзи”? Что знает Минк? Вы мне скажете, господин Линнер. Вы скажете мне все прежде, чем умрете.

* * *

   — Теперь ты мне скажешь, почему поехал за мной на Гавайи?
   Рик Миллар сидел на краю пластмассовой лодки, которую они взяли напрокат на пляже. Длинные загорелые ноги были опущены в воду. На нем был костюм для серфинга, купленный в Лахаине.
   — Мне кажется, ты знаешь ответ.
   Жюстин улыбнулась. На сердце у нее было легко, как никогда.
   — Мне льстит, что ты пытался соблазнить меня.
   Миллар добродушно засмеялся.
   — Это не просто похоть, ты знаешь. Я хочу, чтобы ты вернулась в фирму независимо от того, что произойдет между нами.
   — Это уже произошло, — сказала она. — А вообще я рада, что ты приехал.
   Он наблюдал за стайкой золотых рыбок, проплывавшей над рифом, возле которого они качались в лодке на волнах.
   — Ты, наверное, очень его любишь, раз так ему преданна.
   Жюстин постоянно вспоминала, как просыпалась среди ночи, взволнованная и испуганная, как прикасалась к руке Николаса. Ни у кого не было таких рук, она гладила его ладонь, жесткую, покрытую твердыми, как железо, мозолями. Так гладят игрушечных мишек, это ее успокаивало, и она снова засыпала.
   Но это было давно, и словно не с ней, а с какой-то другой Жюстин. Она не верила, что страх и тревога надолго сделаются частью ее жизни.
   Она смотрела на залитый солнцем пролив Молокаи, где резвились дельфины, рассекая плавниками поверхность воды, и подумала о своей неопытности как о неопытности другого человека: четко и ясно. Она была совсем другой.
   Ей пришло в голову, что она всегда боялась любви... истинной любви, которую она испытывала к Николасу. Вся ее взрослая жизнь была серией романов с мужчинами, которые не могли дать ей спокойствия жизни вдвоем. Ее, пожалуй, влекло к мужчинам, которые просто хотели ее использовать как женщину, а затем возвращали ее в одиночество, где она чувствовала себя в безопасности, как маленькая девочка, и где — это поражало ее больше всего — она была уверена в появлении своего отца, его защите и проявлении любви к ней.
   Она поняла, что сама вызвала то, что казалось ей вмешательством в ее жизнь. Это самое вмешательство доказывало, что он любит ее и заботится о ней и готов бросить свою работу, отнимающую все его время, чтобы сделать для нее что-нибудь.
   Оцепенев, она сидела на гавайском солнцепеке, невидящими глазами глядя на остров, который когда-то был убежищем для прокаженных. В том, что она проделала весь путь к Молокаи, была некая ирония и вместе с тем логика. Конечно, теперь она уже понимала, зачем она здесь. Она находилась в шести тысячах миль от дома, три тысячи миль по Тихому океану и оказалась таким образом ближе к Японии, к Николасу.
   — Пойдем поплаваем? — ласково предложил Миллар.
   Жюстин сжала его руку.
   — Иди, если хочешь, я присоединюсь к тебе через несколько минут.
   Он кивнул и перекинулся через борт в воду, медленно отплывая от нее; его мышцы работали четко и согласованно.
   Она наблюдала за ним с чувством смутной радости, о которой она и не подозревала. Он был красив, желанен во всех отношениях. Сколько женщин отдали бы все, чтобы оказаться на ее месте. Она громко рассмеялась. Ей нравилось, что в нее влюблен такой мужчина. Но еще радостнее ей было от ощущения всепоглощающей любви к Николасу.
   Их ссора казалась теперь банальной и глупой, а тогда воспринималась словно битва титанов на Олимпе. Она билась не с Николасом, а с собой. Теперь, спустя время, она признавалась, что встретила его сообщение с ужасом, потому что была уверена тогда, что человек, за которого она выйдет замуж, будет повторением ее отца.
   Да, она страшилась только потому, что этого хотела подсознательная часть ее разума, теперь это ясно. Николас был не ее отец, его жизнь принадлежала только ему... а тут Жюстин.
   У каждого из них была своя жизнь. Как Николас говорил? У каждого своя карма. Она снова улыбнулась. Именно карма.
   И ее карма приказывала быть на его стороне, будь он главой “Томкин индастриз” или кем угодно. Она больше не боялась отдать свое сердце другому человеку, больше не боялась провести свою жизнь не в одиночку. Наоборот, она точно знала, что хочет именно этого.
   Она прыгнула в воду и поплыла к Рику, качавшемуся на волнах и рассматривающему обломки огромных скал далеко в воде.
   — Как размышлялось? — спросил он весело.
   — Размышлялось. — Она рассмеялась. — Это для взрослых, да? Мне еще многому надо учиться, чтобы заниматься размышлениями.
   Он пристально на нее посмотрел, словно щенок вдруг превратился в добермана.
   — Ты вернешься и станешь вице-президентом по дизайну?
   Жюстин вздохнула.
   — Рик, ты должен дать мне гарантии, чтобы я могла принять решение.
   Он кивнул.
   — Сделаю все, что смогу.
   — Хорошо. Я так быстро уехала, что не успела связаться с Мери Кейт, хотя и оставила для нее сообщение. Теперь я должна по крайней мере доверять тебе. — Она замолчала, ожидая, станет ли он возражать, но он промолчал, и она продолжала: — Если ты уволил Мери Кейт против ее желания и если ты определил меня на ее место до моего прихода, то я тебе уже говорила: мне не нужна эта работа. Это окончательно.
   — Я тебя понял. Мери Кейт не радовалась происходящему. Мы собирались полюбовно расстаться, когда я тебя встретил. Я пытался ей помочь. Я хотел, чтобы она сама все поняла. Но она не смогла. Хотя достаточно умна, чтобы видеть все. Вот так.
   — Значит, вы с ней говорили об увольнении еще до того, как ты впервые пригласил меня на обед?
   — Да.
   — Рик, для меня это очень важно, я не хочу ошибиться. Все решит один звонок Мери Кейт.