Страница:
Готаро Сато был уверен, что они направляются на Марианы. Большинство других нашли эту идею абсурдной. Марианы находились слишком близко от Японии, чтобы там могли развернуться военные действия, а их вылазка, совершенно очевидно, носила боевой характер да к тому же была чрезвычайно срочной, как ясно им дал понять капитан Ногути в своей речи.
Но мысль о Марианах возбудила воображение Нанги и, когда все разошлись, он разыскал Сато. Мощной шеей и круглым лицом Готаро Сато напоминал медведя. У него были широко расставленные проницательные глаза, в которых ничего нельзя было прочитать; но он не был лишен эмоций, и на него часто накатывали приступы неудержимого юмора. Он знал, что определенная порция его нелепого остроумия — по натуре он был шутник — способна порой снять напряжение и успокоить страх.
А в те мрачные дни последних месяцев войны с избытком хватало и того и другого. Союзнические армии уже выиграли две большие, очень тяжелые кампании: сначала на Соломоновых островах, еще в 1943 году, и совсем недавно — в Новой Гвинее. Все понимали, что они неуклонно приближаются к Японии, и ждали от своего командования какой-то особой стратегии, способной переломить ход событий.
Они поднялись на палубу, и Готаро закурил, прикрыв рукой короткую вспышку пламени. Вокруг них простирался темный, предвещающий недоброе океан, и уже не в первый раз Нанги почувствовал, как его пробирает дрожь. Он был смелым человеком, и мысль о смерти в бою — почетная для самурая — не тревожила его. Но здесь, так далеко от какой бы то ни было земли, окруженный одной лишь морской бездной, он чувствовал себя как никогда плохо.
— Это Марианы, — сказал Готаро, глядя в южном направлении, туда, куда они направлялись, — и я скажу тебе почему. Если американцев там еще нет, то скоро они будут. У нас там воздушная база. Острова расположены не более чем в полутора тысячах морских миль от дома. — Он повернул голову, и внезапный порыв ветра взлохматил его короткие волосы. — А ты можешь себе представить лучший объект для базирования и заправки самолетов, которые отправляются для бомбардировок Японии? Я не могу.
Он стоял, облокотившись на металлический поручень, в его словах не было юмора. Внизу, под ними, шипело море.
Нанги почувствовал, что его охватило ужасное отчаяние.
— Тогда можно не сомневаться. Война уже проиграна, что бы ни говорило нам императорское командование.
Готаро повернулся к нему, его глаза ярко светились среди теней многоярусных надстроек авианосца. От близости столь мощной брони веяло леденящим холодом.
— Надо верить.
Сначала Нанги показалось, что он неправильно его расслышал.
— Верить? — переспросил он, помолчав. Готаро кивнул. — Верить в кого? — продолжал Нанги. — В императора? В императорское командование? В “дзайбацу”? Скажи, перед какими нашими иконами я должен бить поклоны сегодня ночью?
В его голосе прозвучала горечь, но ему было наплевать. Эта ночь, такая далекая от дома и такая близкая к линии фронта, была словно предназначена для того, чтобы дать выход давно накопившимся эмоциям.
— Жадность вовлекла нас в эту безумную войну, — торопливо заговорил он снова, прежде чем Готаро мог ответить на его риторические вопросы. — Слепые амбиции “дзайбацу”, которые убеждали правительство, что у Японии не хватает земли для их империи. “Расширяться, расширяться, расширяться”, — твердили они, и воина казалась им превосходным предлогом, чтобы найти наконец ту нишу, которую мы так долго перед тем искали в Азии. Но ответь мне, Готаро-сан, попытались они хоть что-нибудь выяснить о наших врагах, прежде чем атаковать Перл-Харбор? — Он покачал головой. — О, нет, нет. Ни капли чернил на бумаге, ни минуты, потраченной на исследования, на сбор информации. — Он мрачно улыбнулся. — История, Готаро... Если бы они хоть что-нибудь знали или понимали из истории Америки, они бы, пожалуй, могли предвидеть, чем кончится это нападение. — Нанги опустил глаза, вся страсть исчезла из его голоса. — Что же теперь с нами будет?
— Надо верить, — повторил Готаро. — Доверься Богу. Богу? Теперь Нанги начинал понимать. Он повернулся к Сато.
— Ты что, христианин?
Тот кивнул.
— Моя семья этого не знает. Думаю, они бы меня не поняли.
Какое-то время Нанги стоял, уставившись на него.
— Но почему?
— Потому, — мягко сказал Готаро, — что мне теперь ничего не страшно.
То, что из всех людей на борту вызвали именно его, казалось ему ясным знамением его кармы. Он не согласен с этой войной, но душа его принадлежала Японии, и теперь, когда они по уши увязли во всем этом, единственное, что его пугало, — это призрак поражения. Возможно, ему суждено стать частью новой стратегии; возможно, война еще не проиграна.
Он тихо постучал в белую дверь капитанской каюты и вошел. Увидев там Готаро, он удивился.
— Пожалуйста, присаживайтесь, майор, — сказал капитан Ногути, обходясь без полагающихся в подобных случаях формальностей.
Нанги сел на стул рядом с Готаро.
— Вы ведь знаете майора Сато, — продолжил Ногути своей обычной скороговоркой, вскидывая круглую голову. — Это хорошо. — Вошел стюард с подносом, на котором стояли чашки с сакэ. Поставив его в центре стола, он удалился. — Сейчас середина марта того года, который, как мы все опасаемся, может стать последним годом этой войны. — Ногути был совершенно спокоен, его глаза, увеличенные круглыми линзами очков в металлической оправе, уставились сначала на Нанги, потом на Готаро. Это был мужчина крепкого сложения, излучавший уверенность и энергию. У него были умные глаза, нависшие брови, широкий рот с полными губами и странные, приплюснутые уши, которые торчали на его коротко остриженной голове, словно шляпки грибов. — Европейский драматург, Шекспир, называл подобные периоды истории “дурным временем”! — Ногути ухмыльнулся. — Таким, по крайней мере, оно было для Юлия Цезаря. — Он вытянул на столе свои длинные, с тонкими пальцами руки. — И возможно, такими станут они для союзнических армий.
У него была привычка смотреть во время разговора прямо на человека, а не в сторону, как это делали многие его приятели из высших офицерских эшелонов. Нанги инстинктивно чувствовал, что это внушало доверие тем, с кем он разговаривал.
— Через месяц на холмах и в долинах нашей родины снова зацветет сакура. — Глаза Ногути сверкнули. — Враг грозит истреблением цветущей сакуре, как и нам самим. — Словно освободясь от каких-то тяжелых и страшных мыслей, он глубоко вдохнул и затем выдохнул: — Сейчас, в этот самый момент, механики готовят для вас обоих, майоры, другой “цветок сакуры”. На ваших лицах я вижу недоумение. Я поясню. — Он встал из-за стола и начал ходить взад и вперед по маленькой каюте, словно в нем генерировалось столько энергии, что он не мог усидеть на месте. — У нас на борту ровно сто пятьдесят самолетов. Все они, за исключением одного, бомбардировщики “Мицубиси Г-4 М2.е”. Те, которые непонятно почему враги насмешливо называют “Бетти”.
Ногути грохнул по столу так, что задребезжали и стали раскачиваться маленькие чашки, стоявшие спокойно даже при сильной качке.
— Но хватит! Теперь у нас есть “Ока”! — Он повернулся к ним. — Один из наших “Мицубиси” модифицирован. У него под фюзеляжем находится еще один, меньший аппарат: одноместный моноплан длиной немногим больше девятнадцати футов, с размахом крыльев в шестнадцать футов пятнадцать дюймов. В воздух “Ока” поднимается с помощью “Мицубиси”. На высоте двадцать семь тысяч футов произойдет рассоединение аппаратов. “Ока” может покрыть расстояние до пятидесяти миль при эффективной скорости полета двести тридцать миль в час. Когда она достигнет зоны видимости цели, пилот включит три ее твердотопливных ракетных двигателя, и тогда скорость полета составит почти шестьсот миль в час.
Ногути остановился прямо перед ними, его лицо пылало от возбуждения.
— Через девять секунд ударная сила “Оки” достигнет огромной силы. Мощный бросок и... — Он поднял голову, его глаза, скрытые за стеклами очков, потемнели. — Вы станете карающим мечом императора, пронзающим бок американского военного корабля.
Нанги совершенно ясно помнил, что Ногути не спросил их, все ли им понятно. Но они, разумеется, все поняли. “Ока” была боевой ракетой, пилотируемой для большей точности человеком.
— Нашим оплотом против превосходящей материальной силы врага станет японский дух, — сказал Ногути, возвращаясь к столу. — Он и “Ока” быстро деморализуют зарвавшегося противника. Мы сорвем намечаемую ими атаку на Филиппины.
Ногути начал разливать сакэ. Затем, протянув каждому из них блестящую фарфоровую чашечку и подняв свою, сказал тост:
— У человека только одна смерть. Она может иметь такой же вес, как Фудзи, или быть легкой, как перышко. Все зависит от того, во имя чего человек идет на смерть. Любить жизнь и ненавидеть смерть, думать о своей семье, заботиться о жене и детях — это в природе каждого японца. Если человеком движут более высокие принципы — дзюнсуйсэй, чистота помыслов, все меняется. Появляются вещи, которые он просто должен сделать.
Они выпили. В уголках глаз Готаро Нанги увидел слезы. В тот момент ему подумалось, что это либо от его христианской веры, либо от невежества. Нанги знал, что слова, которые капитан Ногути произнес на прощание, выдавая их за свои, на самом деле были отрывком из известного в китайской истории письма, написанного в 98 году до нашей эры Сыма Цянь. Ногути поставил чашку на стол.
— Вам двоим выпала честь первыми испытать это новое и сокрушительное оружие против врагов. Вы — первые, кого задействовали в том, что потом войдет в историю как Симпу токубэцу когэкитай— Особый ударный отряд Божественного ветра. Это ваша возможность последовать по стопам майора Оды, стать перевоплощением симпу — божественных ветров, которые потопили в 1274 и 1281 годах пытавшиеся вторгнуться в Японию орды монголов и спасли ее от разрушения.
И Готаро и Нанги — как, впрочем, и всем в императорском военном флоте — была известна история пилота Оды, который пошел на таран и уничтожил своим истребителем Ки-43 американский бомбардировщик Б-17, чем спас целый японский конвой. Тогда он был сержантом. Посмертно его дважды повышали в звании.
— Майор Сато, — продолжал Ногути, — вас выбрали пилотом, который поведет первую “Оку” навстречу ее пламенной судьбе. Вы же, майор Нанги, будете пилотировать сам “Мицубиси”. — Он взглянул на лежащую перед ним стопку бумаг. — Нам известно местонахождение противника: это линкор и эсминец, без сомнения, авангард большой эскадры, которая направляется к Марианам. Ваша цель — эсминец. Корабли сейчас, — он снова сверился с донесениями, — в трехстах пятидесяти милях к юго-западу от острова Гуам. Выйдя из этой каюты, вы пройдете прямо на палубу. Ваше снаряжение для полета уже там. Вылет в пять тридцать. Я лично буду наблюдать за вами из боевой рубки.
Он встал. Инструктаж был закончен.
— Мой полет продлится дольше, чем твой, — сказал Нанги. — Им следовало бы выбрать для “Оки” меня.
Готаро улыбнулся.
— Таких, как ты, осталось немного, Тандзан. Большинство из тех, кто приходит сейчас, — сопливые новобранцы, мало или вообще ничего не умеющие. Учитывая это, а также и то, что война совершенно нас истощила, ты думаешь, разумно назначать на испытание этой летающей бомбы пилота-ветерана? — Он пожал плечами. — Что толку, если следующие настоящие участники Симпу токубэцу когэкитайничего не будут уметь? — Он покачал головой. — Нет, дружище, они сделали правильный выбор.
Готаро находился с наветренной стороны от Нанги. И когда он резко остановился и повернулся к нему, то своим телом загородил Нанги от жестокого порыва ветра.
Готаро достал из кармана белый лоскут, светящийся в предрассветной мгле.
— Это тебе, — сказал он и повязал его поверх шлема Нанги. — Древний символ решительности и отчаянной храбрости. Теперь к тебе подходит еще одно значение слова “симпу”. Ты его знаешь?
Нанги отрицательно покачал головой.
— Я слышал, что в Токио этим словом сейчас называют лихих таксистов: камикадзе. — Готаро рассмеялся. — Я бы назвал тебя так еще в каюте Ногути, но, боюсь, он счел бы такое слово слишком легкомысленным. Для него это был довольно-таки торжественный момент.
Нанги взглянул на своего друга.
— А для тебя, Готаро-сан? Ты ведь знаешь теперь, чем закончится этот полет.
— У меня есть вера, дружище, — ответил великан. — Я думаю только о том, чтобы служить своей стране.
— Они сумасшедшие, если думают, что “Ока” действительно испугает американцев. Насколько я их знаю, они, скорее всего, только посмеются над этим. У них нет понятия “сеппуку”, пути, которым умирает воин, — сказал Нанги.
— Тем хуже для них, — продолжал Готаро, — это действительно война двух не понимающих друг друга сторон. Я не могу думать о том, что будет с нами сейчас или что придет потом. У меня есть долг, и я должен его исполнить. А во всем остальном я полагаюсь на Бога.
Ветер усиливался, высокий небесный свод начинал светиться, растворяя свои черные, как смоль, краски в глубокой лазури. Далеко на востоке, там, где небо встречается с морем, уже показались первые розовые прожилки.
Готаро коснулся его.
— Послушай, дружище, капитан Ногути прав. Все мы любим жизнь — это тоже наш долг. Но помимо тебя самого существует еще нечто высшее. Это одна из первых заповедей христианства.
Они подошли к наполовину прикрытому брезентом самолету, механики уже принялись за дело, и коротко, но вразумительно объяснили им, как работают основные узлы этого, тандема. Все было довольно просто. Двухмоторный “Мицубиси” частично был разобран снизу, чтобы было куда пристроить брюхо грузной “Оки”. Его переделали так, чтобы с управлением мог справиться один человек — пилот.
Внизу был “цветок сакуры”. Нанги заглянул внутрь и содрогнулся от ужаса: настоящий летающий гроб, почти без всякого оборудования. Только приборы управления и переговорное устройство для связи с пилотом “Мицубиси”.
Механики объяснили, что Готаро будет лететь в большом аппарате до тех пор, пока не покажется цель. Затем он проскользнет через особое отверстие в узкую кабину “Оки”. Все фазы полета были обговорены в деталях, затем обоих майоров попросили все повторить. Было уже 05.19.
Они забрались в “Мицубиси”.
Море казалось сплошным заревом, отражая своей необъятной, покрытой рябью поверхностью кроваво-красный восход солнца. Огненные лучи света поднимались все выше и выше, вытесняя на небе все оттенки голубого.
Нанги и Готаро не слышали ничего, кроме монотонного жужжания и постоянной вибрации двух моторов. Теперь Нанги с полной ясностью осознал, в каком же отчаянном положении находится его страна. Он не раз летал на таких самолетах, но теперешний полет представлял собой нечто иное. Часть оборудования, как и говорили механики, была демонтирована. Разумеется, на самолете не было никакого оружия — он заметил это еще на земле, при первом же осмотре. Убрали также и значительную часть внутренней изоляции. Нанги понимал: это было необходимо, чтобы как-то компенсировать довольно значительный — четыре тысячи семьсот фунтов — вес “Оки”, на носу которой находилось более двух с половиной тысяч фунтов мощной взрывчатки.
Но чем дольше он летел на своем “новом” самолете, тем больше убеждался, что убрано было гораздо больше, чем того требовала крайняя необходимость. Он вспомнил, что сказал Готаро о плачевном состоянии личного состава японской армии. Не относятся ли эти слова в той же мере и к японской технике? До какого же уровня опустились их самолеты? Неужели к концу года неумелые подростки возьмут в свои неокрепшие руки винтовки и поплывут в гребных шлюпках навстречу вооруженному до зубов врагу? Мысль об этом заставила Нанги содрогнуться, и он поправил курс.
Прямо за его спиной Готаро, выполнявший в данный момент функции штурмана, изучал воздушную карту северной части Тихого океана. Он взглянул на часы и, наклонившись вперед, чтобы Нанги смог расслышать его сквозь оглушительный гул моторов, сказал:
— Мы увидим их примерно через десять минут, приблизительно в двухстах пятидесяти милях к юго-западу от Гуама. — Он снова взглянул на карту. — Мы столкнемся с ними почти прямо над Марианской впадиной. Говорят, это самая глубокая впадина на земле.
— Знаю! — Нанги пришлось кричать, чтобы быть услышанным. — И стараюсь об этом не думать. Я где-то читал, что там около сорока тысяч футов глубины. — Его передернуло.
— Не волнуйся, — беззаботно ответил Готаро, — ни тебе, ни мне не доведется сегодня поплавать.
Ровно через шесть минут Готаро коснулся плеча Нанги и указал ему на юг. Нетронутая поверхность океана казалась безмятежной и такой плоской, словно была сделана из цельного куска оружейного металла, прочного и непробиваемого. Но там, куда указывал палец Готаро, Нанги увидел два маленьких пятнышка. Он еще раз скорректировал курс.
— Время, — сказал ему в ухо Готаро. Нанги выравнивал в это время скорость.
— Подожди! — крикнул он. Но, когда повернул голову, друга уже не было. Нанги представил себе, как тот скользит по встроенному тоннелю в узкую и тесную, словно гроб, кабину.
— Я здесь, — услышал Нанги голос Готаро из переговорного устройства. Он сбавил обороты, и самолет начал снижаться. Нанги информировал Готаро о каждом своем движении.
— Мы на высоте тридцать пять тысяч футов. Я уже могу различить цель.
— Вижу эсминец, — сказал Готаро. — Только доставь меня туда вовремя, а уж я сделаю все остальное.
Опытные руки Нанги вели самолет прямо по курсу. Он чувствовал тугую повязку хатимаки вокруг шлема.
— Сато-сан, — сказал он.
— Да, дружище.
Что тут можно было сказать?
— Двадцать девять тысяч футов. Приближаемся к цели. — Он поднял руку и дотронулся до белой полоски ткани, концы которой трепетали на ветру.
Небо было необъятным. Слева вдоль горизонта собирались тучи, и от внимания Нанги не ускользнула резкая перемена в направлении ветра. Но территория, над которой они пролетали, все еще была залита солнечным светом. Насколько хватало глаз, везде простиралось безграничное море.
— Двадцать восемь тысяч! — Нанги положил руку на рычаг отцепления “Оки”. — Буду отсчитывать тебе обратный счет.
Должно быть, Готаро почувствовал что-то в его голосе, потому что он сказал:
— Не переживай, дружище. Выше голову.
— В отличие от тебя, мне не во что верить, — произнес Нанги, оправдывая свою эмоциональность.
Стрелка высотомера колебалась возле нижней отметки. Вскоре “Ока” превратится в стремительно несущийся цветок, падающий на грудь океана. Настало время прощаться.
Сквозь гул ветра по переговорному устройству до него донесся голос Готаро:
— Такая наша жизнь: сегодня мы в расцвете, а завтра будет ветер соцветья наши нежные срывать — не век же нам благоухать.
Глаза Нанги застилали слезы, он дернул за рычаг.
— Прощай, — прошептал он.
Через мгновение сработали реактивные двигатели, но внезапно “Мицубиси” перевернулся в воздухе. Сначала Нанги подумал, что их задел вражеский снаряд. Нет, что-то не то: они находились еще далеко от цели, чтобы их могли достать корабельные пушки, а в небе, кроме них, никого не было.
Развернувшись одним крылом в небо, самолет начал стремительно падать вниз, и Нанги с замиранием сердца понял, что произошло. Ободранный фюзеляж весь сотрясался от порывов ветра, он наклонился вперед и закричал в переговорное устройство:
— Готаро! Готаро!
— Я все еще торчу здесь, приклеенный к твоему днищу.
— Двигатели сработали не так! Я не могу выровнять самолет! — Нанги в отчаянии дергал ручки управления, но все было бесполезно, и он знал об этом. Скорректировать тысячу семьсот шестьдесят четыре фунта дополнительной нагрузки было невозможно.
Потеряв контроль, они неслись по направлению к морской поверхности на головокружительной скорости шестисот миль в час. Нанги все же не терял надежды и делал все, чтобы хоть как-то притормозить их стремительное падение. Через девять секунд реактивные двигатели отключились, но их огромная начальная сила уже оказала свое разрушительное воздействие.
— Забирайся обратно наверх! — прокричал Нанги, пытаясь вновь подчинить себе самолет. — Я не хочу, чтобы ты находился там, когда мы грохнемся в воду.
Ответа не последовало, а Нанги был слишком занят приборами управления, чтобы повторить свое предложение. Теперь, когда двигатели уже заглохли, над самолетом удалось установить некоторое подобие контроля. Но они находились слишком близко к воде, и Нанги понимал, что никакой надежды выйти из штопора у них нет. Два мотора “Мицубиси” не могли преодолеть мощный импульс, полученный самолетом от реактивных двигателей.
Самолет падал под таким острым горизонтальным углом, что Нанги начинал опасаться, как бы у него не отломилось крыло. Он знал, если это произойдет, у них не останется ни одного шанса. Совершенно неуправляемая машина камнем рухнет в океан, и они мгновенно разобьются. Поэтому Нанги попытался изменить угол падения. Если ему удастся хоть как-то его выровнять, у них еще останется какая-то надежда выжить. Когда они врежутся в воду, “Оку” снесет, а поскольку Готаро там уже не будет, все должно обойтись — толстый корпус самолета выдержит такую нагрузку.
За ветровым стеклом небо, сливаясь с морем, бешено вращалось, словно ярмарочная карусель. Сила притяжения так давила на соединительные швы фюзеляжа, что он весь скрипел.
В море не было вражеских кораблей, и только на горизонте вызревал шторм, багрово-желтый, как кровоподтек.
Теперь они были уже совсем близко к воде, и Нанги, у которого в ушах так звенело, что он перестал слышать, покрылся испариной. Другое крыло опустилось еще недостаточно, и давление на него было просто ужасным.
Он знал, только несколько секунд отделяет их от смерти. Нанги не устраивала перспектива быть заживо погребенным в этом стальном гробу, и он с еще большим усердием приналег на рычаги управления.
Что-то легло ему на спину, затем сильная рука Готаро сжала плечо, и Нанги подумал: слишком уж долго он там возился. Нанги разозлился на себя и на Готаро, доставившего ему лишнее беспокойство.
Океан стремительно надвигался на них, и Нанги подумал: дохлый это номер, если нас и не убьет этот чертов угол, то уж взрывчатка на носу “Оки” доконает наверняка. Но он все же не сдавался, и крыло, словно нехотя, начало выравниваться.
Теперь они были не более чем в пятидесяти футах над водой и все еще падали, падали, как лист на ветру, а могучий океан надвигался на них, переливаясь своей темно-синей, почти черной чешуей — то матовой, то сверкающей; и последняя мысль, мелькнувшая у Нанги в голове, была о том, что под ними — Марианская впадина, и если они утонут, то их уже никогда не найдут.
Потом Тихий океан подступил совсем близко и ударился о них с такой силой, что воздух вырвался из легких Нанги, точно из взорвавшегося баллона. Тысячи демонов пронзительно закричали у него в ушах, короткая вспышка ослепила его, все внутри оборвалось, пронзая его мучительной болью, распиная на кресле страданий.
Должно быть, Готаро вытащил его из смятой, искореженной кабины, потому что Нанги не помнил, чтобы он сам оттуда выбирался. Многие годы эти несколько мгновений будут возвращаться к нему в ночных кошмарах, но в памяти его не останется ничего определенного — только смутные воспоминания, ощущение удушья, неподвижности и ужаса.
А затем — ясное небо над головой, резкий ветер, обжигающий лицо, и убаюкивающее движение волн. Он открыл глаза, но взгляд его застилала красная пелена. Боль пронзила его голову, а когда он попробовал пошевелиться, у него ничего не вышло.
— Лежи тихо, — сказал кто-то рядом с ним. — Лежи тихо, самурай.
Дыхание Нанги было затруднено, он делал отчаянные попытки заговорить, но в горле словно застрял ком. Внутри все горело, а рот был точно набит ватой. У него снова начался жар, и пот, будто слезы, струился по его пылающему лицу, в ушах раздавался чудовищный треск, удушливый дым забивал ноздри. Его вырвало, и кто-то поддержал ему голову и вытер рот грязной белой тряпкой, снятой со шлема.
Взгляд его стал проясняться, и Нанги увидел что-то вздыбившееся, закрывающее собой все на свете, похожее на огромную, черную лапу морского монстра. Он застонал, и от необъяснимого ужаса, охватившего его, весь покрылся холодным потом. Затем в голове у него снова прояснилось, и он понял, что это — хвостовая часть “Мицубиси”. Он закрыл глаза и потерял сознание.
Когда он снова открыл глаза, то заметил, что потерял ощущение глубины.
— У тебя поврежден глаз, — сказал находившийся с ним Готаро. — И что-то случилось с твоими ногами. Так что лежи, не шевелись.
Но мысль о Марианах возбудила воображение Нанги и, когда все разошлись, он разыскал Сато. Мощной шеей и круглым лицом Готаро Сато напоминал медведя. У него были широко расставленные проницательные глаза, в которых ничего нельзя было прочитать; но он не был лишен эмоций, и на него часто накатывали приступы неудержимого юмора. Он знал, что определенная порция его нелепого остроумия — по натуре он был шутник — способна порой снять напряжение и успокоить страх.
А в те мрачные дни последних месяцев войны с избытком хватало и того и другого. Союзнические армии уже выиграли две большие, очень тяжелые кампании: сначала на Соломоновых островах, еще в 1943 году, и совсем недавно — в Новой Гвинее. Все понимали, что они неуклонно приближаются к Японии, и ждали от своего командования какой-то особой стратегии, способной переломить ход событий.
Они поднялись на палубу, и Готаро закурил, прикрыв рукой короткую вспышку пламени. Вокруг них простирался темный, предвещающий недоброе океан, и уже не в первый раз Нанги почувствовал, как его пробирает дрожь. Он был смелым человеком, и мысль о смерти в бою — почетная для самурая — не тревожила его. Но здесь, так далеко от какой бы то ни было земли, окруженный одной лишь морской бездной, он чувствовал себя как никогда плохо.
— Это Марианы, — сказал Готаро, глядя в южном направлении, туда, куда они направлялись, — и я скажу тебе почему. Если американцев там еще нет, то скоро они будут. У нас там воздушная база. Острова расположены не более чем в полутора тысячах морских миль от дома. — Он повернул голову, и внезапный порыв ветра взлохматил его короткие волосы. — А ты можешь себе представить лучший объект для базирования и заправки самолетов, которые отправляются для бомбардировок Японии? Я не могу.
Он стоял, облокотившись на металлический поручень, в его словах не было юмора. Внизу, под ними, шипело море.
Нанги почувствовал, что его охватило ужасное отчаяние.
— Тогда можно не сомневаться. Война уже проиграна, что бы ни говорило нам императорское командование.
Готаро повернулся к нему, его глаза ярко светились среди теней многоярусных надстроек авианосца. От близости столь мощной брони веяло леденящим холодом.
— Надо верить.
Сначала Нанги показалось, что он неправильно его расслышал.
— Верить? — переспросил он, помолчав. Готаро кивнул. — Верить в кого? — продолжал Нанги. — В императора? В императорское командование? В “дзайбацу”? Скажи, перед какими нашими иконами я должен бить поклоны сегодня ночью?
В его голосе прозвучала горечь, но ему было наплевать. Эта ночь, такая далекая от дома и такая близкая к линии фронта, была словно предназначена для того, чтобы дать выход давно накопившимся эмоциям.
— Жадность вовлекла нас в эту безумную войну, — торопливо заговорил он снова, прежде чем Готаро мог ответить на его риторические вопросы. — Слепые амбиции “дзайбацу”, которые убеждали правительство, что у Японии не хватает земли для их империи. “Расширяться, расширяться, расширяться”, — твердили они, и воина казалась им превосходным предлогом, чтобы найти наконец ту нишу, которую мы так долго перед тем искали в Азии. Но ответь мне, Готаро-сан, попытались они хоть что-нибудь выяснить о наших врагах, прежде чем атаковать Перл-Харбор? — Он покачал головой. — О, нет, нет. Ни капли чернил на бумаге, ни минуты, потраченной на исследования, на сбор информации. — Он мрачно улыбнулся. — История, Готаро... Если бы они хоть что-нибудь знали или понимали из истории Америки, они бы, пожалуй, могли предвидеть, чем кончится это нападение. — Нанги опустил глаза, вся страсть исчезла из его голоса. — Что же теперь с нами будет?
— Надо верить, — повторил Готаро. — Доверься Богу. Богу? Теперь Нанги начинал понимать. Он повернулся к Сато.
— Ты что, христианин?
Тот кивнул.
— Моя семья этого не знает. Думаю, они бы меня не поняли.
Какое-то время Нанги стоял, уставившись на него.
— Но почему?
— Потому, — мягко сказал Готаро, — что мне теперь ничего не страшно.
* * *
Тринадцатого марта в 04.15 утра Нанги вызвали в каюту капитана на инструктаж. Одетый в хорошо выглаженную униформу, он шел по молчаливым узким коридорам и поднимался по звенящим металлическим трапам. Казалось, весь авианосец принадлежит ему одному, и “ками” древнего сёгуна шел вместе с ним — прямой потомок непобедимых самураев, хитрый, как лис, и сильный, как тигр.То, что из всех людей на борту вызвали именно его, казалось ему ясным знамением его кармы. Он не согласен с этой войной, но душа его принадлежала Японии, и теперь, когда они по уши увязли во всем этом, единственное, что его пугало, — это призрак поражения. Возможно, ему суждено стать частью новой стратегии; возможно, война еще не проиграна.
Он тихо постучал в белую дверь капитанской каюты и вошел. Увидев там Готаро, он удивился.
— Пожалуйста, присаживайтесь, майор, — сказал капитан Ногути, обходясь без полагающихся в подобных случаях формальностей.
Нанги сел на стул рядом с Готаро.
— Вы ведь знаете майора Сато, — продолжил Ногути своей обычной скороговоркой, вскидывая круглую голову. — Это хорошо. — Вошел стюард с подносом, на котором стояли чашки с сакэ. Поставив его в центре стола, он удалился. — Сейчас середина марта того года, который, как мы все опасаемся, может стать последним годом этой войны. — Ногути был совершенно спокоен, его глаза, увеличенные круглыми линзами очков в металлической оправе, уставились сначала на Нанги, потом на Готаро. Это был мужчина крепкого сложения, излучавший уверенность и энергию. У него были умные глаза, нависшие брови, широкий рот с полными губами и странные, приплюснутые уши, которые торчали на его коротко остриженной голове, словно шляпки грибов. — Европейский драматург, Шекспир, называл подобные периоды истории “дурным временем”! — Ногути ухмыльнулся. — Таким, по крайней мере, оно было для Юлия Цезаря. — Он вытянул на столе свои длинные, с тонкими пальцами руки. — И возможно, такими станут они для союзнических армий.
У него была привычка смотреть во время разговора прямо на человека, а не в сторону, как это делали многие его приятели из высших офицерских эшелонов. Нанги инстинктивно чувствовал, что это внушало доверие тем, с кем он разговаривал.
— Через месяц на холмах и в долинах нашей родины снова зацветет сакура. — Глаза Ногути сверкнули. — Враг грозит истреблением цветущей сакуре, как и нам самим. — Словно освободясь от каких-то тяжелых и страшных мыслей, он глубоко вдохнул и затем выдохнул: — Сейчас, в этот самый момент, механики готовят для вас обоих, майоры, другой “цветок сакуры”. На ваших лицах я вижу недоумение. Я поясню. — Он встал из-за стола и начал ходить взад и вперед по маленькой каюте, словно в нем генерировалось столько энергии, что он не мог усидеть на месте. — У нас на борту ровно сто пятьдесят самолетов. Все они, за исключением одного, бомбардировщики “Мицубиси Г-4 М2.е”. Те, которые непонятно почему враги насмешливо называют “Бетти”.
Ногути грохнул по столу так, что задребезжали и стали раскачиваться маленькие чашки, стоявшие спокойно даже при сильной качке.
— Но хватит! Теперь у нас есть “Ока”! — Он повернулся к ним. — Один из наших “Мицубиси” модифицирован. У него под фюзеляжем находится еще один, меньший аппарат: одноместный моноплан длиной немногим больше девятнадцати футов, с размахом крыльев в шестнадцать футов пятнадцать дюймов. В воздух “Ока” поднимается с помощью “Мицубиси”. На высоте двадцать семь тысяч футов произойдет рассоединение аппаратов. “Ока” может покрыть расстояние до пятидесяти миль при эффективной скорости полета двести тридцать миль в час. Когда она достигнет зоны видимости цели, пилот включит три ее твердотопливных ракетных двигателя, и тогда скорость полета составит почти шестьсот миль в час.
Ногути остановился прямо перед ними, его лицо пылало от возбуждения.
— Через девять секунд ударная сила “Оки” достигнет огромной силы. Мощный бросок и... — Он поднял голову, его глаза, скрытые за стеклами очков, потемнели. — Вы станете карающим мечом императора, пронзающим бок американского военного корабля.
Нанги совершенно ясно помнил, что Ногути не спросил их, все ли им понятно. Но они, разумеется, все поняли. “Ока” была боевой ракетой, пилотируемой для большей точности человеком.
— Нашим оплотом против превосходящей материальной силы врага станет японский дух, — сказал Ногути, возвращаясь к столу. — Он и “Ока” быстро деморализуют зарвавшегося противника. Мы сорвем намечаемую ими атаку на Филиппины.
Ногути начал разливать сакэ. Затем, протянув каждому из них блестящую фарфоровую чашечку и подняв свою, сказал тост:
— У человека только одна смерть. Она может иметь такой же вес, как Фудзи, или быть легкой, как перышко. Все зависит от того, во имя чего человек идет на смерть. Любить жизнь и ненавидеть смерть, думать о своей семье, заботиться о жене и детях — это в природе каждого японца. Если человеком движут более высокие принципы — дзюнсуйсэй, чистота помыслов, все меняется. Появляются вещи, которые он просто должен сделать.
Они выпили. В уголках глаз Готаро Нанги увидел слезы. В тот момент ему подумалось, что это либо от его христианской веры, либо от невежества. Нанги знал, что слова, которые капитан Ногути произнес на прощание, выдавая их за свои, на самом деле были отрывком из известного в китайской истории письма, написанного в 98 году до нашей эры Сыма Цянь. Ногути поставил чашку на стол.
— Вам двоим выпала честь первыми испытать это новое и сокрушительное оружие против врагов. Вы — первые, кого задействовали в том, что потом войдет в историю как Симпу токубэцу когэкитай— Особый ударный отряд Божественного ветра. Это ваша возможность последовать по стопам майора Оды, стать перевоплощением симпу — божественных ветров, которые потопили в 1274 и 1281 годах пытавшиеся вторгнуться в Японию орды монголов и спасли ее от разрушения.
И Готаро и Нанги — как, впрочем, и всем в императорском военном флоте — была известна история пилота Оды, который пошел на таран и уничтожил своим истребителем Ки-43 американский бомбардировщик Б-17, чем спас целый японский конвой. Тогда он был сержантом. Посмертно его дважды повышали в звании.
— Майор Сато, — продолжал Ногути, — вас выбрали пилотом, который поведет первую “Оку” навстречу ее пламенной судьбе. Вы же, майор Нанги, будете пилотировать сам “Мицубиси”. — Он взглянул на лежащую перед ним стопку бумаг. — Нам известно местонахождение противника: это линкор и эсминец, без сомнения, авангард большой эскадры, которая направляется к Марианам. Ваша цель — эсминец. Корабли сейчас, — он снова сверился с донесениями, — в трехстах пятидесяти милях к юго-западу от острова Гуам. Выйдя из этой каюты, вы пройдете прямо на палубу. Ваше снаряжение для полета уже там. Вылет в пять тридцать. Я лично буду наблюдать за вами из боевой рубки.
Он встал. Инструктаж был закончен.
* * *
Предрассветный воздух был прохладным, с северо-востока дул резкий порывистый ветер. Нанги и Готаро, одетые в летные костюмы, пересекали обширное пространство открытой палубы авианосца. Перед ними виднелись очертания безобразного брюхатого монстра, готового разродиться смертоносным младенцем.— Мой полет продлится дольше, чем твой, — сказал Нанги. — Им следовало бы выбрать для “Оки” меня.
Готаро улыбнулся.
— Таких, как ты, осталось немного, Тандзан. Большинство из тех, кто приходит сейчас, — сопливые новобранцы, мало или вообще ничего не умеющие. Учитывая это, а также и то, что война совершенно нас истощила, ты думаешь, разумно назначать на испытание этой летающей бомбы пилота-ветерана? — Он пожал плечами. — Что толку, если следующие настоящие участники Симпу токубэцу когэкитайничего не будут уметь? — Он покачал головой. — Нет, дружище, они сделали правильный выбор.
Готаро находился с наветренной стороны от Нанги. И когда он резко остановился и повернулся к нему, то своим телом загородил Нанги от жестокого порыва ветра.
Готаро достал из кармана белый лоскут, светящийся в предрассветной мгле.
— Это тебе, — сказал он и повязал его поверх шлема Нанги. — Древний символ решительности и отчаянной храбрости. Теперь к тебе подходит еще одно значение слова “симпу”. Ты его знаешь?
Нанги отрицательно покачал головой.
— Я слышал, что в Токио этим словом сейчас называют лихих таксистов: камикадзе. — Готаро рассмеялся. — Я бы назвал тебя так еще в каюте Ногути, но, боюсь, он счел бы такое слово слишком легкомысленным. Для него это был довольно-таки торжественный момент.
Нанги взглянул на своего друга.
— А для тебя, Готаро-сан? Ты ведь знаешь теперь, чем закончится этот полет.
— У меня есть вера, дружище, — ответил великан. — Я думаю только о том, чтобы служить своей стране.
— Они сумасшедшие, если думают, что “Ока” действительно испугает американцев. Насколько я их знаю, они, скорее всего, только посмеются над этим. У них нет понятия “сеппуку”, пути, которым умирает воин, — сказал Нанги.
— Тем хуже для них, — продолжал Готаро, — это действительно война двух не понимающих друг друга сторон. Я не могу думать о том, что будет с нами сейчас или что придет потом. У меня есть долг, и я должен его исполнить. А во всем остальном я полагаюсь на Бога.
Ветер усиливался, высокий небесный свод начинал светиться, растворяя свои черные, как смоль, краски в глубокой лазури. Далеко на востоке, там, где небо встречается с морем, уже показались первые розовые прожилки.
Готаро коснулся его.
— Послушай, дружище, капитан Ногути прав. Все мы любим жизнь — это тоже наш долг. Но помимо тебя самого существует еще нечто высшее. Это одна из первых заповедей христианства.
Они подошли к наполовину прикрытому брезентом самолету, механики уже принялись за дело, и коротко, но вразумительно объяснили им, как работают основные узлы этого, тандема. Все было довольно просто. Двухмоторный “Мицубиси” частично был разобран снизу, чтобы было куда пристроить брюхо грузной “Оки”. Его переделали так, чтобы с управлением мог справиться один человек — пилот.
Внизу был “цветок сакуры”. Нанги заглянул внутрь и содрогнулся от ужаса: настоящий летающий гроб, почти без всякого оборудования. Только приборы управления и переговорное устройство для связи с пилотом “Мицубиси”.
Механики объяснили, что Готаро будет лететь в большом аппарате до тех пор, пока не покажется цель. Затем он проскользнет через особое отверстие в узкую кабину “Оки”. Все фазы полета были обговорены в деталях, затем обоих майоров попросили все повторить. Было уже 05.19.
Они забрались в “Мицубиси”.
Море казалось сплошным заревом, отражая своей необъятной, покрытой рябью поверхностью кроваво-красный восход солнца. Огненные лучи света поднимались все выше и выше, вытесняя на небе все оттенки голубого.
Нанги и Готаро не слышали ничего, кроме монотонного жужжания и постоянной вибрации двух моторов. Теперь Нанги с полной ясностью осознал, в каком же отчаянном положении находится его страна. Он не раз летал на таких самолетах, но теперешний полет представлял собой нечто иное. Часть оборудования, как и говорили механики, была демонтирована. Разумеется, на самолете не было никакого оружия — он заметил это еще на земле, при первом же осмотре. Убрали также и значительную часть внутренней изоляции. Нанги понимал: это было необходимо, чтобы как-то компенсировать довольно значительный — четыре тысячи семьсот фунтов — вес “Оки”, на носу которой находилось более двух с половиной тысяч фунтов мощной взрывчатки.
Но чем дольше он летел на своем “новом” самолете, тем больше убеждался, что убрано было гораздо больше, чем того требовала крайняя необходимость. Он вспомнил, что сказал Готаро о плачевном состоянии личного состава японской армии. Не относятся ли эти слова в той же мере и к японской технике? До какого же уровня опустились их самолеты? Неужели к концу года неумелые подростки возьмут в свои неокрепшие руки винтовки и поплывут в гребных шлюпках навстречу вооруженному до зубов врагу? Мысль об этом заставила Нанги содрогнуться, и он поправил курс.
Прямо за его спиной Готаро, выполнявший в данный момент функции штурмана, изучал воздушную карту северной части Тихого океана. Он взглянул на часы и, наклонившись вперед, чтобы Нанги смог расслышать его сквозь оглушительный гул моторов, сказал:
— Мы увидим их примерно через десять минут, приблизительно в двухстах пятидесяти милях к юго-западу от Гуама. — Он снова взглянул на карту. — Мы столкнемся с ними почти прямо над Марианской впадиной. Говорят, это самая глубокая впадина на земле.
— Знаю! — Нанги пришлось кричать, чтобы быть услышанным. — И стараюсь об этом не думать. Я где-то читал, что там около сорока тысяч футов глубины. — Его передернуло.
— Не волнуйся, — беззаботно ответил Готаро, — ни тебе, ни мне не доведется сегодня поплавать.
Ровно через шесть минут Готаро коснулся плеча Нанги и указал ему на юг. Нетронутая поверхность океана казалась безмятежной и такой плоской, словно была сделана из цельного куска оружейного металла, прочного и непробиваемого. Но там, куда указывал палец Готаро, Нанги увидел два маленьких пятнышка. Он еще раз скорректировал курс.
— Время, — сказал ему в ухо Готаро. Нанги выравнивал в это время скорость.
— Подожди! — крикнул он. Но, когда повернул голову, друга уже не было. Нанги представил себе, как тот скользит по встроенному тоннелю в узкую и тесную, словно гроб, кабину.
— Я здесь, — услышал Нанги голос Готаро из переговорного устройства. Он сбавил обороты, и самолет начал снижаться. Нанги информировал Готаро о каждом своем движении.
— Мы на высоте тридцать пять тысяч футов. Я уже могу различить цель.
— Вижу эсминец, — сказал Готаро. — Только доставь меня туда вовремя, а уж я сделаю все остальное.
Опытные руки Нанги вели самолет прямо по курсу. Он чувствовал тугую повязку хатимаки вокруг шлема.
— Сато-сан, — сказал он.
— Да, дружище.
Что тут можно было сказать?
— Двадцать девять тысяч футов. Приближаемся к цели. — Он поднял руку и дотронулся до белой полоски ткани, концы которой трепетали на ветру.
Небо было необъятным. Слева вдоль горизонта собирались тучи, и от внимания Нанги не ускользнула резкая перемена в направлении ветра. Но территория, над которой они пролетали, все еще была залита солнечным светом. Насколько хватало глаз, везде простиралось безграничное море.
— Двадцать восемь тысяч! — Нанги положил руку на рычаг отцепления “Оки”. — Буду отсчитывать тебе обратный счет.
Должно быть, Готаро почувствовал что-то в его голосе, потому что он сказал:
— Не переживай, дружище. Выше голову.
— В отличие от тебя, мне не во что верить, — произнес Нанги, оправдывая свою эмоциональность.
Стрелка высотомера колебалась возле нижней отметки. Вскоре “Ока” превратится в стремительно несущийся цветок, падающий на грудь океана. Настало время прощаться.
Сквозь гул ветра по переговорному устройству до него донесся голос Готаро:
— Такая наша жизнь: сегодня мы в расцвете, а завтра будет ветер соцветья наши нежные срывать — не век же нам благоухать.
Глаза Нанги застилали слезы, он дернул за рычаг.
— Прощай, — прошептал он.
Через мгновение сработали реактивные двигатели, но внезапно “Мицубиси” перевернулся в воздухе. Сначала Нанги подумал, что их задел вражеский снаряд. Нет, что-то не то: они находились еще далеко от цели, чтобы их могли достать корабельные пушки, а в небе, кроме них, никого не было.
Развернувшись одним крылом в небо, самолет начал стремительно падать вниз, и Нанги с замиранием сердца понял, что произошло. Ободранный фюзеляж весь сотрясался от порывов ветра, он наклонился вперед и закричал в переговорное устройство:
— Готаро! Готаро!
— Я все еще торчу здесь, приклеенный к твоему днищу.
— Двигатели сработали не так! Я не могу выровнять самолет! — Нанги в отчаянии дергал ручки управления, но все было бесполезно, и он знал об этом. Скорректировать тысячу семьсот шестьдесят четыре фунта дополнительной нагрузки было невозможно.
Потеряв контроль, они неслись по направлению к морской поверхности на головокружительной скорости шестисот миль в час. Нанги все же не терял надежды и делал все, чтобы хоть как-то притормозить их стремительное падение. Через девять секунд реактивные двигатели отключились, но их огромная начальная сила уже оказала свое разрушительное воздействие.
— Забирайся обратно наверх! — прокричал Нанги, пытаясь вновь подчинить себе самолет. — Я не хочу, чтобы ты находился там, когда мы грохнемся в воду.
Ответа не последовало, а Нанги был слишком занят приборами управления, чтобы повторить свое предложение. Теперь, когда двигатели уже заглохли, над самолетом удалось установить некоторое подобие контроля. Но они находились слишком близко к воде, и Нанги понимал, что никакой надежды выйти из штопора у них нет. Два мотора “Мицубиси” не могли преодолеть мощный импульс, полученный самолетом от реактивных двигателей.
Самолет падал под таким острым горизонтальным углом, что Нанги начинал опасаться, как бы у него не отломилось крыло. Он знал, если это произойдет, у них не останется ни одного шанса. Совершенно неуправляемая машина камнем рухнет в океан, и они мгновенно разобьются. Поэтому Нанги попытался изменить угол падения. Если ему удастся хоть как-то его выровнять, у них еще останется какая-то надежда выжить. Когда они врежутся в воду, “Оку” снесет, а поскольку Готаро там уже не будет, все должно обойтись — толстый корпус самолета выдержит такую нагрузку.
За ветровым стеклом небо, сливаясь с морем, бешено вращалось, словно ярмарочная карусель. Сила притяжения так давила на соединительные швы фюзеляжа, что он весь скрипел.
В море не было вражеских кораблей, и только на горизонте вызревал шторм, багрово-желтый, как кровоподтек.
Теперь они были уже совсем близко к воде, и Нанги, у которого в ушах так звенело, что он перестал слышать, покрылся испариной. Другое крыло опустилось еще недостаточно, и давление на него было просто ужасным.
Он знал, только несколько секунд отделяет их от смерти. Нанги не устраивала перспектива быть заживо погребенным в этом стальном гробу, и он с еще большим усердием приналег на рычаги управления.
Что-то легло ему на спину, затем сильная рука Готаро сжала плечо, и Нанги подумал: слишком уж долго он там возился. Нанги разозлился на себя и на Готаро, доставившего ему лишнее беспокойство.
Океан стремительно надвигался на них, и Нанги подумал: дохлый это номер, если нас и не убьет этот чертов угол, то уж взрывчатка на носу “Оки” доконает наверняка. Но он все же не сдавался, и крыло, словно нехотя, начало выравниваться.
Теперь они были не более чем в пятидесяти футах над водой и все еще падали, падали, как лист на ветру, а могучий океан надвигался на них, переливаясь своей темно-синей, почти черной чешуей — то матовой, то сверкающей; и последняя мысль, мелькнувшая у Нанги в голове, была о том, что под ними — Марианская впадина, и если они утонут, то их уже никогда не найдут.
Потом Тихий океан подступил совсем близко и ударился о них с такой силой, что воздух вырвался из легких Нанги, точно из взорвавшегося баллона. Тысячи демонов пронзительно закричали у него в ушах, короткая вспышка ослепила его, все внутри оборвалось, пронзая его мучительной болью, распиная на кресле страданий.
Должно быть, Готаро вытащил его из смятой, искореженной кабины, потому что Нанги не помнил, чтобы он сам оттуда выбирался. Многие годы эти несколько мгновений будут возвращаться к нему в ночных кошмарах, но в памяти его не останется ничего определенного — только смутные воспоминания, ощущение удушья, неподвижности и ужаса.
А затем — ясное небо над головой, резкий ветер, обжигающий лицо, и убаюкивающее движение волн. Он открыл глаза, но взгляд его застилала красная пелена. Боль пронзила его голову, а когда он попробовал пошевелиться, у него ничего не вышло.
— Лежи тихо, — сказал кто-то рядом с ним. — Лежи тихо, самурай.
Дыхание Нанги было затруднено, он делал отчаянные попытки заговорить, но в горле словно застрял ком. Внутри все горело, а рот был точно набит ватой. У него снова начался жар, и пот, будто слезы, струился по его пылающему лицу, в ушах раздавался чудовищный треск, удушливый дым забивал ноздри. Его вырвало, и кто-то поддержал ему голову и вытер рот грязной белой тряпкой, снятой со шлема.
Взгляд его стал проясняться, и Нанги увидел что-то вздыбившееся, закрывающее собой все на свете, похожее на огромную, черную лапу морского монстра. Он застонал, и от необъяснимого ужаса, охватившего его, весь покрылся холодным потом. Затем в голове у него снова прояснилось, и он понял, что это — хвостовая часть “Мицубиси”. Он закрыл глаза и потерял сознание.
Когда он снова открыл глаза, то заметил, что потерял ощущение глубины.
— У тебя поврежден глаз, — сказал находившийся с ним Готаро. — И что-то случилось с твоими ногами. Так что лежи, не шевелись.